"A Living Chattel" and other stories by Anton Chekhov

Our final anthology of the best stories of the great Russian story-teller and playwright.

---

1. A LIVING CHATTEL (1882) Groholsky is embracing Liza in her sitting-room and is in the process of proposing that she run away with him when her husband Bugrov enters the room. Whereupon Groholsky tells all to Bugrov and proposes a financial recompense. After upping the stakes the husband finally agrees to hand over his wife – but not their little son. The bargain is carried out but it is soon clear who has gotten the best of the other. (14,500 words)
Translated by Constance Garnett.

2. HE AND SHE (1882) A cynical, almost hostile description of the social wining and dining of a world-famous star actress (clearly inspired by Sarah Bernhardt) and her hanger-on parasite of a husband that evolves into a surprisingly sensitive analysis of their relationship. (3,000 words)
Translated specially for this site [1].

3. THE BARONESS (1882) The Baroness Strelkova is furious because her coachman Stepan hasn’t come to work that day, and she drives over to his father’s house to tell him that if his son comes back to work for her he’ll get fifteen roubles instead of ten. His father insists on Stepan doing so, and although his young wife begs him to stay away from ‘that woman’, Stepan does go back after receiving a beating from his father. The story ends badly for everyone bur the Baroness, of course. (7,200 words)
Translated specially for this site [1].

4. A STORY THAT’S HARD TO NAME (1883) Twenty civil servants are sitting at a banquet table enjoying the splendid food and the mass of bottles stretching the whole length of the table. After a lot of nonsense has been talked they ask the group’s intellectual for a speech, that starts off splendidly in a quite revolutionary tone until their director comes in. (500 words)
Translated specially for this site [1].

5. A DISSERTATION ON DRAMA (1884) While a judge and a senior officer are talking about literature and the theatre over dinner they are interrupted by a boy bringing a letter from his mother to his uncle, the judge, who carries out without hesitation the flogging requested of him in the letter. The judge then carries on his discourse about artistic values without a pause. (800 words)
Translated specially for this site [1].

6. THE HEAD OF THE FAMILY (1885) Stepan Stepanitch is not only grumpy and aggressive towards all the members of his household after losing at cards or drinking too much, even at everyday mealtimes he cannot help but being critical and complaining to a degree. But when all is going well for him he cannot understand why he is treated with such fear and reserve by one and all. (1,400 words)
Translated specially for this site [1].

7. THE GOOD GERMAN (1887) Ivan Karlovitch is a senior foreman of German origin who is making a surprise visit home to Moscow after four months away on mission. He arrives home in the evening feeling joyous after a couple of bottles of beer at the station, only to find a stranger sleeping in one of the beds in his bedroom. So he rushes off in despair to a tavern and writes a fiery letter to his parents-in-law denouncing their daughter. But his wife easily takes control of the situation, of course. (1,300 words)
Translated specially for this site [1].

8. THE SIREN (1887) A group of magistrates has come out of a congress and pauses in a deliberation-room before taking off their uniforms and going home for dinner. The chairman of the congress starts rapidly writing his dissenting opinion on the case they had been analysing and a philosophically-minded judge stands aloof at a window thinking pessimistic thoughts, when the secretary of the session starts talking about food and the best way to prepare a large number of dishes. The effect on his colleagues is overwhelming. (2,000 words)
Translated specially for this site [1].

9. THE REED-PIPE (1887) A hunter encounters an elderly shepherd playing monotonously on his reed-pipe in the woods while surveying his herd, and listens as the old man laments at length on the way everything in nature is going to ruin. (3,000 words)
Translated specially for this site [1].

10. THE STORY OF A COMMERCIAL VENTURE (1892) When Andrei Andreyevich inherited four thousand roubles he opened up a bookstore because his provincial town had gone astray in ignorance and prejudice and didn’t read enough. For a while the only customers were his friends who came to borrow books but then a potential customer came in to buy pencils so he decided to add school supplies to the store’s offerings. Then others asked for other things and after a while he was selling a large variety of goods. But Andrei Andreyevich’s literary ambitions had taken a back seat to his new commercial vocation. (1,200 words)
Translated specially for this site [1].

---

An e-book, with the original Russian texts in an annex, can be downloaded below.

The original Russian texts can also be seen here.

---

1. A LIVING CHATTEL

I

GROHOLSKY embraced Liza and kept on kissing all her little fingers with their bitten pink nails one after another, and put her on the couch that was covered with cheap velvet. Liza crossed one foot over the other, clasped her hands behind her head, and lay down.

Groholsky sat down in a chair beside her and bent over. He was entirely absorbed in contemplation of her.
How pretty she seemed to him, lighted up by the rays of the setting sun!
There was a complete view from the window of the setting sun, golden and lightly flecked with purple.
The whole drawing-room, including Liza, was bathed by it with brilliant light that did not hurt the eyes, and for a little while covered with gold.
Groholsky was lost in admiration. Liza was so incredibly beautiful. It is true that her little kittenish face with its brown eyes, and turn up nose was fresh, and even piquant, her scattered hair was black as soot and curly, her little figure was graceful, well proportioned and mobile as the body of an electric eel, but on the whole.... However my taste has nothing to do with it. Groholsky who was spoilt by women, and who had been in love and out of love hundreds of times in his life, saw her as a beauty. He loved her, and blind love finds ideal beauty everywhere.
“I say,” he said, looking straight into her eyes, “I have come to talk to you, my precious. Love cannot bear anything vague or indefinite.... Indefinite relations, you know, I told you yesterday, Liza... we will try to-day to settle the question we raised yesterday. Come, let us decide together....”
“What are we to do?”
Liza gave a yawn and scowling, drew her right arm from under her head.
“What are we to do?” she repeated hardly audibly after Groholsky.
“Well, yes, what are we to do? Come, decide, wise little head... I love you, and a man in love is not fond of sharing. He is more than an egoist. It is too much for me to go shares with your husband. I mentally tear him to pieces, when I remember that he loves you too. In the second place you love me.... Perfect freedom is an essential condition for love.... And are you free? Are you not tortured by the thought that that man towers for ever over your soul? A man whom you do not love, whom very likely and quite naturally you hate.... That’s the second thing.... And thirdly.... What is the third thing? Oh yes.... We are deceiving him and that... is dishonourable. Truth before everything, Liza. Let us have done with lying!”
“Well, then, what are we to do?”
“You can guess.... I think it necessary, obligatory, to inform him of our relations and to leave him, to begin to live in freedom. Both must be done as quickly as possible.... This very evening, for instance.... It’s time to make an end of it. Surely you must be sick of loving like a thief?”
“Tell! tell Vanya?”
“Why, yes!”
“That’s impossible! I told you yesterday, Michel, that it is impossible.”
“Why?”
“He will be upset. He’ll make a row, do all sorts of unpleasant things.... Don’t you know what he is like? God forbid! There’s no need to tell him. What an idea!”
Groholsky passed his hand over his brow, and heaved a sigh.
“Yes,” he said, “he will be more than upset. I am robbing him of his happiness. Does he love you?”
“He does love me. Very much.”
“There’s another complication! One does not know where to begin. To conceal it from him is base, telling him would kill him.... Goodness knows what’s one to do. Well, how is it to be?”
Groholsky pondered. His pale face wore a frown.
“Let us go on always as we are now,” said Liza. “Let him find out for himself, if he wants to.”
“But you know that... is sinful, and besides the fact is you are mine, and no one has the right to think that you do not belong to me but to someone else! You are mine! I will not give way to anyone!... I am sorry for him—God knows how sorry I am for him, Liza! It hurts me to see him! But... it can’t be helped after all. You don’t love him, do you? What’s the good of your going on being miserable with him? We must have it out! We will have it out with him, and you will come to me. You are my wife, and not his. Let him do what he likes. He’ll get over his troubles somehow.... He is not the first, and he won’t be the last.... Will you run away? Eh? Make haste and tell me! Will you run away?”
Liza got up and looked inquiringly at Groholsky.
“Run away?”
“Yes.... To my estate.... Then to the Crimea.... We will tell him by letter.... We can go at night. There is a train at half past one. Well? Is that all right?”
Liza scratched the bridge of her nose, and hesitated.
“Very well,” she said, and burst into tears.
Patches of red came out of her cheeks, her eyes swelled, and tears flowed down her kittenish face....
“What is it?” cried Groholsky in a flutter. “Liza! what’s the matter? Come! what are you crying for? What a girl! Come, what is it? Darling! Little woman!”
Liza held out her hands to Groholsky, and hung on his neck. There was a sound of sobbing.
“I am sorry for him...” muttered Liza. “Oh, I am so sorry for him!”
“Sorry for whom?”
“Va—Vanya....”
“And do you suppose I’m not? But what’s to be done? We are causing him suffering.... He will be unhappy, will curse us... but is it our fault that we love one another?”
As he uttered the last word, Groholsky darted away from Liza as though he had been stung and sat down in an easy chair. Liza sprang away from his neck and rapidly—in one instant—dropped on the lounge.
They both turned fearfully red, dropped their eyes, and coughed.
A tall, broad-shouldered man of thirty, in the uniform of a government clerk, had walked into the drawing-room. He had walked in unnoticed. Only the bang of a chair which he knocked in the doorway had warned the lovers of his presence, and made them look round. It was the husband.
They had looked round too late.
He had seen Groholsky’s arm round Liza’s waist, and had seen Liza hanging on Groholsky’s white and aristocratic neck.
“He saw us!” Liza and Groholsky thought at the same moment, while they did not know what to do with their heavy hands and embarrassed eyes....
The petrified husband, rosy-faced, turned white.
An agonising, strange, soul-revolting silence lasted for three minutes. Oh, those three minutes! Groholsky remembers them to this day.
The first to move and break the silence was the husband. He stepped up to Groholsky and, screwing up his face into a senseless grimace like a smile, gave him his hand. Groholsky shook the soft, perspiring hand and shuddered all over as though he had crushed a cold frog in his fist.
“Good evening,” he muttered.
“How are you?” the husband brought out in a faint husky, almost inaudible voice, and he sat down opposite Groholsky, straightening his collar at the back of his neck.
Again, an agonising silence followed... but that silence was no longer so stupid.... The first step, most difficult and colourless, was over.
All that was left now was for one of the two to leave in search of matches or on some such trifling errand. Both longed intensely to get away. They sat still, not looking at one another, and pulled at their beards while they ransacked their troubled brains for some means of escape from their horribly awkward position. Both were perspiring. Both were unbearably miserable and both were devoured by hatred. They longed to begin the tussle but how were they to begin and which one was to begin first? If only she could have gone out!
“I saw you yesterday at the Assembly Hall,” muttered Bugrov (that was the husband’s name).
“Yes, I was there... at the ball... did you dance?”
“M’m... yes... with that... with the younger Lyukovtsky.... She dances heavily.... She dances impossibly. She is a great chatterbox.” (Pause.) “She is never tired of talking.”
“Yes.... It was slow. I saw you too...”
Groholsky accidentally glanced at Bugrov.... He caught the shifting eyes of the deceived husband and could not bear it. He got up quickly, quickly seized Bugrov’s hand, shook it, picked up his hat, and walked towards the door, conscious of his own back. He felt as though thousands of eyes were looking at his back. It is a feeling known to the actor who has been hissed and is making his exit from the stage, and to the young dandy who has received a blow on the back of the head and is being led away in charge of a policeman.
As soon as the sound of Groholsky’s steps had died away and the door in the hall creaked, Bugrov leapt up, and after making two or three rounds of the drawing-room, strolled up to his wife. The kittenish face puckered up and began blinking its eyes as though expecting a slap. Her husband went up to her, and with a pale, distorted face, with arms, head, and shoulders shaking, stepped on her dress and knocked her knees with his.
“If, you wretched creature,” he began in a hollow, wailing voice, “you let him come here once again, I’ll.... Don’t let him dare to set his foot.... I’ll kill you. Do you understand? A-a-ah... worthless creature, you shudder! Fil-thy woman!”
Bugrov seized her by the elbow, shook her, and flung her like an india-rubber ball towards the window....
“Wretched, vulgar woman! you have no shame!”
She flew towards the window, hardly touching the floor with her feet, and caught at the curtains with her hands.
“Hold your tongue,” shouted her husband, going up to her with flashing eyes and stamping his foot.
She did hold her tongue, she looked at the ceiling, and whimpered while her face wore the expression of a little girl in disgrace expecting to be punished.
“So that’s what you are like! Eh? Carrying on with a fop! Good! And your promise before the altar? What are you? A nice wife and mother. Hold your tongue!”
And he struck her on her pretty supple shoulder. “Hold your tongue, you wretched creature. I’ll give you worse than that! If that scoundrel dares to show himself here ever again, if I see you—listen!—with that blackguard ever again, don’t ask for mercy! I’ll kill you, if I go to Siberia for it! And him too. I shouldn’t think twice about it! You can go, I don’t want to see you!”
Bugrov wiped his eyes and his brow with his sleeve and strode about the drawing-room, Liza sobbing more and more loudly, twitching her shoulders and her little turned up nose, became absorbed in examining the lace on the curtain.
“You are crazy,” her husband shouted. “Your silly head is full of nonsense! Nothing but whims! I won’t allow it, Elizaveta, my girl! You had better be careful with me! I don’t like it! If you want to behave like a pig, then... then out you go, there is no place in my house for you! Out you pack if.... You are a wife, so you must forget these dandies, put them out of your silly head! It’s all foolishness! Don’t let it happen again! Try defending yourself! Love your husband! You have been given to your husband, so you have to love him. Yes, indeed! Is one not enough? Go away till.... Torturers!”
Bugrov paused; then shouted:
“Go away I tell you, go to the nursery! Why are you blubbering, it is your own fault, and you blubber! What a woman! Last year you were after Petka Totchkov, now you are after this devil. Lord forgive us!... Tfoo, it’s time you understood what you are! A wife! A mother! Last year there were unpleasantnesses, and now there will be unpleasantnesses.... Tfoo!”
Bugrov heaved a loud sigh, and the air was filled with the smell of sherry. He had come back from dining and was slightly drunk....
“Don’t you know your duty? No!... you must be taught, you’ve not been taught so far! Your mamma was a gad-about, and you... you can blubber. Yes! blubber away....”
Bugrov went up to his wife and drew the curtain out of her hands.
“Don’t stand by the window, people will see you blubbering.... Don’t let it happen again! You’ll go from embracing to worse trouble. You’ll come to grief. Do you suppose I like to be made a fool of? And you will make a fool of me if you carry on with them, the low brutes.... Come, that’s enough.... Don’t you.... Another time.... Of course I. . Liza... stay....”
Bugrov heaved a sigh and enveloped Liza in the fumes of sherry.
“You are young and silly, you don’t understand anything.... I am never at home.... And they take advantage of it. You must be sensible, prudent. They will deceive you. And then I won’t endure it.... Then I may do anything.... Of course! Then you can just lie down, and die. I... I am capable of doing anything if you deceive me, my good girl. I might beat you to death.... And... I shall turn you out of the house, and then you can go to your rascals.”
And Bugrov (horribile dictu [2]) wiped the wet, tearful face of the traitress Liza with his big soft hand. He treated his twenty-year-old wife as though she were a child.
“Come, that’s enough.... I forgive you. Only God forbid it should happen again! I forgive you for the fifth time, but I shall not forgive you for the sixth, as God is holy. God does not forgive such as you for such things.”
Bugrov bent down and put out his shining lips towards Liza’s little head. But the kiss did not follow. The doors of the hall, of the dining-room, of the parlour, and of the drawing-room all slammed, and Groholsky flew into the drawing-room like a whirlwind. He was pale and trembling. He was flourishing his arms and crushing his expensive hat in his hands. His coat fluttered upon him as though it were on a peg. He was the incarnation of acute fever. When Bugrov saw him he moved away from his wife and began looking out of the other window. Groholsky flew up to him, and waving his arms and breathing heavily and looking at no one, he began in a shaking voice:
“Ivan Petrovitch! Let us leave off keeping up this farce with one another! We have deceived each other long enough! It’s too much! I cannot stand it. You must do as you like, but I cannot! It’s hateful and mean, it’s revolting! Do you understand that it is revolting?”
Groholsky spluttered and gasped for breath.
“It’s against my principles. And you are an honest man. I love her! I love her more than anything on earth! You have noticed it and... it’s my duty to say this!”
“What am I to say to him?” Ivan Petrovitch wondered.
“We must make an end of it. This farce cannot drag on much longer! It must be settled somehow!”
Groholsky drew a breath and went on:
“I cannot live without her and she feels the same. You are an educated man, you will understand that in such circumstances your family life is impossible. This woman is not yours, so... in short, I beg you to look at the matter from an indulgent, humane point of view.... Ivan Petrovitch, you must understand at last that I love her—love her more than myself, more than anything in the world, and to struggle against that love is beyond my power!”
“And she?” Bugrov asked in a sullen, somewhat ironical tone.
“Ask her; come now, ask her! For her to live with a man she does not love, to live with you is... is a misery!”
“And she?” Bugrov repeated, this time not in an ironical tone.
“She... she loves me! We love each other, Ivan Petrovitch! Kill us, despise us, pursue us, do as you will, but we can no longer conceal it from you. We are standing face to face—you may judge us with all the severity of a man whom we... whom fate has robbed of happiness!”
Bugrov turned as red as a boiled crab, and looked out of one eye at Liza. He began blinking. His fingers, his lips, and his eyelids twitched. Poor fellow! The eyes of his weeping wife told him that Groholsky was right, that it was a serious matter.
“Well!” he muttered. “If you.... In these days.... You are always....”
“As God is above,” Groholsky shrilled in his high tenor, “we understand you. Do you suppose we have no sense, no feeling? I know what agonies I am causing you, as God’s above! But be indulgent, I beseech you! We are not to blame. Love is not a crime. No will can struggle against it.... Give her up to me, Ivan Petrovitch! Let her go with me! Take from me what you will for your sufferings. Take my life, but give me Liza. I am ready to do anything.... Come, tell me how I can do something to make up in part at least! To make up for that lost happiness, I can give you other happiness. I can, Ivan Petrovitch; I am ready to do anything! It would be base on my part to leave you without satisfaction.... I understand you at this moment.”
Bugrov waved his hand as though to say, ‘For God’s sake, go away.’ His eyes began to be dimmed by a treacherous moisture—in a moment they would see him crying like a child.
“I understand you, Ivan Petrovitch. I will give you another happiness, such as hitherto you have not known. What would you like? I have money, my father is an influential man.... Will you? Come, how much do you want?”
Bugrov’s heart suddenly began throbbing.... He clutched at the window curtains with both hands....
“Will you have fifty thousand? Ivan Petrovitch, I entreat you.... It’s not a bribe, not a bargain.... I only want by a sacrifice on my part to atone a little for your inevitable loss. Would you like a hundred thousand? I am willing. A hundred thousand?”
My God! Two immense hammers began beating on the perspiring temples of the unhappy Ivan Petrovitch. Russian sledges with tinkling bells began racing in his ears....
“Accept this sacrifice from me,” Groholsky went on, “I entreat you! You will take a load off my conscience.... I implore you!”
My God! A smart carriage rolled along the road wet from a May shower, passed the window through which Bugrov’s wet eyes were looking. The horses were fine, spirited, well-trained beasts. People in straw hats, with contented faces, were sitting in the carriage with long fishing-rods and bags.... A schoolboy in a white cap was holding a rifle. They were driving out into the country to catch fish, to shoot, to walk about and to have tea in the open air. They were driving to that region of bliss in which Bugrov as a boy—the barefoot, sunburnt, but infinitely happy son of a village deacon—had once raced about the meadows, the woods, and the river banks. Oh, how fiendishly seductive that May was! How happy those who can take off their heavy uniforms, get into a carriage and fly off to the country where the quails are calling and there is the scent of fresh hay. Bugrov’s heart ached with a sweet thrill that made him shiver. A hundred thousand! With the carriage there floated before him all the secret dreams over which he had gloated, through the long years of his life as a government clerk as he sat in the office of his department or in his wretched little study.... A river, deep, with fish, a wide garden with narrow avenues, little fountains, shade, flowers, arbours, a luxurious villa with terraces and turrets with an Aeolian harp and little silver bells (he had heard of the existence of an Aeolian harp from German romances); a cloudless blue sky; pure limpid air fragrant with the scents that recall his hungry, barefoot, crushed childhood.... To get up at five, to go to bed at nine; to spend the day catching fish, talking with the peasants.... What happiness!
“Ivan Petrovitch, do not torture me! Will you take a hundred thousand?”
“H’m... a hundred and fifty thousand!” muttered Bugrov in a hollow voice, the voice of a husky bull. He muttered it, and bowed his head, ashamed of his words, and awaiting the answer.
“Good,” said Groholsky, “I agree. I thank you, Ivan Petrovitch.... In a minute.... I will not keep you waiting....”
Groholsky jumped up, put on his hat, and staggering backwards, ran out of the drawing-room.
Bugrov clutched the window curtains more tightly than ever.... He was ashamed.... There was a nasty, stupid feeling in his soul, but, on the other hand, what fair shining hopes swarmed between his throbbing temples! He was rich!
Liza, who had grasped nothing of what was happening, darted through the half-opened door trembling all over and afraid that he would come to her window and fling her away from it. She went into the nursery, laid herself down on the nurse’s bed, and curled herself up. She was shivering with fever.
Bugrov was left alone. He felt stifled, and he opened the window. What glorious air breathed fragrance on his face and neck! It would be good to breathe such air lolling on the cushions of a carriage.... Out there, far beyond the town, among the villages and the summer villas, the air was sweeter still.... Bugrov actually smiled as he dreamed of the air that would be about him when he would go out on the verandah of his villa and admire the view. He dreamed a long while.... The sun had set, and still he stood and dreamed, trying his utmost to cast out of his mind the image of Liza which obstinately pursued him in all his dreams.
“I have brought it, Ivan Petrovitch!” Groholsky, re-entering, whispered above his ear. “I have brought it—take it.... Here in this roll there are forty thousand.... With this cheque will you kindly get twenty the day after to-morrow from Valentinov?... Here is a bill of exchange... a cheque.... The remaining thirty thousand in a day or two.... My steward will bring it to you.”
Groholsky, pink and excited, with all his limbs in motion, laid before Bugrov a heap of rolls of notes and bundles of papers. The heap was big, and of all sorts of hues and tints. Never in the course of his life had Bugrov seen such a heap. He spread out his fat fingers and, not looking at Groholsky, fell to going through the bundles of notes and bonds....
Groholsky spread out all the money, and moved restlessly about the room, looking for the Dulcinea who had been bought and sold.
Filling his pockets and his pocket-book, Bugrov thrust the securities into the table drawer, and, drinking off half a decanter full of water, dashed out into the street.
“Cab!” he shouted in a frantic voice.
At half-past eleven that night he drove up to the entrance of the Paris Hotel. He went noisily upstairs and knocked at the door of Groholsky’s apartments. He was admitted. Groholsky was packing his things in a portmanteau, Liza was sitting at the table trying on bracelets. They were both frightened when Bugrov came in to them. They fancied that he had come for Liza and had brought back the money which he had taken in haste without reflection. But Bugrov had not come for Liza. Ashamed of his new get-up and feeling frightfully awkward in it, he bowed and stood at the door in the attitude of a flunkey. His get-up was superb. Bugrov was unrecognisable. His huge form, which had never hitherto worn anything but a uniform, was clothed in a fresh, brand-new suit of fine French cloth and of the most fashionable cut. On his feet spats shone with sparkling buckles. He stood ashamed of his new get-up, and with his right hand covered the watch-chain for which he had, an hour before, paid three hundred roubles.
“I have come about something,” he began. “A business agreement is beyond price. I am not going to give up Mishutka....”
“What Mishutka?” asked Groholsky.
“My son.”
Groholsky and Liza looked at each other. Liza’s eyes bulged, her cheeks flushed, and her lips twitched....
“Very well,” she said.
She thought of Mishutka’s warm little cot. It would be cruel to exchange that warm little cot for a chilly sofa in a hotel, and she consented.
“I shall see him,” she said.
Bugrov bowed, walked out, and flew down the stairs in his splendour, cleaving the air with his expensive cane....
“Home,” he said to the cabman. “I am starting at five o’clock to-morrow morning.... You will come; if I am asleep, you will wake me. We are driving out of town.”

II

It was a lovely August evening. The sun, set in a golden background lightly flecked with purple, stood above the western horizon on the point of sinking behind the far-away tumuli. In the garden shadows and half-shadows had vanished and the air had grown damp, but the golden light was still playing on the tree-tops.... It was warm.... Rain had just fallen, and made the fresh, transparent fragrant air still fresher.
I am not describing the August of Petersburg or Moscow, foggy, tearful, and dark, with its cold, incredibly damp sunsets. God forbid! I am not describing our cruel northern August. I ask the reader to move with me to the Crimea, to one of its shores, not far from Feodosia, the spot where stands the villa of one of our heroes. It is a pretty, neat villa surrounded by flower-beds and clipped bushes. A hundred paces behind it is an orchard in which its inmates walk.... Groholsky pays a high rent for that villa, a thousand roubles a year, I believe.... The villa is not worth that rent, but it is pretty.... Tall, with delicate walls and very delicate parapets, fragile, slender, painted a pale blue colour, hung with curtains, portières, draperies, it suggests a charming, fragile Chinese lady....
On the evening described above, Groholsky and Liza were sitting on the verandah of this villa. Groholsky was reading Novoye Vremya and drinking milk out of a green mug. A syphon of Seltzer water was standing on the table before him. Groholsky imagined that he was suffering from catarrh of the lungs, and by the advice of Dr. Dmitriev consumed an immense quantity of grapes, milk, and Seltzer water. Liza was sitting in a soft easy chair some distance from the table. With her elbows on the parapet, and her little face propped on her little fists, she was gazing at the villa opposite.... The sun was playing upon the windows of the villa opposite, the glittering panes reflected the dazzling light.... Beyond the little garden and the few trees that surrounded the villa there was a glimpse of the sea with its waves, its dark blue colour, its immensity, its white masts.... It was so delightful! Groholsky was reading an article by Anonymous, and after every dozen lines he raised his blue eyes to Liza’s back.... The same passionate, fervent love was shining in those eyes still.... He was infinitely happy in spite of his imaginary catarrh of the lungs.... Liza was conscious of his eyes upon her back, and was thinking of Mishutka’s brilliant future, and she felt so comfortable, so serene....
She was not so much interested by the sea, and the glittering reflection on the windows of the villa opposite as by the waggons which were trailing up to that villa one after another.
The waggons were full of furniture and all sorts of domestic articles. Liza watched the trellis gates and big glass doors of the villa being opened and the men bustling about the furniture and wrangling incessantly. Big armchairs and a sofa covered with dark raspberry coloured velvet, tables for the hall, the drawing-room and the dining-room, a big double bed and a child’s cot were carried in by the glass doors; something big, wrapped up in sacking, was carried in too. A grand piano, thought Liza, and her heart throbbed.
It was long since she had heard the piano, and she was so fond of it. They had not a single musical instrument in their villa. Groholsky and she were musicians only in soul, no more. There were a great many boxes and packages with the words: “with care” upon them carried in after the piano.
They were boxes of looking-glasses and crockery. A gorgeous and luxurious carriage was dragged in, at the gate, and two white horses were led in looking like swans.
“My goodness, what riches!” thought Liza, remembering her old pony which Groholsky, who did not care for riding, had bought her for a hundred roubles. Compared with those swan-like steeds, her pony seemed to her no better than a bug. Groholsky, who was afraid of riding fast, had purposely bought Liza a poor horse.
“What wealth!” Liza thought and murmured as she gazed at the noisy carriers.
The sun hid behind the tumuli, the air began to lose its dryness and limpidity, and still the furniture was being driven up and hauled into the house. At last it was so dark that Groholsky left off reading the newspaper while Liza still gazed and gazed.
“Shouldn’t we light the lamp?” said Groholsky, afraid that a fly might drop into his milk and be swallowed in the darkness.
“Liza! shouldn’t we light the lamp? Shall we sit in darkness, my angel?”
Liza did not answer. She was interested in a chaise which had driven up to the villa opposite.... What a charming little mare was in that chaise. Of medium size, not large, but graceful.... A gentleman in a top hat was sitting in the chaise, a child about three, apparently a boy, was sitting on his knees waving his little hands.... He was waving his little hands and shouting with delight.
Liza suddenly uttered a shriek, rose from her seat and lurched forward.
“What is the matter?” asked Groholsky.
“Nothing... I only... I fancied....”
The tall, broad-shouldered gentleman in the top hat jumped out of the chaise, lifted the boy down, and with a skip and a hop ran gaily in at the glass door. The door opened noisily and he vanished into the darkness of the villa apartments.
Two smart footmen ran up to the horse in the chaise, and most respectfully led it to the gate. Soon the villa opposite was lighted up, and the clatter of plates, knives, and forks was audible. The gentleman in the top hat was having his supper, and judging by the duration of the clatter of crockery, his supper lasted long. Liza fancied she could smell chicken soup and roast duck. After supper discordant sounds of the piano floated across from the villa. In all probability the gentleman in the top hat was trying to amuse the child in some way, and allowing it to strum on it.
Groholsky went up to Liza and put his arm round her waist.
“What wonderful weather!” he said. “What air! Do you feel it? I am very happy, Liza, very happy indeed. My happiness is so great that I am really afraid of its destruction. The greatest things are usually destroyed, and do you know, Liza, in spite of all my happiness, I am not absolutely... at peace.... One haunting thought torments me... it torments me horribly. It gives me no peace by day or by night....”
“What thought?”
“An awful thought, my love. I am tortured by the thought of your husband. I have been silent hitherto. I have feared to trouble your inner peace, but I cannot go on being silent. Where is he? What has happened to him? What has become of him with his money? It is awful! Every night I see his face, exhausted, suffering, imploring.... Why, only think, my angel—can the money he so generously accepted make up to him for you? He loved you very much, didn’t he?”
“Very much!”
“There you see! He has either taken to drink now, or... I am anxious about him! Ah, how anxious I am! Should we write to him, do you think? We ought to comfort him... a kind word, you know.”
Groholsky heaved a deep sigh, shook his head, and sank into an easy chair exhausted by painful reflection. Leaning his head on his fists he fell to musing. Judging from his face, his musings were painful.
“I am going to bed,” said Liza; “it’s time.”
Liza went to her own room, undressed, and dived under the bedclothes. She used to go to bed at ten o’clock and get up at ten. She was fond of her comfort.
She was soon in the arms of Morpheus. Throughout the whole night she had the most fascinating dreams.... She dreamed whole romances, novels, Arabian Nights.... The hero of all these dreams was the gentleman in the top hat, who had caused her to utter a shriek that evening.
The gentleman in the top hat was carrying her off from Groholsky, was singing, was beating Groholsky and her, was flogging the boy under the window, was declaring his love, and driving her off in the chaise.... Oh, dreams! In one night, lying with one’s eyes shut, one may sometimes live through more than ten years of happiness.... That night Liza lived through a great variety of experiences, and very happy ones, even in spite of the beating.
Waking up between six and seven, she flung on her clothes, hurriedly did her hair, and without even putting on her Tatar slippers with pointed toes, ran impulsively on to the verandah. Shading her eyes from the sun with one hand, and with the other holding up her slipping clothes, she gazed at the villa opposite. Her face beamed.... There could be no further doubt it was him.
On the verandah in the villa opposite there was a table in front of the glass door. A tea service was shining and glistening on the table with a silver samovar at the head. Ivan Petrovitch was sitting at the table. He had in his hand a glass in a silver holder, and was drinking tea. He was drinking it with great relish. That fact could be deduced from the smacking of his lips, the sound of which reached Liza’s ears. He was wearing a brown dressing-gown with black flowers on it. Massive tassels fell down to the ground. It was the first time in her life Liza had seen her husband in a dressing-gown, and such an expensive-looking one.
Mishutka was sitting on one of his knees, and hindering him from drinking his tea. The child jumped up and down and tried to clutch his papa’s shining lip. After every three or four sips the father bent down to his son and kissed him on the head. A grey cat with its tail in the air was rubbing itself against one of the table legs, and with a plaintive mew proclaiming its desire for food. Liza hid behind the verandah curtain, and fastened her eyes upon the members of her former family; her face was radiant with joy.
“Misha!” she murmured, “Misha! Are you really here, Misha? The darling! And how he loves Vanya! Heavens!”
And Liza went off into a giggle when Mishutka stirred his father’s tea with a spoon. “And how Vanya loves Misha! My darlings!”
Liza’s heart throbbed, and her head went round with joy and happiness. She sank into an armchair and went on observing them, sitting down.
“How did they come here?” she wondered as she sent airy kisses to Mishutka. “Who gave them the idea of coming here? Heavens! Can all that wealth belong to them? Can those swan-like horses that were led in at the gate belong to Ivan Petrovitch? Ah!”
When he had finished his tea, Ivan Petrovitch went into the house. Ten minutes later, he appeared on the steps and Liza was astounded.... He, who in his youth only seven years ago had been called Vanushka and Vanka and had been ready to punch a man in the face and turn the house upside down over twenty kopecks, was dressed devilishly well. He had on a broad-brimmed straw hat, exquisite brilliant boots, a piqué waistcoat.... Thousands of suns, big and little, glistened on his watch-chain. With much chic he held his gloves and cane in his right hand.
And what swagger, what style there was in his heavy figure when, with a graceful motion of his hand, he bade the footman to bring the horse round.
He got into the chaise with dignity, and told the footmen standing round the chaise to give him Mishutka and the fishing tackle they had brought. Setting Mishutka beside him, and putting his left arm round him, he held the reins and drove off.
“Ge-ee up!” shouted Mishutka.
Liza, unaware of what she was doing, waved her handkerchief after them. If she had looked in the glass she would have been surprised at her flushed, laughing, and, at the same time, tear-stained face. She was vexed that she was not beside her gleeful boy, and that she could not for some reason shower kisses on him at once.
For some reason!... Away with all your petty delicacies!
“Grisha! Grisha!” Liza ran into Groholsky’s bedroom and set to work to wake him. “Get up, they have come! The darling!”
“Who has come?” asked Groholsky, waking up.
“Our people... Vanya and Misha, they have come, they are in the villa opposite.... I looked out, and there they were drinking tea.... And Misha too.... What a little angel our Misha has grown! If only you had seen him! Mother of God!”
“Seen whom? Why, you are.... Who has come? Come where?”
“Vanya and Misha.... I have been looking at the villa opposite, while they were sitting drinking tea. Misha can drink his tea by himself now.... Didn’t you see them moving in yesterday, it was they who arrived!”
Groholsky rubbed his forehead and turned pale.
“Arrived? Your husband?” he asked.
“Why, yes.”
“What for?”
“Most likely he is going to live here. They don’t know we are here. If they did, they would have looked at our villa, but they drank their tea and took no notice.”
“Where is he now? But for God’s sake do talk sense! Oh, where is he?”
“He has gone fishing with Misha in the chaise. Did you see the horses yesterday? Those are their horses... Vanya’s... Vanya drives with them. Do you know what, Grisha? We will have Misha to stay with us.... We will, won’t we? He is such a pretty boy. Such an exquisite boy!”
Groholsky pondered, while Liza went on talking and talking.
“This is an unexpected meeting,” said Groholsky, after prolonged and, as usual, harassing reflection. “Well, who could have expected that we should meet here? Well... There it is.... So be it. It seems that it is fated. I can imagine the awkwardness of his position when he meets us.”
“Shall we have Misha to stay with us?”
“Yes, we will.... It will be awkward meeting him.... Why, what can I say to him? What can I talk of? It will be awkward for him and awkward for me.... We ought not to meet. We will carry on communications, if necessary, through the servants.... My head does ache so, Lizotchka. My arms and legs too, I ache all over. Is my head feverish?”
Liza put her hand on his forehead and found that his head was hot.
“I had dreadful dreams all night... I shan’t get up to-day. I shall stay in bed... I must take some quinine. Send me my breakfast here, little woman.”
Groholsky took quinine and lay in bed the whole day. He drank warm water, moaned, had the sheets and pillowcase changed, whimpered, and induced an agonising boredom in all surrounding him.
He was insupportable when he imagined that he had caught a chill. Liza had to continually interrupt her inquisitive observations and run from the verandah to his room. At dinner-time she had to put on mustard plasters. How boring all this would have been, O reader, if the villa opposite had not been at the service of my heroine! Liza watched that villa all day long and was gasping with happiness.
At ten o’clock Ivan Petrovitch and Mishutka came back from fishing and had breakfast. At two o’clock they had dinner, and at four o’clock they drove off somewhere in a carriage. The white horses bore them away with the swiftness of lightning. At seven o’clock visitors came to see them—all of them men. They were playing cards on two tables in the verandah till midnight. One of the men played superbly on the piano. The visitors played, ate, drank, and laughed. Ivan Petrovitch guffawing loudly, told them an anecdote of Armenian life at the top of his voice, so that all the villas round could hear. It was very gay and Mishutka sat up with them till midnight.
“Misha is merry, he is not crying,” thought Liza, “so he does not remember his mamma. So he has forgotten me!”
And there was a horrible bitter feeling in Liza’s soul. She spent the whole night crying. She was fretted by her little conscience, and by vexation and misery, and the desire to talk to Mishutka and kiss him.... In the morning she got up with a headache and tear-stained eyes. Her tears Groholsky put down to his own account.
“Do not weep, darling,” he said to her, “I am all right to-day, my chest is a little painful, but that is nothing.”
While they were having tea, lunch was being served at the villa opposite. Ivan Petrovitch was looking at his plate, and seeing nothing but a morsel of goose dripping with fat.
“I am very glad,” said Groholsky, looking askance at Bugrov, “very glad that his life is so tolerable! I hope that decent surroundings anyway may help to stifle his grief. Keep out of sight, Liza! They will see you... I am not disposed to talk to him just now... God be with him! Why trouble his peace?”
But the dinner did not pass off so quietly. During dinner precisely that “awkward position” which Groholsky so dreaded occurred. Just when the partridges, Groholsky’s favorite dish, had been put on the table, Liza was suddenly overcome with confusion, and Groholsky began wiping his face with his dinner napkin. On the verandah of the villa opposite they saw Bugrov. He was standing with his arms leaning on the parapet, and staring straight at them, with his eyes starting out of his head.
“Go in, Liza, go in,” Groholsky whispered. “I said we must have dinner indoors! What a girl you are, really....”
Bugrov stared and stared, and suddenly began shouting. Groholsky looked at him and saw a face full of astonishment....
“Is that you?” bawled Ivan Petrovitch, “you! Are you here too?”
Groholsky passed his fingers from one shoulder to another, as though to say, “My chest is weak, and so I can’t shout across such a distance.” Liza’s heart began throbbing, and everything turned round before her eyes. Bugrov ran from his verandah, ran across the road, and a few seconds later was standing under the verandah on which Groholsky and Liza were dining. Alas for the partridges!
“How are you?” he began, flushing crimson, and stuffing his big hands in his pockets. “Are you here? Are you here too?”
“Yes, we are here too....”
“How did you get here?”
“Why, how did you?”
“I? It’s a long story, a regular romance, my good friend! But don’t put yourselves out—eat your dinner! I’ve been living, you know, ever since then... in the Oryol province. I rented an estate. A splendid estate! But do eat your dinner! I stayed there from the end of May, but now I have given it up.... It was cold there, and—well, the doctor advised me to go to the Crimea....”
“Are you ill, then?” inquired Groholsky.
“Oh, well.... There always seems, as it were... something gurgling here....”
And at the word “here” Ivan Petrovitch passed his open hand from his neck down to the middle of his stomach.
“So you are here too.... Yes... that’s very pleasant. Have you been here long?”
“Since July.”
“Oh, and you, Liza, how are you? Quite well?”
“Quite well,” answered Liza, and was embarrassed.
“You miss Mishutka, I’ll be bound. Eh? Well, he’s here with me.... I’ll send him over to you directly with Nikifor. This is very nice. Well, good-bye! I have to go off directly.... I made the acquaintance of Prince Ter-Haimazov yesterday; delightful man, though he is an Armenian. So he has a croquet party to-day; we are going to play croquet.... Good-bye! The carriage is waiting....”
Ivan Petrovitch whirled round, tossed his head, and, waving adieu to them, ran home.
“Unhappy man,” said Groholsky, heaving a deep sigh as he watched him go off.
“In what way is he unhappy?” asked Liza.
“To see you and not have the right to call you his!”
“Fool!” Liza was so bold to think. “Idiot!”
Before evening Liza was hugging and kissing Mishutka. At first the boy howled, but when he was offered jam, he was all friendly smiles.
For three days Groholsky and Liza did not see Bugrov. He had disappeared somewhere, and was only at home at night. On the fourth day he visited them again at dinner-time. He came in, shook hands with both of them, and sat down to the table. His face was serious.
“I have come to you on business,” he said. “Read this.” And he handed Groholsky a letter. “Read it! Read it aloud!”
Groholsky read as follows:

“My beloved and consoling, never-forgotten son Ioann! I have received the respectful and loving letter in which you invite your aged father to the mild and salubrious Crimea, to breathe the fragrant air, and behold strange lands. To that letter I reply that on taking my holiday, I will come to you, but not for long. My colleague, Father Gerasim, is a frail and delicate man, and cannot be left alone for long. I am very sensible of your not forgetting your parents, your father and your mother.... You rejoice your father with your affection, and you remember your mother in your prayers, and so it is fitting to do. Meet me at Feodosia. What sort of town is Feodosia—what is it like? It will be very agreeable to see it. Your godmother, who took you from the font, is called Feodosia. You write that God has been graciously pleased that you should win two hundred thousand roubles. That is gratifying to me. But I cannot approve of your having left the service while still of a grade of little importance; even a rich man ought to be in the service. I bless you always, now and hereafter. Ilya and Seryozhka Andronov send you their greetings. You might send them ten roubles each—they are badly off!

“Your loving Father,

“Pyotr Bugrov, Priest.”

Groholsky read this letter aloud, and he and Liza both looked inquiringly at Bugrov.
“You see what it is,” Ivan Petrovitch began hesitatingly. “I should like to ask you, Liza, not to let him see you, to keep out of his sight while he is here. I have written to him that you are ill and have gone to the Caucasus for a cure. If you meet him... You see yourself.... It’s awkward... H’m....”
“Very well,” said Liza.
“We can do that,” thought Groholsky, “since he makes sacrifices, why shouldn’t we?”
“Please do.... If he sees you there will be trouble.... My father is a man of strict principles. He would curse me in seven churches. Don’t go out of doors, Liza, that is all. He won’t be here long. Don’t be afraid.”
Father Pyotr did not long keep them waiting. One fine morning Ivan Petrovitch ran in and hissed in a mysterious tone:
“He has come! He is asleep now, so please be careful.”
And Liza was shut up within four walls. She did not venture to go out into the yard or on to the verandah. She could only see the sky from behind the window curtain. Unluckily for her, Ivan Petrovitch’s papa spent his whole time in the open air, and even slept on the verandah. Usually Father Pyotr, a little parish priest, in a brown cassock and a top hat with a curly brim, walked slowly round the villas and gazed with curiosity at the “strange lands” through his grandfatherly spectacles. Ivan Petrovitch with the Stanislav on a little ribbon accompanied him. He did not wear a decoration as a rule, but before his own people he liked to show off. In their society he always wore the Stanislav.
Liza was bored to death. Groholsky suffered too. He had to go for his walks alone without a companion. He almost shed tears, but... had to submit to his fate. And to make things worse, Bugrov would run across every morning and in a hissing whisper would give some quite unnecessary bulletin concerning the health of Father Pyotr. He bored them with those bulletins.
“He slept well,” he informed them. “Yesterday he was put out because I had no salted cucumbers... He has taken to Mishutka; he keeps patting him on the head.”
At last, a fortnight later, little Father Pyotr walked for the last time round the villas and, to Groholsky’s immense relief, departed. He had enjoyed himself, and went off very well satisfied. Liza and Groholsky fell back into their old manner of life. Groholsky once more blessed his fate. But his happiness did not last for long. A new trouble worse than Father Pyotr followed. Ivan Petrovitch took to coming to see them every day. Ivan Petrovitch, to be frank, though a capital fellow, was a very tedious person. He came at dinner-time, dined with them and stayed a very long time. That would not have mattered. But they had to buy vodka, which Groholsky could not endure, for his dinner. He would drink five glasses and talk the whole dinner-time. That, too, would not have mattered.... But he would sit on till two o’clock in the morning, and not let them get to bed, and, worse still, he permitted himself to talk of things about which he should have been silent. When towards two o’clock in the morning he had drunk too much vodka and champagne, he would take Mishutka in his arms, and weeping, say to him, before Groholsky and Liza:
“Mihail, my son, what am I? I... am a scoundrel. I have sold your mother! Sold her for thirty pieces of silver, may the Lord punish me! Mihail Ivanitch, little sucking pig, where is your mother? Lost! Gone! Sold into slavery! Well, I am a scoundrel.”
These tears and these words turned Groholsky’s soul inside out. He would look timidly at Liza’s pale face and wring his hands.
“Go to bed, Ivan Petrovitch,” he would say timidly.
“I am going.... Come along, Mishutka.... The Lord be our judge! I cannot think of sleep while I know that my wife is a slave.... But it is not Groholsky’s fault.... The goods were mine, the money his.... Freedom for the free and Heaven for the saved.”
By day Ivan Petrovitch was no less insufferable to Groholsky. To Groholsky’s intense horror, he was always at Liza’s side. He went fishing with her, told her stories, walked with her, and even on one occasion, taking advantage of Groholsky’s having a cold, carried her off in his carriage, goodness knows where, and did not bring her back till night!
“It’s outrageous, inhuman,” thought Groholsky, biting his lips.
Groholsky liked to be continually kissing Liza. He could not exist without those honeyed kisses, and it was awkward to kiss her before Ivan Petrovitch. It was agony. The poor fellow felt forlorn, but fate soon had compassion on him. Ivan Petrovitch suddenly went off somewhere for a whole week. Visitors had come and carried him off with them... And Mishutka was taken too.
One fine morning Groholsky came home from a walk good-humoured and beaming.
“He has come,” he said to Liza, rubbing his hands. “I am very glad he has come. Ha-ha-ha!”
“What are you laughing at?”
“There are women with him.”
“What women?”
“I don’t know.... It’s a good thing he has got women.... A capital thing, in fact.... He is still young and fresh. Come here! Look!”
Groholsky led Liza on to the verandah, and pointed to the villa opposite. They both held their sides, and roared with laughter. It was funny. Ivan Petrovitch was standing on the verandah of the villa opposite, smiling. Two dark-haired ladies and Mishutka were standing below, under the verandah. The ladies were laughing, and loudly talking French.
“French women,” observed Groholsky. “The one nearest us isn’t at all bad-looking. Lively damsels, but that’s no matter. There are good women to be found even among such.... But they really do go too far.”
What was funny was that Ivan Petrovitch bent across the verandah, and stretching with his long arms, put them round the shoulders of one of the French girls, lifted her in the air, and set her giggling on the verandah. After lifting up both ladies on to the verandah, he lifted up Mishutka too. The ladies ran down and the proceedings were repeated.
“Powerful muscles, I must say,” muttered Groholsky looking at this scene. The operation was repeated some six times, the ladies were so amiable as to show no embarrassment whatever when the boisterous wind disposed of their inflated skirts as it willed while they were being lifted. Groholsky dropped his eyes in a shamefaced way when the ladies flung their legs over the parapet as they reached the verandah. But Liza watched and laughed! What did she care? It was not a case of men misbehaving themselves, which would have put her, as a woman, to shame, but of ladies.
In the evening, Ivan Petrovitch flew over, and with some embarrassment announced that he was now a man with a household to look after....
“You mustn’t imagine they are just anybody,” he said. “It is true they are French. They shout at the top of their voices, and drink... but we all know that! The French are brought up to be like that! It can’t be helped.... The prince,” Ivan Petrovitch added, “let me have them almost for nothing.... He said: ‘take them, take them....’ I must introduce you to the prince sometime. A man of culture! He’s for ever writing, writing.... And do you know what their names are? One is Fanny, the other Isabella.... There’s Europe, ha-ha-ha!... The west! Good-bye!”
Ivan Petrovitch left Liza and Groholsky in peace, and devoted himself to his ladies. All day long sound of talk, laughter, and the clatter of crockery came from his villa.... The lights were not put out till far into the night.... Groholsky was in bliss.... At last, after a prolonged interval of agony, he felt happy and at peace again. Ivan Petrovitch with his two ladies had no such happiness as he had with one. But alas, destiny has no heart. She plays with the Groholskys, the Lizas, the Ivans, and the Mishutkas as with pawns.... Groholsky lost his peace of mind again....
One morning, about ten days afterwards, on waking up late, he went out on to the verandah and saw a spectacle which shocked him, revolted him, and moved him to intense indignation. Under the verandah of the villa opposite stood the French women, and between them was Liza. She was talking and looking askance at her own villa as though to see whether that tyrant, that despot was awake (so Groholsky interpreted those looks). Ivan Petrovitch standing on the verandah with his sleeves tucked up, lifted Isabella into the air, then Fanny, and then Liza. When he was lifting Liza it seemed to Groholsky that he pressed her to himself.... Liza too flung one leg over the parapet.... Oh these women! All sphinxes, every one of them!
When Liza returned home from her husband’s villa and went into the bedroom on tiptoe, as though nothing had happened, Groholsky, pale, with hectic flushes on his cheeks, was lying in the attitude of a man at his last gasp and moaning.
On seeing Liza, he sprang out of bed, and began pacing about the bedroom.
“So that’s what you are like, is it?” he shrieked in a high tenor. “So that’s it! Very much obliged to you! It’s revolting, madam! Immoral, in fact! Let me tell you that!”
Liza turned pale, and of course burst into tears. When women feel that they are in the right, they scold and shed tears; when they are conscious of being in fault, they shed tears only.
“On a level with those depraved creatures! It’s... it’s... it’s... lower than any impropriety! Why, do you know what they are? They are kept women! Cocottes! And you a respectable woman go rushing off where they are... And he... He! What does he want? What more does he want of me? I don’t understand it! I have given him half of my property—I have given him more! You know it yourself! I have given him what I have not myself.... I have given him almost all.... And he! I’ve put up with your calling him Vanya, though he has no right whatever to such intimacy. I have put up with your walks, kisses after dinner.... I have put up with everything, but this I will not put up with.... Either he or I! Let him go away, or I go away! I’m not equal to living like this any longer, no! You can see that for yourself!... Either he or I.... Enough! The cup is brimming over.... I have suffered a great deal as it is.... I am going to talk to him at once—this minute! What is he, after all? What has he to be proud of? No, indeed.... He has no reason to think so much of himself....”
Groholsky said a great many more valiant and stinging things, but did not “go at once”; he felt timid and abashed.... He went to Ivan Petrovitch three days later.
When he went into his apartment, he gaped with astonishment. He was amazed at the wealth and luxury with which Bugrov had surrounded himself. Velvet hangings, fearfully expensive chairs.... One was positively ashamed to step on the carpet. Groholsky had seen many rich men in his day, but he had never seen such frenzied luxury.... And the higgledy-piggledy muddle he saw when, with an inexplicable tremor, he walked into the drawing-room—plates with bits of bread on them were lying about on the grand piano, a glass was standing on a chair, under the table there was a basket with a filthy rag in it.... Nut shells were strewn about in the windows. Bugrov himself was not quite in his usual trim when Groholsky walked in.... With a red face and uncombed locks he was pacing about the room in deshabille, talking to himself, apparently much agitated. Mishutka was sitting on the sofa there in the drawing-room, and was making the air vibrate with a piercing scream.
“It’s awful, Grigory Vassilyevitch!” Bugrov began on seeing Groholsky, “such disorder... such disorder... Please sit down. You must excuse my being in the costume of Adam and Eve.... It’s of no consequence.... Horrible disorderliness! I don’t understand how people can exist here, I don’t understand it! The servants won’t do what they are told, the climate is horrible, everything is expensive.... Stop your noise,” Bugrov shouted, suddenly coming to a halt before Mishutka; “stop it, I tell you! Little beast, won’t you stop it?”
And Bugrov pulled Mishutka’s ear.
“That’s revolting, Ivan Petrovitch,” said Groholsky in a tearful voice. “How can you treat a tiny child like that? You really are...”
“Let him stop yelling then.... Be quiet—I’ll whip you!”
“Don’t cry, Misha darling.... Papa won’t touch you again. Don’t beat him, Ivan Petrovitch; why, he is hardly more than a baby.... There, there.... Would you like a little horse? I’ll send you a little horse.... You really are hard-hearted....”
Groholsky paused, and then asked:
“And how are your ladies getting on, Ivan Petrovitch?”
“Not at all. I’ve turned them out without ceremony. I might have gone on keeping them, but it’s awkward.... The boy will grow up.... A father’s example.... If I were alone, then it would be a different thing.... Besides, what’s the use of my keeping them? Poof... it’s a regular farce! I talk to them in Russian, and they answer me in French. They don’t understand a thing—you can’t knock anything into their heads.”
“I’ve come to you about something, Ivan Petrovitch, to talk things over.... H’m.... It’s nothing very particular. But just... two or three words.... In reality, I have a favour to ask of you.”
“What’s that?”
“Would you think it possible, Ivan Petrovitch, to go away? We are delighted that you are here; it’s very agreeable for us, but it’s inconvenient, don’t you know.... You will understand me. It’s awkward in a way.... Such indefinite relations, such continual awkwardness in regard to one another.... We must part.... It’s essential in fact. Excuse my saying so, but... you must see for yourself, of course, that in such circumstances to be living side by side leads to... reflections... that is... not to reflections, but there is a certain awkward feeling....”
“Yes.... That is so, I have thought of it myself. Very good, I will go away.”
“We shall be very grateful to you.... Believe me, Ivan Petrovitch, we shall preserve the most flattering memory of you. The sacrifice which you...”
“Very good.... Only what am I to do with all this? I say, will you buy this furniture of mine! What do you say? It’s not expensive, eight thousand... ten.... The furniture, the carriage, the grand piano....”
“Very good.... I will give you ten thousand....”
“Well, that is capital! I will set off to-morrow. I shall go to Moscow. It’s impossible to live here. Everything is so dear! Awfully dear! The money fairly flies.... You can’t take a step without spending a thousand! I can’t go on like that. I have a child to bring up.... Well, thank God that you will buy my furniture.... That will be a little more in hand, or I should have been regularly bankrupt....”
Groholsky got up, took leave of Bugrov, and went home rejoicing. In the evening he sent him ten thousand roubles.
Early next morning Bugrov and Mishutka were already at Feodosia.

III

Several months had passed; spring had come. With spring, fine bright days had come too. Life was not so dull and hateful, and the earth was more fair to look upon.... There was a warm breeze from the sea and the open country.... The earth was covered with fresh grass, fresh leaves were green upon the trees. Nature had sprung into new life, and had put on new array.
It might be thought that new hopes and new desires would surge up in man when everything in nature is renewed, and young and fresh... but it is hard for man to renew life....
Groholsky was still living in the same villa. His hopes and desires, small and unexacting, were still concentrated on the same Liza, on her alone, and on nothing else! As before, he could not take his eyes off her, and gloated over the thought: how happy I am! The poor fellow really did feel awfully happy. Liza sat as before on the verandah, and unaccountably stared with bored eyes at the villa opposite and the trees near it through which there was a peep at the dark blue sea.... As before, she spent her days for the most part in silence, often in tears and from time to time in putting mustard plasters on Groholsky. She might be congratulated on one new sensation, however. There was a worm gnawing at her vitals.... That worm was misery.... She was fearfully miserable, pining for her son, for her old, her cheerful manner of life. Her life in the past had not been particularly cheerful, but still it was livelier than her present existence. When she lived with her husband she used from time to time to go to a theatre, to an entertainment, to visit acquaintances. But here with Groholsky it was all quietness and emptiness.... Besides, here there was one man, and he with his ailments and his continual mawkish kisses, was like an old grandfather for ever shedding tears of joy.
It was boring! Here she didn’t have Mihey Sergeyitch who used to be fond of dancing the mazurka with her. She had not Spiridon Nikolaitch, the son of the editor of the Provincial News. Spiridon Nikolaitch sang well and recited poetry. Here she had not a table set with lunch for visitors. She didn’t have Gerasimovna, the old nurse who used to be continually grumbling at her for eating too much jam.... She had no one! There was simply nothing for her but to lie down and die of depression. Groholsky rejoiced in his solitude, but... he was wrong to rejoice in it. All too soon he paid for his egoism. At the beginning of May when the very air seemed to be in love and faint with happiness, Groholsky lost everything; the woman he loved and...
That year Bugrov, too, visited the Crimea. He did not take the villa opposite, but pottered about, going from one town to another with Mishutka. He spent his time eating, drinking, sleeping, and playing cards. He had lost all relish for fishing, shooting and the French women, who, between us, had robbed him a bit. He had grown thin, lost his broad and beaming smiles, and had taken to dressing in canvas. Ivan Petrovitch from time to time visited Groholsky’s villa. He brought Liza jam, sweets, and fruit, and seemed trying to dispel her ennui. Groholsky was not troubled by these visits, especially as they were brief and infrequent, and were apparently paid on account of Mishutka, who could not under any circumstances have been altogether deprived of the privilege of seeing his mother. Bugrov came, unpacked his presents, and after saying a few words, departed. And those few words he said not to Liza but to Groholsky.... With Liza he was silent and Groholsky’s mind was at rest; but there is a Russian proverb which he would have done well to remember: “Don’t fear the dog that barks, but fear the dog that’s quiet....” A fiendish proverb, but in practical life sometimes indispensable.
As he was walking in the garden one day, Groholsky heard two voices in conversation. One voice was a man’s, the other was a woman’s. One belonged to Bugrov, the other to Liza. Groholsky listened, and turning white as death, turned softly towards the speakers. He halted behind a lilac bush, and proceeded to watch and listen. His arms and legs turned cold. A cold sweat came out upon his brow. He clutched several branches of the lilac that he might not stagger and fall down. All was over!
Bugrov had his arm round Liza’s waist, and was saying to her:
“My darling! what are we to do? It seems it was God’s will.... I am a scoundrel.... I sold you. I was seduced by that Herod’s money, plague take him, and what good have I had from the money? Nothing but anxiety and display! No peace, no happiness, no position.... One sits like a fat invalid at the same spot, and never a step forwarder.... Have you heard that Andrushka Markuzin has been made a head clerk? Andrushka, that fool! While I stagnate.... Good heavens! I have lost you, I have lost my happiness. I am a scoundrel, a blackguard, how do you think I shall feel at the dread day of judgment?”
“Let us go away, Vanya,” wailed Liza. “I am dull.... I am dying of depression.”
“We cannot, the money has been taken....”
“Well, give it back again.”
“I should be glad to, but... wait a minute. I have spent it all. We must submit, my girl. God is chastising us. Me for my covetousness and you for your frivolity. Well, let us be tortured.... It will be the better for us in the next world.”
And in an access of religious feeling, Bugrov turned up his eyes to heaven.
“But I cannot go on living here; I am miserable.”
“Well, there is no help for it. I’m miserable too. Do you suppose I am happy without you? I am pining and wasting away! And my chest has begun to be bad!... You are my lawful wife, flesh of my flesh... one flesh.... You must live and bear it! While I... will drive over... visit you.”
And bending down to Liza, Bugrov whispered, loudly enough, however, to be heard several yards away:
“I will come to you at night, Lizanka.... Don’t worry.... I am staying at Feodosia close by.... I will live here near you till I have run through everything... and I soon shall be at my last farthing! A-a-ah, what a life it is! Dreariness, ill... my chest is bad, and my stomach is bad.”
Bugrov ceased speaking, and then it was Liza’s turn.... My God, the cruelty of that woman! She began weeping, complaining, enumerating all the defects of her lover and her own sufferings. Groholsky as he listened to her, felt that he was a villain, a miscreant, a murderer.
“He makes me miserable....” Liza said in conclusion.
After kissing Liza at parting, and going out at the garden gate, Bugrov came upon Groholsky, who was standing at the gate waiting for him.
“Ivan Petrovitch,” said Groholsky in the tone of a dying man, “I have seen and heard it all... It’s not honourable on your part, but I do not blame you.... You love her too, but you must understand that she is mine. Mine! I cannot live without her! How is it you don’t understand that? Granted that you love her, that you are miserable.... Have I not paid you, in part at least, for your sufferings? For God’s sake, go away! For God’s sake, go away! Go away from here for ever, I implore you, or you will kill me....”
“I have nowhere to go,” Bugrov said thickly.
“H’m, you have squandered everything.... You are an impulsive man. Very well.... Go to my estate in the province of Tchernigov. If you like I will make you a present of the property. It’s a small estate, but a good one.... On my honour, it’s a good one!”
Bugrov gave a broad grin. He suddenly felt himself in the seventh heaven.
“I will give it you.... This very day I will write to my steward and send him an authorisation for completing the purchase. You must tell everyone you have bought it.... Go away, I entreat you.”
“Very good, I will go. I understand.”
“Let us go to a notary... at once,” said Groholsky, greatly cheered, and he went to order the carriage.
On the following evening, when Liza was sitting on the garden seat where her rendezvous with Ivan Petrovitch usually took place, Groholsky went quietly to her. He sat down beside her, and took her hand.
“Are you dull, Lizotchka?” he said, after a brief silence. “Are you depressed? Why shouldn’t we go away somewhere? Why is it we always stay at home? We want to go about, to enjoy ourselves, to make acquaintances.... Don’t we?”
“I want nothing,” said Liza, and turned her pale, thin face towards the path by which Bugrov used to come to her.
Groholsky pondered. He knew who it was she expected, who it was she wanted.
“Let us go home, Liza,” he said, “it is damp here....”
“You go; I’ll come directly.”
Groholsky pondered again.
“You are expecting him?” he asked, and made a wry face as though his heart had been gripped with red-hot pincers.
“Yes.... I want to give him the socks for Misha....”
“He will not come.”
“How do you know?”
“He has gone away....”
Liza opened her eyes wide....
“He has gone away, gone to the Tchernigov province. I have given him my estate....”
Liza turned fearfully pale, and caught at Groholsky’s shoulder to save herself from falling.
“I saw him off at the steamer at three o’clock.”
Liza suddenly clutched at her head, made a movement, and falling on the seat, began shaking all over.
“Vanya,” she wailed, “Vanya! I will go to Vanya.... Darling!”
She had a fit of hysterics....
And from that evening, right up to July, two shadows could be seen in the park in which the summer visitors took their walks. The shadows wandered about from morning till evening, and made the summer visitors feel dismal.... After Liza’s shadow invariably walked the shadow of Groholsky.... I call them shadows because they had both lost their natural appearance. They had grown thin and pale and shrunken, and looked more like shadows than living people.... Both were pining away like fleas in the classic anecdote of the Jew who sold insect powder.
At the beginning of July, Liza ran away from Groholsky, leaving a note in which she wrote that she was going for a time to “her son”... For a time! She ran away by night when Groholsky was asleep.... After reading her letter Groholsky spent a whole week wandering round about the villa as though he were mad, and neither ate nor slept. In August, he had an attack of recurrent fever, and in September he went abroad. There he took to drink.... He hoped in drink and dissipation to find comfort.... He squandered all his fortune, but did not succeed, poor fellow, in driving out of his brain the image of the beloved woman with the kittenish face.... Men do not die of happiness, nor do they die of misery. Groholsky’s hair went grey, but he did not die: he is alive to this day.... He came back from abroad to have “just a peep” at Liza.... Bugrov met him with open arms, and made him stay for an indefinite period. He is staying with Bugrov to this day.
This year I happened to be passing through Groholyovka, Bugrov’s estate. I found the master and the mistress of the house having supper.... Ivan Petrovitch was highly delighted to see me, and fell to pressing good things upon me.... He had grown rather stout, and his face was a trifle puffy, though it was still rosy and looked sleek and well-nourished.... He was not bald. Liza, too, had grown fatter. Plumpness did not suit her. Her face was beginning to lose the kittenish look, and was, alas! more suggestive of the seal. Her cheeks were spreading upwards, outwards, and to both sides. The Bugrovs were living in first-rate style. They had plenty of everything. The house was overflowing with servants and edibles....
When we had finished supper we got into conversation. Forgetting that Liza did not play, I asked her to play us something on the piano.
“She does not play,” said Bugrov; “she is no musician.... Hey, you there! Ivan! call Grigory Vassilyevitch here! What’s he doing there?” And turning to me, Bugrov added, “Our musician will come directly; he plays the guitar. We keep the piano for Mishutka—we are having him taught....”
Five minutes later, Groholsky walked into the room—sleepy, unkempt, and unshaven.... He walked in, bowed to me, and sat down on one side.
“Why, whoever goes to bed so early?” said Bugrov, addressing him. “What a fellow you are really! He’s always asleep, always asleep... The sleepy head! Come, play us something lively....”
Groholsky turned the guitar, touched the strings, and began singing:
“Yesterday I waited for my dear one....”
I listened to the singing, looked at Bugrov’s well-fed countenance, and thought: “Nasty brute!” I felt like crying.... When he had finished singing, Groholsky bowed to us, and went out.
“And what am I to do with him?” Bugrov said when he had gone away. “I do have trouble with him! In the day he is always brooding and brooding.... And at night he moans.... He sleeps, but he sighs and moans in his sleep.... It is a sort of illness.... What am I to do with him, I can’t think! He won’t let us sleep.... I am afraid that he will go out of his mind. People think he is badly treated here.... In what way is he badly treated? He eats with us, and he drinks with us.... Only we won’t give him money. If we were to give him any he would spend it on drink or waste it.... That’s another trouble for me! Lord forgive me, a sinner!”
They made me stay the night. When I woke next morning, Bugrov was giving some one a lecture in the adjoining room....
“Set a fool to say his prayers, and he will crack his skull on the floor! Why, who paints oars green! Do think, blockhead! Use your sense! Why don’t you speak?”
“I... I... made a mistake,” said a husky tenor apologetically.
The tenor belonged to Groholsky.
Groholsky saw me to the station.
“He is a despot, a tyrant,” he kept whispering to me all the way. “He is a generous man, but a tyrant! Neither heart nor brain are developed in him.... He tortures me! If it were not for that noble woman, I should have gone away long ago. I am sorry to leave her. It’s somehow easier to endure together.”
Groholsky heaved a sigh, and went on:
“She is with child.... You notice it? It is really my child.... Mine.... She soon saw her mistake, and gave herself to me again. She cannot endure him....”
“You are a rag,” I could not refrain from saying to Groholsky.
“Yes, I am a man of weak character.... That is quite true. I was born so. Do you know how I came into the world? My late papa cruelly oppressed a certain little clerk—it was awful how he treated him! He poisoned his life. Well... and my late mama was tender-hearted. She came from the people, she was of the working class.... She took that little clerk to her heart from pity.... Well... and so I came into the world.... The son of the ill-treated clerk. How could I have a strong will? Where was I to get it from? But that’s the second bell.... Good-bye. Come and see us again, but don’t tell Ivan Petrovitch what I have said about him.”
I pressed Groholsky’s hand, and got into the train. He bowed towards the carriage, and went to the water-barrel—I suppose he was thirsty!

---

2. HE AND SHE

They’re nomadic. Only in Paris do they stay for several months, but they’re stingy with Berlin, Vienna, Naples, Madrid, St. Petersburg and other capitals. In Paris they feel quite at home; for them Paris is the capital, their residence, while the rest of Europe is a boring, stupid province that can only be looked at through the lowered windows of the grand hotel or from the stage of a theatre. They aren’t old, but they’ve already managed to visit all of the European capitals two or three times. They’re already fed up with Europe and they’ve began to talk about going to America, and will continue to talk until it they’re convinced that she doesn’t have such a wonderful voice that it has to be displayed in both hemispheres.

It’s hard to see them. You can’t see them on the streets because they ride in carriages, and they ride about when it’s dark, in the evening and at night. They sleep until noon. They usually wake up in a bad mood and don’t receive anyone. They only accept visitors sometimes, at indefinite times, backstage or at dinner.

She can be seen on the commercial pamphlets. But on the pamphlets she’s a beauty – and she’s never been a beauty. Don’t believe her pamphlets: she’s ugly. Most people see her when she’s on the stage. But on the stage she’s unrecognizable. White and pink powders, mascara and someone else’s hair cover her face like a mask. The same goes for her concerts.

She’s twenty-seven, has wrinkles, is clumsy, has a nose covered with freckles and looks like a slender, pretty, seventeen-year-old girl while she’s playing the role of Marguerite. She least of all resembles herself when she’s on stage.

If you want to see them, acquire the right to be present at the dinners that are given for her and which she sometimes gives herself before leaving one capital for another one. It seems easy à priori to acquire that right, but only chosen people can get to the dinner table... They include dignified reviewers, creeps posing as reviewers, local singers, conductors, bandmasters, amateurs and connoisseurs with slick bald heads who have fallen into theatrical manners and dish-licking thanks to their gold, silver and kinship. Those dinners aren’t boring, they’re interesting for an observer... It’s worth having lunch with her twice.

Famous people (and there are many among those who dine at her table) come to eat and to talk. Their posture is relaxed: their neck is on one side, their head is on the other and one elbow is on the table. Old ones even pick their teeth.

The newspapermen take up the chairs closest to hers. They’re almost all drunk and act very casually, as if they’d known her for a hundred years. Let them take one further step and they’d become familiar. They loudly joke, drink, interrupt each other (but don’t forget to say: "pardon!"), they give resounding toasts and, apparently, aren’t afraid to be dim-witted; some kiss her hand in a gentlemanly manner over the corner of the table.

Those who are posing as newspaper reviewers talk to the lovers of art and the connoisseurs. The art-lovers and connoisseurs are discreet. They envy the newspapermen, smile blissfully and drink only red wines, which are particularly good at those dinners.

She, the queen of the dinner, is dressed simply but terribly expensively. A large diamond peeks out on her neck from under the lace frill. There’s a massive smooth bracelet on both of her wrists. Her hairstyle is quite indeterminate: the ladies like it but the men don’t. Her face is shining and pours out the widest smile over all her dining brethren. She knows how to smile at everyone at the same time, to talk to everyone at the same time nodding her head sweetly; a nod goes out to every diner. Look at her face and it will seem to you that nothing but her friends are sitting around her and that she has the most friendly disposition towards all of those friends. At the end of the dinner she gives someone her card; she writes the name and surname of the lucky recipient and an autograph on the back of the card, right there at the table. She talks in French, of course, but at the end of the dinner in other languages. She speaks English and German badly to the point of ridiculousness, but even that awfulness seems to be cute in her. In general she’s so sweet that you forget for a long time that she’s ugly.

And him? He, mari d’elle [3], sits five chairs away from her, drinks and eats a lot, is silent a lot, rolls bread-balls and reads and rereads the labels on the bottles. Looking at his face one senses that he has nothing to do and that he’s bored, lazy and tired...

He’s blond with baldness that runs in paths over his head. Women, wine, sleepless nights and being dragged all over the wide world have furrowed his face and have left deep wrinkles there. He’s about thirty-five and no more, but he looks older. His face looks as if it’s been soaked in kvass [4]. His eyes are nice, but lazy-looking... He didn’t use to be ugly, but he is now. His legs are arched, his hands are earthy in color and his neck is hairy. Thanks to those crooked legs and an odd kind of gait he’s teased in Europe for some reason as a “carriage”. In his evening dress he resembles a wet jackdaw with a dry tail. Diners don’t pay any attention to him. He does the same to them.

If you go to one of those dinners, look at that couple, observe them well and tell me what has connected those two people in the past and what they still have in common.
Looking at them, you will answer (of course, more or less) as follows:
“She’s a famous singer, he’s just the husband of a famous singer, or, in a behind-the-scene term, the husband of his wife. She earns up to eighty thousand a year of Russian money, he does nothing, so he has time to be her servant. She needs an accountant and someone to take care of entrepreneurs, contracts, agreements... She’s only interested in the public that applauds her, but she doesn’t condescend to the level of accountancy, she doesn’t care about the prosaic side of her activity. Thus she does need him, she needs him as an assistant, as a lackey, as a servant... She would drive him away if she knew how to manage her affairs. But he, who gets a handsome salary from her – she doesn’t know the value of money – steals from her naturally the way two times two makes four, he robs her along with the maids, throws her money about, revels recklessly, perhaps even puts some of it away for a rainy day, and is pleased with his position like a worm in a good apple. He would have left her if she didn’t have any money.”

That’s what everyone who look at them during the dinners thinks and says about them. They think so and say so because, not being able to penetrate into the depths of the situation, they can just judge superficially. They look at her as if she were a diva, but they shy away from him as from a pygmy covered with frog-slime; nevertheless this European diva is linked to this little frog in the most enviable and the most noble way.
Here’s what he himself writes:

They ask me why I love that vixen? True, she’s not worth loving. She’s not worth hating. She only deserves to be ignored, her very existence deserves to be ignored. To love her you have to be either me or to be crazy, which by the way is one and the same thing.
She’s not beautiful. When I married her she was a freak, and now she’s even more so. She has no forehead; instead of eyebrows there are two barely noticeable stripes above her eyes; instead of eyes she has two shallow slits. Nothing shines in those cracks: no mind, no desires, no passions. Her nose: a potato. Her mouth is small and beautiful, but her teeth are terrible. She has no breasts and no waist. That last drawback is brightened up, however, by her damned ability to somehow supernaturally and skillfully fit into a corset. She’s short and wide-bodied. Her fullness is flabby. En masse [5], there are defects in her whole body, and what I consider the most important is the complete absence of femininity. I don’t consider pallor of the skin and muscular impotence to be femininity and in that respect I disagree with very many people. She’s neither a lady nor a mistress, but is like a shopkeeper with sharp manners: she walks while waving her arms about; she sits down with her legs crossed, swaying back and forth with her whole body; she lies down with her legs up, etc …

She’s sloppy. Her suitcases are especially characteristic in this respect. In them, clean linen is mixed up with dirty linen, her cuffs with shoes and my boots, new corsets with broken ones. We never receive anyone because our rooms are always such a dirty mess… Oh, what can I say? Look at her at noon when she wakes up and lazily crawls out from under her blanket, and you will not recognize her as a woman with a nightingale voice. Uncombed, with tangled hair, with sleepy, swollen eyes, in a shirt with torn shoulders, barefoot, oblique, shrouded in a cloud of yesterday’s tobacco smoke – does she look like a nightingale?

She is drinks. She drinks like a hussar, whenever and whatever. She’s been drinking for a long time. If she didn’t drink she’d be taller than Patty, and at least not shorter. She has drunk half of her career and will drink another very soon. The scoundrel Germans taught her to drink beer, and now she doesn’t go to bed without drinking two or three bottles for the night. If she didn’t drink she wouldn’t have catarrh of the stomach.

She’s impolite, which is seen by students who sometimes invite her to their concerts.
She loves advertisements. Advertising costs us several thousand francs annually. I despise advertising with all my heart! No matter how expensive the stupid advertisement is, it will always be cheaper than her voice. My wife loves to be stroked on the head, doesn’t like to be told the truth about herself, nor does she like praise. For her the kiss bought by Judas is sweeter than unbought criticism. A complete lack of self-esteem!

She’s smart, but her mind is undereducated. Her brains had long since lost their elasticity; they are covered with fat and sleeping.
She’s capricious, fickle and doesn’t have a single strong conviction. Yesterday she said that money is nonsense, that the whole point is not in that, but today she gives concerts in four places because she came to the conclusion that there’s nothing higher than money in this world. Tomorrow she will say what she said yesterday. She doesn’t want to know her fatherland, she has no political heroes, no favorite newspaper, no favorite authors.

She’s rich but doesn’t help the poor. Moreover, she often underpays milliners and hairdressers. She has no heart.

She’s a thousand times over a spoiled woman!

But look at that vixen when smeared, licked, and tucked up she approaches the ramp to begin to compete with the nightingales and the lark that greets the May dawn. How much dignity and how much charm in this swan’s gait! Take a closer look and, I beg you, be attentive. When she first raises her hand and opens her mouth, her slits turn into large eyes and are filled with brilliance and passion... Nowhere else you will find such wonderful eyes. When she, my wife, begins to sing, when the first trills run through the air, when I begin to feel that under the influence of those wonderful sounds my troubled soul subsides, then look at my face and the secret of my love will be revealed to you.

“Isn’t she beautiful?” I then ask my neighbors.

They say yes – but that’s not enough for me. I want to destroy anyone who might think that this extraordinary woman is not my wife. I keep forgetting what’s happened before, and I live only in the present.

Look what an actress she is! How much deep meaning lies in her every movement! She understands everything: love, and hatred, and the human soul... No wonder the theater trembles with applause.

At the end of the last act, I lead her out of the theater, pale and exhausted, having lived through her whole life in one evening. I too am pale and emaciated. We get into the carriage and go to the hotel. In the hotel, she silently, without undressing, throws herself into bed. I silently sit on the edge of the bed and kiss her hand. That evening she doesn’t drive me away from her. We fall asleep together, we sleep until the morning and we wake up to send each other to hell and...

Do you know when I love her? When she attends balls or dinners. And there I love the wonderful actress in her. Why in fact, you have to be an actress in order to be able to outwit and overpower your nature as she can... I don’t recognize her at those stupid dinners... She makes a peacock out of a plucked duck...

That letter was written in a drunken, barely legible handwriting. It was written in German and is riddled with spelling errors.

Here’s what she writes:

“You ask me if I love this boy? Yes, sometimes... Why? God only knows…
True, he’s ugly and unsympathetic. People like him weren’t born to have the right to mutual love. People like him can only buy love, but it’s not given to them for nothing. Judge for yourself.
He’s as drunk as a shoemaker day and night. His hands are constantly shaking, which is very ugly. When he’s drunk he grumbles and fights. He beats me too. When he’s sober, he lies on anything and is silent.

He is always ragged, although he doesn’t lack money for clothes. Half of my fees slip through his hands, no one knows where.

I’m not going to control it at all. Unfortunate married artists all have terribly expensive accountants. Husbands receive half the cash for their work.

He doesn’t spend it on women, I know that. He despises women.

He’s lazy. I haven’t ever seen him do anything. He drinks, eats, sleeps – and nothing more.

He’s never completed a course. He was expelled from his first year of university for insolence.

He’s not a nobleman and, worst of all, he’s a German.

I don’t like German men. For every hundred Germans there are ninety-nine idiots and one genius. That I learned from a prince, a German with a French lining.

He smokes disgusting tobacco.

But he has a good side. He loves my noble art more than I do. When, before the start of the performance they announce that I cannot sing due to illness, that is, that I’m capricious, he goes about like a dead man and clenches his fists.

He’s not a coward and isn’t afraid of people. That’s what I love most about people. I’l tell you a little episode from my life. It was in Paris, a year after my graduation from the conservatory. I was still very young then and was learning to drink. I caroused every evening as far as my young strength was able to do. I drank, of course, in company. During one of those revels, when I was clinking glasses with my distinguished admirers, a very ugly boy, unknown to me, came up to the table and, looking me straight in the eyes, asked:

“What are you drinking for?”

We laughed. My boy wasn’t embarrassed.

The second question was more impudent and flew straight out from the soul:

“What are you laughing at? The scoundrels who are now making you drunk with wine won’t give you a penny when you’ve drunk up your voice and have become a beggar!”

What the audacity! My company was very noisy. I put the boy next to me and ordered him to serve wine. It turned out that this champion of sobriety drinks wine very well. À propos: I only call him a boy because he has a very small mustache.

I paid for his insolence by marrying him.

He’s more silent now. Most of the time he just says one word. He says that word in a deep voice, with a tremor in his throat, with a spasm on his face. It happens that he pronounces the word when he’s sitting among people, at a dinner, at a ball... When someone (whoever) tells a lie, he raises his head and, without looking at anything, without embarrassment, says: “Not true!”

That’s his favorite word. What woman can resist a sparkle in her eyes with which that word’s pronounced? I love that word, and the shine, the cramp it causes on my face. Not everyone knows how to say that good, bold word, but my husband pronounces it everywhere and always. I love him sometimes, and that "sometimes", as far as I remember, coincides with when he says that good word. God knows why I love him, however. I’m a bad psychologist and in this case, it seems, the psychological issue is raised... "

This letter is written in French, in a beautiful, almost masculine handwriting. You won’t find a single grammatical error in it.

---

3. THE BARONESS

I

A carriage pulled by a couple of handsome Vyatka horses came up to Maxim Zhurkin’s house, rustling and swishing over the dry, dusty grass there. Lady Elena Yegorovna Strelkova and her steward Felix Adamovich Rzhevetsky were sitting in the carriage. The steward jumped smartly out of the carriage, approached the hut and tapped on the window with his index finger. A light flickered in the hut.

“Who is it?” An old woman’s voice asked, and Maxim’s wife’s head appeared in the window.

“Come out into the street, Granny!” the lady shouted. A moment later Maxim and his wife came out of the hut.

They stopped at the gate and bowed silently to the baroness and then to the steward.

“Tell me,” Elena Yegorovna turned to the old man, "what is the meaning of all this?”

“What is it?”

“What do you mean? Don’t you know? Is Stepan at home?”

“No, he isn’t. He’s gone to the mill.”

“What’s he playing at? I don’t understand that man at all! Why did he leave me?”

“We don’t know, ma’am. What do we know?”

“It’s awfully naughty of him! He’s left me without a coachman! Because of him, Felix Adamovich has to harness the horses and to drive himself. It’s terribly stupid! You’ll understand that it’s really foolish! Isn’t his salary enough, or what?”

“Only Christ knows him!” replied the old man, squinting at the steward who was peeping through the windows. “He doesn’t tell us anything, and you cannot get into his head. He says he’s gone, and so is the Sabbath! He has his own will! I suppose his wages weren’t enough!”

“And who is that sitting on the bench under the images?” Felix Adamovich asked, looking into the window.

“Semyon, father! And Stepan isn’t here.”

“How impertinent of him!” continued the young lady, lighting a cigarette. “Monsieur Rzhevetsky, how much were his wages?”

“Ten roubles a month.”

“If ten weren’t enough for him, I could give him fifteen! He didn’t say a word and just left! Is that honest? Is it honest?”

“I told you we must never be ceremonious with these people!” Rzhevetsky spoke, stamping out every syllable, taking care not to stress the penultimate syllable. “You have spoilt these freeloaders! You should never give all your wages in one go! What’s the use? And why do you want to add to his wages? He’ll come back anyway! He’s made a deal, he’s hired himself out!”

“Tell him,” the Pole said to Maximus, "that he’s a pig and nothing more!”

“Finissez donc! [6]

“Do you hear, man? When you’re hired, serve, not leave whenever you like, damn it! Don’t let him come tomorrow! I’ll show him to disobey! And you’ll get it! Do you hear me, old woman?

“Finissez, Rzhevetsky!”

“You’ll all get it! Don’t come to my office then, you old dog! You’re not to be trifled with? Are you people? Do you understand proper words? You only understand if you get your necks slapped when you get in trouble! I want him to come tomorrow!”

“I’ll tell him. Why shouldn’t I tell him? You can tell him too...”

“Tell him I’m giving him a raise,’’ said Elena Yegorovna. “I can’t be without a coachman. When I find another one, I’ll let him go then, if he wants to. Tomorrow morning I want him at my place again! Tell him that I am deeply offended by his impolite behaviour! And you too, Granny, tell him! I hope he’ll be at my place and won’t make me send for him. Come here, Granny! Here you are, sweetheart! Isn’t it hard to handle such big children? Take it, my dear!”

She took a pretty cigarette case out of her pocket, drew a yellow paper from under the cigarettes, and gave it to the old woman.

“If he doesn’t come," she added, "we shall have to quarrel, which would be very undesirable. But I hope... You will advise him. Come, Felix Adamych! Goodbye!”

Rzhevetsky jumped into the carriage, grasped the reins and the carriage began to roll along the soft road.

“How much did she give you?” the old man asked.

“A rouble.”

“Give it to me!

The old man took the rouble, stroked it with both hands, folded it carefully, and hid it in his pocket.

“Stepan gone!” he sneered as he entered the hut. “I told her he had gone to the mill. She was frightened out of her wits!”

As soon as the carriage had driven off and disappeared from view, Stepan appeared in the window. Pale as death and trembling he half-crawled out of the window and shook his big fist at the darkening garden. The garden was a lordly one. Threatening six more times he muttered something and then reached back into the hut and lowered the frame with a bang.

Half an hour after the baroness had left supper was being served in Zhurkin’s hut. In the kitchen Zhurkin and his wife were sitting at the greasy table near to the cooker . Opposite them was Maxim’s eldest son Semyon, on temporary leave, who had a reddish, weary face, a long, grayish nose and greasy eyes. His face was like his father’s except that he was grey-haired, bald, and had none of the sly, gipsy eyes of his father. Next to Semyon sat Maxim’s other son, Stepan. He wasn’t eating but was leaning his handsome blond head on his fist, staring up at the sooty ceiling and thinking hard about something. Dinner was served by Stepan’s wife, Marya. The soup was eaten in silence.

“Take it!” Maxim said after the soup had been eaten. Marya took an empty cup from the table, but did not carry it safely to the cooker, although the oven was close by. She staggered and fell on the bench. The cup fell out of her hands and slid from her lap to the floor. Sobbing was heard.

“Who’s crying, then?” Maxim asked.

Marja cried louder. Two minutes passed. The old woman got up and served gruel on the table herself, Stepan grunted and stood up.

“Shut up!" he muttered.

Marya continued to cry.

“Shut up, I’m telling you!” Stepan shouted.

“Death doesn’t like a woman’s crying!” Semyon boldly muttered, scratching the back of his stiff neck. “She roars and does not know what she is roaring about! She’s a woman! She can roar in the courtyard if she likes!”

“A woman’s tear is a drop of water!” Maxim said. “No tears to buy, they’re free. Well, why are you crying? Hey! Stop it! They won’t take your Stepka! You’re spoiled! You’re too tender! Go eat your porridge!”

Stepan leaned over to Marya and lightly slapped her elbow.

“What’s the matter? Shut up, I’m telling you! Damn it!”

Stepan swung round and smashed his fist on the bench where Marja was lying. A large glistening tear crawled down his cheek. He wiped the tear from his face, sat down at the table and began to eat his porridge. Marya got up and, sobbing, sat down behind the cooker, away from people. They ate their porridge.

“Marya, some kvask! Mind your own business, young woman! You should be ashamed of your snotting!” the old man shouted. “You’re no little girl!”

Marya, her face pale and tearful, came out and handed the old man a ladle without looking at anyone. The ladle went over his hands. Semyon took the ladle in his hands, crossed himself, took a sip and choked on it.

“What are you laughing at?”

“Nothing... I was just laughing. I just remembered a funny thing.”

Semyon threw his head back, opened his big mouth and giggled.

“Has the baroness come?” he asked, looking at Stepan sideways. “Eh? What did she offer you, eh? Ha-ha!”

Stepan looked at Semyon and blushed thickly.

“Fifteen roubles," said the old man.

“Look at you! She’ll give you a hundred, if only you want it! God forbid she should!”

Semyon blinked his eye and stretched himself.

“Oh, I wish I had such a woman!” he went on. “I’d suck the devil out of her! I’d squeeze the juice out of her! Whew...”

Semyon shrank back, slapped Stepan on the shoulder and laughed.

“That’s right, my soul! You’re so embarrassing! Our brother’s shouldn’t be embarrassing! You’re a fool, Stepan! What a fool!”

“You’re obviously a fool!" the father said.

Sobbing was heard again.

“Your woman’s crying again! Do you know, she’s jealous, she’s ticklish! I don’t like women’s squeals. It’s like a knife! Oh, women, women! And what did God create you for? For what purpose? Merci for the dinner, gentlemen! Now let’s have some wine to make me dream some beautiful dreams! Your madam must have a lot of wine! Drink what you like!”

“You’re an insensitive brute, Senka!”

Having said that, Stepan sighed, picked up the bowl in his arms and went out into the yard. Semyon followed him.

Quietly, serenely, the Russian summer night was unfolding in the courtyard. The moon was rising from behind distant heights. A few disheveled clouds with silvery edges were floating towards it. The skyline paled and a pleasant pale green spread across its width. The stars flickered faintly, as if startled by the moon, and drew in their small beams. The night-time moistness of the river caressed their cheeks. In father Gregory’s hut the clock rattled nine o’clock throughout the village. The Jewish tavern-keeper shut his windows noisily and hung a greasy lantern over the door. There wasn’t a soul in the street or in the courtyards... Stepan laid out a shelter on the grass, crossed himself and lay down with his elbow under his head. Semyon grunted and sat down at his feet.

“Yes..." he muttered.

After some silence Semyon sat down comfortably, lit a small pipe and spoke:

“I was at Trofim’s place today... I had a beer. I drank three bottles. Want a smoke, Stepa?”

“I don’t want to.”

“The tobacco’s good. I’d like some tea now! Did you drink tea at Madam’s? Is it good? It must be very good! It must be five rubles a pound. And there’s some tea that costs a hundred rubles a pound. By God, there is! Even though I haven’t drunk it, I know. When I was a clerk in town, I saw... One lady drank it. The smell alone is worth it! I smelled it. Are you going to go the lady tomorrow?”

“Leave me alone!”

“Why are you getting angry? I’m not swearing, I’m just asking. There’s no need to be angry. But why don’t you go, you weirdo? I don’t understand! There’s plenty of money there, and good food, and you can drink as much as you want... you can smoke cigarettes, drink good tea...”

Semyon was silent for a while and then he went on:

“And she’s beautiful. It’s a misfortune to get mixed up with an old woman, but with this one it’s a blessing! (Semyon spat and was quiet for a moment.) A fiery woman, fiery fiery! She has a nice neck, so plump...”

“And if the soul sins?” Stepan suddenly asked, turning to Semyon.

“Sin? How can there be sin? Nothing is sin for a poor man.”

“Even a poor man will go to hell if... Am I not a poor man? I shouldn’t be poor.”

“What sin is there? If you don’t go to her, she comes to you! You scarecrow!”

“You’re a brigand and your reasoning is a brigand’s...”

“You foolish fellow!” Semyon said, sighing. “Foolish! You don’t understand your own happiness! You can’t feel it! You must have a lot of money... I guess you don’t need money.”

“I need it, but it’s not someone else’s.”

“You won’t steal it, but she’ll give it to you with her own hand. What’s there to talk about, you fool! It’s like a wall to wall... Mantifolia on vinegar with you, that’s all.”

Semyon stood up and stretched.

“You’ll repent, but it’ll be too late! I don’t want to know you after that. You’re not my brother. To hell with you... Carry on with your stupid cow...”

“Marja a cow?”

“Marja!”

“Hm... You’re not fit even for that cow’s shoe! Go away!”

“It would be good for you and... good for us. You fool!!!”

“Go!”

“And I’ll go... There’s no one to beat you!”

Semyon turned and, whistling, staggered towards the hut. Five minutes later the grass rustled near Stepan. He looked up. Marja was walking towards him. Marya came over, stood there and then lay down beside Stepan.

“Don’t go, Stepan!” she whispered. “Don’t go, my darling! She’ll ruin you! She’s not enough of a Pole, she needs you. Don’t go to her, Stepan!”

“Don’t interfere!”

Marya’s tears fell in a fine hot rain on Stepan’s face.

“Don’t ruin me, Stepan! Don’t take it personally. Love me alone, don’t go to others! God married you to me, so live with me. I’m an orphan... You’re all I’ve got!”

“Leave me alone! Ah... Satana! I said I won’t go!”

“That’s right... And don’t go, my dear! I’m in a bind, Stepushka... Children will be coming soon... Don’t leave us, God will punish us! Father and Semko are trying to get you to go to her, but don’t go... Don’t pay attention to them, they’re beasts, not people!”

“Go to bed!

“I’m going to bed, Stepan... I’m going.”

“Marja!” Maxim’s voice was heard. “Where are you? Come on, mother’s calling!”

Marya got up, fixed her hair and ran into the house. Maxim slowly approached Stepan. He had already undressed and looked like a dead man in his underclothes. The moon played over his bald head and shone in his gypsy eyes.

“Are you going to go to the barina tomorrow or the day after tomorrow?” he asked Stepan.

Stepan didn’t answer.

“If you are going, go there tomorrow, and early. I bet the horses aren’t clean. Don’t forget that you were promised fifteen. Don’t go for ten.”

“There’s no way I’m going!” Stepan said.

“Why not?”

“No reason... I don’t want to...”

“Why not?”

“You know why.”

“Well... Watch out, Stepan, I don’t want to have to beat you at your age!”

“Do it!”

“Can you say that to your parents? Who are you talking to? Watch out! The milk’s not even dry on your lips, and you’re talking rudely to your father.”

“I won’t go, that’s all! You go to church, but you’re not afraid of sin!”

“I want to put you straight, you fool! Should we build a new house or not? What do you think? Who are we going to get the timber from? From Strelcha, perhaps? Who will we borrow money from? From her or not from her? She’ll give you the forest, and she’ll give you money. She’ll reward you!”

“Let her reward others. I don’t need it.”

“I’ll take your skin off!”

“Then take it off! Take it off!”

Maxim smiled and held out his hand. He had a whip in his hand.

“I will, Stepan!”

Stepan turned on his other side and pretended to be disturbed in his sleep.

“So you won’t go? Is that what you’re saying?”

“That’s right. God strike my soul if I do!”

Maxim raised his hand and Stepan felt a sharp pain on his shoulder and cheek. Stepan jumped up like a madman.

“Don’t beat me, father!” he shouted. “Don’t beat me! Do you hear? Don’t beat me!”

“Why not?”

Maxim thought about it and hit Stepan again. He hit him a third time.

“Listen to your father when he tells you to go! You’ll go, you rascal!”

“Don’t beat me! Do you hear me?”

Stepan roared and quickly sank down to the ground.

“I’ll go! All right! I’ll go... Just remember! You won’t be happy for the rest of your life! You’ll be cursed!”

“All right. You’ll go for yourself, not for me. I don’t need a new hut, you do. I told you I’d pull your skin off, so I pulled it off.”

“I’ll... go! Just... just forget about that whip!”

“All right. Provoke me! Talk to me like that again!”

“All right... I’ll go...”

Stepan stopped crying, turned on his stomach and quietly cried some more.

“His shoulders are shaking! He’s whimpering! Cry some more! You’ll go early tomorrow! Take a month’s salary in advance. And for the four days you’ve served, take that too. It’ll be good for your mare’s handkerchief. And don’t be angry about the whip. I’m a father... I’ll whip you if I want to, if I want to. That’s the way it is... Go to bed!”

Maxim stroked his beard and turned towards the hut. Stepan thought that when Maxim entered the house he said: "I did it!" Semyon’s laughter could be heard.

An out-of-tune piano began to be mournfully played in Father Gregory’s hut: at nine o’clock the priest usually playing some music. Quiet, strange sounds spread through the village. Stepan got up, climbed over the fence and walked along the street. He went towards the river. The river glistened like mercury and reflected the moon and the stars. The silence that reigned around him was sepulchral. Nothing moved. Only occasionally did a cricket cry out... Stepan sat down on the bank, over the water, and put his head in his hands. Gloomy thoughts, one after the other, alternated in his head.

On the other side of the river rose tall, slender poplars which surrounded the lord’s garden. Through the trees shone a light from the baron’s window. The baroness must have been awake. Stepan thought, sitting on the bank, until the swallows flew in over the river. He got up when it was no longer the moon glowing in the river, but the rising sun. He got up, washed his face, prayed to the east and walked quickly and determinedly along the bank to the ford. After crossing the ford he made his way to the barony’s courtyard...

II.

“Has Stepan come?” Elena Yegorovna asked on waking up the next day.

“He’s come!” the maid replied.

Strelkova smiled.

“Ah... Good. Where is he now?”

“In the stable.”

The young lady jumped out of bed, dressed quickly and went into the dining-room for coffee.

Strelkova looked young, younger than her years. Her eyes alone betrayed that she had already lived through most of her womanhood, that she was already over thirty. Her eyes were brown, deep, distrustful, male rather than female. She wasn’t beautiful but she could be liked. Her face was full, pretty, healthy, and the neck had Semyon spoken of and her bust were magnificent. If Semyon had known the value of pretty legs and arms he probably wouldn’t have been silent about the lady’s legs and arms either. She was dressed in her simple, light summer clothes. Her hair was unpretentious. Strelkova was lazy and didn’t like to linger with her toilette.

The estate she lived in belonged to her bachelor brother who lived in St Petersburg and rarely thought of his estate. She had been living there ever since she separated from her husband. Colonel Strelkov, her husband, a very respectable man, also lived in St. Petersburg and thought even less often of his wife than her brother did of his estate. She had separated from her husband without living with him for a year. She had cheated on him on the twentieth day after the wedding.

Sitting down to coffee, Strelkova ordered that Stepan be summoned. Stepan appeared and stood at the door. He was pale, disheveled, and looked like a trapped wolf: angry and gloomy. The young lady looked at him and blushed slightly.

“Hello, Stepan," she said, pouring herself a coffee. “Tell me, please, what kind of tricks are you playing? Why on earth did you leave? You stayed for four days and then you left. You left without asking permission. You should have asked!”

“I did ask," Stepan muttered.

“Who did you ask?”

“Felix Adamych.”

Strelkova was silent and then asked:

“Are you angry or what? Stepan, answer me! I’m asking! Are you angry?”

“If you hadn’t spoken those words, I wouldn’t have left. I’m here for the horses, not for...”

“Let’s not talk about that... You misunderstood me, that’s all. You shouldn’t be angry. I didn’t say anything so special. And if I said anything that you find offensive, you... you... I have the right to say things I don’t mean... I’ll give you a raise. I hope there won’t be any misunderstandings between us.”

Stepan turned and stepped back.

“Wait, wait!” Strelkova stopped him. “I haven’t yet said everything. I’ll tell you what, Stepan... I have some new coachman’s clothes. You take them and put them on – the ones you’re wearing are no good. I’ve got nice clothes for you. I’ll send Fedor to you with them.”

“I’m listening.”

“What a face you’re making... Are you still sulking? Does it hurt that much? Come on... I’m all right... You’ll have a good life with me... You’ll be happy about everything. Don’t be angry... Don’t be angry!

“Why should I be angry?”

Stepan waved his hand, blinked and turned away.

“What’s the matter, Stepan?”

“Nothing... Are we allowed to be angry? We’re not allowed to be angry...”

The baroness got up, made a worried face and went over to Stepan.

“Stepan, are you... are you crying?”

She took Stepan by the sleeve.

“What’s the matter, Stepan? What’s the matter with you? Speak up, will you? Who hurt you?”

She had tears in her eyes.

“Oh, come on!”

Stepan waved his hand, blinked his eyes hard and roared out: “Baroness!” he muttered through his teeth. “I will love you... I will do anything you want! Agreed! But don’t give them anything! Not a penny, not a splinter! I’ll do anything! I’ll sell my soul to the wicked, but don’t give them anything!”

“To whom?”

“My father and my brother. Not a penny! Let them die out of spite!”

She smiled, wiped her eyes and laughed loudly.

“All right,” she said. “Well, off you go! I’ll send you your clothes in a moment.”

Stepan went out.

"How good it is that he’s stupid!” she thought, looking after him and admiring his broad shoulders. “He spared me an explanation... He was the first to speak of ’love’..."

In the evening, when the setting sun was bathing the sky in purple and the earth in gold, the speeding horses raced like mad on the endless road over the steppe from the village towards the far horizon... The carriage bounced up and down like a ball and mercilessly tore at the rye that was bending its heavy ears towards the road. Stepan was sitting on the carriage box holding the reins, frantically whipping the horses and seemed to be trying to tear the reins into a thousand pieces. He was dressed with great taste. It was evident that a great deal of time and money had been spent on his clothes. Expensive velvet and calico sat snugly on his strong frame.

A chain with trinkets was hanging on his chest. His “harmonica” boots had been cleaned with the most authentic wax. A coachman’s hat with a peacock feather barely touched his curled blond hair. On his face there was a blunt expression of obedience and at the same time a furious rage, of which the horses were the victims... The lady was sitting in the carriage with her legs stretched out and was breathing in the healthy air. Her cheeks had a youthful blush... She felt that she was enjoying life...

"It’s important, Stepan! Important!" she shouted. “That’s it! Drive on! Like the wind!”

If there were stones under the wheels they were scattered into sparks... The village was moving further and further away from them... The huts were hidden, the barns were hidden... Soon no bell tower was visible either... Finally the village turned into a smoky strip and sank into the distance. And Stepan drove on and on. He wanted to get away from the sin that he feared. But no, the sin was behind him, in the carriage. Stepan couldn’t flee. That evening the steppe and the sky witnessed him selling his soul.

At eleven o’clock the horses raced back. One stallion was limping and the other one was covered with foam. The baroness was sitting in the corner of the carriage huddled in her waistcoat with half-closed eyes. A contented smile was playing on her lips. She was breathing so easily, so peacefully! Stepan rode on and felt that he was dying. His mind was blank and foggy and his chest was gnawing with longing...

Every day in the evening fresh horses came out of the stables. Stepan harnessed them to the buggy and rode to the garden gate. The shining young lady would come out of the gate, get into the carriage and the frantic ride would begin. Not a day was free from these rides. Unfortunately for Stepan, there was never a rainy evening in which he couldn’t go out riding.

After one of these rides Stepan, returning from the steppe, left the yard and went for a walk along the shore. There was the usual fog in his head, no thoughts and a terrible longing in his chest. The night was nice and quiet. Subtle scents wafted through the air and gently flirted with his face. Stepan remembered the village, which was darkening across the river before his eyes.

He remembered the hut, the vegetable garden, his horse, the bench on which he had slept with his Marya and been so content... He felt unspeakable pain...

“Stepa!” he heard a faint voice.

Stepan looked around. Marja was walking towards him. She had just crossed the ford and was holding her clogs in her hands.

“Stepan, why did you leave?”

Stepan looked at her dumbly and turned away.

“Stepan, who have you left me, an orphan, why?”

“Leave me alone!”

“God will punish you, Stepushka! He will punish you! He’ll send you to a terrible death, without repentance. Mark my word! Uncle Trofim lived with a soldier’s girl, remember? And how he died! God forbid!”

“Why are you pestering me, eh…?”

Stepan took two steps forward. Marya held on to his coat with both hands.

She cried out: “I’m your wife, Stepan! You can’t leave me like this! Stepan!”

Marya began to weep.

“Darling! I’ll wash my feet and we’ll drink water! Come home!”

Stepan rushed forward and punched Marja with his fist; a blow of grief. The blow came right on her belly. Marya gave a yelp, clutched at her stomach and sat down on the ground.

“Oh!” she moaned.

Stepan blinked his eyes, pounded his fist on his temple and without looking back went to the yard.

When he reached his stable he fell down on the bench, put a pillow on his head and bit his hand painfully.

At that time, the lady was sitting in her bedroom, wondering whether the weather would be fine tomorrow evening or not. The cards said that it would be fine.

III.

Early in the morning the steward Rzhevetsky was coming home from a neighbour he had visited. The sun had not yet risen. It was no more than four in the morning. Rzhevetsky’s head was buzzing. He was swaying slightly as he drove his horses. He had to travel half of the way through the woods.

"What the devil?” he thought as he approached the estate where he was the steward. “Somebody’s chopping wood!"

From the thicket of the forest Rzhevetsky could hear the clattering and cracking of branches. Rzhevetsky pricked up his ears, thought a bit, scolded himself, got down awkwardly from the carriage and went into the thicket.

Semyon Zhurkin was sitting on the ground chopping off green branches with an axe. Near him lay three alders that had been cut down. A horse harnessed to a cart was eating grass beside him. As soon as Rzhevetsky saw Semyon, the beer and his slumber vanished from him. He went pale and ran over to Semyon.

“What on earth are you doing? Huh?” he shouted.

“What on earth are you doing? Huh?” the echo answered .

But Semyon didn’t answer anything. He lit his pipe and continued his work.

“What are you doing, you scoundrel, I’m asking you?”

“Can’t you see? You’ve got something on your mind, haven’t you??”

“What did you say? Say it again!”

“I said go away!”

“What, what, what?”

“Go away! There’s nothing to shout about...”

Rzhevetsky blushed and shrugged his shoulders.

“What? How dare you?”

“That’s how I dare. What’s the matter with you? You’re not frightened – there are so many of you! It takes a lot to please everyone...”

“How dare you cut down the forest? Is it yours?”

“It’s not yours either!”

Rzhevetsky raised his lash and only didn’t hit Semyon because was pointing his axe at him.

“Do you know, you scoundrel, whose forest it is?”

“I do, sir! It’s Strelchik’s forest. I’ll talk to Strelchik. Her forest, I’ll answer to her. And what about you? A lackey! A servant! I don’t know you. Come on, passer-by – March!”

Semyon tapped his pipe on the axe and smiled wryly.

Rzhevetsky ran to the cart, struck the reins on the horses and flew off towards the village like an arrow. In the village he gathered witnesses and rushed with them to the place of the crime. The witnesses caught Semyon at his work. The case began to boil over in a jiffy. The mayor, deputy mayor, clerk and councilmen turned up. Several papers were written. Rzhevetsky signed them and Semyon was made to sign them too. Semyon just scoffed…

Before dinner Semyon went to see the young lady. The baroness already knew about the cutting down of the trees. Without saying hello, he began by saying that one could not live like this, that the Pole was looking for a fight, that it was only three trees, etc.

“How dare you cut down another person’s wood?” The lady was furious.

“He’s nothing but torment," Semyon said, admiring Nadia’s outburst and wanting to get at the Polack at any cost. “Whatever you say he makes an incident of it! How is that possible? He always wants to slap everyone in the face! You can’t do that... After all, we’re human beings, too.”

“How dare you cut down my forest, I ask you? Scoundrel!”

“He lied to you, ma’am! I really… only chopped down... I know... Why is he fighting like that?”

The baroness’s blood was on the rise. She forgot that Semyon was Stepan’s brother, she forgot her manners, she forgot everything and slapped Semyon on the cheek.

“Take your peasant mug away at once!” she shouted. “Get out! Right away!”

Semyon was embarrassed. He had never expected such a scandal.

“Goodbye!” he said and sighed deeply. “What is to be done? Well, Well!

Semyon mumbled and went out. He even forgot to put on his hat when he went out into the courtyard.

About two hours later Maxim turned up. His face was stretched out, his eyes overcast. His face showed that he had come to say or to do something impertinent.

“What do you want?” asked the young lady.

“How do you do! I have something to ask you for, ma’am. I’d like some lumber, ma’am. I want to build Stepan’s hut, but there’s no wood. I’d like some planks.”

“Well? All right.”

Maxim’s face brightened.

“A hut to build, but no timber. That’s the last thing! I’m sitting down to eat soup, but there’s no soup. Heh-heh. Planks, tut, tut... Semka said some impertinent things... Don’t be angry, ma’am. A fool for a fool. He’s not out of his mind yet. He doesn’t feel it. That’s the way people are. So do you want me to come for the timber, ma’am?”

– Come.

“You’d better tell Felix Adamych about it, God bless you! Now Stepka will have his hut.”

“But I’ll charge you dearly, Zhurkin! You know I don’t sell wood, I need it for myself, and if I do, it’s expensive.”

Maxim’s face stretched out.

“What do you mean?”

“It’s like this. First the money, and then...”

“I don’t want it for money.”

“And how do you want it?”

“You know how... You know how. What kind of money does a man have nowadays? Just a penny, and not even that.”

“I won’t give it for nothing.”

Maxim clenched his hat in his fist and started staring at the ceiling.

“Are you really saying that? he asked after a short silence.

“Yes, I am. Have you anything else to say?”

“What shall I say? You do not give a forest, so why should I speak to you? Goodbye. But you don’t give the forest for nothing... You’ll be sorry... I don’t care, but you’ll be sorry... Is Stepan in the stable?”

“I don’t know.”

Maxim looked at the old lady, coughed, wrinkled his nose and went out. He shuddered with anger.

"So that’s what you are, a scoundrel!" he thought and went over to the stable. In the stable Stepan was lazily sitting on a bench brushing the side of the horse in front of him. Maxim didn’t go into the stable but stood at the doorway.

“Stepan!" he called out.

Stepan didn’t answer and didn’t look at his father. The horse moved slightly.

“Get ready to go home!” Maxim said.

“I don’t want to”

“Can you say that to me?

“I can, if I want to.”

“I order it!”

Stepan jumped up and slammed the stable door in Maxim’s face.

In the evening a boy from the village came running up to Stepan and told him that Maxim had driven Mary away and that Mary had no idea where she could sleep.

“She’s now sitting in front of the church, crying," the boy said, "and people have gathered around her and are cursing you.”

The next day early in the morning while the manor house was still asleep Stepan put on his old clothes and went into the village. The bell was ringing for mass. It was a Sunday morning, bright and cheerful – just to live and rejoice! Stepan passed by the church, took a dull look at the bell tower and went into the tavern. The tavern, unfortunately, opened before the church. When he entered it there were already drinkers hanging around the counter.

“Vodka!” Stepan ordered. They poured him some vodka. He drank, sat down and drank some more. Stepan got drunk and started serving. A noisy drinking spree began.

“How much do you get from Strelchik?" one of the men asked.

“As much as I should. Drink up, donkey!”

“A good idea! Happy holiday, Stepan Maximych! Happy Sunday! How are you doing?”

“I’m doing well... And I’m drinking...”

“Very nice... It’s all very nice and seductive, Stepan Maksimych! Well, let me ask you, do you get ten rubles?”

“Ha-ha! How can a gentleman live on ten rubles? What are you talking about? He gets a hundred!”

Stepan looked at the man who’d said that and recognised his brother Semyon, who was sitting on a bench in the corner drinking. From behind Semyon the drunken face of Manafuilov the sexton looked out and was wryly smiling.

“Let me ask you, sir,” said Semyon, taking off his hat, “does the lady have good horses or not? Do you like them?”

Stepan poured himself a glass of vodka and drank in silence.

“They must be very good,”Semyon went on. “Only, it’s a pity we don’t have a coachman. To be without a coachman...”

Manafuilov came up to Stepan shaking his head.

“You... you... swine!” he said. “You’re a pig! Isn’t it a sin for you too? You’re Orthodox! It’s not a sin for him! What do the scriptures say, eh?”

“Go away! That’s nonsense!”

“Nonsense... But you’re clever! A coachman, but not with horses. She gives you coffee too?

Stepan swung about and hit the big Manafuilov on the head with his bottle.

Manafuilov staggered and continued:
– Love! What a feeling... Fff... It’s a pity, you can’t get married. You’d be a master! And he, guys, would make a nice gentleman! A Strict gentleman, highly developed!”
There was laughter. Stepan swung about and hit the same head with a bottle again. Manafuilov staggered and this time fell down.
‘Why are you fighting?’ Semyon shouted, stepping up to his brother. “Get married with her and then fight! Guys, why is he fighting? Why are you fighting, I ask you?”
Semyon narrowed his eyes, took Stepan by the chest and hit him in the stomach. Manafuilov stood up and waved his long fingers in front of Stepan’s eyes.
“Guys! A Fight! By God, a fight! Come on!”
There was a lot of noise in the tavern. The conversation was mixed with laughter.
People crowded around the tavern doors. Stepan grabbed Manafuilov by the collar and threw him at the door. The sexton squealed and rolled down the steps like a ball. They laughed harder. There were quite a lot of people jammed into the tavern. Semyon interfered in something that wasn’t his own business and, without knowing why, hit Stepan on the back. Stepan grabbed Semyon by the shoulder and threw him at the door. Semyon hit his head on the door frame, ran down the steps and fell with his wet face into the dust. His brother jumped up to him and danced on his stomach. He danced with frenzy, with pleasure, jumping high. He jumped for a long time...
They called “Worthy”. Stepan looked around. Laughing faces stuck out around him, each drunker and more cheerful than the other. Lots of faces! A disheveled, bloody Semyon with clenched fists and a brutal face rose up from the ground. Manafuilov lay in the dust and cried. Dust covered his eyes. There was God knows what all around!
Stepan started up, turned pale and ran off like crazy. They chased him.
“Catch him! Catch him!” they shouted after him. -”Hold him! He’s a killer!”
Stepan was seized with horror. It seemed to him that if they caught up with him, they would certainly kill him. He ran faster.
“Catch him! Hold onto him!”
Without realizing it, he was running to his father’s house.
The gates were wide open, and both sides were swaying in the wind... He ran into the yard.
His Marya was sitting on a pile of wood chips and shavings three steps from the gate. Tucking her legs under her and stretching her exhausted arms forward, she didn’t take her eyes off the ground. At the sight of Marya, a bright thought suddenly flashed through Stepan’s excited and intoxicated brains...
Run away from here, run away with this pale, as death, downtrodden, passionately loving woman. Run away from these monsters, to Kuban, for example... And how good Kuban is! If you believe the letters of Uncle Peter, then what a wonderful freedom on the Kuban steppes! And life there is wider, and the summer is longer, and the people are more remote... At first, they, Stepan and Marya, will live as workers, and then they will start their own farm. There will be neither bald Maxim with hos gypsy eyes with them, nor the sarcastically and drunkenly smiling Semyon...
With that in his mind he walked up to Marya and stopped in front of her... Meanwhile, his head was spinning from drunkenness, colored spots flashed in his eyes and he felt pain throughout his body... He could barely stand on his feet…
“To Kuban... that...” he said, feeling that his tongue was losing the ability to speak... “To Kuban... To Uncle Peter... You know? What letters he wrote...”
But it wasn’t there! Kuban was shattered to smithereens... Marya raised her pleading eyes to his pale, crazy face, half-covered by long unkempt hair, and stood up... Her lips trembled...
“Is that you, you robber?” she cried. “You? Do you know how they cut me to my face in the tavern? Damn you! You’re my tormentor! May you in the next world be as evil as you’ve sucked me dry here! You’ve killed me, an orphan!”
“Shut up!”
“You beast! You don’t spare a Christian soul! They tortured everyone, robbers... You murderer, Styopka! The Mother of God will punish you! Wait! You won’t get this for nothing! Do you think I’m the only one who suffers? And don’t think... And you will suffer...”
Stepan blinked his eyes and staggered.
“Be quiet, for Christ’s sake!”
“Drunkard! I know whose money you’re drunk on... I know, you robber! Are you drinking for joy? Is it fun, you know?”
“Be silent! Masha! Well…”
“Why did you come here? What do you want? Did you come here to brag? And without boasting we know... The whole world knows... Their eyes probably prick you all day long, you damned one...”
Stepan stamped his foot, staggered and, eyes sparkling, poked Marya with his elbow...
“Be quiet, I say! Don’t grab your heart!”
“I’ll speak! Are you beating me? Well... Beat me... Beat the orphan. One end... What kind of caress should I expect? Go on, hit me... Finish it off, you robber! What do you need me for? You have a lady... Rich... Beautiful... I’m boorish, and she’s a noblewoman... Why don’t you hit me, robber?”
Stepan swung his fist and hit Marya’s face, distorted with anger, with all his might. A drunken blow hit her temple. Marya staggered and, without making a single sound, fell to the ground. While she was falling, Stepan hit her again on the chest.
Her husband bent down to the warm but already dead body of his wife, looked with dull eyes at her pained face and, not understanding anything, sat down next to the corpse.

The sun had already risen over the huts and was burning. The wind became hot. An oppressive longing hung in the sultry air as a shivering crowd surrounded Stepan and Mary... They saw, understood, that there had been a murder, and could not believe their eyes. Stepan looked round the crowd with dimmed eyes, gritted his teeth and muttered incoherent words. No one tried to tie Stepan up. Maxim, Semyon and Manafuilov stood in the crowd, huddled together.
“What has he done to her?” they asked, pale as death.
The mother was running around shouting…
They reported what had happened to the Baroness. She gasped, clutched at her alcohol bottle, but she didn’t fall down unconscious.
“What terrible people!” she whispered to herself. “What a terrible lot of people! Scoundrels! All right! I’ll show them! They’ll see now what kind of bird I am!”
Rzhevetsky came to console her. He consoled the mistress and got his position back that had been taken from him by his capricious mistress for Stepan. It was a profitable, warm and most suitable place for him. Ten times a year he was driven from the place, and ten times he was paid a retainer. She paid a lot.

---

4. A STORY THAT’S HARD TO NAME

It was a festive afternoon. We, twenty people in all, were sitting at a large table and enjoying life. Our drunken eyes rested on fine caviar, fresh lobsters, wonderful salmon and on the mass of bottles that stood in rows almost the entire length of the table. It was hot in our stomachs, or, to put it in Arabic, the sun was rising. They ate and continued to eat. The conversations were liberal... We talked about... Can I, the reader, vouch for your modesty? We weren’t talking about strawberries, nor about horses... no! We were resolving issues. We talked about peasants, constables, money... (do not betray us, my dears!). One took out a piece of paper from his pocket and read verses in which it was humorously advised to take ten rubles from the civilians for looking at them with two eyes and five rubles for looking with one eye, but not to take anything from the blind. Lyubostyazhaev (Fyodor Andreevich), usually a meek and respectful man, this time succumbed to the general current. He said: "His Excellency Ivan Prokhorych is such a big bastard... such a big bastard!" After each phrase we exclaimed: "Pereat! [7]" The waiters were also led astray from the path of truth and were forced to drink for the fraternité... The toasts were fizzy, flamboyant and most outrageous! For example, I proposed a toast to the prosperity of... – can I vouch for your discretion?... – of the natural sciences!

When the champagne was served we asked the provincial secretary Ottyagaev, our Renan and out Spinoza, to make a speech. Hesitating a little he agreed to and, looking back at the door, said:

— Comrades! There are no older or younger between us! I, for example, the provincial secretary, don’t feel the slightest urge to show my authority over the collegiate registrars sitting here, and at the same time, I hope, the titular and court registrars sitting here don’t look at me as if I were some kind of nonsense. Let me... Mmm... No, let me... Look around you! What do we see?

We looked around and saw respectfully smiling lackeys.

“We see,” the orator continued, looking back at the door, “torment, suffering... All around there’s theft, theft, theft, robbery and extortion... All-round drunkenness... Oppression at every step... How many tears! How many sufferers! Let’s take pity on them, for... we must weep... (The speaker begins to cry.) Let’s cry and drink to...”

At that moment, the door creaked. Someone had entered. We looked around and saw a little man with a big bald head and a mentor’s smile on his lips. This little man was so familiar to us! He entered and stopped to listen to the toast.

“… let’s cry and drink,” the speaker continued, raising his voice, “to the health of our boss, patron and benefactor, Ivan Prokhorych Khalchadaev! Hurrah!”

— Hurrah! all twenty throats bawled, and champagne flowed in a sweet stream over all twenty of us...

The old man came up to the table and affectionately nodded his head at us. He was apparently delighted.

---

5. A DISSERTATION ON DRAMA

Two friends, Justice of the Peace Poluekhtov and Colonel of the General Staff Fintifleev, were sitting over a friendly snack and discussing the arts.

“I’ve read Taine, Lessing... you can’t imagine all that I’ve read!” Poluekhtov said, buying some wine for his friend. “I spent my youth among artists; I wrote a lot myself and I understand a lot... You know what? I’m not an artist, I’m not an actor, but I have an instinct! I’ve got a heart! Brother, I can tell right away if something’s false or unnatural. I won’t be fooled even if you’re Sarah Bernhardt or Salvini! I’ll know if it’s something... a trick or something. Why don’t you eat? I won’t have anything else!”

“I’ve had enough, brother, thank you... And that our theatre, as you say, has fallen, it’s true... It’s fallen hard!”

“Of course it has! Just think about it, Filya! Today’s playwrights and actors try, how shall I put it more accurately for you... they try to be realistic, always realistic... On stage you see what you see in life... But do we really need that? We need expression, effects! You’ve had enough of life, you’ve had enough of it, you’ve gotten used to it, you need something... something that would twist all your nerves, that would turn your insides upside down! The old-time actor spoke in an unnatural, sepulchral voice, beating his fist on his chest, screaming, falling on the ground, but he was expressive! And there was expression in his words! He spoke of duty, of humanity, of freedom... In every action you saw selflessness, feats of humanity, suffering, mad passion! And now?! Now, you see, we need vitality... You look at the stage and you see... pfft!.. and you see some scoundrel... a crook, a worm in torn trousers, saying some nonsense... Spazhinsky or some Nevezhin consider this scoundrel a hero, but I would – by God, a shame! – if I’d had him in my cell, I’d have taken him, the scoundrel, you know, under Article 119, in my inner conviction, for three or four months!...”

A bell was heard... Poluekhtov, who had got up to greet one newcomer after another, sat down again... A little red-cheeked schoolboy entered the room in an overcoat and with a satchel on his back... He came timidly to the table, shuffled his leg and handed a letter to Poluekhtov.

“My uncle," he said, "Mamma bows down to you out of respect, and told me to give you this letter.

He opened the envelope, put on his spectacles, grinned loudly and began to read.

“Right now, my dear!” he said, reading the letter and rising. “Come on... Excuse me, Filya, I have to leave you for a moment.”

Poluekhtov took the schoolboy by the arm and, picking up the flaps of his cloak, led him into another room. After a minute the colonel heard strange noises. A child’s voice began to plead for something... The pleading soon gave way to shrieking, and the shrieking was followed by a soul-crushing roar.

“I won’t do it again, sir!” the colonel heard. “I promise I won’t! A-ya-ya-ya-ya-ya-ya-ya! Honest, I won’t!”

The strange sounds went on for about two minutes... Then everything was silent again, the door opened and Poluehtov came back into the room. Behind him, buttoning his coat and holding back sobs, came the schoolboy with a tear-stained face. Having buttoned his coat the boy shuffled his feet, wiped his eyes with his sleeve, and then went out. The sound of the door being locked was heard...

“What was that you had just now?” Fintifleev asked.

“Oh, my sister asked me to whip the boy in a letter... He got a D in Greek...”

“And what did you whip him with?”

“My belt... the best thing... So... where was I? Before, you used to sit in a seat, looked at the stage and felt emotions! Your heart was working, it was boiling over! You heard humane words, you saw humane deeds... you saw, in a word, the beautiful and... can you believe it?... I cried! I used to sit and cry like a fool. Sometimes my wife would ask me: "Why are you crying, Petya?"

And I didn’t know why I was crying... Generally speaking, the stage has a nurturing effect on me... Frankly speaking, who isn’t touched by art? Who isn’t ennobled by it? To What else but art do we owe the presence of elevated feelings in us, which savages don’t know, which our ancestors didn’t know! I had tears in my eyes... They were good tears, and I wasn’t ashamed of them! Cheers, brother! May art and humanity flourish!”

“Let’s drink... May our children be able to feel the way we... feel.”

The friends drank and talked about Shakespeare.

---

6. THE HEAD OF THE FAMILY

As usually happens after a big financial loss or after a drinking session, when he feels ill: Stepan Stepanych Zhilin woke up in an unusually gloomy mood. He looked sour, rumpled and disheveled; there was an expression of dissatisfaction on his gray face: he was either offended, or he was disdainful about something. He got dressed slowly, slowly drinks down his Vichy water and began to walk around all the rooms.

“I’d like to know what kind of damn beast goes around here and doesn’t close the doors?” he grumbled angrily, wrapping himself in his robe and spitting loudly. “Put these papers away! Why are they lying there? We keep twenty servants but there’s less order than in a tavern. Who called on us there? Who’s just come in?”

“It was our Fedya who’s with Grandma Anfisa,” his wife answered.

“There are... parasites hanging around here!”

“I don’t understand you, Stepan Stepanych.” she said, “You invited her yourself, and now you’re swearing at her.”

“I’m not swearing, I’m speaking! I wish I could do something else, mother, than sit around like this with folded arms, arguing! I don’t understand these women, I swear on my honor! I don’t understand them! How can they spend whole days doing nothing? The husband works, he works like an ox, like cattle, and the wife, his life’s companion, sits there like a little girl, does nothing and just waits for an opportunity to quarrel with her husband out of boredom. It’s time, mother, to leave those school-time habits behind! Now you’re no longer a college student nor a young lady, but a mother and a wife! Are you turning away from me? Why? Is it unpleasant to listen to bitter truths?”

“It’s odd that you only talk of bitter truths when your liver hurts.”

“Well, you start the scenes, you start them...”

“Were you out of town yesterday? Or did you play cards with someone?”

“And even if I did? Who cares? Am I obliged to report to anyone? Am I not losing my own money? What I spend myself and what’s spent on this house belong to me! Do you hear? To me!”

And so on, everything like that. But at no other time is Stepan Stepanich so reasonable, virtuous, strict and fair as at dinnertime, when his whole household is sitting around him. It usually starts with soup. Having swallowed the first spoon, Zhilin suddenly winces and stops eating.

“The devil knows what...” he mutters. “We’ll probably have to have lunch at the tavern.”

“And why’s that?” his wife is worried. “Isn’t the soup good?”

“I don’t know what kind of pig-taste you have to have to eat this mess! It’s too salty, it smells like a rag... like some kind of bug instead of onions... It’s just outrageous, Anfisa Ivanovna!” he turns to the governess. “Every day you get a lot of money for provisions... you deny yourself everything, and this is what they feed you! They probably want me to give up my work and go into the kitchen to cook!”

“The soup’s good today...” the governess timidly remarks.

“Really? You think so?” Zhilin says, squinting angrily at her. “Well, everyone has their own tastes. In general, I must admit, you and I differ greatly in tastes, Varvara Vasilievna. For example, you like the behavior of this boy – Zhilin points to his son Fedya with a tragic gesture –, you’re delighted with him, but I... I’m indignant! Yes, indeed!”

Fedya, a seven-year-old boy with a pale, sickly face, stops eating and lowers his eyes. His face turns even more pale.

“Yes indeed, you’re delighted with him but I’m indignant... I don’t know which of us is right, but I dare to think that I, as a father, know my son better than you. Look how he sits! Is that how well-mannered children should sit? Sit up properly!”

Fedya lifts up his chin and stretches out his neck, and it seems to him that he’s sitting straighter. Tears well up in his eyes.

“You call that eating? Hold your spoon properly! Wait, I’ll get to you, bad boy! Don’t you dare cry! Look straight at me!”

Fedya tries to look straight at him, but his face is trembling and his eyes are filled with tears.

“Ahh... you’re crying! It’s your fault, why are you crying? Go and stand in the corner, you animal!”

“But... let him have lunch first!” his wife intervenes.

“No lunch! Such a vile... such bad people have no right to dine!”

Fedya, twisting his face with his whole body twitching, slides off the chair and goes to the corner.

“Otherwise you’ll always be in trouble!” his father continues. “If no one wants to take care of your upbringing, then so be it, I’ll do it... With me, my boy, you won’t be naughty and start crying at dinner!” Blockhead! Things need to be done! Do you understand? Get things done! Your father works and you have to work too! No one should eat bread for nothing! You have to be human! A man!”

“Stop it, for God’s sake!” his wife asks in French. “At least don’t berate us in front of strangers... The old woman hears everything and now, thanks to her, the whole city will know…”

“I’m not afraid of strangers,” Zhilin answers in Russian. “Anfisa Ivanovna sees that I’m telling the truth! Well, do you think I should be pleased with this boy? Do you know how much he costs me? Do you know, you vile little boy, how much you cost me? Or do you think that I fabricate money, that I get it for nothing? Stop crying! Be quiet! Well, can you hear me or not? Do you want me to whip you, you scoundrel?”

Fedya squeals loudly and begins to sob.

“This is finally unbearable!” his mother says, getting up from the table and throwing down her napkin. “He never let you have dinner in peace! That’s the only place where I’ve got some peace!”
She points to her head and, putting a handkerchief up to her eyes, leaves the dining room.

“She’s offended...” Zhilin grumbles, smiling forcibly. “Tenderly brought up... So, Anfisa Ivanovna, they don’t like to listen to the truth these days... and it’s my fault!”

Several minutes pass in silence. Zhilin looks around the plates and, notices that no one has touched the soup yet, takes a deep breath and looks straight at the governess’s reddened, anxious face.
“Why don’t you eat, Varvara Vasilievna?” he asks. “You were offended, then? Well... so you don’t like the truth? But excuse me, that’s my nature, I can’t be a hypocrite... I always tell the truth (sigh). However, I notice that my presence is unpleasant here. No one can neither speak nor eat in front of me... Well? If they told me to leave... I would leave!”

Zhilin gets up and walks over to the door with dignity. Passing by the crying Fedya, he stops.

“After everything that happened here, you’re free!” he says to Fedya, throwing his head back with dignity. “I won’t interfere in your upbringing anymore. I wash my hands of it! I apologize that, sincerely like a father and wishing you well, I’ve disturbed you and your elders. At the same time, I once and for all relinquish any responsibility for your fate…”

Fedya squeals and sobs even louder. Zhilin turns to the door with dignity and goes to his bedroom.
Having slept in the afternoon, Zhilin begins to feel some remorse. He is ashamed of his wife, of his son and of Anfisa Ivanovna, and even becomes unbearably uncomfortable when he recalls what happened at dinner, but his pride’s too great, he doesn’t have the courage to be sincere and he continues to sulk and grumble…

Waking up the next morning he feels in a great mood and, while washing himself, whistles cheerfully. Arriving at the dining room to drink coffee, he finds Fedya there, who, at the sight of his father, gets up and looks at him in confusion.

“Well, how are you, young man?” Zhilin asks cheerfully, sitting down at the table. “What’s new with you, young man? Are you doing well? Come over here, my little boy and kiss your father!

Fedya, pale, with a serious face, approaches his father and touches his cheek with trembling lips, then moves away and silently sits down at his place.
​

---

7. THE GOOD GERMAN

Ivan Karlovich Schwei, senior foreman at the steelworks of Funk and Co., was sent by the owner to Tver to fulfil an order at the site. He worked on the order there for four months and missed his young wife so much that he lost his appetite and started weeping a couple of times. Returning back to Moscow, he closed his eyes all the way and imagined how he would arrive home, how the cook Marya would open the door for him, how his wife Natasha would throw herself on his neck and cry out....
"She’s not expecting me," he thought. “So much the better. Unexpected joy is a very good thing...."
He arrived in Moscow by the evening train. While the porter was fetching his luggage, he had time to drink two bottles of beer in the cafeteria... The beer made him very friendly, so that when the coachman was taking him from the railway station to Presnya, he kept muttering:
“You, cabman, you’re a good cabman... I love Russian people..... You are Russian, and my wife is Russian, and I am Russian... My father is German, and I am a Russian... I want to fight Germany...”

Just as he had dreamed, the door was opened for him by the cook Marya.
“And you are Russian, and I am Russian...” he muttered, giving Marya his luggage. “We’re all Russians and speak Russian... And where is Natasha?”
“She’s asleep.”
“Well, don’t wake her up... Shh... I’ll wake her up myself... I want to frighten her and I’ll surprise her... Shh!”
Sleepy Marya took the luggage and went into the kitchen.
Smiling, rubbing his hands and winking his eye, Ivan Karlych tiptoed to the door leading to the bedroom, and carefully, fearing to creak, opened it....
The bedroom was dark and quiet.....
"I shall frighten her now," thought Ivan Karlych, and lit a match.....
But – the poor German! – while the blue sulphur flame was burning on his match he saw the following image: on the bed closest to the wall a woman was sleeping, covered up to the head so that only her bare heels were visible; on the other bed there was a huge man with a big red head and a long moustache.....
Ivan Karlych couldn’t believe his eyes and lit another match... He lit five matches one after another, and the picture was still as incredible, horrible and outrageous as ever. The German’s legs gave out and his back stiffened from the cold. The beer had suddenly gone out of him, and it seemed to him that his soul had turned upside down. His first thought and desire was to take a chair and hit the redhead with it, then to grab his unfaithful wife by the bare heel and throw her through the window so that she would break both of the frames and fly down onto the pavement with a clang.

"Oh no, that’s not enough!” he decided after some deliberation. “First I’ll shame them, then I’ll go and call the police and the kinsfolk, and then I’ll kill them..."
He put on his coat and in a minute he was walking down the street. Then he cried bitterly. He wept and thought of people’s ingratitude... This woman with bare heels had once been a poor seamstress, and he had made her happy by making her the wife of a scholarly master who at Funk and Co. received 750 roubles a year! She had been insignificant and had worn chintz dresses like a maid, and thanks to him she now wore a hat and gloves, and even at Funk and Co. they speak to her in the formal manner.....
And he thought: how sly and wicked women are! Natasha had pretended that she’d married Ivan Karlych out of passionate love, and every week she had written him tender letters in Tver...
"Oh, what a snake!" thought Schwei, walking down the street. “Oh, why did I marry a Russian woman? The Russians aren’t any good! They’re barbarians, muzhiks! I want to fight Russia, damn it!"
A little while later he thought:
"And amazingly, she has exchanged me for some some red-headed guttersnipe! Well, if she had fallen in love with Funk I would have forgiven her, but she loves some devil who doesn’t have a penny in his pocket! Oh, I am just so miserable!"
Wiping his eyes, Schwei went into an inn.
“Give me some paper and ink!” he said to the barman. “I want to write a letter!”
With trembling hand he first wrote a letter to his wife’s parents, who lived in Serpukhov. He wrote to them that an honest, scholarly person doesn’t want to live with a promiscuous woman, that her parents were pigs and that their daughter was a pig, although Schwei didn’t want to spit on anyone... Finally he demanded that the parents take their daughter back together with her red-headed scoundrel, whom he hadn’t killed only because he didn’t want to dirty his hands.

Then he left the inn and put the letter in the postbox. He wandered about the town until four o’clock in the morning meditating on his grief. The poor man had lost weight, had come to the conclusion that life was a bitter mockery of fate, that to live was foolish and unworthy of a decent German. He resolved not to take revenge either on his wife or on the red-haired man. The best thing he could do was to punish his wife with magnanimity.
"I’ll go and tell her everything," he thought, walking home, "and then I’ll take my own life... Let her be happy with her redhead and I won’t get in the way..."
And he dreamed how he would die and how his wife would languish with remorse.
“And I’ll leave my property to her, yes!" he muttered, pulling his bell. “The redhead is a better man than I am; let him earn 750 roubles a year like I do!”
And this time the door was opened to him by the cook Marya, who was very much surprised to see him.
“Call Natalya Petrovna," he said, without taking off his coat. “I want to talk to her...”
In a minute a young woman stood before Ivan Karlych, wearing only a shirt, barefoot, and with a surprised face... Weeping and raising both hands upwards, the deceived husband said:
“I know everything! I can’t be deceived! I have seen with my own eyes the red-haired beast with the long moustache!”
“You’re crazy!” his wife cried out. “Why are you shouting like that? You’ll wake up the tenants!”
“Oh, that red-haired rogue!”
“I told you not to shout! You’re drunk and you’re shouting! Go to bed!”
“I don’t want to sleep in the same bed with the redhead! Goodbye!”
“You’re crazy!” His wife got angry. “We have tenants now! The locksmith and his wife live in the room where our bedroom was!”
“Ah... ah? What locksmith?”
“A red-haired locksmith and his wife. I let them in for four roubles a month... Don’t shout, or you’ll wake them up!”
The German bulged his eyes and looked at his wife for a long time; then he bent his head and slowly whistled....
“Now I understand..." he said.

A little while later his German soul again assumed its former position, and Ivan Karlych felt fine.
“You are Russian," he muttered, "and the cook is Russian, and I am Russian... We all speak the Russian language... The locksmith’s a good locksmith, and I want to embrace him... Funk and Co. is also a good Funk and Co.... Russia’s a splendid country... I want to fight with Germany now...”

---

8. THE SIREN

After one of the meetings of the Nth World Congress, the judges gathered in the deliberation room to take off their uniforms, rest for a minute and go home for lunch. The chairman of the congress, a very prominent man with fluffy sideburns, who had a “dissenting opinion” on one of the cases that had just been dealt with, sat at the table and hurried to write down his opinion. District Magistrate Milkin, a young man with a languid, melancholic face, reputed to be a philosopher and who was dissatisfied with his environment and was searching for the purpose of life, stood at the window and melancholily looked into the courtyard. Another district policeman and one of the honorable judges had already left. The remaining honorable, a flabby, heavily breathing fat man and the prosecutor’s comrade, a young German with a sickly face, sat on the sofa and waited for the chairman to finish writing so that they could go to dinner together. In front of them stood Zhilin, the secretary of the congress, a small man with sideburns near his ears and an expression of sweetness on his face.

With a honeyed smile and looking at the fat man, he said in a low voice:
“We all want to eat now, because we’re tired and it’s already four o’clock, but that, my soul-friend Grigory Savvich, isn’t a real appetite. A true, ravenous appetite, when it seems you could eat your own father, comes only after physical exercise, for example after a hunt with hounds or when you’ve run for kilometres without a break. Imagination also means a lot, sir. If, let’s say, you’re driving home from hunting and want to have a good appetite for lunch, then you never need to think about smart things; smart and learned subjects always kill your appetite. You should know that philosophers and scientists are the worst people when it comes to food, and only pigs, excuse me, eat worse than them. When driving home, you must try to keep your head thinking only about the decanter and the menu. Once on the way hime I closed my eyes and imagined a piglet with horseradish, and my appetite became quite hysterical. Well, when you come into your courtyard, you want the kitchen to smell of something like that, you know…”

“Roast geese are masters of the smell,” said the honorary officer of the peace, breathing heavily.

“Don’t say that my dear Grigory Savvich, a duck or a snipe can give a goose ten points ahead. There’s no tenderness or delicacy in the bouquet of the goose. Young onions smell best, you know, when they start to fry and, you know, they sizzle, the scoundrels, and you smell them all over the house. So, when you enter the house, the table should already be set, and when you sit down you put a napkin behind your neck and slowly reach for the decanter of vodka. Yes, my little mother, you don’t pour it into a glass but into some antediluvian grandfather’s glass made of silver or into a little pot-bellied one with the inscription ‘even the monks accept it,’ and you don’t drink it all up right away, but first you sigh, you rub your hands, you look indifferently at the ceiling, and then, ever so slowly, you bring it, the vodka, up to your lips and – immediately you get sparks from your stomach all over your body…”
The secretary had a look of bliss painted all over his sweet face.
“Sparks...” he repeated, squinting. “As soon as you drink, then you need to have a snack.”

“Listen,” said the chairman, looking up at the secretary, “speak more quietly! Because of you, I’ve already ruined the second sheet!”

“Oh, it’s my fault, Pyotr Nikolaich! I’ll be quiet,” said the secretary and continued in a half-whisper: “Well, and you also need to eat skillfully, my soul Grigory Savvich. You need to know what to eat. The best appetizer, if you want to know, is herring. If you eat a piece of it with onions and mustard sauce, then, my benefactor, while you still feel the sparks in your stomach you eat the caviar on its own or, if you wish, with a lemon, then and then a simple radish with salt, then again herring, but best of all, my dear benefactor, pickled redfish, if you cut them finely like caviar, and, you know, with onions and with Provençal butter... delicious! But burbot livers are a drama!
“M-yes...” agreed the honorary peace officer, squinting his eyes. “Also good for appetizers... are sultry porcini mushrooms...”
“Yes, yes, yes... with onions, you know, with bay leaves and all sorts of spices. You open the pan and steam comes out of it with a suggestions of mushrooms... sometimes it even makes a tear come out! Well, as soon as they bring the kulebyaka meat-and-fish pie out of the kitchen, you immediately have to drink a second glass…”

“Ivan Guryich!” the chairman said in a tearful voice, “Because of you I’ve ruined the third sheet!”

“The devil only knows why – he only thinks about food!” grumbled the philosopher Milkin, making a contemptuous grimace. “Are there really no other interests in life, besides mushrooms and kulebyaka?”

“So we have a drink before the pie,” the secretary continued in a low voice; he was already so carried away that, like a singing nightingale, he heard nothing but his own voice. “The kulebyaka must be appetizing, shameless in all its nakedness, so that there’s a temptation. You wink at it, you cut off a bit of it, and you move your fingers over it like this, out of an excess of feelings. You’ll eat it and it’ll be buttery like tears, the filling will be fatty and juicy, with eggs, with giblets and with onions…”

The secretary rolled his eyes and twisted his mouth right up to his ear. The honorary officer of the peace grunted and, probably imagining a kulebyaka, moved his fingers.

“This is the devil knows what...” the policeman grumbled, moving to another window.

“I eat two pieces of it, and I save the third for the cabbage soup,” the secretary continued with inspiration. “As soon as you’ve finished with the kulebyaka, immediately, so as not to ruin your appetite, you order the cabbage soup to be served... The cabbage soup must be hot and fiery. But best of all, my benefactor, is beet-root borscht in the Khokhlatsky style, with ham and sausages. It’s served with sour cream and fresh parsley with dill pickles. Pickled giblets and young kidneys are also excellent, and if you like soup, then you have the best of soups, which is topped up with roots and herbs: carrots, asparagus, cauliflower and all sorts of similar things...”

“Yes, that’s a magnificent thing...” the chairman sighed, looking up from the paper, but immediately caught himself and groaned: “Dear God!” This way I won’t write a special opinion until this evening! I’ve spoilt the fourth sheet!”

“I won’t continue, I won’t! I’m sorry, sir!” the secretary apologized and continued in a whisper: “As soon as you’ve eaten the borscht or the soup, then you immediately order the fish to be served, my dear benefactor. Of the fish, the best is pan-fried carp in sour cream; it’s just that you have to keep it alive in milk for a whole day so that it doesn’t smell like mud and is ever so delicate…”

“It’s also good to have a sterlet ring,” said the honorary peace officer, closing his eyes, and immediately, to everyone’s surprise, he jumped up from his seat, made a brutal face and roared towards the chairman: “Pyotr Nikolaich, will you be finished soon? I can’t wait any longer! I just can’t!”

“Let me finish!”

“Well, then I’ll go by myself! To hell with you!”

The fat man gesticulated with his hand, grabbed his hat and ran out of the room without saying goodbye. The secretary sighed and, bending down to the ear of his comrade prosecutor, continued in a low voice:
“Pike-perch with a tomato and mushroom sauce is also good. But you shouldn’t have too much fish, Stepan Frantsych; it’s not an important food, the main thing in lunch isn’t the fish nor the sauces, but the roast. Which bird do you like the most?”

The comrade prosecutor made a sour face and said with a sigh: “Unfortunately, I can’t sympathize with you: I have catarrh of the stomach.”

“Come on, sir! Doctors invented catarrh of the stomach! That disease comes from freethinking and pride. Don’t pay any attention to it! You can say that you don’t want to eat or that you feel sick, but otherwise don’t pay attention to and eat for yourself. If, let’s say, they serve a couple of big snipes with the roast, and if you add to that a partridge or a couple of fat quails, then you’ll forget about any catarrh, my word of honor. And what about roast turkey? White, fat, juicy, sort of, you know, like a nymph…”

“Yes, it’s probably delicious,” said the prosecutor, smiling sadly. “I would probably eat turkey...”

“And, by God, what about duck? If you take a young duck that’s had just enough ice in the first frost, and fry it on a pan along with potatoes that are finely chopped so that they’re browned, and so that they’re soaked in duck fat, and so that…”

The philosopher Milkin made a brutal face and, apparently, wanted to say something, but suddenly smacked his lips, probably imagining a roast duck, and without saying a word, drawn by an unknown force, he grabbed his hat and ran out.

“Yes, I think I’d eat duck too...” sighed the prosecutor’s comrade.

The chairman stood up, walked around and sat down again.

“After the roast, a person becomes full and falls into a sweet state of dreaming,” the secretary continued “Then both the body and the soul feel good. To enjoy that moment, you can have a glass of brandy.”

The chairman grunted and crossed out his sheet. “I’ve spoiled the sixth sheet!” he said angrily. “This is shameless!”

“Write, write, benefactor!” the secretary whispered. “I won’t talk any more! I’m on the quiet.
“I’ll be honest with you, Stepan Frantsych,” he continued in a barely audible whisper, “a homemade brandy is better than any champagne. After the first glass, your whole soul is overwhelmed by your sense of smell, a kind of mirage, and it seems to you that you aren’t in a chair at home, but somewhere in Australia on the softest kind of ostrich…”

“Oh, let’s go, Pyotr Nikolaich!” said the prosecutor, impatiently kicking out his leg.

“Yes, sir,” continued the secretary. “With the brandy it’s good to smoke a cigar and blow rings, and at that moment such dreamy thoughts come into your head, as if you were a generalissimo or married to the most beautiful woman in the world, and as if that beauty was swimming all day long in front of your windows in a kind of pool with goldfish. She swims and you say to her: ‘Darling, come kiss me!’”

“Pyotr Nikolaich!” moaned the prosecutor’s comrade.

“Yes, sir!,” continued the secretary, “After smoking, you pick up the hem of your dressing-gown and you go to bed! There you lie on your back and you take up the newspaper in your hands. When your eyes are drooping and your whole body is drowsy, it’s nice to read about politics: you see, here Austria made a mistake, there France didn’t please someone, there the Pope went against the grain – you read, it’s very pleasant!”

The chairman jumped up, threw his pen aside and grabbed his hat with both hands. The prosecutor’s comrade, who’d forgotten about his catarrh and was frantic with impatience, also jumped up.

“Let’s go!” he shouted.

“Pyotr Nikolaich, what about the minority opinion?” The secretary was frightened. “When will you write it, benefactor? After all, you have to go into the city at six o’clock!”

---

THE REED-PIPE

Meliton Shishkin, a clerk from the Dementyev farm, pushed through to the edge of the forest with his gun in hand, sweltering in the stifling heat of the thicket of spruce trees and covered with cobwebs and needles. His Lady, a mix of mongrel and setter, unusually thin and pregnant, followed her master tucking her wet tail under her and trying in every possible way not to prick her nose. The morning wasn’t a good one; the sky was overcast. Large spatters of wetness were falling from the trees and the ferns, which were shrouded in a light mist, and the dampness of the forest gave off a pungent odour of rot.

Ahead there were birch trees where the thicket ended, and the misty distance was visible through their trunks and branches. Someone behind the birches was playing a homemade, shepherd’s reed-pipe. He played no more than five or six notes, lazily putting them together without trying to link them into a motif, but nevertheless something harsh and extremely wistful could be heard in his piping.
.
As the thicket thinned and the fir-trees began to mingle with young birch trees, Meliton saw a herd. A confused mass of horses, cows and sheep was wandering between the bushes and munching the forest grass, crackling the twigs on the ground. At the edge of the forest, leaning against a wet birch tree, there was a skinny old shepherd in tattered serge and hatless. He was staring at the ground thinking about something while playing his pipe, apparently in a mechanical manner.

“Hello, grandfather! God be with you!” Meliton greeted him in a thin, husky voice, which didn’t suit his huge stature and large, fleshy face. “And how cleverly you’re blowing on your pipe! Whose flock are you herding?”

“Armamon’s," the shepherd reluctantly replied, and put his whistle behind his back.

“So the forest’s Armamon’s, too?” Meliton asked, looking around. “Is it is indeed Armamon’s forest, tell me…? I’ve lost my way.” His face was scratched all over. He sat down on the wet ground and began to mould a cigarette out of newsprint.

Everything about the fellow was small and didn’t correspond to his height, his breadth and his fleshy face: his smile, his eyes, his buttons, and his cap, which was barely maintained on his fat, shaven head. When he spoke and smiled, there was something womanly, timid and humble in his shaven, plump face and in his whole figure.

“Well, what weather, God forbid!” he said and shook his head. “The men haven’t harvested the oats yet, and rain seems to be coming on, God forbid.”

The shepherd looked up at the sky, where the rain was drizzling down, at the forest, at the wet clothes of the farmhand, thought and said nothing.

“It’s been like this all summer..." Meliton sighed. “It’s been bad for the men and no pleasure for the gentlemen.”

The shepherd looked up at the sky once more, thought some more and said with deliberation, chewing every word: “It all comes to one thing... It’s no good.”

“How’s it here?” Meliton asked, lighting a cigarette. “Have you seen a brood of grouse in Armamon’s grounds?”

The shepherd didn’t answer right away. He looked at the sky again and to the sides, thought, blinked his eyes... Apparently, he attached considerable importance to his words, and in order to make them more valuable tried to pronounce them with a certain solemnity. The expression of his face was agedly sharp and staid, and, because his nose was intercepted across by a saddle-shaped notch and his nostrils looked upwards, it seemed cunning and mocking.

“No, I don’t think I’ve seen one," he answered. “Our hunter, Yeremka, said that on Ilyin’s Day he had seen a brood near the Pustoshye, but he must be lying. There aren’t enough birds. Yes, brother, there aren’t enough... not enough everywhere! The hunting, if we reason sensibly, is insignificant and worthless. There’s no game at all, and what there is, there’s no need to rub hands because of it now – it hasn’t grown yet! They’re so small that it’s shameful to look at them!

Meliton grinned and waved his hand. “Such things are being done in this world that it’s a laugh! Birds have become incongruous nowadays, they sit late on their eggs, and there are some that haven’t yet risen from their eggs on Peter’s Day. By God!”

“It all comes down to one thing," said the shepherd, lifting up his face. “There was little game last summer, and even less this year, and in five years’ time there will be none at all! I can see that soon there will be not only be no game, but no birds left!”

“Yes," agreed Meliton, after a moment’s thought. “That’s true!

The shepherd grinned bitterly and shook his head. “It’s astonishing!” he said. “Where have they all gone? I remember that twenty years ago there were geese and cranes and ducks and grouse – clouds of them! Sometimes when gentlemen came to hunt all you could hear was: poo-poo-poo! poo-poo-poo-poo! Great woodcocks, snipes and crows had no equivalent, and small teal and sandpipers were as numerous as ever but transparent, like starlings or, say, sparrows – now you see them and now you don’t! And where did they all go! There’s not even a bird of prey in sight. The eagles, falcons, and owls are all gone... All kinds of beasts have become less numerous. Nowadays, brother, a wolf and a fox are a wonder, like a bear or a mink. And before there were even moose! I’ve been observing God’s works from year to year for forty years and I realise that everything comes to one thing...”

“To what?”

“To evil, my friend. It’s time for God’s world to perish!”

The old man put on his cap and looked up at the sky.

“It’s a pity!” he sighed after some silence. “And God, how pitiful! Of course it’s God’s will, the world wasn’t created by us, but still, brother, it’s a pity. If one tree dries up, or, say, one cow falls down, it’s a pity, but what’s it like, my good man, to see the whole world go to ruin? The sun, the sky, the forests, the rivers, the creatures – all of these things have been created and have adapted and adjusted to each other. Everything has been brought to the point and knows its place. And all that should be lost!”

A sad smile flashed over the shepherd’s face and he blinked his eyes.

“You say the world’s perishing..." said Meliton, thinking. “Maybe the world will end soon, but we can’t judge that by the birds. It’s unlikely that birds can signify that.”

“Not just birds,” said the shepherd, “but beasts too, and cattle, and bees, and fish... If you don’t believe me, ask the old men; everyone will tell you that fish aren’t the same as they were. In the seas, in the lakes and in the rivers there are less and less fish every year. In our Pustoshye, I remember, a pike was caught a yard long and there were burbot and carp and bream, and every fish had visibility, but nowadays if you catch a little insect or a quarter-sized perch you thank God. Not even a real crawfish. Every year it’s getting worse and worse and soon there’ll be no fish at all. And take the rivers... The rivers must be drying up!”

“It’s true that they’re drying up!”

“That’s just it. Every year they’re getting shallower and shallower, and now, brother, there aren’t the same pools as there used to be. There, do you see those bushes?” the old man asked, pointing in their direction. “Behind them there’s an old riverbed, called Zavodina; in my father’s time the Pustoshye used to flow there, but now look where the unclean have taken it! It changes its course and, look, it’ll change until it dries up completely. There used to be swamps and ponds behind Kurgasov, but where are they now? And where have the streams gone? We had a stream flowing in this very forest, and such a stream that men used to put poles in it and catch pikes, wild ducks used to winter near it, but nowadays there’s no current in it even when there are floods. Yes, brother, everywhere you look, everywhere it’s bad. Everywhere!”

There was silence. Meliton thought and fixed his eyes on one spot. He wanted to remember at least one place in nature that hadn’t yet been touched by the all-encompassing destruction. Light spots slid across the mist and the slanting rain streaks like across frosted glasses, but immediately faded away – it was the rising sun trying to break through the clouds and to look at the earth.

“And the forests, too..." Meliton muttered.

“And the forests, too..." repeated the shepherd. “And they cut them down, and they burn them and they dry them up, but there’s no new growth. Even what grows, they cut it down now; today it’s grown and tomorrow, look, people have cut it down – and so on endlessly until there’s nothing left. I’ve been with a community flock since I’ve been a free man, and before that I was also a shepherd with the lords and brought the flock to pasture in this very place – as long as I’ve lived I can’t remember a summer day when I wasn’t here. And all the time I’ve seen God’s work. I’ve looked closely, brother, during all my years, and now I realise that every plant has declined. Be it rye, be it a vegetable, be it a flower, it all comes down to the same thing.”

“But the people are better," said the clerk.

“How are they better?

“They’re smarter.”

“They’re smarter, that’s true, friend, but what’s the use? Why should people need cleverness before they perish? You can be lost without being clever. Why should a hunter be clever if there’s no game? I think that God gave intelligence to man, but took away his strength. People have become weak, extremely weak. Take me for example... I’m worthless, I’m the lowest man in the whole village, but still, my friend, I have strength. Look at me, I’m in my seventh decade and I’m herding day after day, and doing sentinel duty in the night for two grivnas, and I don’t sleep and I don’t get cold; my son is smarter than I am, and if you put him in my place, he’ll ask for a raise tomorrow or go for treatment. And that’s how it is. Apart from bread I consume nothing, so give us this day our daily bread; and my father ate nothing apart from bread, and my grandfather too, but today a peasant is given tea and vodka and buns, and he sleeps from dusk till dawn and gets treatment and all kinds of pampering. And why? He’s become weak, he has no strength to endure. He would like to stay awake, but his eyes are sticky, and there’s nothing he can do about it.

“That’s true," Meliton agreed, “people aren’t worth much these days.”

“It’s no secret that we make mistakes from one year to the next. That’s the case now with the reasoning of the gentlemen, where they’re even weaker than the peasants. The current master has overcome everything, he knows such things that he doesn’t even need to know, but what’s the point? It’s such a pity to look at him... Thin, brainy, like some kind of Hungarian or Frenchman, no importance in him, no appearance – just the title of a gentleman. He has no place, no business, and you can’t figure out what he needs. Either he sits there with a fishing rod and catches a fish, or he lies belly up reading a book, or he stomps among the peasants and says difficult words, and if it he’s hungry, he’s hired as a clerk. So he lives in little things and has no mind to adapt himself to real business. Half of the previous barons were generals, but the current ones are complete scum!”

“They’ve become very poor,” said Meliton.

“They’ve became poor because God took away their power. You can’t go against God.”

Meliton again stared at one point. After thinking a little, he sighed, as sedate, sensible people sigh, shook his head and declared: “Why all this? We sin a lot, we’ve forgotten God... and that means that the time has come for everything to end. So it’s not the time for the world to last forever – it’s time and honorable to know that.”

The shepherd sighed and, as if wanting to stop the unpleasant conversation, walked away from the birch tree and began to count the cows with his eyes.

“Hey-hey-hey!” he shouted. “Hey-hey-hey! And damn you, no going off for you! The evil spirits have gotten into you! Tu-lyu-lyu!”

He made an angry face and went into the bushes to gather up the herd. Meliton got up and quietly walked along the edge of the forest. He looked at his feet and continued thinking: he still wanted to remember at least something that death hadn’t yet touched. Light spots again crawled along the slanting strips of rain; they jumped up to the tops of the forest and disappeared into the wet leaves. The dog found a hedgehog under a bush and, wanting to draw the owner’s attention to it, began to howl.

“Did we have an eclipse or not?” the shepherd shouted from behind the bushes.

“There was!” Meliton answered.

“Just so! Everywhere people are complaining about what happened. So, brother, there’s something wrong in the sky! No wonder it... Ge-ge-gey! gay!”

Having herded the flock to the edge of the forest, the shepherd leaned against a birch tree, looked at the sky, slowly pulled out his pipe from his bosom and began to play on it. As before, he played no more than five or six notes mechanically, as if the pipe had just fallen into his hands for the first time; the sounds flew out of it hesitantly and in disorder, not merging into a motive, but Meliton, who was thinking about the destruction of the world, heard something very melancholy and disgusting in them which he didn’t willingly want to listen to. The highest squeaky notes, which trembled and then broke off, seemed to cry out inconsolably as if the pipe was sick and frightened, and the lowest notes for some reason invoked fog, dull trees and a gray sky. Such music seemed to suit the weather, the old man, and his talk.

Meliton wanted to complain. He went up to the old man and, looking at his sad, mocking face and at the pipe, and muttered: “And life has become worse, grandfather. It’s completely unbearable to live. Crop failures, poverty... deaths every now and then, illnesses... we’re overcome by our needs.”

The clerk’s plump face turned purple and took on a melancholy, womanish expression. He moved his fingers, as if searching for words to convey his vague feeling, and continued: “Eight children, a wife... and a mother still alive, and the salary is only ten rubles a month for their food. My wife is going crazy from poverty... I myself am a heavy drinker. I’m a reasonable, sedate person and I have an education. I would like to sit at home, in peace, but I’m like a dog with a gun all day, so there’s no way for me: I’m disgusted with the place!”

Feeling that his tongue was muttering something that was not at all that he wanted to say, the clerk waved his hand and said bitterly: “If the world is to perish, then it should be quick! There’s no need to waste time and torment people in vain...”

The old man took the pipe from his lips and, squinting one eye, looked into its small hole. His face was sad and, like tears, covered with large splashes. He smiled and said: “It’s a pity, brother! And God, what a pity! The earth, the forest, the sky... every creature – after all, it was all created and has adapted, in everything there’s intelligence. Everything’s lost for nothing. And most of all I feel sorry for the people.”

In the forest, approaching the edge, heavy rain began to rustle. Meliton looked in the direction of the noise, buttoned up all the buttons and said: “I have to go to the village. Goodbye, grandfather. What’s your name?”

“Luka Poor.”

“Well, goodbye, Luka! Thank you for the kind words. Lady, come here!”

Having said goodbye to the shepherd, Meliton trudged along the edge of the forest and then down through the meadow, which gradually turned into a swamp. The water sloshed underfoot and the rusty sedge, still green and juicy, bent to the ground, as if afraid that it would be trampled underfoot. Behind the swamp on the bank of the Pustoshye, which the old man had spoken about, there were willows, and behind the willows the master’s barn shone blue in the fog. He felt the proximity of that unfortunate, unpreventable moment when the fields become dark, the ground is dirty and cold, when the weeping willow seem even sadder and tears are crawling down its trunk, and only the cranes escape from the common misfortune, and even those resound in the skies with a sad, melancholy song as if afraid of offending the sadness of nature by an expression of their happiness .

Meliton trudged over to the river and listened as the sounds of the pipe gradually died away behind him. He still wanted to complain. He looked around sadly, and he felt unbearably sorry for the sky, and the earth, and the sun, and the forest, and his Lady, and when the highest note of the pipe swept through the air and trembled like the voice of a crying man, he felt extremely bitter and offended about the disorder that was so perceptible in nature.

The high note trembled, broke off, and the pipe fell silent.

---

10. THE STORY OF A COMMERCIAL VENTURE

Andrei Andreyevich Sidorov inherited four thousand rubles from his mother and decided to open a bookstore with the money. And such a bookstore was urgently needed. The city had gone astray in ignorance and in prejudice; old people just went to the bathhouse, officials played cards and drank vodka, ladies gossiped, young people lived without ideals, girls dreamed all day long of marriage and ate buckwheat, husbands beat their wives, and pigs roamed the streets. “Ideas, more ideas are needed,” Andrei Andreevich said to himself, “Ideas!”
Having hired a storeroom, he went to Moscow and brought back a number of old and new authors and many textbooks, and put them all on the shelves. In the first three weeks no buyers came in at all. Andrei Andreyevich sat all day long at the counter, read Mikhailovsky and tried to think honestly. When by chance it occurred to him, for example, that it would be nice to eat a bream with porridge, he immediately caught himself thinking: “Oh, how nice that would be!”
Every day in the morning a girl in a scarf and with leather galoshes on her bare feet rushed into the store and declared tersely: “Give me two cents worth of vinegar!” And Andrei Andreevich answered with contempt: “You’ve come in the wrong door, madam!”
When one of the friends came in, then with a significant and mysterious look on his face he took out the third volume of Pisarev from the farthest shelf, blew the dust off it and with an expression suggesting that he had something else in the store but was afraid to show it to him, said: “Yes, my friend... This is a little thing, I’ll tell you, it’s not that... Yes... Here, my friend, in a word, I must tell you, you know, that it’s something that when you read it you’ll just throw up your hands... Yes, indeed! Look here, brother, I hope you don’t get confused by it!”
Three weeks later the first buyer came in. He was a stout, gray-haired gentleman with whiskers, wearing a hat with a red band on it – by all appearances, a landowner. He asked for the second part of Native Word. And he asked “Do you have any lead pencils?”
“I don’t sell them.”
“That’s a shame... I don’t want to go to the bazaar because of a trifle...”
“Indeed,” Andrei Andreyevich thought when the buyer had left, “It IS a shame that I don’t stock lead pencils. Here in the provinces one can’t specialize narrowly, but one should sell everything that relates to education and contributes to it in one way or another.”
He wrote to Moscow and less than a month later pens, pencils and pens were already exhibited on the window of his store, along with notebooks for students, slate-boards and other school supplies. Boys and girls began to come to him occasionally, and there was even one day when he made a profit of forty kopecks on the ruble.
Once when the girl in leather galoshes flew into his store in a rush he’d already opened his mouth to tell her with contempt that she’d mistaken the door of the shop next door, but she called out: “Give me a pennyworth of paper and a stamp for seven kopecks!” After that, Andrei Andreyevich began to hold postage and stamps and, as well, paper sheets.
Eight months after the day the store had been opened, a lady came to him to buy pens. “And do you have high-school satchels?” she asked. “Alas, ma’am, I don’t keep them!”
“Ah, what a pity! In that case, show me what dolls you have, but only cheap ones.”
"Madam, there are no dolls here!" Andrei Andreyevich replied sadly. Without thinking twice about it, wrote to Moscow and soon satchels, dolls, drums, sabres, harmonics, balls and all kinds of toys appeared in his store. “They’re all just nonsense!” He said to his friends.
“But I say, I’ll start tutorials and rational games! You understand, the educational part will be based on what’s called the finest conclusions of science, in a word …”
He wrote away for gymnastic weights, croquet, backgammon, children’s billiards, garden tools for children and a dozen of two very smart, rational games. Then the townsfolk, passing by his store, saw to their great pleasure two bicycles: a large one and the other one smaller. And the trade went well. Business was especially good when Andrei Andreyevich posted before Christmas an announcement in the window that he was selling decorations for Christmas trees. “I’ll give them more hygiene, you see,” he told his friends, rubbing his hands. “Let me just go to Moscow! I’ll have such filters and all sorts of scientific improvements that it’ll be crazy, in a word. Science, my friend, cannot be ignored.”
So he went to Moscow bringing a lot of money with him, and bought five thousand different articles there, for cash and on credit. There were filters, and excellent lamps for desks, and guitars, and hygienic pants for children, and baby bottles, and purses, and zoological collections. He also bought excellent dishes for five hundred rubles and was glad that he’d bought them, since beautiful things develop an elegant taste and soften morals.
Returning home from Moscow he began arranging the new goods and whatnots on the shelves. And somehow it happened that when he’d climbed up to remove the top shelf, ten volumes of Mikhailovsky fell down one by one; one volume hit him on the head while the rest fell directly on the lamps and broke two lamp globes. “My, how they... write so much!” Andrey Andreyevich muttered, rubbing himself. He collected all the books, tied them tightly with a rope and hid them under the counter.
About two days later, he was informed that the neighbouring grocer had been sentenced to prison for torturing his nephew and that the shop was going to be abandoned. Andrei Andreyevich was very happy and it took it over. Soon a door had been inserted into the wall and both stores, now united into one, were jam-packed with goods and since the customers who entered the second half of the store all asked out of habit for tea, sugar and kerosene, Andrei Andreyevich, without thinking twice about it, got groceries as well for his old bookshop.
Currently, he’s one of the most prominent merchants in our city. He sells dishes, tobacco, tar, soap, bagels, fresh fruit, haberdashery and mosquito products, guns, leathers and hams. He has rented a permanent placement in the bazaar and they say that he’s going to open family baths with rooms. The books that once lay on his shelves, including the third volume of Pisarev, have long been sold for a rouble and 5 kopeks per pound.
At name-days and at weddings, former friends whom Andrei Andreyevich now mockingly calls the “Americans” sometimes talk with him about progress, literature and other high matters. “Have you read, Andrei Andreyevich, the latest book Herald of Europe?" They ask him.
“No, I haven’t read it, sir...” he answers, squinting and playing with a thick chain. That doesn’t concern us. We’re doing more positive things!”

---

ОГЛАВЛЕНИЕ

1. ЖИВОЙ ТОВАР (1882)

2. ОН И ОНА (1882)

3. БАРЫНЯ (1882)

4. РАССКАЗ, КОТОРОМУ ТРУДНО ПОДОБРАТЬ НАЗВАНИЕ (1883)

5. О ДРАМЕ (1884)

6. ОТЕЦ СЕМЕЙСТВА (1885)

7. ДОБРЫЙ НЕМЕЦ (1887)

8. СИРЕНА (1887)

9. СВИРЕЛЬ (1887)

10. ИСТОРИЯ ОДНОГО ТОРГОВОГО ПРЕДПРИЯТИЯ (1892)

---

1. ЖИВОЙ ТОВАР

I

Грохольский обнял Лизу, перецеловал все ее пальчики с огрызенными розовыми ногтями и посадил ее на обитую дешевым бархатом кушетку. Лиза положила ногу на ногу, заложила руки под голову и легла.
Грохольский сел рядом на стул и нагнулся к ней. Он весь обратился в зрение.
Какой хорошенькой казалась она ему, освещенная лучами заходящего солнца!
Заходящее солнце, золотое, подернутое слегка пурпуром, всё целиком было видно в окно.
Всю гостиную и, в том числе, Лизу оно осветило ярким, не режущим глаза, светом и положило на короткое время позолоту…
Грохольский залюбовался. Лиза не бог весть какая красавица. Правда, ее маленькое кошачье личико, с карими глазами и с вздернутым носиком, свежо и даже пикантно, ее жидкие волосы черны, как сажа, и кудрявы, маленькое тело грациозно, подвижно и правильно, как тело электрического угря, но в общем… Впрочем, в сторону мой вкус. Грохольский, избалованный женщинами, любивший и разлюбивший на своем веку сотни раз, видел в ней красавицу. Он любил ее, а слепая любовь везде находит идеальную красоту.
— Послушай, — начал он, глядя ей прямо в глаза. — Я пришел потолковать с тобой, моя прелесть. Любовь не терпит ничего неопределенного, бесформенного… Неопределенные отношения, знаешь ли… Я вчера говорил тебе, Лиза… Мы постараемся сегодня покончить поднятый вчера вопрос. Ну, давай решать сообща… Что делать?
Лиза зевнула и, сильно морщась, потащила из-под головы правую руку.
— Что делать? — повторила она за Грохольским чуть слышно.
— Ну да, что делать? Решай вот, мудрая головка… Я люблю тебя, а любящий человек не подельчив. Он более чем эгоист. Я не в силах делиться с твоим мужем. Я мысленно рву его на клочки, когда думаю, что и он любит тебя. Во-вторых, ты любишь меня… Для любви необходимым условием является полная свобода… А ты разве свободна? Тебя разве не терзает мысль, что над твоей душой вечно торчит этот человек? Человек, которого ты не любишь, быть может, что очень естественно, ненавидишь… Это во-вторых… В-третьих же… Что же в-третьих? А вот что… Мы обманываем его, а это… нечестно… Прежде всего, Лиза, правда. Прочь ложь!
— Ну, так что же делать?
— Ты можешь догадаться… Я нахожу нужным, обязательным объявить ему о нашей связи и оставить его, зажить на свободе. То и другое нужно сделать по возможности скорей… Например, хоть сегодня вечером ты… объяснишься с ним… Пора покончить… Разве тебе не надоело воровски любить?
— Объясниться? С Ваней?
— Ну да!
— Это невозможно! И вчера я говорила тебе, Мишель, что это невозможно!
— Почему же?
— Он обидится, раскричится, наделает разных неприятностей… Разве ты не знаешь, какой он? Боже сохрани! Не нужно объясняться! Выдумал еще!
Грохольский провел рукой по лбу и вздохнул.
— Да, — сказал он. — Он больше чем обидится… Я ведь отнимаю у него счастье. Он любит тебя?
— Любит. Очень.
— Вот еще комиссия! Не знаешь, с какого конца начать. Скрывать от него — подло, объясниться с ним — значит убить его… Чёрт знает что! Ну, как быть?
Грохольский задумался. Его бледное лицо нахмурилось.
— Будем всегда так, как теперь, — сказала Лиза. — Пусть сам узнает, если хочет.
— Но ведь это… это и грешно и… Наконец, ты моя, и никто не имеет права думать, что ты принадлежишь не мне, а другому! Ты моя! Никому не уступлю! Мне жаль его, видит бог, как жаль, Лиза! Когда я вижу его, мне больно делается! Но… но что ж делать, наконец? Ведь ты его не любишь? Чего же ради ты будешь с ним маяться? Объясниться надо! Объяснимся с ним и поедем ко мне. Ты моя жена, а не его. Пусть как знает. Как-нибудь перетерпит свое горе… Не он первый, не он и последний… Хочешь бежать? А? Говори скорей! Хочешь бежать?
Лиза поднялась и вопросительными глазами поглядела на Грохольского.
— Бежать?
— Ну да… В именье ко мне… В Крым потом… Объяснимся с ним письменно… Ночью можно. Поезд в половину второго. А? Хорошо?
Лиза почесала лениво переносье и задумалась.
— Хорошо, — сказала она и… заплакала.
На ее щечках заиграли красные пятнышки, глазки надулись, и по кошачьему личику потекли слезы…
— О чем ты? — встревожился Грохольский. — Лиза! Чего ты? Ну? Чего плачешь? Эка ведь! Ну чего? Голубчик! Мамочка!
Лиза протянула к Грохольскому руки и повисла на его шее. Послышались всхлипывания.
— Мне жаль его… — забормотала Лиза. — Ах, как мне его жаль!
— Кого?
— Ва… Ваню…
— А мне не жаль? Но что же делать? Мы причиним ему страдания… Он будет страдать, проклинать… Но чем же мы виноваты, что мы любим друг друга?
Сказавши это, Грохольский отскочил от Лизы, как ужаленный, и сел в кресло. Лиза спорхнула с его шеи и быстро, в мгновение ока, опустилась на кушетку.
Оба они страшно покраснели, опустили глаза и закашляли.
В гостиную вошел высокий широкоплечий малый, лет тридцати, в чиновничьем вицмундире. Он вошел незаметно. Только стук стула, за который он зацепился у двери, дал знать любовникам о его приходе и заставил их оглянуться. Это был муж.
Оглянулись они поздно. Он видел, как Грохольский держал за талию Лизу, и видел, как Лиза висела на белой, аристократической шее Грохольского.
«Он видел!» — подумали в одно и то же время Лиза и Грохольский, стараясь спрятать подальше свои отяжелевшие руки и сконфуженные глаза…
Розовое лицо остолбеневшего мужа побелело.
Мучительное, странное, душу возмущающее молчание длилось три минуты. О, эти три минуты! Их и до сих пор вспоминает Грохольский.
Первый задвигался и прервал молчание муж. Он зашагал к Грохольскому и, строя на своем лице бессмысленную гримасу, похожую на улыбку, подал ему руку. Грохольский слегка пожал мягкую, потную руку и весь вздрогнул, точно раздавил в кулаке холодную лягушку.
— Здравствуйте, — пробормотал он.
— Здоровы-с? — чуть слышно прохрипел муж и сел против Грохольского, поправляя у себя сзади воротник…
Опять наступило томительное молчание… Но это молчание уже было не так глупо… Первый приступ, самый тяжелый и бесхарактерный, прошел.
Оставалось теперь только кому-нибудь из двух ретироваться за спичками или за другим каким-нибудь пустяком. Обоим сильно хотелось уйти. Они сидели и, не глядя друг на друга, подергивая себя за бородки, искали в своих взбудораженных мозгах выхода из ужасно неловкого положения. Оба были потны. Оба невыносимо страдали, и обоих пожирала ненависть. Хотелось вцепиться, но… как начать и кому первому начинать? Хоть бы она вышла!
— Я вас вчера в собрании видел, — пробормотал Бугров (так звали мужа).
— Я был там… был… Танцевали?
— Гм… да. С той… с Люкоцкой младшей… Тяжело пляшет… Невозможно пляшет. Болтать мастерица. (Пауза.) Болтает неутомимо.
— Да… скучно было. И я вас видел…
Грохольский нечаянно взглянул на Бугрова… Его глаза встретились с блуждающим взглядом обманутого мужа, и он не вынес. Он быстро встал, быстро поймал руку Бугрова, пожал ее, схватил шляпу и пошел к двери, чувствуя за собой свою спину. Ему казалось, что на его спину смотрит тысяча глаз. То же чувствует освистанный актер, удаляясь с авансцены, то же самое чувствует и фат, которому дали подзатыльник и выводят с полицией…
Как только затихли шаги Грохольского и скрипнула дверь в передней, Бугров вскочил и, сделав по гостиной несколько кругов, зашагал к жене. Кошачье личико съежилось и замигало глазками, точно ожидало щелчка. Муж подошел к ней и, наступая ей на платье, толкая ее колени своими коленями, с искаженным, бледным лицом потряс руками, головой и плечами.
— Если ты, дрянь этакая, — заговорил он глухим, плачущим голосом, — впустишь его сюда еще хоть раз, то я тебя… Чтоб шага не смел! Убью! Понимаешь? А-а-а… Тварь негодная! Дрожишь! Мерр…зость!
Бугров схватил ее за локоть, потряс и швырнул ее, как резиновый мячик, к окну.
— Дрянь! Пошлая! Стыда нет!
Она полетела к окну, едва касаясь пола ногами, и ухватилась руками за занавески.
— Молчать! — крикнул супруг, подойдя к ней, и, сверкая глазами, топнул ногой.
Она молчала. Она глядела на потолок и всхлипывала, имея на лице выражение кающейся девочки, которую хотят наказать.
— Так ты так? А? С хлыщом? Хорошо! А перед алтарем? Кто? Хороша жена и мать! Молчать!
И он ударил ее по ее хорошенькому хрупкому плечу.
— Молчать! Дрянь! Я тебя еще и не так! Если этот прохвост посмеет явиться сюда хоть еще раз, если я тебя хоть еще раз… (слушай!!) увижу с этим мерзавцем, то… не проси милости! В Сибирь пойду, а убью! И его! Ничего мне не стоит! Ступай! Не хочу я тебя видеть!
Бугров утер рукавом лоб и глаза и зашагал по гостиной. Лиза, всхлипывая всё громче и громче, подергивая плечами и вздернутым носиком, принялась рассматривать кружева на занавесках.
— Блажишь! — закричал супруг. — Глупостей в голове много у дуры! Прихоти всё! Я, брат, Лизавета, этого… не того! У меня не чичирк! Я не люблю! Хочешь свинством заниматься, так… гайда! В доме моем нет тебе места! Марш, коли… В жены пошла, так забудь, выкинь из дурной головы этих франтов! Глупости всё! Другой раз чтоб этого не было! Поговори еще! Мужа люби! Мужу дана, мужа и люби! Так-то! Одного мало? Ступай, пока… М-мучители!
Бугров помолчал и крикнул:
— Ступай, говорят! Иди в детскую! Чего ревешь? Сама виновата и ревешь! Эка! В прошлом году на Петьке Точкове висла, теперь на этого, прости господи, дьявола повисла… Тьфу! Пора понимать, кто ты! Жена! Мать! В прошлом году неудовольствия вышли, теперь выйдут неудовольствия… Тьфу!
Бугров громко вздохнул, и в воздухе запахло хересом. Он возвратился с обеда и был слегка пьян…
— Обязанностей не знаешь? Нет!.. Вас учить надо! Вы еще не учены! И маменьки ваши потаскухи и вы… Реви! Да! Реви вот!
Бугров подошел к жене и потянул из ее рук занавеску.
— Не стой у окна… Людям видно, как ты ревешь… Другой раз чтоб этого не было. От объятий до беды дойдешь… Влопаешься. Нешто мне приятно рога носить? А наставишь, коли возиться с ними, с хамами, будешь… Ну, полно… В другой раз ты…. не того… Я ведь… Лиза… Оставь…
Бугров вздохнул и обдал Лизу хересовыми парами.
— Ты молоденькая, глупенькая, ничего не понимаешь… Меня дома никогда не бывает… Ну, а они и пользуются. Надо быть умной, рассудительной! Надуют! А уж тогда я не вынесу… Тогда я шабаш… Кончено! Тогда хоть и помирай ложись. За измену я… я, матушка, всё готов сделать. До смерти избить могу и… прогоню. Иди тогда к своим прохвостам.
И Бугров своей большой мягкой ладонью (horribile dictu![1]) вытер мокрое, заплаканное лицо изменницы Лизы. Он обращался со своей двадцатилетней женой, как с ребенком!
— Ну, полно. Извиняю, только чтоб в другой раз… ни боже мой! Извиняю в пятый раз, а уж в шестой не извиню. Это как бог свят. За такие штуки и бог не прощает вашего брата.
Бугров нагнулся и потянулся своими лоснящимися губами к головке Лизы.
Но поцелуй не удался…
В передней, столовой, зале и гостиной захлопали двери, и в гостиную, как вихрь, влетел Грохольский. Он был бледен и дрожал. Руками он махал, мял свою дорогую шляпу. Сюртук болтался на нем, как на вешалке. Он олицетворял собою сильнейшую лихорадку. Увидев его, Бугров отошел от жены и стал смотреть в другое окно. Грохольский подлетел к нему и, махая руками, тяжело дыша и ни на кого не глядя, заговорил дрожащим голосом:
— Иван Петрович! Перестанем играть друг перед другом комедию! Довольно нам обманывать один другого! Довольно! Не в силах я! Что хотите делайте, а я не могу. Противно и подло, наконец! Возмутительно! Поймите вы, что возмутительно!
Грохольский захлебывался и задыхался.
— Не в моих правилах. И вы честный человек. Я люблю ее! Люблю ее больше всего на свете! Вы это заметили и… Обязан я это сказать!
«Что ему сказать?» — подумал Иван Петрович.
— Нужно покончить! Комедия эта не может так долго тянуться! Должно это всё чем-нибудь разрешиться.
Грохольский вдохнул в себя побольше воздуха и продолжал:
— Я жить без нее не могу. Она тоже. Вы ученый человек, вы поймете, что при таких условиях ваша семейная жизнь невозможна. Эта женщина не ваша. Ну да… Одним словом, я прошу взглянуть на это дело с снисходительной… гуманной точки. Иван Петрович! Поймите же наконец, что я люблю ее, люблю больше себя, больше всего на свете, и противиться этой любви выше сил моих!
— А она-с? — спросил угрюмым, несколько насмешливым тоном Бугров.
— Спросите ее! Ну вот, спросите ее! Жить ей с нелюбимым человеком, жить с вами, любя другого, ведь это… это… страдать значит!
— А она? — повторил уже не насмешливым тоном Бугров.
— Она… она любит меня! Мы полюбили друг друга… Иван Петрович! Убивайте нас, презирайте, гонитесь за нами, делайте что хотите… но мы больше не в силах скрывать от вас! Мы оба налицо! Судите нас со всею строгостью человека, у которого мы… судьба отняла счастье!
Бугров покраснел, как переваренный рак, и одним глазом поглядел на Лизу. Он замигал глазами. Пальцы, губы и веки его задрожали. Бедный он! Глаза плачущей Лизы говорили ему, что Грохольский прав, что дело серьезно…
— Ну что ж? — забормотал он. — Ежели вы… В нонешние времена… Вы все этак…
— Видит бог, — завизжал высоким тенором Грохольский, — что мы понимаем вас! Разве мы не понимаем, не чувствуем? Я знаю, какие страдания я причиняю вам. Видит бог! Но будьте снисходительны! Умоляю вас! Мы не виноваты! Любовь не есть вина. Никакая воля не может ей противиться… Отдайте мне ее, Иван Петрович! Отпустите ее со мной! Возьмите с меня что хотите за ваши муки, жизнь мою возьмите, но отдайте мне Лизу! Я на всё готов… Ну, укажите, чем я могу хоть отчасти заменить вам ее? Взамен этого потерянного счастья я могу вам дать другое счастье! Могу, Иван Петрович! Я на всё согласен! Подло было бы с моей стороны оставить вас не удовлетворенным… Я понимаю вас в настоящую минуту.
Бугров махнул рукой, как бы говоря: «Уйдите ради самого бога!» Глаза его начали заволакиваться предательской влагой… Сейчас увидят, что он плакса.
— Я понимаю вас, Иван Петрович! Я дам вам другое счастье, которого вы не испытали. Что вы хотите? Я богатый человек, я сын влиятельного человека… Хотите? Ну, сколько хотите?
У Бугрова вдруг заколотило сердце… Он обеими руками взялся за оконные занавески.
— Хотите… пятьдесят тысяч? Иван Петрович, умоляю… Это не подкуп, не купля… Я хочу только жертвой с своей стороны загладить хоть несколько вашу неизмеримую потерю… Хотите сто тысяч? Я готов! Сто тысяч хотите?
Боже мой! Два огромнейших молотка заколотили по вспотевшим вискам несчастного Ивана Петровича… В ушах со звонками и бубенчиками забегали русские тройки…
— Примите от меня эту жертву! — продолжал Грохольский. — Умоляю вас! Вы снимете с моей совести тяжесть. Прошу вас!
Боже мой! Мимо окна, в которое глядели влажные глаза Бугрова, по мостовой, слегка влажной от брызнувшего майского дождичка, прокатила шикарная четырехместная коляска. Кони лихие, лютые, с лоском, с манерой. В коляске сидели люди в соломенных шляпах, с довольными лицами, с длинными удилищами, сачками… Гимназист в белой фуражке держал в руках ружье. Они ехали на дачу удить рыбу, охотиться, пить на свежем воздухе чай. Ехали в те благодатные места, где во время оно бегал по полям, лесам и берегам босой, загорелый, но тысячу раз счастливый сын деревенского дьякона, мальчик Бугров. О, как чертовски соблазнителен этот май! Как счастливы те, которые, сняв свои тяжелые вицмундиры, могут сесть в коляску и полететь в поле, где кричат перепела и пахнет молодым сеном. Сердце Бугрова сжалось от приятного, холодящего чувства… Сто тысяч! Вместе с коляской пред ним пролетели все его заветные мечты, которыми он любил угощать себя в продолжение всего своего чиновничьего житья-бытья, сидя в губернском правлении или в своем тщедушном кабинетике… Река, глубокая, с рыбой, широкий сад с узенькими аллеями, фонтанчиками, тенями, цветами, беседками, роскошная дача с террасами и башней, с Эоловой арфой и серебряными колокольчиками… (О существовании Эоловой арфы он узнал из немецких романов.) Небо чистое, голубое; воздух прозрачный, чистый, пропитанный запахами, напоминающими ему его босое, голодное и забитое детство… В пять часов вставать, в девять ложиться; днем ловить рыбу, охотиться, беседовать с мужичьем… Хорошо!
— Иван Петрович! Не мучайте! Хотите сто тысяч?
— Мм… Полтораста тысяч! — промычал Бугров глухим голосом, голосом охрипшего быка… Промычал и нагнулся, стыдясь своих слов и ожидая ответа…
— Хорошо, — сказал Грохольский. — Согласен! Благодарю, Иван Петрович… Я сейчас… Не заставлю ждать…
Грохольский подпрыгнул, надел шляпу и, пятясь задом, выбежал из гостиной.
Бугров крепче ухватился за оконные занавески… Ему было стыдно… На душе было подло, глупо, но зато какие красивые, блестящие надежды закопошились между его стучащими висками! Он богат!
Лиза, ничего не понимающая, боящаяся, чтобы он не подошел к ее окну и не отбросил ее в сторону, трепеща всем телом, шмыгнула в полуотворенную дверь. Она пошла в детскую, легла на нянину кровать и свернулась калачиком. Ее трясла лихорадка.
Бугров остался один. Ему стало душно, и он открыл окно. Каким великолепным воздухом пахнуло на его лицо и шею! Таким воздухом хорошо дышать, развалясь на подушках коляски… Там, далеко за городом, около деревень и дач воздух еще лучше… Бугров даже улыбнулся, мечтая о воздухе, который окутает его, когда он выйдет на террасу своей дачи и залюбуется видом… Мечтал он долго… Солнце уже зашло, а он всё стоял и мечтал, стараясь всеми силами выбросить из своей головы образ Лизы, который неотступно следовал за ним во всех его мечтах.
— Я принес, Иван Петрович! — прошептал над его ухом вошедший Грохольский. — Я принес… Получите… Тут вот, в этой пачке сорок тысяч. По этому бланку потрудитесь получить послезавтра у Валентинова двадцать… Вексель вот… Чек… Остальные тридцать на днях… Управляющий мой вам привезет.
Грохольский, розовый, возбужденный, двигая всеми членами, выложил пред Бугровым кучу пачек, бумаг, пакетов. Куча была большая, разноцветная, пестрая. В жизнь свою никогда не видал Бугров такой кучи! Он растопырил свои жирные пальцы и, не глядя на Грохольского, принялся перебирать пачки кредиток и бланки…
Грохольский выложил все деньги и засеменил по комнате, отыскивая купленную и проданную Дульцинею.
Наполнив карманы и бумажник, Бугров спрятал бланки в стол и, выпив полграфина воды, выскочил на улицу.
— Извозчик! — крикнул он диким голосом.
Ночью, в половине двенадцатого, он подкатил к подъезду гостиницы «Париж». С шумом вошел он вверх по лестнице и постучался в номер, в котором жил Грохольский. Его впустили. Грохольский укладывал свои вещи в чемоданы. Лиза сидела за столом и примеряла браслеты. Оба они испугались, когда вошел к ним Бугров. Им показалось, что он пришел за Лизой и принес обратно деньги, которые он взял не по убеждению, а сгоряча. Но Бугров пришел не за Лизой. Стыдясь своей новой оболочки, чувствуя себя в ней ужасно неловко, он поклонился и стал у двери в позе лакея… Новая оболочка была восхитительна. Бугров был неузнаваем. Костюм свеженький, прямо с иголочки, из французского трико, самый наимоднейший, облекал его большое тело, ничего доселе не носившее, кроме обыкновенного вицмундира. На ногах блестели полуштиблеты с сверкающими пряжками. Он стоял, стыдился своей новой оболочки и правой рукой закрывал брелоки, за которые он, час тому назад, заплатил триста рублей.
— Я пришел насчет вот чего… — начал он. — Уговор лучше денег. Мишутку я не отдам…
— Какого Мишутку? — спросил Грохольский.
— Сына.
Грохольский и Лиза переглянулись. У Лизы надулись глаза, покраснели щеки и запрыгали губы…
— Хорошо, — сказала она.
Она вспомнила теплую постельку Мишутки. Жестоко было бы эту теплую постельку променять на холодный номерной диван, и она согласилась.
— Я буду с ним видеться, — сказала она.
Бугров поклонился, вышел и, блестящий, полетел вниз по лестнице, рассекая воздух дорогою тростью.
— Домой! — сказал он извозчику. — Завтра утром, в пять часов, я поеду… Приедешь. Буду спать, разбудишь. За город поедем…

II

Был прекрасный августовский вечер. Солнце, окаймленное золотым фоном, слегка подернутое пурпуром, стояло над западным горизонтом, готовое опуститься за далекие курганы. В садах уже исчезли тени и полутени, воздух стал сер, но на верхушках деревьев играла еще позолота… Было тепло. Недавно шел дождь и еще более освежил и без того свежий, прозрачный, ароматный воздух.
Я описываю не столичный август, туманный, слезливый, темный, с его холодными, донельзя сырыми зорями. Храни бог! Я описываю не наш северный, жесткий август. Я попрошу читателя перенестись в Крым, на один из его берегов, поближе к Феодосии, к тому именно месту, где стоит дача одного из моих героев. Дача хорошенькая, чистенькая, окруженная цветниками и стрижеными кустами. Сзади, шагов на сто от нее, синеет фруктовый сад, в котором гуляют дачники… Грохольский дорого платит за эту дачу: тысячу рублей в год, кажется… Дача не стоит этой платы, но она хорошенькая… Высокая, тонкая, с тонкими стенами и очень тонкими перилами, хрупкая, нежная, выкрашенная в светло-голубой цвет, увешанная кругом занавесами, портьерами, драпри, — она напоминает собой миловидную, хрупкую, кисейную барышню.
В описываемый вечер на террасе этой дачи сидели Грохольский и Лиза. Грохольский читал «Новое время» и пил из зеленой кружки молоко. Перед ним на столе стоял сифон с сельтерской водой. Грохольский воображал себя больным катаром легких и, по совету доктора Дмитриева, истреблял огромнейшее количество винограда, молока и сельтерской воды. Лиза сидела далеко от стола, на мягком кресле. Облокотившись на перила и подперевши свое маленькое лицо кулачками, она глядела на дачу vis-a-vis… В окнах дачи vis-a-vis играло солнце… Горящие стекла бросали в глаза Лизы ослепительные лучи… Из-за палисадника и редких деревьев, окружавших дачу, глядело море со своими волнами, синевой, бесконечностью, белеющимися мачтами… Было так хорошо! Грохольский читал фельетон Незнакомца и после каждых десяти строк взбрасывал свои голубые глаза на Лизину спину… Прежняя любовь, страстная, кипучая, светилась в этих глазах… Он был бесконечно счастлив, несмотря на воображаемый катар легких… Лиза чувствовала на своей спине его глаза, думала о блестящей будущности Мишутки, и ей было так покойно, так славно на душе…
Ее не так занимали море и ослепительное мерцанье стекол дачи vis-a-vis, как те обозы, которые один за другим тянулись к этой даче.
Обозы были полны мебели и разной домашней утвари. Лиза видела, как на даче отворились решетчатые ворота и большие стеклянные двери, как с бесконечной перебранкой закопошились около мебели возницы. В стеклянные двери внесли большие кресла и диван, обитые темно-малиновым бархатом, столы для зала, гостиной и столовой, большую двуспальную кровать, детскую кровать… Внесли также что-то большое, увязанное в рогожи, тяжелое…
«Рояль», — подумала Лиза, и у ней забилось сердце.
Она давно уже не слыхала игры на рояле, а она так любила эту игру. У них на даче не было ни одного музыкального инструмента. Она и Грохольский были музыкантами только в душе, не более.
За роялью внесли много ящиков и тюков, на которых написано «Осторожно».
Это были ящики с зеркалами и посудой. В ворота ввезли богатую, блестящую коляску и ввели двух белых лошадей, похожих на лебедей.
«Боже мой! Какое богатство!» — подумала Лиза, припоминая своего старичка-пони, купленного Грохольским, не любящим ни езды, ни лошадей, за сто рублей. Ее пони сравнительно с этими конями-лебедями показался ей клопом. Грохольский, боящийся быстрой езды, нарочно купил для Лизы плохую лошадь.
«Какое богатство!» — думала и шептала Лиза, глядя на шумевших возниц.
Солнце спряталось за курганы, воздух стал терять свою прозрачность и сухость, а мебель всё еще возили и таскали. Стало наконец темно до того, что Грохольский перестал читать газеты, а Лиза всё смотрела и смотрела.
— Не зажечь ли лампу? — спросил Грохольский, боявшийся, чтобы в молоко не упала муха и в темноте не была бы проглочена. — Лиза! Не зажечь ли лампу? В темноте посидим, мой ангел?
Лиза не отвечала. Ее занимал шарабан, подъехавший к воротам дачи vis-a-vis… Какая миленькая лошадка привезла этот шарабан! Среднего роста, небольшая, грациозная… В шарабане сидел какой-то господин в цилиндре. На коленях его, болтая ручонками, заседал ребенок лет трех, по-видимому мальчишка… Он болтал ручонками и покрикивал от восторга…
Лиза вдруг взвизгнула, поднялась и подалась всем корпусом вперед.
— Что с тобой? — спросил Грохольский.
— Ничего… Это я так… Показалось…
Высокий и широкоплечий господин в цилиндре соскочил с шарабана, взял на руки мальчишку и, подпрыгивая, весело побежал к стеклянной двери.
Дверь с шумом отворилась, и он исчез во мраке данных апартаментов.
Два холуя подскочили к лошади с шарабаном и почтительнейше повели ее в ворота. Скоро в даче vis-a-vis засветились огни и послышался стук тарелок, ножей и вилок. Господин в цилиндре сел ужинать и, судя по продолжительности звяканья посудой, ужинал долго. Лизе показалось, что запахло щами с курицей и жареной уткой. После ужина из дачи понеслись беспорядочные звуки рояля. По всей вероятности, господин в цилиндре хотел забавить чем-нибудь ребенка и позволил ему побряцать.
Грохольский подошел к Лизе и взял ее за талию.
— Какая чудная погода! — сказал он. — Какой воздух! Чувствуешь? Я, Лиза, очень счастлив… даже очень. Счастье мое так велико, что я даже боюсь, чтоб и оно не рухнуло. Рушатся, обыкновенно, большие предметы… А знаешь ли, Лиза? Несмотря на всё мое счастье, я все-таки не абсолютно… покоен… Меня мучает одна неотвязчивая мысль… Ужасно мучает. Она мне не дает покоя ни днем, ни ночью…
— Какая мысль?
— Какая? Ужасная, душа моя. Меня мучает мысль о… твоем муже. Я молчал до сих пор, боялся потревожить твой внутренний покой. Но я не в силах молчать… Где он? Что с ним? Куда он делся со своими деньгами? Ужасно! Каждую ночь мне представляется его лицо, испитое, страдающее, умоляющее… Ну, посуди, мой ангел! Ведь мы отняли у него его счастье! Разрушили, раздробили! Свое счастье мы построили на развалинах его счастья… Разве деньги, которые он великодушно принял, могут ему заменить тебя? Ведь он тебя очень любил?
— Очень!
— Ну, вот видишь! Он или запил теперь, или же… Боюсь за него! Ах, как боюсь! Написать бы ему, что ли? Его утешить нужно… Доброе слово, знаешь ли…
Грохольский глубоко вздохнул, покачал головой и, изнеможенный тяжелой думой, опустился в кресло. Подперев голову кулаками, он принялся думать. Судя по его лицу, дума была мучительная…
— Я пойду спать, — сказала Лиза. — Пора…
Лиза пошла к себе, разделась и порхнула под одеяло. Она ложилась в десять часов и вставала в десять. Сибаритничать она любила…
Морфей скоро принял ее в свои объятия. Сны ей снились, в продолжение всей ночи, самые обворожительные… Снились ей целые романы, повести, арабские сказки… Героем всех этих снов был… господин в цилиндре, заставивший ее сегодня вечером взвизгнуть.
Господин в цилиндре отнимал ее у Грохольского, пел, бил Грохольского и ее, сек под окном мальчишку, объяснялся в любви, катал ее на шарабане… О, сны! В одну ночь, с закрытыми глазами и лежа, можно иногда прожить не один десяток счастливых лет… Лиза в эту ночь прожила очень много и очень счастливо, несмотря даже и на побои…
Проснувшись в восьмом часу, она накинула на себя платье, быстро поправила волосы и, не надев даже своих татарских остроносых туфель, опрометью побежала на террасу. Одной рукой закрывая от солнца глаза, а другой поддерживая спускающееся платье, она поглядела на дачу vis-a-vis… Лицо ее засияло.
Сомневаться более нельзя было. Это был он.
Под террасой дачи vis-a-vis, перед стеклянной дверью, стоял стол. На столе сиял, сверкал и блистал чайный сервиз с серебряным самоварчиком во главе. За столом сидел Иван Петрович. Он держал в руках серебряный подстаканник и пил чай. Пил с большим аппетитом. Последнее можно было заметить по тому чавканью, которое доносилось до ушей Лизы. Он был в коричневом халате с черными цветами. Массивные кисти спускались до самой земли. Лиза первый раз в жизни видела своего мужа в халате, да еще в таком дорогом… На одном колене его сидел Мишутка и мешал ему пить чай. Он подпрыгивал и старался схватить своего папашу за лоснящуюся губу. Папаша, после каждых трех-четырех глотков, наклонялся к сыну и целовал его в темя. Около одной из ножек стола, подняв высоко хвост, терся серый кот и жалобным мяуканьем изъявлял желание покушать.
Лиза спряталась за портьеру и впилась глазами в членов своей бывшей семьи. На лице ее засветилась радость…
— Мишель! — зашептала она. — Миша! Ты здесь, Миша! Голубчик! А как он любит Ваню! Господи!
И Лиза покатилась со смеху, когда Мишутка помешал ложкой отцовский чай.
— А как Ваня любит Мишеля! Милые мои!
У Лизы от радости и от счастья забилось сердце и закружилась голова. Она опустилась в кресло и с кресла принялась за наблюдения.
«Как они попали сюда?! — спрашивала она себя, посылая Мишутке воздушные поцелуи. — Кто надоумил их приехать сюда? Господи! И неужели всё это богатство принадлежит им? Неужели те лошади-лебеди, которых ввели вчера в ворота, принадлежат Ивану Петровичу? Ах!»
Напившись чаю, Иван Петрович ушел в дом. Через десять минут он появился на крыльце и… поразил Лизу. Он, юноша, только семь лет тому назад переставший называться Ванькой и Ванюшкой, готовый за двугривенный своротить челюсть, поставить весь дом вверх дном, был одет чертовски хорошо. Он был в соломенной широкополой шляпе, в чудных блестящих ботфортах, жилетке пике… Тысяча больших и малых солнц светилось в его брелоках. В правой руке держал он с шиком перчатки и хлыстик…
А сколько фанаберии и амбиции было в его тяжеловесной фигуре, когда он грациозным манием руки велел лакею подавать лошадь!
Он важно сел в шарабан и велел подать себе Мишутку и удочки, с которыми стояли вокруг шарабана лакеи. Посадив Мишутку рядом и обхватив его левой рукой, он дернул вожжи и покатил.
— Но-о-о-о! — крикнул Мишутка.
Лиза, сама того не замечая, махнула им вслед платком. Если бы она посмотрелась в зеркало, то она увидела бы раскрасневшееся, смеющееся и в то же время плачущее личико. Ей досадно было, что она не около ликующего Мишутки и что ей нельзя почему-то сейчас же расцеловать его.
Почему-то!.. Пропадай все вы пропадом, щепетильные чувства!
— Гриша! Гриша! — принялась Лиза будить Грохольского, вбежав в спальную. — Вставай! Приехали! Голубчик!
— Кто приехал? — спросил проснувшийся Грохольский.
— Наши… Ваня и Миша… Приехали! На даче, что напротив… Смотрю я, а они там… Чай пили… И Миша тоже… Какой ангельчик наш Миша стал, если б ты его только видел! Матерь божия!
— Кого? Да ты того… Кто приехал? Куда?
— Ваня с Мишей… Смотрю я на дачу, что напротив, а они сидят и чай пьют. Миша уже умеет сам чай пить… Видел, что вчера перевозились? Это они приехали!
Грохольский нахмурился, потер себе лоб и побледнел.
— Приехал? Муж? — спросил он.
— Ну да…
— Зачем?
— Вероятно, жить здесь будут… Они не знают, что мы здесь. Если бы знали, то смотрели бы на нашу дачу, а то пили чай и… не обращали никакого внимания…
— Где он теперь? Да говори ты, ради бога, толком! Ах! Ну, где он?
— Поехал с Мишей рыбу удить… На шарабане. Видел ты вчера лошадей? Это их лошади… Ванины… Ваня на них ездит. Знаешь что, Гриша? Мы Мишу к себе в гости возьмем… Возьмем ведь? Он такой хорошенький мальчик! Такой чудесный!
Грохольский задумался, а Лиза всё говорила, говорила…
— Вот так неожиданная встреча, — сказал Грохольский после долгого и, по обыкновению, мучительного размышления. — Ну, кто мог ожидать, что мы тут встретимся? Ну… так и быть… Пусть. Судьбе, значит, так угодно. Воображаю его неловкое положение, когда он с нами встретится!
— Мишу возьмем к себе в гости?
— Мишу-то возьмем… С ним-то вот неловко встречаться… Ну, что я с ним буду говорить? О чем? И ему неловко, и мне неловко… Встречаться не следует. Будем переговоры вести, если нужно будет, через прислугу…
У меня, Лизочка, ужасно голова болит… Руки и ноги… Ломит всё. Голова у меня горячая?
Лиза провела ладонью по его лбу и нашла, что голова горячая.
— Всю ночь сны ужасные… Я не встану сегодня с постели, полежу… Надо будет хинину принять. Пришлешь мне чай сюда, мамочка…
Грохольский принял хинину и провалялся на постели целый день. Он пил теплую воду, стонал, переменял белье, хныкал и наводил на всё окружающее томительнейшую скуку. Он был невыносим, когда воображал себя простудившимся. Лизе то и дело приходилось прерывать свои любопытные наблюдения и бегать с террасы в его комнату. Во время обеда ей пришлось ставить ему горчичники. Как всё это было бы скучно, читатель, если бы к услугам моей героини не было дачи vis-a-vis. Лиза целый день глядела на эту дачу и захлебывалась от счастья.
В десять часов Иван Петрович и Мишутка, возвратившиеся с рыбной ловли, завтракали. В два часа они обедали и в четыре уехали куда-то в коляске. Белые лошади понесли их с быстротою молнии. В семь часов к ним приехали гости, мужчины. До самой полночи на террасе играли на двух столах в карты. Один из мужчин играл превосходно на рояле. Гости играли, пили, ели, хохотали. Иван Петрович, хохоча во всё горло, рассказал им анекдот из армянского быта, рассказал во всю ивановскую, так, что всем дачам слышно было. Очень было весело! И Мишутка просидел с ними до полночи.
«Миша весел, не плачет, — подумала Лиза, — значит, не помнит свою маму. Забыл он, значит, меня!»
И на душе у Лизы стало ужасно горько. Она проплакала всю ночь. Ее мучила и маленькая совесть, и досада, и тоска, и страстное желание поговорить с Мишуткой, поцеловать его… Утром поднялась она с постели с головной болью и с заплаканными глазами. Слезы эти записал Грохольский на свой счет.
— Не плачь, милая! — сказал он ей. — Сегодня я уж здоров… Грудь немножко побаливает, но это ничего.
Когда они пили чай, на даче vis-a-vis завтракали. Иван Петрович смотрел в тарелку и не видел ничего, кроме куска гуся, с которого тек жир.
— Я очень доволен, — шептал Грохольский, искоса поглядывая на Бугрова. — Очень доволен, что он живет так сносно! Пусть хоть порядочной обстановкой заглушит свое горе. Закройся, Лиза! Увидят… Сейчас я не расположен беседовать с ним… Бог с ним! Зачем нарушать его покой?
Зато обед не прошел так тихо… Во время обеда случилось именно то «неловкое положение», которого так боялся Грохольский. Когда были поданы к столу куропатки, самое любимое кушанье Грохольского, Лиза вдруг сконфузилась, и Грохольский принялся утирать лицо салфеткой. На террасе дачи vis-a-vis они увидели Бугрова. Он стоял, опершись руками о перила, и, выпучив глаза, глядел прямо на них.
— Выйди, Лиза… Выйди… — зашептал Грохольский. — Говорил ведь, чтоб в комнате обедать! Какая, право, ты…
Бугров глядел-глядел и вдруг заорал. Грохольский поглядел на него и увидел очень удивляющееся лицо…
— Это вы?! — заорал Иван Петрович. — Вы?! И вы здесь? Здравствуйте!
Грохольский провел пальцами от одного плеча до другого. Грудь, мол, слаба, а потому кричать на такое расстояние невозможно. У Лизы забилось сердце и помутилось в глазах… Бугров сбежал с своей террасы, перебежал дорогу и через несколько секунд стоял уже под террасой, на которой обедали Грохольский и Лиза. Пропали куропатки!
— Здравствуйте, — заговорил он, краснея и запихивая в карманы свои большие руки. — Вы здесь? И вы здесь?
— Да, и мы здесь.
— Каким образом вы здесь?
— А вы каким образом?
— Я? Целая история! Баллада целая, батенька! Да вы не беспокойтесь, кушайте! Жил я, знаете ли, с тех пор, как… в Орловской губернии… Именьице арендовал. Прекрасное имение! Да вы кушайте! Прожил там с самого конца мая, ну, а теперь бросил… Холодно там, ну да и доктор в Крым посоветовал ехать…
— А вы больны разве чем-нибудь? — спросил Грохольский.
— Да так… всё тут как будто бы… бурлит что-то…
И Иван Петрович, при слове «тут», провел ладонью от шеи до средины живота.
— Так и вы здесь… Так-с… Это очень приятно. Давно вы здесь?
— С июня.
— Ну, а ты, Лиза, как? Здорова?
— Здорова, — ответила Лиза и сконфузилась.
— За Мишуткой небось соскучилась? А? А он здесь, со мной… Я к вам его сейчас с Никифором пришлю. Это очень приятно! Ну, прощайте! Мне ехать сейчас нужно… Вчера я познакомился с князем Тер-Гаймазовым… Душа человек, хоть и армяшка! Так сегодня у него крокет… В крокет будем играть… Прощайте! Лошадь уже подана…
Иван Петрович завертелся на одном месте, замотал головой и, сделав ручкой «adieu», побежал к себе.
— Несчастный! — сказал Грохольский, проводив его глазами и глубоко вздохнув.
— Чем же он несчастный? — спросила Лиза.
— Видеть тебя и не иметь права назвать тебя своей!
«Дуррак! — осмелилась подумать Лиза. — Тряпка!»
Перед вечером Лиза обнимала и целовала Мишутку, которого принес Никифор. Мишутка на первых порах разревелся, но, когда ему предложили кизилового варенья, он дружелюбно заулыбался.
Три дня Грохольский и Лиза не видали Бугрова. Он где-то пропадал и только ночью бывал дома. На четвертый день он явился к ним опять во время обеда… Он пришел, подал обоим руки и сел за стол. Лицо его было серьезно…
— Я к вам по делу, — сказал он. — Прочтите!
И он подал Грохольскому письмо.
— Прочтите! Читайте вслух!
Грохольский прочел вслух следующее:
«Любезный и утешительный, незабвенный сын мой Иоанн! Я получил почтительное и любвеобильное письмо твое, в котором ты приглашаешь престарелого отца своего в благорастворенный и благодушный Крым подышать благоприятным воздухом и повидать неведомые мне земли. На сие твое письмо отвечаю, что по взятии отпуска я к тебе прибуду, но ненадолго. Мой сослуживец, отец Герасим, человек хворый, расслабленный и не может один оставаться на долгое время. Мне очень чувствительно, что ты не забываешь родителей твоих, отца и мать твою… Отца ублаготворяешь лаской, а мать поминаешь в молитвах своих; ибо сие так и подобает. В Феодосии встречай меня. Что это за город Феодосия? Какой? Очень приятно будет повидать. Твою крестную мать, воспринимавшую тебя от купели, зовут Феодосией. Ты пишешь, что бог сподобил тебя выиграть 200 000. Это мне обольстительно. Но не хвалю того случая, что ты, дослужившись до немаловажного чина, оставил втуне служение. Служить подобает и богачу. Благословляю тебя всегда, ныне и присно. Кланяется тебе Андронов Илья и Сережка. Ты бы им по десятке прислал. Бедствуют!
Твой любящий отец, священник Петр Бугров».
Грохольский прочитал вслух это письмо и вместе с Лизой вопросительно поглядел на Бугрова.
— Видите, в чем дело… — начал, заикаясь, Иван Петрович. — Я просил бы, Лиза, пока он будет здесь, не показываться ему на глаза, спрятаться. Я написал ему, что ты больна и уехала на Кавказ лечиться. Если встретишься ему, то… сама знаешь… Неловко… Гм…
— Хорошо, — сказала Лиза.
«Это можно, — подумал Грохольский. — Если он жертвует, то почему же нам не жертвовать?»
— Пожалуйста… А то, как увидит, беда… Он у меня строгих правил. На семи соборах проклянет. Ты, Лиза, не выходи из комнаты, вот и всё… Он недолго здесь пробудет. Не беспокойся…
Отец Петр не заставил себя долго ждать. В одно прекрасное утро прибежал Иван Петрович и таинственным тоном прошипел:
— Приехал! Спит теперь! Так пожалуйста же!
И Лиза засела между четырьмя стенами. Она не позволяла себе выходить ни на двор, ни на террасу. Ей можно было видеть небо только из-за оконной занавески… К ее несчастью, папаша Ивана Петровича всё время был под открытым небом и спал даже на террасе. Обыкновенно отец Петр, маленький попик, в коричневой рясе и в цилиндре с поднятыми краями, медленно разгуливал вокруг дач и с любопытством поглядывал сквозь свои дедовские очки на «неведомые земли».
Его сопровождал Иван Петрович с Станиславом в петличке. Ордена обыкновенно он не носил, но перед родней Иван Петрович любил поломаться. Находясь в обществе родни, он всегда надевал Станислава.
Лиза умирала от скуки. Грохольский тоже страдал. Ему приходилось гулять одному, без пары. Он чуть не плакал, но… нужно было покориться судьбе. А тут еще каждое утро прибегал Бугров и, шипя, сообщал никому не нужный бюллетень о здоровье маленького отца Петра. Надоел он с этими бюллетенями.
— Ночь спал хорошо! — сообщал он. — Вчера обижался, что у меня соленых огурцов нет… Мишутку полюбил. Всё по голове гладит…
Наконец, недели через две, маленький отец Петр походил в последний раз вокруг дач и, к великому счастью Грохольского, уехал. Он нагулялся и уехал ужасно довольным… Грохольский и Лиза опять зажили по-старому. Грохольский опять заблагословлял свою судьбу… Но недолго продолжалось его счастье… Явилась новая беда, горшая отца Петра.
К ним повадился каждый день ходить Иван Петрович. Иван Петрович, откровенно говоря, славный малый, но очень тяжелый человек. Он приходил во время обеда, обедал у них и сидел у них очень долго. Это бы еще ничего. Но ему к обеду нужно было покупать водки, которую терпеть не мог Грохольский. Он выпивал рюмок пять и говорил весь обед. И это бы еще ничего… Но он просиживал до двух часов ночи и не давал им спать… А главное, он позволял себе говорить то, о чем следовало бы молчать… Когда он к двум часам ночи напивался водки и шампанского, он брал на руки Мишутку и, плача, говорил ему при Грохольском и Лизе:
— Сын мой! Михаил! Я что такое? Кто? Я… подлец! Продал мать твою! Продал за тридесять сребреников… Накажи меня господь! Михаил Иваныч! Поросеночек! Где твоя мать? Фюить! Нету! Продана в рабство! Ну, что ж? Подлец я… значит…
Эти слезы и слова выворачивали всю душу Грохольского. Он робко поглядывал на бледневшую Лизу и ломал себе руки.
— Идите спать, Иван Петрович! — говорил он робко.
— И пойду… Пойдем, Мишутка! Суди нас бог! Не могу я помышлять о сне, когда я знаю, что моя жена раба… Но Грохольский не виноват… Мой товар, его деньги… Вольному воля, спасенному рай…
Днем для Грохольского Иван Петрович был не менее невыносим. Он, к великому ужасу Грохольского, не отходил от Лизы. Удил с ней рыбу, рассказывал ей анекдоты, гулял с ней. И даже раз, воспользовавшись простудою Грохольского, он возил ее на своей коляске, бог знает где, до самой ночи.
«Это возмутительно! Нечеловечно!» — думал Грохольский, кусая губы.
Грохольский любил ежеминутно целовать Лизу. Без этих слащавых поцелуев он жить не мог, а при Иване Петровиче было как-то неловко целоваться… Мучение! Бедняжка почувствовал себя одиноким… Но судьба скоро сжалилась над ним… Иван Петрович вдруг пропал куда-то на целую неделю. Приехали гости и утащили его с собой. И Мишутку взяли.
В одно прекрасное утро Грохольский пришел к себе на дачу с прогулки веселый, сияющий.
— Приехал, — сказал он Лизе, потирая руки. — Я очень рад, что он приехал… Ха-ха-ха!
— Чего ты смеешься?
— С ним женщины…
— Какие женщины?
— Не знаю… Это хорошо, что он завел себе женщин… Отлично даже… Он еще так молод, так свеж… Иди-ка сюда! Погляди…
Грохольский повел Лизу на террасу и указал ей на дачу vis-a-vis. Оба взялись за животы и захохотали. Смешно было. На террасе дачи vis-a-vis стоял Иван Петрович и улыбался. Внизу, под террасой, стояли какие-то две дамы-брюнетки и Мишутка. Дамы о чем-то громко говорили по-французски и хохотали.
— Француженки, — заметил Грохольский. — Та, что ближе к нам, очень недурна. Легкая кавалерия, но это ничего… И между такими бывают хорошие женщины… Однако как они… нахальны.
Смешно было то, что Иван Петрович переваливался через террасу и опускал вниз свои длинные руки, руками обхватывал плечи одной из француженок и, хохочущую, поднимал и ставил на террасу.
Поднявши обеих дам на террасу, он поднял и Мишутку. Дамы сбежали вниз, и опять началось то же поднятие…
— Здоровые, однако, мускулы! — бормотал Грохольский, глядя на эту сцену.
Поднятие повторилось раз шесть. Дамы были так милы, что нисколько не конфузились, когда сильно дувший ветер во время поднятия, как хотел, распоряжался их вздувшимися платьями. Грохольский стыдливо опускал глазки, когда дамы, достигши балкона, перекидывали ноги через перила. А Лиза глядела и хохотала! Ей какое было дело? Невежничали не мужчины, которых должна была она, женщина, стыдиться, а дамы!
Вечером прилетел Иван Петрович и, конфузясь, объявил, что он теперь семейный человек…
— Вы не подумайте, что они какие-нибудь, — сказал он. — Правда, они француженки, кричат всё, вино пьют… но известно! Воспитание такое французы получают! Ничего не поделаешь… Мне их, — добавил Иван Петрович, — князь уступил… Почти задаром… Возьми да возьми… Надо вас будет когда-нибудь познакомить с князем. Образованный человек! Всё пишет, пишет… А знаете, как их зовут? Одну Фанни, другую Изабеллой… Европа! Ха-ха-ха… Запад! Прощайте-с!
Иван Петрович оставил в покое Грохольского и Лизу и прилепился к своим дамам. Целый день слышался из его дачи говор, смех, звон посуды… До глубокой ночи не тушились огни… Грохольский заблагодушествовал… Наконец таки, после долгого мучительного антракта, он почувствовал себя опять счастливым и покойным. Иван Петрович с двумя не вкушал такого счастья, какое вкушал он с одной… Но — увы! У судьбы нет сердца. Она играет Грохольскими, Лизами, Иванами, Мишутками, как пешками… Грохольский опять потерял покой…
Однажды (недели полторы спустя), поздно проснувшись, он вышел на террасу и увидел картину, которая его поразила, возмутила и привела в сильнейшее негодование. Под террасой дачи vis-a-vis стояли француженки и между ними… Лиза. Она беседовала и искоса поглядывала на свою дачу: не проснулся ли, мол, тот тиран, деспот? (Так Грохольский объяснил себе эти взгляды.) Иван Петрович, стоящий на террасе, с засученными рукавами, поднял вверх Изабеллу, потом Фанни и потом… Лизу. Когда он поднимал Лизу, Грохольскому показалось, что он прижимал ее к себе… Лиза тоже перекинула одну ногу через перила… О, эти женщины! Они все до единой сфинксы!
Когда Лиза воротилась от мужа домой и, как ни в чем не бывало, на цыпочках вошла в спальную, Грохольский, бледный, с розовыми пятнами на щеках, лежал в позе совсем обессилевшего человека и стонал.
Увидев Лизу, он спрыгнул с кровати и зашагал по спальной.
— Так вот вы как? — завизжал он высоким тенором. — Так вот вы как? Очень вам благодарен! Это возмутительно, милостивая государыня! Безнравственно, наконец! Поймите вы это!
Лиза побледнела и, разумеется, заплакала. Женщины, когда чувствуют себя правыми, бранятся и плачут, когда же сознают за собой вину, то только плачут.
— Заодно с этими развратницами?! Оно… Это… это… это ниже всякого неприличия! Да вы знаете, кто они? Это продажные-с! Кокотки! И вы, честная женщина, полезли туда же, куда и они?! А тот… тот! Что ему нужно? Что ему еще нужно от меня? Не понимаю! Я отдал ему половину своего состояния, отдал больше! Вы знаете сами! Я отдал ему то, чего у меня нет… Почти всё отдал… А он! Я выносил ваше с ним «ты», на которое он не имеет никакого права, выносил ваши прогулки, поцелуи после обеда… всё выносил, но этого не вынесу… Я или он! Пусть он уедет отсюда, или я уеду! Жить я так более не в состоянии… нет! Ты сама это понимаешь… Или я, или он… Полно! Чаша уже полна… Я и так уже многое выстрадал… Сейчас же пойду с ним переговорю… Сию минуту! Что он, в самом деле? Ишь ведь он какой! Ну, нет-с… Это он напрасно так много думает о себе…
Грохольский наговорил еще очень много храбрых и язвительных вещей, но «сейчас» не пошел: струсил и устыдился. Он пошел к Ивану Петровичу три дня спустя…
Вошедши в его апартаменты, он рот разинул. Его удивили роскошь и богатство, которыми окружил себя Бугров. Обои бархатные, стулья ужасно дорогие… ступить даже страшно. Грохольский видал на своем веку много богатых людей, но ни у одного не видел такой бешеной роскоши. А какую безалаберщину увидел он, когда с непонятным трепетом вошел в зал! На рояле валялись тарелки с кусочками хлеба, на стуле стоял стакан, под столом корзина с каким-то безобразным тряпьем. На окнах была рассыпана ореховая скорлупа… Сам Бугров, когда вошел Грохольский, тоже был не совсем в порядке. Он шагал по зале, розовый, непричесанный, в дезабилье, и говорил сам с собою… Он, видимо, был чем-то сильно встревожен. На диване, тут же в зале, сидел Мишутка и потрясал воздух пронзительным криком.
— Это ужасно, Григорий Васильич! — заговорил Бугров, увидев Грохольского. — Такие беспорядки, такие беспорядки… Садитесь, пожалуйста! Вы извините меня, что я в костюме Адама и Евы… Это ничего… Ужасные беспорядки! Не понимаю, как это люди могут здесь жить? Не понимаю! Прислуга непослушная, климат ужасный, всё дорого… Замолчи! — крикнул Бугров, вдруг остановившись перед Мишуткой. — Замолчи! Тебе говорят! Скот! Ты не замолчишь?
И Бугров дернул за ухо Мишутку.
— Это возмутительно, Иван Петрович! — заговорил плачущим голосом Грохольский. — Можно ли бить таких маленьких? Какой же вы, право…
— А пусть он не ревет… Замолчи! Высеку!
— Не плачь, Миша, голубчик… Папа тебя больше не тронет. Не бейте его, Иван Петрович! Ведь он еще дитя… Ну-ну… Хочешь лошадку? Я тебе лошадку пришлю… Какой же вы, право… жестокосердный…
Грохольский помолчал и спросил:
— А как поживают ваши дамы, Иван Петрович?
— Никак… Прогнал… Без церемонии. Я бы их еще подержал, да неловко: мальчишка подрастает… Пример с отца… Будь я один, ну, тогда другое дело. Да и к чему мне их держать? Пф… Одна только комедия! Я им по-русски, а они мне по-французски… Ничего не понимают, хоть кол теши на голове.
— Я к вам по делу, Иван Петрович, переговорить… Гм… Дело не особенное, а так… два-три слова… В сущности, я к вам просьбу имею.
— Какую?
— Не найдете ли вы, Иван Петрович, возможным уехать… отсюда? Мы очень рады, что вы здесь, нам очень приятно, но, знаете ли, неудобно… Вы меня поймете. Неловко как-то… Неопределенные отношения какие-то, вечная неловкость по отношению друг к другу… Расстаться нужно… Необходимо даже… Вы извините меня, но… вы сами, конечно, понимаете, что в подобных случаях совместное житье наводит на… размышления… То есть не на размышления, а является какое-то неловкое чувство.
— Да… Это так. Я сам об этом думал. Хорошо, уеду.
— Мы вам будем очень благодарны. Верьте, Иван Петрович, что воспоминание о вас мы сохраним самое лестное! Жертва, которую…
— Хорошо… Только куда же всё это я дену? Послушайте, купите у меня эту мебель! Хотите? Она недорого стоит… Тысяч восемь… десять… Мебель, коляска, рояль…
— Хорошо… Я дам вам десять…
— Ну вот и отлично! Завтра же еду… В Москву поеду. А здесь жить невозможно! Дорого всё! Ужасно дорого! Деньги так и сыпятся… Что ни шаг — то и тысяча… Этак я не могу… У меня семья… Ну, слава богу, что вы у меня мебель покупаете. Денег все-таки больше будет, а то я совсем обанкрутился…
Грохольский встал, попрощался с Бугровым и, ликующий, отправился к себе. Вечером он прислал ему десять тысяч.
На другой день, рано утром, Бугров и Мишутка были уже в Феодосии.

III

Прошло несколько месяцев. Наступила весна.
С весною наступили и ясные, светлые дни, когда жизнь не так ненавистна и скучна и земля наиболее благообразна… Повеяло с моря и с поля теплом… Земля покрылась новой травой, на деревьях зазеленели новые листья. Природа воскресла и предстала в новой одежде…
Казалось бы, новые надежды и новые желания должны закопошиться в человеке, когда в природе всё обновлено, молодо, свежо… Но человека трудно воскресить.
Грохольский жил всё в той же даче… Надежды и желания его, маленькие, нетребовательные, сосредоточивались всё на той же Лизе, на одной ей, ни на чем другом! Он по-прежнему не отрывал от нее глаз и услаждал себя мыслью: «Как я счастлив!» Бедняга на самом таки деле чувствовал себя ужасно счастливым. Лиза по-прежнему сидела на террасе и скучно, непонятно глядела на дачу vis-a-vis и деревья около нее, сквозь которые видно было синее море… Она по-прежнему всё больше молчала, часто плакала и изредка ставила горчичники Грохольскому. Впрочем, ее можно поздравить с обновкой. Внутри ее завелся червь. Этот червь — тоска… Она сильно тосковала, тосковала за сыном, за прошлым житьем-бытьем, за весельем. Прежнее житье было не особенно веселое, но все-таки веселее теперешнего… Живя с мужем, она изредка хаживала в театр, в собрание, к знакомым. А здесь, с Грохольским? Здесь пусто, тихо… Возле есть один человек, да и тот, со своими недугами и ежеминутными слащавыми поцелуями, похож на старого, от радости вечно плачущего дедушку-тихоню. Скучно! Здесь нет Михея Сергеича, который любил с нею плясать мазурку, нет и Спиридона Николаича, сына редактора «Губернских ведомостей». Спиридон Николаич прекрасно поет и читает стихи. Нет стола с закуской, ни гостей, нет Герасимовны, няни, которая постоянно бурчала на нее за то, что она ела много варенья. Никого нет! Просто хоть ложись да умирай от тоски. Грохольский радовался своему одиночеству, но… напрасно он радовался. Он раньше, чем следует, заплатил за свой эгоизм. В начале мая, когда, казалось, и сам воздух что-то любил и изнывал от счастья, Грохольский потерял всё: и любимую женщину, и…
Бугров и в этом году приехал в Крым. Дачи vis-a-vis он не нанял, а слонялся с Мишуткой по крымским городам. В городах он пил, ел, спал и в карты играл. К рыбной ловле, охоте, к француженкам, которые, между нас сказать, немножко обокрали его, он потерял всякую охоту. Он похудел, перестал сиять и широко улыбаться, нарядился в парусину. Иван Петрович изредка посещал и дачу Грохольского. Он привозил Лизе варенье, конфект, фрукт и как бы старался разогнать ее скуку. Грохольского не беспокоили эти посещения, тем более, что они были редки, кратковременны, и, по-видимому, делались ради Мишутки, которого нельзя уже было лишить ни за что ни про что права иметь свидания с матерью. Бугров приезжал, выкладывал гостинцы и, сказав несколько слов, уезжал. И говорил он эти несколько слов не с Лизой, а с Грохольским… С Лизой он молчал. И Грохольский был покоен… Но существует русская пословица, которую не мешало бы помнить Грохольскому: «Не бойся собаки, что лает, а бойся той, что молчит…» Пословица ехидная, но в практической жизни иногда весьма необходимая…
Однажды, гуляя по саду, Грохольский услышал говор двух голосов. Один голос был мужской, другой женский. Первый принадлежал Бугрову, второй Лизе. Грохольский прислушался и, побледнев, как смерть, тихо зашагал к беседовавшим. Он остановился за сиреневым кустом и принялся наблюдать и слушать. Ноги и руки его похолодели. На лбу выступил холодный пот. Чтобы не шататься и не упасть, он обхватил руками несколько сиреневых ветвей. Всё кончено!
Бугров держал Лизу за талию и говорил ей:
— Милая моя! Ну что ж нам делать? Так, значит, богу угодно было… Подлец я… Я продал тебя. Польстился на иродово богатство, чтоб ему пусто было… А что толку с этого богатства? Одно только беспокойство да хвастовство! Ни покоя, ни счастья, ни чинов… Сидишь, как телепень, на одном месте, и ни шага вперед… Ты слышала? Андрюшка Маркузин в столоначальники вышел… Андрюшка, дурак этот! А я сижу… Господи, господи! Тебя лишился, счастья лишился. Подлец я! Мерзавец! Ты думаешь, хорошо мне будет на страшном суде?
— Уедем отсюда, Ваня! — заплакала Лиза. — Мне скучно… Я умираю от тоски.
— Нельзя… Деньги взяты.
— Ну, отдай их назад!
— Рад бы отдать, да… тпррр… Стой, кобыла! Всё прожил! Покориться надо, матушка… Это нас бог наказывает. Меня за корыстолюбие, а тебя за легкомыслие… Что ж? Будем терзаться… На том свете легче будет.
И в наплыве религиозных чувств Бугров поднял глаза к небу.
— Но я жить здесь не могу! Мне скучно!
— Что ж делать? А мне не скучно? Разве мне без тебя весело? Я весь изныл, иссох! И грудь болеть стала!.. Ты мне жена законная, моя плоть от плоти… едина плоть… Живи, терпи! Ну, а я… ездить буду, навещать…
И, нагнувшись к Лизе, Бугров прошептал, однако, так громко, что за несколько сажен было слышно:
— Я к тебе, Лизанька, и ночью приеду… Не беспокойся… Я в Феодосии, близко… Буду жить здесь около тебя, пока всего не профинчу… А профинчу скоро всё до копейки! Э-э-эх! И что это за жизнь? Скука, болен весь… и грудь болит и живот болит…
Бугров умолк. Настала очередь для Лизы… Боже мой, как жестока эта женщина! Она начала плакать, жаловаться, исчислять все недостатки своего любовника, свои мучения… Грохольский, слушая ее, почувствовал себя разбойником, злодеем, губителем…
— Он меня замучил! — кончила Лиза…
Поцеловавшись на прощанье с Лизой и выходя из садовой калитки, Бугров наткнулся на Грохольского, который стоял у калитки и поджидал его.
— Иван Петрович! — сказал Грохольский тоном умирающего. — Я всё слышал и видел… Это нечестно с вашей стороны, но я не виню вас… Вы ее тоже любите… Но поймите, что она моя! Моя! Я жить не могу без нее! Как вы этого не поймете? Ну, положим, вы любите ее, страдаете, но разве я не заплатил вам хотя отчасти за ваши страдания? Уезжайте, ради бога! Уезжайте, ради бога! Уезжайте отсюда навсегда. Умоляю вас! Иначе вы убьете меня…
— Мне некуда ехать, — проговорил глухо Бугров…
— Гм… Вы уже всё растратили… Вы увлекающийся человек… Ну, хорошо… Поезжайте в мое имение, в Черниговскую губернию… Хотите? Я вам дарю это имение… Оно маленькое, но хорошее… Честное слово, хорошее!..
Бугров широко улыбнулся. Он вдруг почувствовал себя на седьмом небе.
— Я вам дарю… Сегодня же я напишу управляющему и пошлю ему доверенность на совершение купчей. Вы говорите везде, что вы купили… Поезжайте! Умоляю вас!
— Хорошо… Уеду. Я понимаю.
— Едемте к нотариусу… Сейчас, — проговорил повеселевший
Грохольский и пошел приказать запрягать лошадей.
На другой день, вечером, когда Лиза сидела на скамье, на которой обыкновенно происходили ее rendez-vous с Иваном Петровичем, к ней тихо подошел Грохольский. Он сел рядом и взял ее за руку.
— Тебе скучно, Лизочка? — заговорил он после непродолжительного молчания. — Ты скучаешь? Отчего это мы не съездим куда-нибудь? Чего ради мы всё дома сидим? Надо ездить, веселиться, знакомиться… Ведь надо?
— Мне ничего не надо, — сказала Лиза и, бледная, худая, поглядела на ту дорожку, по которой приходил к ней Бугров.
Грохольский задумался. Он знал, кого она ждет и кого ей надо.
— Пойдем, Лиза, домой, — сказал он. — Здесь сыро…
— Иди… Я сейчас приду.
Грохольский опять задумался.
— Ты его ждешь? — спросил он и сделал гримасу, точно его схватили за сердце раскаленными щипцами.
— Да… Мне хочется Мише чулочки передать…
— Он не придет.
— Почем ты знаешь?
— Он уехал…
Лиза сделала большие глаза…
— Он уехал… Уехал в Черниговскую губернию. Я подарил ему свое имение…
Лиза страшно побледнела и, чтобы не упасть, ухватилась за плечо Грохольского.
— Я проводил его на пароход… В три часа…
Лиза вдруг схватила себя за голову, задвигалась и, упав на скамью, затряслась всеми членами.
— Ваня! — заголосила она. — Ваня! И я еду, Ваня!.. Голубчик!
С ней приключился истерический припадок…
И с этого вечера вплоть до самого июля по саду, в котором гуляли дачники, можно было видеть две тени. Тени ходили с утра до вечера и наводили на дачников уныние. За тенью Лизы неотступно шагала тень Грохольского. Я называю их тенями, потому что они оба потеряли свой прежний образ.
Они похудели, побледнели, съежились и напоминали собой скорее тени, чем живых людей… Оба чахли, как блоха в классическом анекдоте об еврее, продающем порошки от блох.
В начале июля Лиза бежала от Грохольского, оставив записку, в которой она написала, что едет к «сыну» на время… На время! Бежала она ночью, когда спал Грохольский…
Прочитав ее письмо, Грохольский целую неделю слонялся вокруг дачи как безумный, не ел, не спал. В августе он перенес возвратный тиф, а в сентябре укатил за границу. За границей он запил. В вине и разврате думал он найти успокоение. Промотал он всё свое состояние, но не удалось ему, бедняге, выкинуть из головы образ любимой женщины с кошачьей мордочкой… От счастья не умирают, не умирают и от несчастья. Грохольский поседел, но не умер. Он жив и до сих пор… Из-за границы поехал он поглядеть «одним глазком» на Лизу. Бугров встретил его с распростертыми объятиями и оставил его гостить у себя на неопределенное время. Гостит он у Бугрова и до сих пор…
В этом году мне пришлось проезжать через Грохолевку, именье Бугрова. Хозяев я застал ужинавшими… Иван Петрович ужасно обрадовался мне и принялся угощать меня. Он потолстел и чуточку обрюзг. Лицо его по-прежнему сыто, лоснится и розово. Плеши еще нет. Лиза тоже потолстела. Полнота ей не к лицу. Ее личико начинает терять кошачий образ и, увы! приближается к тюленьему. Ее щеки полнеют и вверх, и вперед, и в стороны. Живут Бугровы превосходно. Всего у них много. Прислуги и съестного полнехонький дом…
Когда мы поужинали, завязалась беседа. Я, забыв, что Лиза не играет, попросил ее сыграть что-нибудь на рояле.
— Она не играет! — сказал Бугров. — Она у меня не игрок… Эй! Кто там? Иван! Позови-ка сюда Григория Васильича! Что он там делает? — И, обратясь ко мне, Бугров добавил: — Сейчас придет игрок… На гитаре играет. А рояль мы для Мишутки держим, его учим…
Минут через пять в залу вошел Грохольский, заспанный, нечесаный, небритый… Он вошел, поклонился мне и сел в сторонке.
— Ну, кто же так рано ложится спать? — обратился к нему Бугров. — Какой же ты, братец! Всё спит, всё спит… Соня! Ну, сыграй-ка нам повеселее что-нибудь…
Грохольский настроил гитару, ударил по струнам и запел:

Вчера ожидала я друга…
Я слушал пение, глядел на сытую физиомордию Бугрова и думал: «Паскудная рожа!» Мне захотелось плакать… Окончив пение, Грохольский поклонился нам и вышел…
— И что мне с ним делать? — обратился ко мне, по уходе его, Бугров. — Беда мне с ним! Днем всё думает, думает… а ночью стонет. Спит, а сам стонет и охает… Болезнь какая-то… Что мне с ним делать, ума не приложу! Спать не дает… Боюсь, чтоб не помешался. Подумают, что ему плохо у меня жить… а чем плохо? И ест с нами и пьет с нами… Денег только не даем… Дай ему, а он их пропьет или разбросает… Вот еще попута на мою голову! Господи, прости меня грешного!
Меня оставили ночевать. Когда я проснулся на другой день утром, в соседней комнате Бугров читал кому-то нотацию:
— Заставь дурандаса богу молиться, а он и лоб разобьет! Ну, кто весла зеленой краской красит? Подумай ты, голова! Рассуди! Чего же молчишь?
— Я… я… ошибся… — оправдывался сиплый тенор…
Этот тенор принадлежал Грохольскому…
На вокзал провожал меня Грохольский…
— Он деспот, тиран, — шептал он мне всю дорогу. — Он благородный человек, но тиран! У него не развиты ни сердце, ни мозг… Мучает! Коли б не эта благородная женщина, я давно бы ушел от него… Мне ее жаль оставлять. Обоим терпеть как-то лучше.
Грохольский вздохнул и продолжал:
— Она беременна… Вы видели? Это, в сущности, мой ребенок… Мой-с… Она скоро сознала свою ошибку и опять отдалась мне. Она его терпеть не может…
— Тряпка вы! — не воздержался я, чтобы не сказать Грохольскому.
— Да, я слабохарактерный человек… Всё это верно. Уродился таким. Вы знаете, как я произошел?
Мой покойный папаша сильно угнетал одного маленького чиновничка. Страсть как угнетал! Жизнь ему отравлял! Ну-с… А мамаша покойница была сердобольная, из народа она была, мещаночка… Из жалости взяла и приблизила к себе этого чиновничка… Ну-с… Я и произошел… От угнетенного… Где же тут характеру взяться? Откуда? Второй звонок, однако… Прощайте! Заезжайте еще к нам, да не говорите Ивану Петровичу того, что я о нем вам говорил!
Я пожал Грохольскому руку и вскочил в вагон. Он поклонился моему вагону и пошел к кадушке с водой. Пить, знать, захотелось…

---

2. ОН И ОНА

Они кочуют. Одному только Парижу дарят они месяцы, для Берлина же, Вены, Неаполя, Мадрида, Петербурга и других столиц они скупы. В Париже чувствуют они себя quasi-дома; для них Париж — столица, резиденция, остальная же Европа — скучная, бестолковая провинция, на которую можно смотреть только сквозь опущенные сторы grand-hotel’ей или с авансцены. Они не стары, но успели уже побывать по два, по три раза во всех европейских столицах. Им уже надоела Европа, и они стали поговаривать о поездке в Америку и будут поговаривать до тех пор, пока их не убедят, что у нее не такой уж замечательный голос, чтобы стоило показывать его обоим полушариям.
Увидеть их трудно. На улицах их видеть нельзя, потому что они ездят в каретах, ездят, когда темно, вечером и ночью. До обеда они спят. Просыпаются же обыкновенно в плохом расположении духа и никого не принимают. Принимают они только иногда, в неопределенное время, за кулисами или садясь за ужин.
Ее можно видеть на карточках, которые продаются. Но на карточках она — красавица, а красавицей она никогда не была. Карточкам ее не верьте: она урод. Большинство видит ее, глядя на сцену. Но на сцене она неузнаваема. Белила, румяна, тушь и чужие волосы покрывают ее лицо, как маска. На концертах то же самое.
Играя Маргариту, она, двадцатисемилетняя, морщинистая, неповоротливая, с носом, покрытым веснушками, выглядывает стройной, хорошенькой, семнадцатилетней девочкой. На сцене она менее всего напоминает самое себя.
Коли хотите их видеть, приобретите право присутствовать на обедах, которые даются ей и которые иногда она сама дает перед отъездом из одной столицы в другую. Приобрести это право легко только на первый взгляд, добраться же до обеденного стола могут только люди избранные… К последним относятся господа рецензенты, пролазы, выдающие себя за рецензентов, туземные певцы, дирижеры и капельмейстеры, любители и ценители с зализанными лысинами, попавшие в театральные завсегдатаи и блюдолизы благодаря злату, сребру и родству. Обеды эти выходят не скучные, для человека наблюдающего интересные… Раза два стоит пообедать.
Известные (между обедающими много таких) едят и говорят. Поза их вольная: шея на один бок, голова на другой, один локоть — на столе. Старички даже ковыряют в зубах.
Газетчики занимают стулья, ближайшие к ее стулу. Они почти все пьяны и держат себя весьма развязно, как будто бы они знакомы с ней уже сто лет. Возьми они градусом выше, дело дошло бы до фамильярности. Они громко острят, пьют, перебивают друг друга (причем не забывают сказать: «pardon!»), произносят трескучие тосты и, видимо, не боятся сглупить; некоторые, джентльменски переваливаясь через угол стола, целуют ее ручку.
Выдающие себя за рецензентов менторски беседуют с любителями и ценителями. Любители и ценители молчат. Они завидуют газетчикам, блаженно улыбаются и пьют одно только красное, которое на этих обедах бывает особенно хорошо.
Она, царица обеда, одета простенько, но ужасно дорого. Крупный бриллиант выглядывает на шее из-под кружевной оборочки. На обеих руках — по массивному гладкому браслету. Прическа в высшей степени неопределенная: дамам — нравится, мужчинам — не нравится. Лицо ее сияет и льет на всю обедающую братию широчайшую улыбку. Она умеет улыбаться всем сразу, говорить сразу со всеми, мило кивать головой; кивок головы достается каждому обедающему. Посмотрите на ее лицо, и вам покажется, что вокруг нее сидят одни только друзья и что она к этим друзьям питает самое дружеское расположение. В конце обеда она кое-кому дарит свои карточки; сзади карточки она пишет тут же за столом имя и фамилию счастливчика-получателя и автограф. Говорит она, разумеется, по-французски, в конце же обеда и на других языках. По-английски и по-немецки она говорит плохо до смешного, но и эта плохость выходит у нее милой. Вообще она так мила, что вы надолго забываете, что она — урод.
А он? Он, le mari d’elle, сидит от нее за пять стульев, много пьет, много ест, много молчит, катает из хлеба шарики и перечитывает ярлыки на бутылках. Глядя на его фигуру, чувствуется, что ему нечего делать, скучно, лень, надоело…
Он белокур, с плешью, которая дорожками пробегает по его голове. Женщины, вино, бессонные ночи и таскание по белу свету бороздой проехали по его лицу и оставили глубокие морщины. Ему лет тридцать пять, не больше, но он старше на вид. Лицо как бы вымоченное в квасу. Глаза хорошие, но ленивые… Он когда-то не был уродом, но теперь урод. Ноги дугой, руки землистого цвета, шея волосистая. Благодаря этим кривым ногам и особенной странной походке его дразнят в Европе почему-то «коляской». В своем фраке напоминает он мокрую галку с сухим хвостом. Обедающие его не замечают. Он платит тем же.
Попадите вы на обед, глядите на них, на этих супругов, наблюдайте и скажите мне, что связало и что связывает этих двух людей.
Глядя на них, вы ответите (разумеется, приблизительно) так:
— Она — известная певица, он — только муж известной певицы, или, выражаясь закулисным термином, муж своей жены. Она зарабатывает до восьмидесяти тысяч в год на русские деньги, он ничего не делает, стало быть, у него есть время быть ее слугой. Ей нужен кассир и человек, который возился бы с антрепренерами, контрактами, договорами… Она знается с одной только аплодирующей публикой, до кассы же, до прозаической стороны своей деятельности она не снисходит, ей нет до нее дела. Следовательно, он ей нужен, нужен как прихвостень, слуга… Она прогнала бы его, если бы умела управляться сама. Он же, получая от нее солидное жалованье (она не знает цены деньгам!), как дважды два — четыре, обкрадывает ее заодно с горничными, сорит ее деньгами, кутит напропалую, быть может, даже прячет про черный день — и доволен своим положением, как червяк, забравшийся в хорошее яблоко. Он ушел бы от нее, если бы у нее не было денег.
Так думают и говорят все те, которые рассматривают их во время обедов. Думают так и говорят, потому что, не имея возможности проникнуть в глубь дела, могут судить только поверхностно. На нее глядят, как на диву, от него же сторонятся, как от пигмея, покрытого лягушечьею слизью; а между тем эта европейская дива связана с этим лягушонком завиднейшей, благороднейшей связью.
Вот что пишет он:
«Спрашивают меня, за что я люблю эту мегеру? Правда, эта женщина не стоит любви. Она не стоит и ненависти. Стоит она только того, чтобы на нее не обращали внимания, игнорировали ее существование. Чтобы любить ее, нужно быть или мной, или сумасшедшим, что, впрочем, одно и то же.
Она некрасива. Когда я женился на ней, она была уродом, а теперь и подавно. У нее нет лба; вместо бровей над глазами лежат две едва заметные полоски; вместо глаз у нее две неглубокие щели. В этих щелях ничего не светится: ни ума, ни желаний, ни страсти. Нос — картофелью. Рот мал, красив, зато зубы ужасны. У нее нет груди и талии. Последний недостаток скрашивается, впрочем, ее чертовским уменьем как-то сверхъестественно искусно затягиваться в корсет. Она коротка и полна. Полнота ее обрюзглая. En masse[3], во всем ее теле есть недостаток, который я считаю наиважнейшим, — это полное отсутствие женственности. Бледность кожи и мышечное бессилие я не считаю за женственность и в этом отношении расхожусь во взгляде с очень многими. Она не дама, не барыня, а лавочница с угловатыми манерами: ходит — руками машет, сидит, положив ногу на ногу, покачиваясь взад и вперед всем корпусом, лежит, подняв ноги, и т. д…
Она неряшлива. Особенно характерны в этом отношении ее чемоданы. В них чистое белье перемешано с грязным, манжеты с туфлями и моими сапогами, новые корсеты с изломанными. Мы никогда никого не принимаем, потому что в наших номерах вечно присутствует грязный беспорядок… Ах, да что говорить? Посмотрите на нее в полдень, когда она просыпается и лениво выползает из-под своего одеяла, и вы не узнаете в ней женщину с соловьиным голосом. Непричесанная, с перепутавшимися волосами, с заспанными, заплывшими глазами, в сорочке с продранными плечами, босая, косая, окутанная облаком вчерашнего табачного дыма — похожа ли она на соловья?
Она пьет. Пьет она, как гусар, когда угодно и что угодно. Пьет уже давно. Если бы она не пила, она была бы выше Патти и во всяком случае не ниже. Она пропила половину своей карьеры и очень скоро пропьет другую. Негодяи немцы научили ее пить пиво, и она теперь не ложится спать, не выпив на сон грядущий двух-трех бутылок. Если бы она не пила, у нее не было бы катара желудка.
Она невежлива, чему свидетели студенты, которые иногда приглашают ее на свои концерты.
Она любит рекламу. Реклама обходится нам ежегодно в несколько тысяч франков. Я всей душой презираю рекламу. Как бы ни была дорога эта глупая реклама, она всегда будет дешевле ее голоса. Жена любит, чтобы ее гладили по головке, не любит, чтобы о ней говорили правду, не похожую на похвалу. Для нее купленный Иудин поцелуй милее некупленной критики. Полное отсутствие сознания собственного достоинства!
Она умна, но ум ее недовоспитан. Мозги ее давно уже потеряли свою эластичность; они покрылись жиром и спят.
Она капризна, непостоянна, не имеет ни одного прочного убеждения. Вчера она говорила, что деньги — ерунда, что вся суть не в них, сегодня же она дает концерты в четырех местах, потому что пришла к убеждению, что на этом свете нет ничего выше денег. Завтра она скажет то, что говорила вчера. Она не хочет знать отечества, у нее нет политических героев, нет любимой газеты, любимых авторов.
Она богата, но не помогает бедным. Мало того, она часто не доплачивает модисткам и парикмахерам. У нее нет сердца.
Тысячу раз испорченная женщина!
Но поглядите вы на эту мегеру, когда она, намазанная, зализанная, стянутая, приближается к рампе, чтобы начать соперничать с соловьями и жаворонком, приветствующим майскую зарю. Сколько достоинства и сколько прелести в этой лебединой походке! Приглядитесь и будьте, умоляю вас, внимательны. Когда она впервые поднимает руку и раскрывает рот, ее щелочки превращаются в большие глаза и наполняются блеском и страстью… Нигде в другом месте вы не найдете таких чудных глаз. Когда она, моя жена, начинает петь, когда по воздуху пробегают первые трели, когда я начинаю чувствовать, что под влиянием этих чудных звуков стихает моя взбаламученная душа, тогда поглядите на мое лицо и вам откроется тайна моей любви.
— Не правда ли, она прекрасна? — спрашиваю я тогда своих соседей.
Они говорят «да», но мне мало этого. Мне хочется уничтожить того, кто мог бы подумать, что эта необыкновенная женщина не моя жена. Я всё забываю, что было раньше, и живу только одним настоящим.
Посмотрите, какая она актриса! Сколько глубокого смысла кроется в каждом ее движении! Она понимает всё: и любовь, и ненависть, и человеческую душу… Недаром театр дрожит от аплодисментов.
По окончании последнего акта я веду ее из театра, бледную, изнеможенную, в один вечер пережившую целую жизнь. Я тоже бледен и изнурен. Мы садимся в карету и едем в отель. В отеле она молча, не раздеваясь, бросается в постель. Я молча сажусь на край кровати и целую ее руку. В этот вечер она не гонит меня от себя. Вместе мы и засыпаем, спим до утра и просыпаемся, чтобы послать к чёрту друг друга и…
Знаете, еще когда я люблю ее? Когда она присутствует на балах или обедах. И здесь я люблю в ней замечательную актрису. Какой, в самом деле, нужно быть актрисой, чтобы уметь перехитрить и пересилить свою природу так, как она умеет… Я не узнаю ее на этих глупых обедах… Из ощипанной утки она делает павлина…»
Это письмо написано пьяным, едва разборчивым почерком. Писано оно по-немецки и испещрено орфографическими ошибками.
Вот что пишет она:
«Вы спрашиваете меня, люблю ли я этого мальчика? Да, иногда… За что? Бог знает…
Правда, он некрасив и несимпатичен. Такие, как он, не рождены для того, чтобы иметь право на взаимную любовь. Такие, как он, могут только покупать любовь, даром же она им не дается. Судите сами.
Он день и ночь пьян как сапожник. Руки его трясутся, что очень некрасиво. Когда он пьян, он брюзжит и дерется. Он бьет и меня. Когда он трезв, он лежит на чем попало и молчит.
Он вечно оборван, хотя и не имеет недостатка в деньгах на платье. Половина моих сборов проскальзывает, неизвестно куда, сквозь его руки.
Никак не соберусь проконтролировать его. У несчастных замужних артисток ужасно дороги кассиры. Мужья получают за свои труды полкассы.
Тратит он не на женщин, я это знаю. Он презирает женщин.
Он — лентяй. Я не видала, чтобы он делал когда-нибудь что-нибудь. Он пьет, ест, спит — и только.
Он нигде не кончил курса. Его исключили из первого курса университета за дерзости.
Он не дворянин и, что ужаснее всего, немец.
Я не люблю господ немцев. На сто немцев приходится девяносто девять идиотов и один гений. Последнее я узнала от одного принца, немца на французской подкладке.
Он курит отвратительный табак.
Но у него есть хорошие стороны. Он более меня любит мое благородное искусство. Когда перед началом спектакля объявляют, что я по болезни петь не могу, т. е. капризничаю, он ходит как убитый и сжимает кулаки.
Он не трус и не боится людей. Это я люблю в людях больше всего. Я расскажу вам маленький эпизодик из моей жизни. Дело было в Париже, год спустя по выходе моем из консерватории. Я была тогда еще очень молода и училась пить. Кутила я каждый вечер, насколько хватало у меня моих молодых сил. Кутила я, разумеется, в компании. В один из таких кутежей, когда я чокалась со своими знатными почитателями, к столу подошел очень некрасивый и не знакомый мне мальчик и, глядя мне прямо в глаза, спросил:
— Для чего вы пьете?
Мы захохотали. Мой мальчик не смутился.
Второй вопрос был более дерзок и вылетел прямо из души:
— Чего вы смеетесь? Негодяи, которые спаивают вас теперь вином, не дадут вам ни гроша, когда вы пропьете голос и станете нищей!
Какова дерзость? Компания моя зашумела. Я же посадила мальчика возле себя и приказала подать ему вина. Оказалось, что поборник трезвости прекрасно пьет вино. A propos[4]: мальчиком я называю его только потому, что у него очень маленькие усы.
За его дерзость я заплатила браком с ним.
Он больше молчит. Чаще всего говорит он одно слово. Это слово говорит он грудным голосом, с дрожью в горле, с судорогой на лице. Это слово случается произносить ему, когда он сидит среди людей, на обеде, на балу… Когда кто-нибудь (кто бы то ни было) скажет ложь, он поднимает голову и, не глядя ни на что, не смущаясь, говорит:
— Неправда!
Это его любимое слово. Какая женщина устоит против блеска глаз, с которым произносится это слово? Я люблю это слово, и этот блеск, и эту судорогу на лице. Не всякий умеет сказать это хорошее, смелое слово, а муж мой произносит его везде и всегда. Я люблю его иногда, и это «иногда», насколько я помню, совпадает с произнесением этого хорошего слова. Впрочем, бог знает, за что я его люблю. Я плохой психолог, а в данном случае затронут, кажется, психологический вопрос…»
Это письмо писано по-французски, прекрасным, почти мужским почерком. В нем вы не найдете ни одной грамматической ошибки.

---

3. БАРЫНЯ

I

К избе Максима Журкина, шурша и шелестя по высохшей, пыльной траве, подкатила коляска, запряженная парой хорошеньких вятских лошадок. В коляске сидели барыня Елена Егоровна Стрелкова и ее управляющий Феликс Адамович Ржевецкий. Управляющий ловко выскочил из коляски, подошел к избе и указательным пальцем постучал по стеклу. В избе замелькал огонек.
— Кто там? — спросил старушечий голос, и в окне показалась голова Максимовой жены.
— Выйди, бабушка, на улицу! — крикнула барыня. Через минуту из избы вышли Максим и его жена.
Они остановились у ворот и молча поклонились барыне, а потом управляющему.
— Скажи на милость, — обратилась Елена Егоровна к старику, — что всё это значит?
— Что такое-с?
— Как что? Разве не знаешь? Степан дома?
— Никак нет. На мельницу уехал.
— Что он строит из себя? Я решительно не понимаю этого человека! Зачем он ушел от меня?
— Не знаем, барыня. Нешто мы знаем?
— Ужасно некрасиво с его стороны! Он оставил меня без кучера! По его милости Феликсу Адамовичу приходится самому запрягать лошадей и править. Ужасно глупо! Вы поймите, что это, наконец, глупо! Жалованья ему показалось мало, что ли?
— А Христос его знает! — отвечал старик, косясь на управляющего, который засматривал в окна. — Нам не говорит, а в голову к нему не залезешь. Ушел, говорит, да и шабаш! Своя воля! Должно полагать, жалованья мало показалось!
— А это кто под образами на лавке лежит? — спросил Феликс Адамович, глядя в окно.
— Семен, батюшка! А Степана нету.
— Дерзко с его стороны! — продолжала барыня, закуривая папиросу. — Мсье Ржевецкий, сколько получал он у нас жалованья?
— Десять рублей в месяц.
— Если ему показалось мало десяти, то я могла бы дать пятнадцать! Не сказал ни слова и ушел! Честно это? Добросовестно?
— Говорил ведь я, что никогда не следует церемониться с этим народом! — заговорил Ржевецкий, отчеканивая каждый слог и стараясь не делать ударения на предпоследнем слоге. — Вы разбаловали этих дармоедов! Никогда не следует заразом отдавать всего жалованья! К чему это? Да и зачем вы хотите прибавить жалованья? И так придет! Он договорился, нанялся! Скажи ему, — обратился поляк к Максиму, — что он свинья и больше ничего.
— Finissez donc![1]
— Слышишь, мужик? Нанялся — так и служи, а не уходи, когда тебе вздумается, чёрт! Пусть только не придет завтра! Я покажу ему не слушаться! И вам достанется! Слышишь, старуха?
— Finissez, Ржевецкий!
— Всем достанется! Не являйся тогда ко мне в контору, старый собака! С вами церемониться?! Вы разве люди? Разве вы понимаете хорошие слова? Вы только тогда понимаете, ежели вас по шеям бьют и делают вам неприятности! Чтоб ходил завтра!
— Я скажу ему. Отчего не сказать? Сказать можно…
— Скажи ему, что прибавляю ему жалованья, — сказала Елена Егоровна. — Не могу же я быть без кучера. Когда найду другого, пусть тогда и уходит, если ему угодно. Завтра утром чтобы опять был у меня! Скажите ему, что я глубоко оскорблена его невежливым поступком! И вы, бабушка, скажите! Надеюсь, что он будет у меня и не заставит посылать за собой. Подойди сюда, бабушка! На тебе, милая! Что, небось, трудно управляться с такими большими детьми? Бери, милая!
Барыня вынула из кармана хорошенький портсигар, потянула из-под папирос желтую бумажку и подала ее старухе.
— Если же не придет, — прибавила барыня, — то нам придется поссориться, что было бы крайне нежелательно. Но я надеюсь… Вы ему посоветуете. Едемте, Феликс Адамыч! Прощайте!
Ржевецкий вскочил в коляску, взял в руки вожжи, и коляска покатила по мягкой дороге.
— Сколько дала? — спросил старик.
— Рупь.
— Дай сюда!
Старик взял рубль, погладил его обеими ладонями, бережно сложил и спрятал в карман.
— Степан, уехала! — сказал он, входя в избу. — Я ей сбрехал, что ты на мельницу уехал. Перепужалась страсть как!..
Как только отъехала коляска и скрылась из вида, в окне показался Степан. Бледный, как смерть, дрожащий, он выполз наполовину из окна и погрозил своим большим кулаком темневшему вдали саду. Сад был барский. Погрозив раз шесть, он проворчал что-то, потянулся назад в избу и с шумом опустил раму.
Через полчаса после того, как уехала барыня, в избе Журкина ужинали. В кухне возле самой печи за засаленным столом сидели Журкин и его жена. Против них сидел старшин сын Максима — Семен, временноотпускной, с красным испитым лицом, длинным рябым носом и маслеными глазками. Семен был похож лицом на отца, он не был только сед, лыс и не имел таких хитрых, цыганских глаз, какими обладал его отец. Рядом с Семеном сидел второй сын Максима, Степан. Степан не ел, а, подперевши кулаком свою красивую белокурую голову, смотрел на закопченный потолок и о чем-то усердно мыслил. Ужин подавала жена Степана, Марья. Щи съели молча.
— Принимай! — сказал Максим, когда были съедены щи. Марья взяла со стола пустую чашку, но не донесла ее благополучно до печи, хотя и была печь близко. Она зашаталась и упала на скамью. Чашка выпала из ее рук и сползла с колен на пол. Послышались всхлипывания.
— Никак кто плачет? — спросил Максим.
Марья зарыдала громче. Прошло минуты две. Старуха поднялась и сама подала на стол кашу, Степан крякнул и встал.
— Замолчи! — пробормотал он.
Марья продолжала плакать.
— Замолчи, тебе говорят! — крикнул Степан.
— Смерть не люблю бабьего крику! — смело забормотал Семен, почесывая свой жесткий затылок. — Ревет и сама не знает, чего ревет! Сказано — баба! Ревела бы себе на дворе, коли угодно!
— Бабья слеза — капля воды! — сказал Максим. — Благо слез не покупать, даром дадены. Ну, чего ревешь? Эка! Перестань! Не возьмут у тебя твоего Степку! Избаловалась! Нежная! Поди кашу трескай!
Степан нагнулся к Марье и слегка ударил ее по локтю.
— Ну чего? Замолчи! Тебе говорят! Э-э-э… сволочь!
Степан размахнулся и ударил кулаком по скамье, на которой лежала Марья. По его щеке поползла крупная сверкающая слеза. Он смахнул с лица слезу, сел за стол и принялся за кашу. Марья поднялась и, всхлипывая, села за печью, подальше от людей. Съели кашу.
— Марья, кваску! Знай свое дело, молодуха! Стыдно сопли распускать! — крикнул старик. — Не маленькая!
Марья с бледным, заплаканным лицом вышла и, ни на кого не глядя, подала старику ковш. Ковш заходил по рукам. Семен взял в руки ковш, перекрестился, хлебнул и поперхнулся.
— Чего смеешься?
— Ничего… Это я так. Смешное вспомнил.
Семен закинул назад голову, раскрыл свой большой рот и захихикал.
— Барыня приезжала? — спросил он, глядя искоса на Степана. — А? Что она говорила? а? Ха-ха!
Степан взглянул на Семена и густо покраснел.
— Пятнадцать целковых дает, — сказал старик.
— Ишь ты! И сто даст, лишь бы только захотел! Побей бог, даст!
Семен мигнул глазом и потянулся.
— Эх, кабы мне такую бабу! — продолжал он. — Высосал бы чертовку! Сок выжал! Ввв…
Семен съежился, ударил по плечу Степана и захохотал.
— Так-то, душа! Больно ты комфузлив! Нашему брату комфузиться не рука! Дурак ты, Степка! Ух, какой дурак!
— Вестимо дурак! — сказал отец.
Послышались опять всхлипывания.
— Опять твоя баба ревет! Знать, ревнива, щекотки боится! Не люблю бабьего визгу. Как ножом режет! Эх, бабы, бабы! И на какой предмет вас бог создал? Для какой такой стати? Мерси за ужин, господа почтенные! Теперь бы винца выпить, чтоб прекрасные сны снились! У барыни твоей, должно полагать, вина того тьма-тьмущая! Пей — не хочу!
— Скот ты бесчувственный, Сенька!
Сказавши это, Степан вздохнул, взял в охапку полсть и вышел из избы на двор. За ним следом отправился и Семен.
На дворе тихо, безмятежно наступала летняя русская ночь. Из-за далеких курганов всходила луна. Ей навстречу плыли растрепанные облачки с серебрившимися краями. Небосклон побледнел, и во всю ширь его разлилась бледная, приятная зелень. Звезды слабей замелькали и, как бы испугавшись луны, втянули в себя свои маленькие лучи. С реки во все стороны потянуло ночной, щеки ласкающей влагой. В избе отца Григория на всю деревню продребезжали часы девять. Жид-кабатчик с шумом запер окна и над дверью вывесил засаленный фонарик. На улице и во дворах ни души, ни звука… Степан разостлал на траве полсти, перекрестился и лег, подложив под голову локоть. Семен крякнул и сел у его ног.
— М-да… — проговорил он.
Помолчав немного, Семен сел поудобней, закурил маленькую трубочку и заговорил:
— Был сегодня у Трофима… Пиво пил. Три бутылки выпил. Хочешь покурить, Степа?
— Не желаю.
— Табак хороший. Чаю бы теперь выпить! Ты у барыни пивал чай? Хороший? Должно, очень хороший? Рублей пять за фунт стоит, должно быть. А есть такой чай, что за фунт сто рублей стоит. Ей-богу, есть. Хоть не пил, а знаю. Когда в городе в приказчиках служил, я видал… Одна барыня пила. Один запах чего стоит! Нюхал. Пойдем к барыне завтра?
— Отстань!
— Чего ж ты сердишься? Я не ругаюсь, говорю только. Сердиться не след. Только отчего же тебе не идти, чудак? Не понимаю! И денег много, и еда хорошая, и пей, сколько душа хочет… Цигарки ее курить станешь, чаю хорошего попьешь…
Семен помолчал немного и продолжал:
— И красивая она. Со старухой связаться беда, а с этой — счастье! (Семен сплюнул и помолчал.) Огонь баба! Огненный огонь! Шея у ней славная, пухлая такая…
— А ежели душе грех? — спросил вдруг Степан, повернувшись к Семену.
— Гре-ех? Откудова грех? Бедному человеку ничего не грех.
— В пекло к чёрту и бедный пойдет, ежели… А нешто я бедный? Я не бедный.
— Да какой тут грех? Ведь не ты к ней, а она к тебе! Пугало ты!
— Разбойник, и рассуждение разбойничье…
— Глупый ты человек! — сказал, вздыхая, Семен. — Глупый! Счастья своего не понимаешь! Не чувствуешь! Денег, должно быть, у тебя много… Не нужны, знать, тебе деньги.
— Нужны, да не чужие.
— Ты не украдешь, а она сама, собственной ручкой тебе даст. Да что с тобой, дураком, толковать! Как об стену горохом… Мантифолию на уксусе разводить с тобой только.
Семен встал и потянулся.
— Будешь каяться, да поздно будет! Я с тобой апосля этого и знаться не хочу. Не брат ты мне. Чёрт с тобою… Возись с своей дурой коровой…
— Марья-то корова?
— Марья.
— Гм… Ты этой самой корове и под башмак не годишься. Ступай!
— И тебе было бы хорошо, и… нам хорошо. Дуурак!!
— Ступай!
— И уйду… Бить тебя некому!
Семен повернулся и, посвистывая, поплелся к избе. Минут через пять около Степана зашуршала трава. Степан поднял голову. К нему шла Марья. Марья подошла, постояла и легла рядом с Степаном.
— Не ходи, Степа! — зашептала она. — Не ходи, мой родной! Загубит тебя! Мало ей, окаянной, поляка, ты еще понадобился. Не ходи к ней, Степунька!
— Не лезь!
На лицо Степана мелким горячим дождем закапали Марьины слезы.
— Не губи ты меня, Степан! Не бери греха на душу. Люби меня одну, не ходи к другим! Со мной повенчал бог, со мной и живи. Сирота я… Только один ты у меня и есть.
— Отстань! Аа… ссатана! Сказал — не пойду!
— То-то… И не ходи, миленький! В тягости я, Степушка… Детки скоро будут… Не бросай нас, бог накажет! Отец-то с Семкой так и норовят, чтобы ты пошел к ней, а ты не ходи… Не гляди на них. Звери, а не люди.
— Спи!
— Сплю, Степа… Сплю.
— Марья! — послышался голос Максима. — Где ты? Поди, мать зовет!
Марья вскочила, поправила волосы и побежала в избу. К Степану медленно подошел Максим. Он уже разделся и в нижнем платье был похож на мертвеца. Луна играла на его лысине и светилась в его цыганских глазах.
— Идешь к барыне завтра аль послезавтра? — спросил он Степана.
Степан не отвечал.
— Коли идти, так идти завтра, да пораньше. Небось лошади не чищены. Да не забудь, что пятнадцать обещала. За десять не иди.
— Я никак не пойду, — сказал Степан.
— Чего так?
— Да так… Не желаю…
— Отчего же?
— Сами знаете.
— Так… Смотри, Степа, как бы мне не пришлось драть тебя на старости лет!
— Дерите.
— Можешь ли так родителям отвечать? Кому отвечаешь? Смотри ты! Молоко еще на губах не высохло, а грубости отцу говоришь.
— Не пойду, вот и всё! В церковь ходите, а греха не боитесь.
— Тебя же глупого отделить хочу! Избу новую надоть строить аль нет? Как по-твоему? К кому за лесом пойдешь? К Стрельчихе небось? У кого денег взаймы взять? У ней или не у ней? Она и лесу даст, и денег даст. Наградит!
— Пущай других награждает. Мне не нужно.
— Отдеру!
— Ну и дерите! Дерите!
Максим улыбнулся и протянул вперед руку. В его руке была плеть.
— Отдеру, Степан.
Степан повернулся на другой бок и сделал вид, что ему мешают спать.
— Так не пойдешь? Ты это верно говоришь?
— Верно. Побей бог мою душу, ежели пойду.
Максим поднял руку, и Степан почувствовал на плече и щеке сильную боль. Степан вскочил, как сумасшедший.
— Не дерись, тятька! — закричал он. — Не дерись! Слышишь? Ты не дерись!
— А что?
Максим подумал и еще раз ударил Степана. Ударил и в третий раз.
— Слушай отца, коли он велит! Пойдешь, прохвост!
— Не дерись! Слышишь?
Степан заревел и быстро опустился на полсть.
— Я пойду! Хорошо! Пойду… Только помни! Жизни рад не будешь! Проклянешь!
— Ладно. Для себя пойдешь, а не для меня. Не мне новая изба нужна, а тебе. Говорил — отдеру, ну и отодрал.
— По… пойду! Только… только помянешь эту плеть!
— Ладно. Стращай. Поговори ты мне еще!
— Хорошо… Пойду…
Степан перестал реветь, повернулся на живот и заплакал тише.
— Плечами задергал! Расхныкался! Реви больше! Завтра пораньше пойдешь. За месяц вперед возьми. Да и за четыре дня, что прослужил, возьми. Твоей же кобыле на платок сгодится. А за плеть не серчай. Отец я… Хочу — бью, хочу — милую. Так-то-ся… Спи!
Максим погладил бороду и повернул к избе. Степану показалось, что Максим, вошедши в избу, сказал: «Отодрал!» Послышался смех Семена.
В избе отца Григория жалобно заиграл расстроенный фортепиано: в девятом часу поповна обыкновенно занималась музыкой. По деревне понеслись тихие странные звуки. Степан встал, перелез через плетень и пошел вдоль по улице. Он шел к реке. Река блестела, как ртуть, и отражала в себе небо с луной и со звездами. Тишина царила кругом гробовая. Ничто не шевелилось. Лишь изредка вскрикивал сверчок… Степан сел на берегу, над самой водой, и подпер голову кулаком. Мрачные думы, сменяя одна другую, закопошились в его голове.
На другой стороне реки высились высокие, стройные тополи, окружавшие барский сад. Сквозь деревья просвечивал огонек из барского окна. Барыня, должно быть, не спала. Думал Степан, сидя на берегу, до тех пор, пока ласточки не залетали над рекой. Он поднялся, когда уже светилась в реке не луна, а взошедшее солнце. Поднявшись, он умылся, помолился на восток и быстро, решительным шагом зашагал вдоль берега к броду. Перешедши неглубокий брод, он направился к барскому двору…

II

— Степан пришел? — спросила, проснувшись на другой день, Елена Егоровна.
— Пришел! — отвечала горничная.
Стрелкова улыбнулась.
— А-а-а… Хорошо. Где он теперь?
— На конюшне.
Барыня вскочила с кровати, быстро оделась и пошла в столовую пить кофе.
Стрелкова была на вид еще молода, моложе своих лет. Только глаза одни выдавали, что она успела уже прожить бо?льшую часть бабьего века, что ей уже за тридцать. Глаза у нее карие, глубокие, недоверчивые, скорей мужские, чем женские. Красива она не была, но нравиться могла. Лицо было полное, симпатичное, здоровое, а шея, о которой говорил Семен, и бюст были великолепны. Если бы Семен знал цену красивым ножкам и ручкам, то он, наверное, не молчал бы и о ножках и ручках помещицы. Одета она была во всё простенькое, легкое, летнее. Прическа самая незатейливая. Стрелкова была ленива и не любила возиться с туалетом.
Имение, в котором она жила, принадлежало ее брату холостяку, который жил в Петербурге и очень редко думал о своем имении. Жила она в нем с тех пор, как разошлась с мужем. Муж ее, полковник Стрелков, очень порядочный человек, жил тоже в Петербурге и думал о своей жене менее, чем ее брат о своем имении. Она разошлась с мужем, не проживши с ним и года. Она изменила ему на двадцатый день после свадьбы.
Севши пить кофе, Стрелкова приказала позвать Степана. Степан явился и стал у двери. Он был бледен, не причесан и глядел, как глядит пойманный волк: зло и мрачно. Барыня взглянула на него и слегка покраснела.
— Здравствуй, Степан! — сказала она, наливая себе кофе. — Скажи, пожалуйста, что это ты за фокусы строишь? С какой стати ты ушел! Пожил четыре дня и ушел! Ушел не спросясь. Ты должен был спроситься!
— Я спрашивался, — промычал Степан.
— У кого ты спрашивался?
— У Феликса Адамыча.
Стрелкова помолчала и спросила:
— Ты рассердился, что ли? Степан, отвечай! Я спрашиваю! Ты рассердился?
— Ежели бы вы не говорили таких слов, то я не ушел бы. Я для лошадей поставлен, а не для…
— Об этом не будем говорить… Ты меня не понял, вот и всё. Сердиться не следует. Я ничего не сказала такого особенного. А если и сказала что-нибудь такое, что ты находишь для себя обидным, то ты… то ты… Ведь я все-таки… Я имею право и сказать лишнее…Гм… Я тебе прибавляю жалованья. Надеюсь, что у нас с тобой теперь недоразумений никаких не будет.
Степан повернулся и шагнул назад.
— Постой, постой! — остановила его Стрелкова. — Я еще не всё сказала. Вот что, Степан… У меня есть новая кучерская одежа. Возьмешь ее и наденешь, а та, что на тебе, никуда не годится. Одежа у меня есть красивая. Я пришлю тебе ее с Федором.
— Слушаю.
— Какое у тебя лицо… Всё еще дуешься? Неужто так обидно? Ну, полно… Я ведь ничего… У меня тебе хорошо будет жить… Всем будешь доволен. Не сердись… Не сердишься?
— Да нешто нам можно сердиться?
Степан махнул рукой, замигал глазами и отвернулся.
— Что с тобой, Степан?
— Ничего… Нешто нам можно сердиться? Нам нельзя сердиться…
Барыня поднялась, сделала озабоченное лицо и подошла к Степану.
— Степан, ты… ты плачешь?
Барыня взяла Степана за рукав.
— Что с тобой, Степан? Что с тобой? Говори же наконец? Тебя кто обидел?
У барыни навернулись на глазах слезы.
— Да ну же!
Степан махнул рукой, усиленно замигал глазами и заревел.
— Барыня! — забормотал он. — Буду тебя любить… Буду всё, что хочешь! Согласен! Только не давай ты им, окаянным, ничего! Ни копейки, ни щепки! На всё согласен! Продам душу нечистому, не давай им только ничего!
— Кому им?
— Отцу и брату. Ни щепки! Пусть подохнут, окаянные, от злости!
Барыня улыбнулась, вытерла глаза и громко засмеялась.
— Хорошо, — сказала она. — Ну, ступай! Я тебе сейчас твою одежу пришлю.
Степан вышел.
«Как хорошо, что он глуп! — подумала барыня, глядя ему вслед и любуясь его широчайшими плечами. — Он избавил меня от объяснения… Он первый заговорил о „любви“»…
Под вечер, когда заходящее солнце обливало пурпуром небо, а золотом землю, по бесконечной степной дороге от села к далекому горизонту мчались, как бешеные, стрелковские кони… Коляска подпрыгивала, как мячик, и безжалостно рвала на своем пути рожь, склонившую к дороге свои отяжелевшие колосья. На козлах сидел Степан, неистово стегал по лошадям и, казалось, старался перервать на тысячу частей вожжи. Он был одет с большим вкусом. Видно было, что на его туалет потрачено было немало времени и денег. Недешевый бархат и кумач плотно сидели на его крепкой фигуре.
На груди висела цепочка с брелоками. Сапоги гармоникой были вычищены самой настоящей ваксой. Кучерская шляпа с павлиньим пером едва касалась его завитых белокурых волос. На лице его были написаны тупая покорность и в то же время ярое бешенство, жертвою которого были лошади… В коляске, развалясь всеми членами, сидела барыня и широкой грудью вдыхала в себя здоровый воздух. На щеках ее играл молодой румянец… Она чувствовала, что она наслаждается жизнью…
— Важно, Степа! Важно! — покрикивала она. — Так его! Погоняй! Ветром!
Будь под колесами камни, камни б рассыпались в искры… Село удалялось от них всё более и более… Скрылись избы, скрылись барские амбары… Скоро не стало видно и колокольни… Наконец село обратилось в дымчатую полосу и потонуло в дали. А Степан всё гнал и гнал. Хотелось ему подальше умчаться от греха, которого он так боялся. Но нет, грех сидел за его плечами, в коляске. Не пришлось Степану улепетнуть. В этот вечер степь и небо были свидетелями, как он продавал свою душу.
Часу в одиннадцатом кони мчались обратно. Пристяжная хромала, а коренной был покрыт пеной. Барыня сидела в углу коляски и с полузакрытыми глазами ежилась в своей тальме. На губах ее играла довольная улыбка. Дышалось ей так легко, спокойно! Степан ехал и думал, что он умирает. В голове его было пусто, туманно, а в груди грызла тоска…
Каждый день под вечер из конюшни выводились свежие лошади. Степан впрягал их в коляску и ехал к садовой калитке. Из калитки выходила сияющая барыня, садилась в коляску, и начиналась бешеная езда. Ни один день не был свободен от этой езды. К несчастью Степана, на его долю не выпало ни одного дождливого вечера, в который он мог бы не ехать.
После одной из таких поездок Степан, воротившись со степи, вышел со двора и пошел походить по берегу. В голове у него по обыкновению стоял туман, не было ни одной мысли, а в груди страшная тоска. Ночь была хорошая, тихая. Тонкие ароматы носились по воздуху и нежно заигрывали с его лицом. Вспомнил Степан деревню, которая темнела за рекой, перед его глазами.
Вспомнил избу, огород, свою лошадь, скамью, на которой он спал с своей Марьей и был так доволен… Ему стало невыразимо больно…
— Степа! — услышал он слабый голос.
Степан оглянулся. К нему шла Марья. Она только что перешла брод и в руках держала башмаки.
— Степа, зачем ты ушел?
Степан тупо посмотрел на нее и отвернулся.
— Степушка, на кого же ты меня, сироту, оставил?
— Отстань!
— Ведь бог накажет, Степушка! Тебя же накажет! Пошлет тебе лютую смерть, без покаяния. Помянешь мое слово! Дядя Трофим жил c солдаткой — помнишь? — и как помер? И не дай господи!
— Чего пристала? Эх…
Степан сделал два шага вперед. Марья ухватилась обеими руками за кафтан.
— Жена ведь я твоя, Степан! Не можешь ты меня так бросить! Степушка!
Марья заголосила.
— Миленький! Буду ноги мыть и воду пить! Пойдем домой!
Степан рванулся и ударил Марью кулаком; ударил так, с горя. Удар пришелся как раз по животу. Марья ёкнула, ухватилась за живот и села на землю.
— Ох! — простонала она.
Степан замигал глазами, хватил себя по виску кулаком и, не оглядываясь, пошел ко двору.
Пришедши к себе в конюшню, он упал на скамью, положил подушку на голову и больно укусил себя за руку.
В это время барыня сидела у себя в спальной и гадала: будет ли завтра вечером хорошая погода или нет? Карты говорили, что будет хорошая.

III

Рано утром Ржевецкий ехал домой от соседа, у которого он был в гостях. Солнце еще не всходило. Было часа четыре утра, не больше. В голове Ржевецкого шумело. Он правил лошадью и слегка покачивался. Половину дороги пришлось ему ехать лесом.
«Что за чёрт? — подумал он, подъезжая к именью, в котором он был управляющим. — Никак кто лес рубит!»
Из чащи леса доносились до ушей Ржевецкого стук и треск ветвей. Ржевецкий наострил уши, подумал, выбранился, неловко слез с беговых дрожек и пошел в чащу.
Семен Журкин сидел на земле и топором обрубывал зеленые ветви. Около него лежали три срубленные ольхи. В стороне стояла лошадь, впряженная в дроги, и ела траву. Ржевецкий увидел Семена. Вмиг с него слетели и хмель и дремота. Он побледнел и подскочил к Семену.
— Ты что же это делаешь? а? — закричал он.
— Ты что же это делаешь? а? — ответило эхо.
Но Семен ничего не отвечал. Он закурил трубку и продолжал свою работу.
— Ты что делаешь, подлец, я тебя спрашиваю?
— Не видишь разве? Повылазило у тебя нешто?
— Что-о-о? Что ты сказал?! Повтори!
— То сказал, что ступай мимо!
— Что, что, что?
— Мимо ступай! Кричать нечего…
Ржевецкий покраснел и пожал плечами.
— Каков? Да как ты смеешь?
— Так вот и смею. Да ты-то что? Не испужался! Много вас! Ежели каждого ублажать, так на это много нужно…
— Как ты смеешь лес рубить? Он твой?
— И не твой.
Ржевецкий поднял нагайку и не ударил Семена только потому, что тот указал ему на топор.
— Да знаешь ли ты, негодяй, чей это лес?
— Знаю, пане! Стрельчихин лес, с Стрельчихой и говорить буду. Ее лес, ей и отвечать стану. А ты-то что? Лакей! Фициант! Тебя не знаю. Проходи, прохожий! Марш!
Семен постучал трубкой о топор и язвительно улыбнулся.
Ржевецкий побежал к дрожкам, ударил вожжами и стрелой полетел к селу. В селе набрал он понятых и с ними помчался к месту преступления. Понятые застали Семена за его работой. Вмиг закипело дело. Явились староста, подстароста, писарь, сотские. Написали несколько бумаг. Расписался Ржевецкий, заставили расписаться и Семена. Семен только посмеивался…
Перед обедом Семен явился к барыне. Барыня уже знала о порубке. Не поздоровавшись, он начал с того, что жить нельзя, что поляк дерется, что он только три деревца и т. д.
— Как же ты смеешь чужой лес рубить? — вскипела барыня.
— Мучение от него одно только, — промычал Семен, любуясь вспышкой барыни и желая во что бы то ни стало донять поляка. — Что ни слово — то тресь! Разве так возможно? Да норовит всё по лицу! Этак нельзя… Ведь и мы тоже люди.
— Как ты смеешь мой лес рубить, я тебя спрашиваю? Негодяй!
— Да он вам наврал, барыня! Я, подлинно… рубил… Сознаю… Да зачем он дерется!
В барыне взыграла барская кровь. Она забыла, что Семен брат Степана, забыла свою благовоспитанность, всё на свете и ударила по щеке Семена.
— Убери сейчас же свою мужицкую харю! — закричала она. — Вон! Сию минуту!
Семен сконфузился. Он ни в каком случае не ожидал такого скандала.
— Прощайте-с! — сказал он и глубоко вздохнул. — Что ж делать-с! Что ж!
Семен забормотал и вышел. Даже шапку забыл надеть, когда вышел на двор.
Часа через два к барыне явился Максим. Лицо его было вытянуто, глаза пасмурны. По лицу видно было, что он пришел наговорить или натворить что-нибудь дерзкое.
— Что тебе? — спросила барыня.
— Здравствуйте! Я, барыня, больше насчет того, чтоб вас попросить. Леску бы, барыня. Степану избу хочу строить, а лесу нету. Досочек бы дали.
— Что ж? Изволь.
Лицо Максима просияло.
— Избу строить нужно, а лесу нету. Последнее дело! Сел щи хлебать, а щей нету. Хе-хе. Досочек, тесу… Тут Семка дерзостей наговорил… Вы уж не серчайте, барыня. Дурак дураком. Дурь еще из головы не вышла. Не чувствует. Народ такой. Так прикажете, барыня, за лесом приезжать?
— Приезжай.
— Так вы Феликсу Адамычу извольте сказать. Дай бог вам здоровья! Теперь у Степки изба будет.
— Только я дорого возьму, Журкин! Я леса, сам знаешь, не продаю, самой нужен, а если продаю, то дорого.
Лицо Максима вытянулось.
— То есть как?
— Да так. Во-первых, деньги сейчас же, а во-вторых…
— За деньги я не желаю.
— А как ты желаешь?
— Известно как… Сами знаете. Нонче какие у мужика деньги? Грош, да и того нет.
— Даром я не дам.
Максим сжал в кулаке шапку и начал глядеть в потолок.
— Вы это верно говорите? — спросил он, помолчав.
— Верно. Еще имеешь что сказать?
— Что мне говорить? Лесу не даете, так зачем я с вами говорить стану? Прощайте. Только напрасно вы лесу не даете… Жалеть будете… Мне наплевать, а вы пожалеете… Степан на конюшне?
— Не знаю.
Максим значительно поглядел на барыню, кашлянул, помялся и вышел. Его передернуло от злости.
«Так вот ты какая, шельма!» — подумал он и отправился в конюшню. В конюшне в это время Степан сидел на скамье и лениво, сидя, чистил бок стоящей перед ним лошади. Максим не вошел в конюшню, а стал у двери.
— Степан! — сказал он.
Степан не отвечал, не взглянул на отца. Лошадь пошатнулась.
— Собирайся домой! — сказал Максим.
— Не желаю.
— Можешь ли ты мне это говорить?
— Значит, могу, коли говорю.
— Я приказываю!
Степан вскочил и захлопнул конюшенную дверь перед носом Максима.
Вечером к Степану прибежал из деревни мальчик и рассказал ему, что Максим выгнал Марью из дома и что Марья не знает, где ей переночевать.
— Она теперь сидит около церкви и плачет, — рассказывал мальчишка, — а вокруг нее народ собрался да тебя ругает.
На другой день рано утром, когда в барском доме еще спали, Степан надел свою старую одежу и пошел в деревню. Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, веселое — только бы жить да радоваться! Степан прошел мимо церкви, взглянул тупо на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он вошел в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.
— Водки! — скомандовал Степан. Ему налили водки. Он выпил, посидел и еще выпил. Степан опьянел и стал подносить. Началась шумная попойка.
— Много ты у Стрельчихи жалованья получаешь?— спросил Сидор.
— Сколько следовает. Пей, осел!
— Доброе дело. С праздником, Степан Максимыч! С воскресным днем! А вы что же?
— И я… И я пью…
— Очень приятно… Всё это, собственно говоря, очень благополучно и обольстительно, Степан Максимыч! Так-с… А позвольте вас спросить, рублей десять получаете?
— Ха-ха! Разве можно барину на десять целковых прожить? Что ты? Он сто получает!
Степан посмотрел на сказавшего это и узнал в нем брата Семена, который сидел в углу на скамье и пил. Из-за Семена выглядывала пьянеющая физиономия дьячка Манафуилова и преехидно улыбалась.
— Позвольте вас спросить, господин, — заговорил Семен, снимая шапку, — у барыни хорошие лошади или нет? Вам ндравятся?
Степан молча налил себе водки и молча выпил.
— Должно быть, очень хорошие, — продолжал Семен. — Только жаль, что кучера нет. Без кучера не того…
Манафуилов подошел к Степану и покачал головой.
— Ты… ты… свинья! — сказал он. — Свинья! И тебе не грех? Православные! Ему не грех! А что в писании сказано, а?
— Отстань! Дурь!
— Дурь… Ты зато умный. Кучер, а не при лошадях. Хе-хе… Она вам и кофию дает?
Степан размахнулся и ударил бутылкой по большой голове Манафуилова. Манафуилов пошатнулся и продолжал:
— Любовь! Какое это чувство… Фф… Жаль, повенчаться нельзя. Барином был бы! А из него, ребята, славный барин вышел бы! Строгий барин, развитой!
Послышался хохот. Степан размахнулся и в другой раз ударил бутылкой по той же голове. Манафуилов пошатнулся и на этот раз упал.
— Ты чего же это дерешься? — закричал Семен, наступая на брата. — Повенчайся — тогда и дерись! Ребята, чего он дерется? Чего ты дерешься, я спрашиваю?
Семен прищурил глаза, взял Степана за грудь и ударил его под ложечку. Поднялся Манафуилов и замахал своими длинными пальцами перед глазами Степана.
— Ребята! Драка! Ей-богу, драка! Напирай!
В кабаке зашумели. Говор смешался со смехом.
У кабацких дверей столпился народ. Степан схватил Манафуилова за воротник и швырнул его в дверь. Дьячок взвизгнул и шаром покатился по ступеням. Захохотали сильней. Народу набилось в кабак полнехонько. Сидор вмешался не в свое дело и, сам не зная за что, ударил Степана по спине. Степан схватил Семена за плечо и швырнул его в дверь. Семен ударился головой о косяк, сбежал по ступенькам и упал мокрым лицом в пыль. К нему подскочил брат и заплясал на его животе. Он заплясал с остервенением, с наслаждением, высоко подпрыгивая. Прыгал он долго…
Зазвонили к «Достойно». Степан посмотрел кругом. Вокруг него торчали смеющиеся рожи, одна другой пьяней и веселей. Множество рож! С земли поднимался растрепанный, окровавленный Семен с сжатыми кулаками, с зверским лицом. Манафуилов лежал в пыли и плакал. Пыль облепила его глаза. Кругом и около было чёрт знает что!
Степан встрепенулся, побледнел и побежал, как сумасшедший. За ним погнались.
— Лови! Лови! — закричали ему вслед. — Держи! Убил!
Степана охватил ужас. Ему показалось, что если его догонят, то непременно убьют. Он побежал быстрей.
— Лови! Держи!
Он, сам того не замечая, добежал до отцовского дома.
Ворота были открыты настежь, и обе половинки их покачивались от ветра… Он вбежал во двор.
На куче щепы и стружек в трех шагах от ворот сидела его Марья. Поджав под себя ноги и протянув вперед свои обессилевшие руки, она не отрывала глаз от земли. При виде Марьи в взбудораженных и опьяненных мозгах Степана вдруг мелькнула светлая мысль…
Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья, в работниках будут жить, а потом и свою земельку заведут. Там не будет с ними ни лысого Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…
С этой мыслью он подошел к Марье и остановился перед ней… А голова между тем кружилась от хмеля, в глазах мелькали цветные пятна, во всем теле чувствовалась боль… Он едва стоял на ногах…
— В Кубань… того… — проговорил он, чувствуя, что его язык теряет способность говорить… — В Кубань… К дядьке Петру… Знаешь? Что письма писал…
Но не тут-то было! Разлетелась в пух и прах Кубань… Марья подняла свои умоляющие глаза на его бледное, шальное лицо, наполовину закрытое давно уже нечесанными волосами, и поднялась… Губы ее задрожали…
— Это ты, разбойник? — заголосила она. — Ты? Рожу, знать, в кабаке раскроили? Проклятый! Мучитель ты мой! Пущай тебе на том свете так будет злодею, как ты высосал меня всю! Убил ты меня, сироту!
— Молчи!
— Лютые! Не жалеете вы души христианской! Замучили всю, разбойники… Душегубец ты, Степка! Матерь божия накажет тебя! Постой! Задаром тебе это самое не пройдет! Ты думаешь, что только одна я мучаюсь? И не думай… И ты помучишься…
Степан замигал глазами и пошатнулся.
— Молчи! Ну, Христа ради!
— Пьяница! Знаю, на чьи деньги ты пьян… Знаю, разбойник! От радости пьешь? Знать, весело?
— Молчи! Машка! Ну…
— А пришел чего? Чего надо? Похвастать пришел? И без хвастанья знаем… Весь мир знает… Глаза небось целый день тобой колют, окаянный…
Степан топнул ногой, пошатнулся и, сверкая глазами, толкнул локтем Марью…
— Молчи, говорят! Не хватай за сердце!
— Буду говорить! Ты драться? Ну что ж… Бей… Бей сироту. Один конец… Какой ласки ждать? Знай бей… Добивай, разбойник! На что я нужна тебе? У тебе барыня есть… Богатая… Красивая… Я хамка, а она дворянка… Чего ж не бьешь, разбойник?
Степан размахнулся и изо всей силы ударил кулаком по исказившемуся от гнева лицу Марьи. Пьяный удар пришелся по виску. Марья пошатнулась и, не издав ни одного звука, повалилась на землю. В то время, когда она падала, Степан ударил ее еще раз по груди.
Муж нагнулся к теплому, но уже умершему телу жены, поглядел мутными глазами на ее исстрадавшееся лицо и, ничего не понимая, сел возле трупа.
Солнце поднялось уже над избами и жгло. Ветер стал горячим. В знойном воздухе повисла угнетающая тоска, когда дрожащий народ густой толпой окружил Степана и Марью… Видели, понимали, что здесь убийство, и глазам не верили. Степан обводил мутными глазами толпу, скрежетал зубами и бормотал бессвязные слова. Никто не брался связать Степана. Максим, Семен и Манафуилов стояли в толпе и жались друг к другу.
— За что он ее? — спрашивали они, бледные, как смерть.
Мать бегала вокруг и голосила…
Доложили о случившемся барыне. Барыня ахнула, ухватилась за пузырек со спиртом, но без чувств не упала.
— Ужасный народ! — зашептала она. — Ах, какой народ! Негодяи! Хорошо же! Я им покажу! Они узнают теперь, что я за птица!
Утешать явился Ржевецкий. Он утешил барыню и занял опять свое место, отнятое у него капризной барыней для Степана. Место доходное, теплое и самое для него подходящее. Десять раз в год его прогоняли с этого места и десять раз платили ему отступного. Платили немало.

---

4. РАССКАЗ, КОТОРОМУ ТРУДНО ПОДОБРАТЬ НАЗВАНИЕ

Был праздничный полдень. Мы, в количестве двадцати человек, сидели за большим столом и наслаждались жизнью. Наши пьяненькие глазки покоились на прекрасной икре, свежих омарах, чудной семге и на массе бутылок, стоявших рядами почти во всю длину стола. В желудках было жарко, или, выражаясь по-арабски, всходили солнца. Ели и повторяли. Разговоры вели либеральные… Говорили мы о… Могу я, читатель, поручиться за вашу скромность? Говорили не о клубнике, не о лошадях… нет! Мы решали вопросы. Говорили о мужике, уряднике, рубле… (не выдайте, голубчик!). Один вынул из кармана бумажечку и прочел стихи, в которых юмористически советуется брать с обывателя за смотрение двумя глазами десять рублей, а за смотрение одним — пять рублей, со слепых же ничего не брать. Любостяжаев (Федор Андреич), человек обыкновенно смирный и почтительный, на этот раз поддался общему течению. Он сказал: «Его превосходительство Иван Прохорыч такая дылда… такая дылда!» После каждой фразы мы восклицали: «Pereat!» Совратили с пути истины и официантов, заставив их выпить за фратернитэ… Тосты были шипучие, забористые, самые возмутительные! Я, например, провозгласил тост за процветание ест… — могу я поручиться за вашу скромность?.. — естественных наук.
Когда подали шампанское, мы попросили губернского секретаря Оттягаева, нашего Ренана и Спинозу, сказать речь. Поломавшись малость, он согласился и, оглянувшись на дверь, сказал:
— Товарищи! Между нами нет ни старших, ни младших! Я, например, губернский секретарь, не чувствую ни малейшего поползновения показывать свою власть над сидящими здесь коллежскими регистраторами, и в то же время, надеюсь, здесь сидящие титулярные и надворные не глядят на меня, как на какую-нибудь чепуху. Позвольте же мне… Ммм… Нет, позвольте… Поглядите вокруг! Что мы видим?
Мы поглядели вокруг и увидели почтительно улыбающиеся холуйские физии.
— Мы видим, — продолжал оратор, оглянувшись на дверь, — муки, страдания… Кругом кражи, хищения, воровства, грабительства, лихоимства… Круговое пьянство… Притеснения на каждом шагу… Сколько слез! Сколько страдальцев! Пожалеем их, за… заплачем… (Оратор начинает слезоточить.) Заплачем и выпьем за…
В это время скрипнула дверь. Кто-то вошел. Мы оглянулись и увидели маленького человечка с большой лысиной и с менторской улыбочкой на губах. Этот человечек так знаком нам! Он вошел и остановился, чтобы дослушать тост.
— …заплачем и выпьем, — продолжал оратор, возвысив голос, — за здоровье нашего начальника, покровителя и благодетеля, Ивана Прохорыча Халчадаева! Урраааа!
— Уррааа! — загорланили все двадцать горл, и по всем двадцати сладкой струйкой потекло шампанское…
Старичок подошел к столу и ласково закивал нам головой. Он, видимо, был в восторге.

---

5. О ДРАМЕ

Два друга, мировой судья Полуехтов и полковник генерального штаба Финтифлеев, сидели за приятельской закуской и рассуждали об искусствах.
— Я читал Тэна, Лессинга… да мало ли чего я читал? — говорил Полуехтов, угощая своего друга кахетинским. — Молодость провел я среди артистов, сам пописывал и многое понимаю… Знаешь? Я не художник, не артист, но у меня есть нюх этот, чутье! Сердце есть! Сразу, брат, разберу, ежели где фальшь или неестественность. Меня не надуешь, будь ты хоть Сара Бернар или Сальвини! Сразу пойму, ежели что-нибудь этакое… фокус какой-нибудь. Да ты чего же не ешь? Ведь у меня больше ничего не будет!
— Я уже наелся, брат, спасибо… А что драма наша, как ты говоришь, пала, так это верно… Сильно пала!
— Конечно! Да ты посуди, Филя! Нынешний драматург и актер стараются, как бы это попонятнее для тебя выразиться… стараются быть жизненными, реальными… На сцене ты видишь то, что ты видишь в жизни… А разве нам это нужно? Нам нужна экспрессия, эффект! Жизнь тебе и так уж надоела, ты к ней пригляделся, привык, тебе нужно такое… этакое, что бы все твои нервы повыдергало, внутренности переворотило! Прежний актер говорил неестественным гробовым голосом, бил себя кулачищем по груди, орал, сквозь землю проваливался, но зато он был экспрессивен! И в словах его была экспрессия! Он говорил о долге, о гуманности, о свободе… В каждом действии ты видел самоотвержение, подвиги человеколюбия, страдания, бешеную страсть! А теперь?! Теперь, видишь ли, нам нужна жизненность… Глядишь на сцену и видишь… пф!.. и видишь поганца какого-нибудь… жулика, червяка в порванных штанах, говорящего ерунду какую-нибудь… Шпажинский или какой-нибудь там Невежин считают этого паршивца героем, а я бы — ей-богу, досадно! — попадись он мне в мою камеру, взял бы его, прохвоста, да, знаешь, по 119 статье, по внутреннему убеждению, месяца этак на три, на четыре!..
Послышался звонок… Полуехтов, вставший было, чтобы нервно зашагать из угла в угол, опять сел… В комнату вошел маленький краснощекий гимназист в шинели и с ранцем на спине… Он робко подошел к столу, шаркнул ножкой и подал Полуехтову письмо.
— Кланялась вам, дяденька, мамаша, — сказал он, — и велела передать вам это письмо.
Полуехтов распечатал конверт, надел очки, громко просопел и принялся за чтение.
— Сейчас, душенька! — сказал он, прочитав письмо и поднимаясь. — Пойдем… Извини, Филя, я оставлю тебя на секундочку.
Полуехтов взял гимназиста за руку и, подбирая полы своего халата, повел его в другую комнату. Через минуту полковник услышал странные звуки. Детский голос начал о чем-то умолять… Мольбы скоро сменились визгом, а за визгом последовал душу раздирающий рев.
— Дяденька, я не буду! — услышал полковник. — Голубчичек, я не буду! А-я-я-я-я-й! Родненький, не буду!
Странные звуки продолжались минуты две… Засим все смолкло, дверь отворилась и в комнату вошел Полуехтов. За ним, застегивая пальто и сдерживая рыдания, шел гимназист с заплаканным лицом. Застегнув пальто, мальчик шаркнул ножкой, вытер рукавом глаза и вышел. Послышался звук запираемой двери…
— Что это у тебя сейчас было? — спросил Финтифлеев.
— Да вот, сестра просила в письме посечь мальчишку… Двойку из греческого получил…
— А ты чем порешь?
— Ремнем… самое лучшее… Ну, так вот… на чем я остановился? Прежде, бывало, сидишь в кресле, глядишь на сцену и чувствуешь! Сердце твое работает, кипит! Ты слышишь гуманные слова, видишь гуманные поступки… видишь, одним словом, прекрасное и… веришь ли?.. я плакал! Бывало, сижу и плачу, как дурак. «Чего ты, Петя, плачешь?» — спрашивает, бывало, жена.
А я и сам не знаю, отчего я плачу… На меня, вообще говоря, сцена действует воспитывающе… Да, откровенно говоря, кого не трогает искусство? Кого оно не облагороживает? Кому как не искусству мы обязаны присутствием в нас высоких чувств, каких не знают дикари, не знали наши предки! У меня вот слезы на глазах… Это хорошие слезы, и не стыжусь я их! Выпьем, брат! Да процветают искусства и гуманность!
— Выпьем… Дай бог, чтоб наши дети так умели чувствовать, как мы… чувствуем.
Приятели выпили и заговорили о Шекспире.

---

6. ОТЕЦ СЕМЕЙСТВА

Это случается обыкновенно после хорошего проигрыша или после попойки, когда разыгрывается катар. Степан Степаныч Жилин просыпается в необычайно пасмурном настроении. Вид у него кислый, помятый, разлохмаченный; на сером лице выражение недовольства: не то он обиделся, не то брезгает чем-то. Он медленно одевается, медленно пьет свое виши и начинает ходить по всем комнатам.
— Желал бы я знать, какая ссскотина ходит здесь и не затворяет дверей? — ворчит он сердито, запахиваясь в халат и громко отплевываясь. — Убрать эту бумагу! Зачем она здесь валяется? Держим двадцать прислуг, а порядка меньше, чем в корчме. Кто там звонил? Кого принесло?
— Это бабушка Анфиса, что нашего Федю принимала, — отвечает жена.
— Шляются тут… дармоеды!
— Тебя не поймешь, Степан Степаныч. Сам приглашал ее, а теперь бранишься.
— Я не бранюсь, а говорю. Занялась бы чем-нибудь, матушка, чем сидеть этак, сложа руки, и на спор лезть! Не понимаю этих женщин, клянусь честью! Не по-ни-маю! Как они могут проводить целые дни без дела? Муж работает, трудится, как вол, как ссскотина, а жена, подруга жизни, сидит, как цацочка, ничего не делает и ждет только случая, как бы побраниться от скуки с мужем. Пора, матушка, оставить эти институтские привычки! Ты теперь уже не институтка, не барышня, а мать, жена! Отворачиваешься? Ага! Неприятно слушать горькие истины?
— Странно, что горькие истины ты говоришь только когда у тебя печень болит.
— Да, начинай сцены, начинай…
— Ты вчера был за городом? Или играл у кого-нибудь?
— А хотя бы и так? Кому какое дело? Разве я обязан отдавать кому-нибудь отчет? Разве я проигрываю не свои деньги? То, что я сам трачу, и то, что тратится в этом доме, принадлежит мне! Слышите ли? Мне!
И так далее, всё в таком роде. Но ни в какое другое время Степан Степаныч не бывает так рассудителен, добродетелен, строг и справедлив, как за обедом, когда около него сидят все его домочадцы. Начинается обыкновенно с супа. Проглотив первую ложку, Жилин вдруг морщится и перестает есть.
— Чёрт знает что… — бормочет он. — Придется, должно быть, в трактире обедать.
— А что? — тревожится жена. — Разве суп не хорош?
— Не знаю, какой нужно иметь свинский вкус, чтобы есть эту бурду! Пересолен, тряпкой воняет… клопы какие-то вместо лука… Просто возмутительно, Анфиса Ивановна! — обращается он к гостье-бабушке. — Каждый день даешь прорву денег на провизию… во всем себе отказываешь, и вот тебя чем кормят! Они, вероятно, хотят, чтобы я оставил службу и сам пошел в кухню стряпать.
— Суп сегодня хорош… — робко замечает гувернантка.
— Да? Вы находите? — говорит Жилин, сердито щурясь на нее. — Впрочем, у всякого свой вкус. Вообще, надо сознаться, мы с вами сильно расходимся во вкусах, Варвара Васильевна. Вам, например, нравится поведение этого мальчишки (Жилин трагическим жестом указывает на своего сына Федю), вы в восторге от него, а я… я возмущаюсь. Да-с!
Федя, семилетний мальчик с бледным, болезненным лицом, перестает есть и опускает глаза. Лицо его еще больше бледнеет.
— Да-с, вы в восторге, а я возмущаюсь… Кто из нас прав, не знаю, но смею думать, что я, как отец, лучше знаю своего сына, чем вы. Поглядите, как он сидит! Разве так сидят воспитанные дети? Сядь хорошенько!
Федя поднимает вверх подбородок и вытягивает шею, и ему кажется, что он сидит ровнее. На глазах у него навертываются слезы.
— Ешь? Держи ложку как следует! Погоди, доберусь я до тебя, скверный мальчишка! Не сметь плакать! Гляди на меня прямо!
Федя старается глядеть прямо, но лицо его дрожит и глаза переполняются слезами.
— Ааа… ты плакать! Ты виноват, ты же и плачешь? Пошел, стань в угол, скотина!
— Но… пусть он сначала пообедает! — вступается жена.
— Без обеда! Такие мерз… такие шалуны не имеют права обедать!
Федя, кривя лицо и подергивая всем телом, сползает со стула и идет в угол.
— Не то еще тебе будет! — продолжает родитель. — Если никто не желает заняться твоим воспитанием, то, так и быть, начну я… У меня, брат, не будешь шалить да плакать за обедом! Болван! Дело нужно делать! Понимаешь? Дело делать! Отец твой работает и ты работай! Никто не должен даром есть хлеба! Нужно быть человеком! Че-ло-ве-ком!
— Перестань, ради бога! — просит жена по-французски. — Хоть при посторонних не ешь нас… Старуха всё слышит и теперь, благодаря ей, всему городу будет известно…
— Я не боюсь посторонних, — отвечает Жилин по-русски. — Анфиса Ивановна видит, что я справедливо говорю. Что ж, по-твоему, я должен быть доволен этим мальчишкой? Ты знаешь, сколько он мне стоит? Ты знаешь, мерзкий мальчишка, сколько ты мне стоишь? Или ты думаешь, что я деньги фабрикую, что мне достаются они даром? Не реветь! Молчать! Да ты слышишь меня или нет? Хочешь, чтоб я тебя, подлеца этакого, высек?
Федя громко взвизгивает и начинает рыдать.
— Это, наконец, невыносимо! — говорит его мать, вставая из-за стола и бросая салфетку. — Никогда не даст покойно пообедать! Вот где у меня твой кусок сидит!
Она показывает на затылок и, приложив платок к глазам, выходит из столовой.
— Оне обиделись… — ворчит Жилин, насильно улыбаясь. — Нежно воспитаны… Так-то, Анфиса Ивановна, не любят нынче слушать правду… Мы же и виноваты!
Проходит несколько минут в молчании. Жилин обводит глазами тарелки и, заметив, что к супу еще никто не прикасался, глубоко вздыхает и глядит в упор на покрасневшее, полное тревоги лицо гувернантки.
— Что же вы не едите, Варвара Васильевна? — спрашивает он. — Обиделись, стало быть? Тэк-с… Не нравится правда. Ну, извините-с, такая у меня натура, не могу лицемерить… Всегда режу правду-матку (вздох). Однако, я замечаю, что присутствие мое неприятно. При мне не могут ни говорить, ни кушать… Что ж? Сказали бы мне, я бы ушел… Я и уйду.
Жилин поднимается и с достоинством идет к двери. Проходя мимо плачущего Феди, он останавливается.
— После всего, что здесь произошло, вы сссвободны! — говорит он Феде, с достоинством закидывая назад голову. — Я больше в ваше воспитание не вмешиваюсь. Умываю руки! Прошу извинения, что, искренно, как отец, желая вам добра, обеспокоил вас и ваших руководительниц. Вместе с тем раз навсегда слагаю с себя ответственность за вашу судьбу…
Федя взвизгивает и рыдает еще громче. Жилин с достоинством поворачивает к двери и уходит к себе в спальную.
Выспавшись после обеда, Жилин начинает чувствовать угрызения совести. Ему совестно жены, сына, Анфисы Ивановны и даже становится невыносимо жутко при воспоминании о том, что было за обедом, но самолюбие слишком велико, не хватает мужества быть искренним, и он продолжает дуться и ворчать…
Проснувшись на другой день утром, он чувствует себя в отличном настроении и, умываясь, весело посвистывает. Придя в столовую пить кофе, он застает там Федю, который при виде отца поднимается и глядит на него растерянно.
— Ну, что, молодой человек? — спрашивает весело Жилин, садясь за стол. — Что у вас нового, молодой человек? Живешь? Ну, иди, бутуз, поцелуй своего отца.
Федя, бледный, с серьезным лицом, подходит к отцу и касается дрожащими губами его щеки, потом отходит и молча садится на свое место.

---

7. ДОБРЫЙ НЕМЕЦ

Иван Карлович Швей, старший мастер на сталелитейном заводе Функ и Кº, был послан хозяином в Тверь исполнить на месте какой-то заказ. Провозился он с заказом месяца четыре и так соскучился по своей молодой жене, что потерял аппетит и раза два принимался плакать. Возвращаясь назад в Москву, он всю дорогу закрывал глаза и воображал себе, как он приедет домой, как кухарка Марья отворит ему дверь, как жена Наташа бросится к нему на шею и вскрикнет…
«Она не ожидает меня, — думал он. — Тем лучше. Неожиданная радость — это очень хорошо…»
Приехал он в Москву с вечерним поездом. Пока артельщик ходил за его багажом, он успел выпить в буфете две бутылки пива… От пива он стал очень добрым, так что, когда извозчик вез его с вокзала на Пресню, он всё время бормотал:
— Ты, извозчик, хороший извозчик… Я люблю русских людей!.. Ты русский, и моя жена русский, и я русский… Мой отец немец, а я русский человек… Я желаю драться с Германией…
Как он и мечтал, дверь отворила ему кухарка Марья.
— И ты русский, и я русский… — бормотал он, отдавая Марье багаж. — Все мы русские люди и имеем русские языки… А где Наташа?
— Она спит.
— Ну, не буди ее… Тсс… Я сам разбужу… Я желаю ее испугать и буду сюрприз… Тссс!
Сонная Марья взяла багаж и ушла в кухню.
Улыбаясь, потирая руки и подмигивая глазом, Иван Карлыч на цыпочках подошел к двери, ведущей в спальную, и осторожно, боясь скрипнуть, отворил ее…
В спальне было темно и тихо…
«Я сейчас буду ее испугать», — подумал Иван Карлыч и зажег спичку…
Но — бедный немец! — пока на его спичке разгоралась синим огоньком сера, он увидел такую картину. На кровати, что ближе к стене, спала женщина, укрытая с головою, так что видны были одни только голые пятки; на другой кровати лежал громадный мужчина с большой рыжей головой и с длинными усами…
Иван Карлыч не поверил глазам своим и зажег другую спичку… Сжег он одну за другой пять спичек — и картина представлялась всё такою же невероятной, ужасной и возмутительной. У немца подкосились ноги и одеревенела от холода спина. Пивной хмель вдруг вышел из головы, и ему уже казалось, что душа перевернулась вверх ногами. Первою его мыслью и желанием было — взять стул и хватить им со всего размаха по рыжей голове, потом схватить неверную жену за голую пятку и швырнуть ее в окно так, чтобы она выбила обе рамы и со звоном полетела вниз на мостовую.
«О нет, этого мало! — решил он после некоторого размышления. — Сначала я буду срамить их, пойду позову полицию и родню, а потом буду убивать их…»
Он надел шубу и через минуту уже шел по улице. Тут он горько заплакал. Он плакал и думал о людской неблагодарности… Эта женщина с голыми пятками была когда-то бедной швейкой, и он осчастливил ее, сделав женою ученого мастера, который у Функа и К? получает 750 рублей в год! Она была ничтожной, ходила в ситцевых платьях, как горничная, а благодаря ему она ходит теперь в шляпке и перчатках, и даже Функ и К? говорит ей «вы»…
И он думал: как ехидны и лукавы женщины! Наташа делала вид, что выходила за Ивана Карлыча по страстной любви, и каждую неделю писала ему в Тверь нежные письма…
«О, змея, — думал Швей, идя по улице. — О, зачем я женился на русском человеке? Русский нехороший человек! Варвар, мужик! Я желаю драться с Россией, чёрт меня возьми!»
Немного погодя он думал:
«И удивительно, променяла меня на какого-то каналью с рыжей головой! Ну, полюби она Функа и К?, я простил бы ей, а то полюбила какого-то чёрта, у которого нет в кармане гривенника! О, я несчастный человек!»
Отерев глаза, Швей зашел в трактир.
— Дай мне бумаги и чернил! — сказал он половому. — Я желаю писать!
Дрожащею рукою он написал сначала письмо к родителям жены, живущим в Серпухове. Он писал старикам, что честный ученый мастер не желает жить с распутной женщиной, что родители свиньи и дочери их свиньи, что Швей желает плевать на кого угодно… В заключение он требовал, чтобы старики взяли к себе свою дочь вместе с ее рыжим мерзавцем, которого он не убил только потому, что не желает марать рук.
Затем он вышел из трактира и опустил письмо в почтовый ящик. До четырех часов утра блуждал он по городу и думал о своем горе. Бедняга похудел, осунулся и пришел к заключению, что жизнь — это горькая насмешка судьбы, что жить — глупо и недостойно порядочного немца. Он решил не мстить ни жене, ни рыжему человеку. Самое лучшее, что он мог сделать, это — наказать жену великодушием.
«Пойду выскажу ей всё, — думал он, идя домой, — а потом лишу себя жизни… Пусть будет счастлива со своим рыжим, а я мешать не буду…»
И он мечтал, как он умрет и как жена будет томиться от угрызений совести.
— Мое имущество я ей оставлю, да! — бормотал он, дергая за свой звонок. — Рыжий лучше меня, пусть-ка тоже заработает 750 рублей в год!
И на этот раз дверь отворила ему кухарка Марья, которая очень удивилась, увидев его.
— Позови Наталью Петровну, — сказал он, не снимая шубы. — Я желаю разговаривать…
Через минуту пред Иваном Карлычем стояла молодая женщина в одной сорочке, босая и с удивленным лицом… Плача и поднимая обе руки вверх, обманутый муж говорил:
— Я всё знаю! Меня нельзя обмануть! Я собственными глазами видел рыжего скотину с длинными усами!
— Ты с ума сошел! — крикнула жена. — Что ты так кричишь? Разбудишь жильцов!
— О, рыжий мошенник!
— Говорю же тебе, не кричи! Напился пьян и кричит! Ступай спать!
— Не желаю я спать с рыжим на одной кровати! Прощай!
— Да ты с ума сошел! — рассердилась жена. — Ведь у нас жильцы! В той комнате, где была наша спальня, слесарь с женой живет!
— А… а? Какой слесарь?
— Да рыжий слесарь с женой. Я их пустила за четыре рубля в месяц… Не кричи, а то разбудишь!
Немец выпучил глаза и долго смотрел на жену; потом нагнул голову и медленно свистнул…
— Теперь я понимаю… — сказал он.
Немного погодя немецкая душа опять уже приняла свое прежнее положение, и Иван Карлыч чувствовал себя прекрасно.
— Ты у меня русский, — бормотал он, — и кухарка русский, и я русский… Все имеем русские языки… Слесарь — хороший слесарь, и я желаю его обнимать… Функ и К? тоже хороший Функ и К?… Россия великолепная земля… С Германией я желаю драться…

---

8. СИРЕНА

После одного из заседаний N-ского мирового съезда судьи собрались в совещательной комнате, чтобы снять свои мундиры, минутку отдохнуть и ехать домой обедать. Председатель съезда, очень видный мужчина с пушистыми бакенами, оставшийся по одному из только что разобранных дел «при особом мнении», сидел за столом и спешил записать свое мнение. Участковый мировой судья Милкин, молодой человек с томным, меланхолическим лицом, слывущий за философа, недовольного средой и ищущего цели жизни, стоял у окна и печально глядел во двор. Другой участковый и один из почетных уже ушли. Оставшийся почетный, обрюзглый, тяжело дышащий толстяк, и товарищ прокурора, молодой немец с катаральным лицом, сидели на диванчике и ждали, когда кончит писать председатель, чтобы ехать вместе обедать. Перед ними стоял секретарь съезда Жилин, маленький человечек с бачками около ушей и с выражением сладости на лице. Медово улыбаясь и глядя на толстяка, он говорил вполголоса:
— Все мы сейчас желаем кушать, потому что утомились и уже четвертый час, но это, душа моя Григорий Саввич, не настоящий аппетит. Настоящий, волчий аппетит, когда, кажется, отца родного съел бы, бывает только после физических движений, например, после охоты с гончими, или когда отмахаешь на обывательских верст сто без передышки. Тоже много значит и воображение-с. Ежели, положим, вы едете с охоты домой и желаете с аппетитом пообедать, то никогда не нужно думать об умном; умное да ученое всегда аппетит отшибает. Сами изволите знать, философы и ученые насчет еды самые последние люди и хуже их, извините, не едят даже свиньи. Едучи домой, надо стараться, чтобы голова думала только о графинчике да закусочке. Я раз дорогою закрыл глаза и вообразил себе поросеночка с хреном, так со мной от аппетита истерика сделалась. Ну-с, а когда вы въезжаете к себе во двор, то нужно, чтобы в это время из кухни пахло чем-нибудь этаким, знаете ли…
— Жареные гуси мастера пахнуть, — сказал почетный мировой, тяжело дыша.
— Не говорите, душа моя Григорий Саввич, утка или бекас могут гусю десять очков вперед дать. В гусином букете нет нежности и деликатности. Забористее всего пахнет молодой лук, когда, знаете ли, начинает поджариваться и, понимаете ли, шипит, подлец, на весь дом. Ну-с, когда вы входите в дом, то стол уже должен быть накрыт, а когда сядете, сейчас салфетку за галстук и не спеша тянетесь к графинчику с водочкой. Да ее, мамочку, наливаете не в рюмку, а в какой-нибудь допотопный дедовский стаканчик из серебра или в этакий пузатенький с надписью «его же и монаси приемлют», и выпиваете не сразу, а сначала вздохнете, руки потрете, равнодушно на потолок поглядите, потом, этак не спеша, поднесете ее, водочку-то, к губам и — тотчас же у вас из желудка по всему телу искры…
Секретарь изобразил на своем сладком лице блаженство.
— Искры… — повторил он, жмурясь. — Как только выпили, сейчас же закусить нужно.
— Послушайте, — сказал председатель, поднимая глаза на секретаря, — говорите потише! Я из-за вас уже второй лист порчу.
— Ах, виноват-с, Петр Николаич! Я буду тихо, — сказал секретарь и продолжал полушёпотом: — Ну-с, а закусить, душа моя Григорий Саввич, тоже нужно умеючи. Надо знать, чем закусывать. Самая лучшая закуска, ежели желаете знать, селедка. Съели вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру саму по себе или, ежели желаете, с лимончиком, потом простой редьки с солью, потом опять селедки, но всего лучше, благодетель, рыжики соленые, ежели их изрезать мелко, как икру, и, понимаете ли, с луком, с прованским маслом… объедение! Но налимья печенка — это трагедия!
— М-да… — согласился почетный мировой, жмуря глаза. — Для закуски хороши также, того… душоные белые грибы…
— Да, да, да… с луком, знаете ли, с лавровым листом и всякими специями. Откроешь кастрюлю, а из нее пар, грибной дух… даже слеза прошибает иной раз! Ну-с, как только из кухни приволокли кулебяку, сейчас же, немедля, нужно вторую выпить.
— Иван Гурьич! — сказал плачущим голосом председатель. — Из-за вас я третий лист испортил!
— Чёрт его знает, только об еде и думает! — проворчал философ Милкин, делая презрительную гримасу. — Неужели, кроме грибов да кулебяки, нет других интересов в жизни?
— Ну-с, перед кулебякой выпить, — продолжал секретарь вполголоса; он уже так увлекся, что, как поющий соловей, не слышал ничего, кроме собственного голоса. — Кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был. Подмигнешь на нее глазом, отрежешь этакий кусище и пальцами над ней пошевелишь вот этак, от избытка чувств. Станешь ее есть, а с нее масло, как слезы, начинка жирная, сочная, с яйцами, с потрохами, с луком…
Секретарь подкатил глаза и перекосил рот до самого уха. Почетный мировой крякнул и, вероятно, воображая себе кулебяку, пошевелил пальцами.
— Это чёрт знает что… — проворчал участковый, отходя к другому окну.
— Два куска съел, а третий к щам приберег, — продолжал секретарь вдохновенно. — Как только кончили с кулебякой, так сейчас же, чтоб аппетита не перебить, велите щи подавать… Щи должны быть горячие, огневые. Но лучше всего, благодетель мой, борщок из свеклы на хохлацкий манер, с ветчинкой и с сосисками. К нему подаются сметана и свежая петрушечка с укропцем. Великолепно также рассольник из потрохов и молоденьких почек, а ежели любите суп, то из супов наилучший, который засыпается кореньями и зеленями: морковкой, спаржей, цветной капустой и всякой тому подобной юриспруденцией.
— Да, великолепная вещь… — вздохнул председатель, отрывая глаза от бумаги, но тотчас же спохватился и простонал: — Побойтесь вы бога! Этак я до вечера не напишу особого мнения! Четвертый лист порчу!
— Не буду, не буду! Виноват-с! — извинился секретарь и продолжал шёпотом:— Как только скушали борщок или суп, сейчас же велите подавать рыбное, благодетель. Из рыб безгласных самая лучшая — это жареный карась в сметане; только, чтобы он не пах тиной и имел тонкость, нужно продержать его живого в молоке целые сутки.
— Хорошо также стерлядку кольчиком, — сказал почетный мировой, закрывая глаза, во тотчас же, неожиданно для всех, он рванулся с места, сделал зверское лицо и заревел в сторону председателя: — Петр Николаич, скоро ли вы? Не могу я больше ждать! Не могу!
— Дайте мне кончить!
— Ну, так я сам поеду! Чёрт с вами!
Толстяк махнул рукой, схватил шляпу и, не простившись, выбежал из комнаты. Секретарь вздохнул и, нагнувшись к уху товарища прокурора, продолжал вполголоса:
— Хорош также судак или карпий с подливкой из помидоров и грибков. Но рыбой ненасытишься, Степан Францыч; это еда несущественная, главное в обеде не рыба, не соусы, а жаркое. Вы какую птицу больше обожаете?
Товарищ прокурора сделал кислое лицо и сказал со вздохом:
— К несчастью, я не могу вам сочувствовать: у меня катар желудка.
— Полноте, сударь! Катар желудка доктора выдумали! Больше от вольнодумства да от гордости бывает эта болезнь. Вы не обращайте внимания. Положим, вам кушать не хочется или тошно, а вы не обращайте внимания и кушайте себе. Ежели, положим, подадут к жаркому парочку дупелей, да ежели прибавить к этому куропаточку или парочку перепелочек жирненьких, то тут про всякий катар забудете, честное благородное слово. А жареная индейка? Белая, жирная, сочная этакая, знаете ли, вроде нимфы…
— Да, вероятно, это вкусно, — сказал прокурор, грустно улыбаясь. — Индейку, пожалуй, я ел бы.
— Господи, а утка? Если взять молодую утку, которая только что в первые морозы ледку хватила, да изжарить ее на противне вместе с картошкой, да чтоб картошка была мелко нарезана, да подрумянилась бы, да чтоб утиным жиром пропиталась, да чтоб…
Философ Милкин сделал зверское лицо и, по-видимому, хотел что-то сказать, но вдруг причмокнул губами, вероятно, вообразив жареную утку, и, не сказав ни слова, влекомый неведомою силой, схватил шляпу и выбежал вон.
— Да, пожалуй, я поел бы и утки… — вздохнул товарищ прокурора.
Председатель встал, прошелся и опять сел.
— После жаркого человек становится сыт и впадает в сладостное затмение, — продолжал секретарь. — В это время и телу хорошо и на душе умилительно. Для услаждения можете выкушать рюмочки три запеканочки.
Председатель крякнул и перечеркнул лист.
— Я шестой лист порчу, — сказал он сердито. — Это бессовестно!
— Пишите, пишите, благодетель! — зашептал секретарь. — Я не буду! Я потихоньку. Я вам по совести, Степан Францыч, — продолжал он едва слышным шёпотом, — домашняя самоделковая запеканочка лучше всякого шампанского. После первой же рюмки всю вашу душу охватывает обоняние, этакий мираж, и кажется вам, что вы не в кресле у себя дома, а где-нибудь в Австралии, на каком-нибудь мягчайшем страусе…
— Ах, да поедемте, Петр Николаич! — сказал прокурор, нетерпеливо дрыгнув ногой.
— Да-с, — продолжал секретарь. — Во время запеканки хорошо сигарку выкурить и кольца пускать, и в это время в голову приходят такие мечтательные мысли, будто вы генералиссимус или женаты на первейшей красавице в мире, и будто эта красавица плавает целый день перед вашими окнами в этаком бассейне с золотыми рыбками. Она плавает, а вы ей: «Душенька, иди поцелуй меня!»
— Петр Николаич! — простонал товарищ прокурора.
— Да-с, — продолжал секретарь. — Покуривши, подбирайте полы халата и айда к постельке! Этак ложитесь на спинку, животиком вверх, и берите газетку в руки. Когда глаза слипаются и во всем теле дремота стоит, приятно читать про политику: там, глядишь, Австрия сплоховала, там Франция кому-нибудь не потрафила, там папа римский наперекор пошел — читаешь, оно и приятно.
Председатель вскочил, швырнул в сторону перо и обеими руками ухватился за шляпу. Товарищ прокурора, забывший о своем катаре и млевший от нетерпения, тоже вскочил.
— Едемте! — крикнул он.
— Петр Николаич, а как же особое мнение? — испугался секретарь. — Когда же вы его, благодетель, напишете? Ведь вам в шесть часов в город ехать!
Председатель махнул рукой и бросился к двери. Товарищ прокурора тоже махнул рукой и, подхватив свой портфель, исчез вместе с председателем. Секретарь вздохнул, укоризненно поглядел им вслед и стал убирать бумаги.

---

9. СВИРЕЛЬ

Разморенный духотою еловой чащи, весь в паутине и в хвойных иглах, пробирался с ружьем к опушке приказчик из Дементьева хутора, Мелитон Шишкин. Его Дамка — помесь дворняги с сеттером — необыкновенно худая и беременная, поджимая под себя мокрый хвост, плелась за хозяином и всячески старалась не наколоть себе носа. Утро было нехорошее, пасмурное. С деревьев, окутанных легким туманом, и с папоротника сыпались крупные брызги, лесная сырость издавала острый запах гнили.
Впереди, где кончалась чаща, стояли березы, а сквозь их стволы и ветви видна была туманная даль. Кто-то за березами играл на самоделковой, пастушеской свирели. Игрок брал не более пяти-шести нот, лениво тянул их, не стараясь связать их в мотив, но тем не менее в его писке слышалось что-то суровое и чрезвычайно тоскливое.
Когда чаща поредела и елки уже мешались с молодой березой, Мелитон увидел стадо. Спутанные лошади, коровы и овцы бродили между кустов и, потрескивая сучьями, обнюхивали лесную траву. На опушке, прислонившись к мокрой березке, стоял старик пастух, тощий, в рваной сермяге и без шапки. Он глядел в землю, о чем-то думал и играл на свирели, по-видимому, машинально.
— Здравствуй, дед! Бог на помощь! — приветствовал его Мелитон тонким, сиплым голоском, который совсем не шел к его громадному росту и большому, мясистому лицу. — А ловко ты на дудочке дудишь! Чье стадо пасешь?
— Армамоновское, — нехотя ответил пастух и сунул свирель за пазуху.
— Стало быть, и лес артамоновский? — спросил Мелитон, оглядываясь. — И впрямь артамоновский, скажи на милость… Совсем было заблудился. Всю харю себе в чепыге исцарапал.
Он сел на мокрую землю и стал лепить из газетной бумаги папиросу.
Подобно жиденькому голоску, всё у этого человека было мелко и не соответствовало его росту, ширине и мясистому лицу: и улыбка, и глазки, и пуговки, и картузик, едва державшийся на жирной стриженой голове. Когда он говорил и улыбался, то в его бритом, пухлом лице и во всей фигуре чувствовалось что-то бабье, робкое и смиренное.
— Ну, погода, не дай бог! — сказал он и покрутил головой. — Люди еще овса не убрали, а дождик словно нанялся, бог с ним.
Пастух поглядел на небо, откуда моросил дождь, на лес, на мокрую одежду приказчика, подумал и ничего не сказал.
— Всё лето такое было… — вздохнул Мелитон. — И мужикам плохо, и господам никакого удовольствия.
Пастух еще раз поглядел на небо, подумал и сказал с расстановкой, точно разжевывая каждое слово:
— Всё к одному клонится… Добра не жди.
— Как у вас тут? — спросил Мелитон, закуривая. — Не видал в артамоновской сечи тетеревиных выводков?
Пастух ответил не сразу. Он опять поглядел на небо и в стороны, подумал, поморгал глазами… По-видимому, своим словам придавал он немалое значение и, чтобы усугубить им цену, старался произносить их врастяжку, с некоторою торжественностью. Выражение лица его было старчески острое, степенное и, оттого, что нос был перехвачен поперек седлообразной выемкой и ноздри глядели кверху, казалось хитрым и насмешливым.
— Нет, кажись, не видал, — ответил он. — Наш охотник, Еремка, сказывал, будто на Ильин день согнал около Пустошья один выводок, да, должно, брешет. Мало птицы.
— Да, брат, мало… Везде мало! Охота, ежели здравомысленно рассудить, ничтожная и нестоющая. Дичи совсем нет, а которая есть, так об ту сейчас нечего и рук марать — не выросла еще! Такая еще мелочь, что глядеть совестно.
Мелитон усмехнулся и махнул рукой.
— Такое делается на этом свете, что просто смех, да и только! Птица нынче стала несообразная, поздно на яйца садится, и есть такие, которые еще на Петров день с яиц не вставали. Ей-богу!
— Всё к одному клонится, — сказал пастух, поднимая вверх лицо. — Летошний год мало дичи было, в этом году еще меньше, а лет через пять, почитай, ее вовсе не будет. Я так примечаю, что скоро не то что дичи, а никакой птицы не останется.
— Да, — согласился Мелитон, подумав. — Это верно.
Пастух горько усмехнулся и покачал головой.
— Удивление! — сказал он. — И куда оно всё девалось? Лет двадцать назад, помню, тут и гуси были, и журавли, и утки, и тетерева — туча-тучей! Бывало, съедутся господа на охоту, так только и слышишь: пу-пу-пу! пу-пу-пу! Дупелям, бекасам да кроншпилям переводу не было, а мелкие чирята да кулики, всё равно как скворцы или, скажем, воробцы — видимо-невидимо! И куда оно всё девалось! Даже злой птицы не видать. Пошли прахом и орлы, и соколы, и филины… Меньше стало и всякого зверья. Нынче, брат, волк и лисица в диковинку, а не то что медведь или норка. А ведь прежде даже лоси были! Лет сорок я примечаю из года в год божьи дела и так понимаю, что всё к одному клонится.
— К чему?
— К худу, паря. Надо думать, к гибели… Пришла пора божьему миру погибать.
Старик надел картуз и стал глядеть на небо.
— Жалко! — вздохнул он после некоторого молчания. — И, боже, как жалко! Оно, конечно, божья воля, не нами мир сотворен, а всё-таки, братушка, жалко. Ежели одно дерево высохнет или, скажем, одна корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый человек, глядеть, коли весь мир идет прахом? Сколько добра, господи Иисусе! И солнце, и небо, и леса, и реки, и твари — всё ведь это сотворено, приспособлено, друг к дружке прилажено. Всякое до дела доведено и свое место знает. И всему этому пропадать надо!
На лице пастуха вспыхнула грустная улыбка и веки его заморгали.
— Ты говоришь — миру погибель… — сказал Мелитон, думая. — Может, и скоро конец света, а только нельзя по птице судя. Это навряд, чтобы птица могла обозначать.
— Не одни птицы, — сказал пастух. — И звери тоже, и скотина, и пчелы, и рыба… Мне не веришь, спроси стариков; каждый тебе скажет, что рыба теперь совсем не та, что была. И в морях, и в озерах, и в реках рыбы из года в год всё меньше и меньше. В нашей Песчанке, помню, щука в аршин ловилась, и налимы водились, и язь, и лещ, и у каждой рыбины видимость была, а нынче ежели и поймал щуренка или окунька в четверть, то благодари бога. Даже ерша настоящего нет. С каждым годом всё хуже и хуже, а погоди немного, так и совсем рыбы не будет. А взять таперя реки… Реки-то, небось, сохнут!
— Это верно, что сохнут.
— То-то вот и есть. С каждым годом всё мельче и мельче, и уж, братушка, нет тех омутов, что были. Эвона, видишь кусты? — спросил старик, указывая в сторону. — За ними старое русло, заводиной называется; при отце моем там Песчанка текла, а таперя погляди, куда ее нечистые занесли! Меняет русло и, гляди, доменяется до той поры, покеда совсем высохнет. За Кургасовым болота и пруды были, а нынче где они? А куда ручьи девались? У нас вот в этом самом лесу ручей тёк, и такой ручей, что мужики в нем верши ставили и щук ловили, дикая утка около него зимовала, а нынче в нем и в половодье не бывает путевой воды. Да, брат, куда ни взглянь, везде худо. Везде!
Наступило молчание. Мелитон задумался и уставил глаза в одну точку. Ему хотелось вспомнить хоть одно место в природе, которого еще не коснулась всеохватывающая гибель. По туману и косым дождевым полосам, как по матовым стеклам, заскользили светлые пятна, но тотчас же угасли — это восходившее солнце старалось пробиться сквозь облака и взглянуть на землю.
— Да и леса тоже… — пробормотал Мелитон.
— И леса тоже… — повторил пастух. — И рубят их, и горят они, и сохнут, а новое не растет. Что и вырастет, то сейчас его рубят; сегодня взошло, а завтра, гляди, и срубили люди — так без конца краю, покеда ничего не останется. Я, добрый человек, с самой воли хожу с обчественным стадом, до воли тоже был у господ в пастухах, пас на этом самом месте и, покеда живу, не помню того летнего дня, чтобы меня тут не было. И всё время я божьи дела примечаю. Пригляделся я, брат, за свой век и так теперь понимаю, что всякая растения на убыль пошла. Рожь ли взять, овощь ли, цветик ли какой, всё к одному клонится.
— Зато народ лучше стал, — заметил приказчик.
— Чем это лучше?
— Умней.
— Умней-то умней, это верно, паря, да что с того толку? На кой прах людям ум перед погибелью-то? Пропадать и без всякого ума можно. К чему охотнику ум, коли дичи нет? Я так рассуждаю, что бог человеку ум дал, а силу взял. Слаб народ стал, до чрезвычайности слаб. К примеру меня взять… Грош мне цена, во всей деревне я самый последний мужик, а все-таки, паря, сила есть. Ты вот гляди, мне седьмой десяток, а я день-денской пасу, да еще ночное стерегу за двугривенный и спать не сплю, и не зябну; сын мой умней меня, а поставь его заместо меня, так он завтра же прибавки запросит или лечиться пойдет. Так-тось. Я, акроме хлебушка, ничего не потребляю, потому хлеб наш насущный даждь нам днесь, и отец мой, акроме хлеба, ничего не ел, и дед, а нынешнему мужику и чаю давай, и водки, и булки, и чтобы спать ему от зари до зари, и лечиться, и всякое баловство. А почему? Слаб стал, силы в нем нет вытерпеть. Он и рад бы не спать, да глаза липнут — ничего не поделаешь.
— Это верно, — согласился Мелитон. — Нестоящий нынче мужик.
— Нечего греха таить, плошаем из года в год. Ежели теперича в рассуждении господ, то те пуще мужика ослабли. Нынешний барин всё превзошел, такое знает, чего бы и знать не надо, а что толку? Поглядеть на него, так жалость берет… Худенький, мозглявенький, словно венгерец какой или француз, ни важности в нем, ни вида — одно только звание, что барин. Нет у него, сердешного, ни места, ни дела, и не разберешь, что ему надо. Али оно с удочкой сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх пузом и книжку читает, али промеж мужиков топчется и разные слова говорит, а которое голодное, то в писаря нанимается. Так и живет пустяком, и нет того в уме, чтобы себя к настоящему делу приспособить. Прежние баре наполовину генералы были, а нынешние — сплошной мездрюшка!
— Обедняли сильно, — сказал Мелитон.
— Потому и обедняли, что бог силу отнял. Супротив бога-то не пойдешь.
Мелитон опять уставился в одну точку. Подумав немного, он вздохнул, как вздыхают степенные, рассудительные люди, покачал головой и сказал:
— А всё отчего? Грешим много, бога забыли… и такое, значит, время подошло, чтобы всему конец. И то сказать, не век же миру вековать — пора и честь знать.
Пастух вздохнул и, как бы желая прекратить неприятный разговор, отошел от березы и стал считать глазами коров.
— Ге-ге-гей! — крикнул он. — Ге-ге-гей! А чтоб вас, нет на вас переводу! Занесла в чепыгу нечистая сила! Тю-лю-лю!
Он сделал сердитое лицо и пошел к кустам собирать стадо. Мелитон поднялся и тихо побрел по опушке. Он глядел себе под ноги и думал; ему всё еще хотелось вспомнить хоть что-нибудь, чего еще не коснулась бы смерть. По косым дождевым полосам опять поползли светлые пятна; они прыгнули на верхушки леса и угасли в мокрой листве. Дамка нашла под кустом ежа и, желая обратить на него внимание хозяина, подняла воющий лай.
— Было у вас затмение аль нет? — крикнул из-за кустов пастух.
— Было! — ответил Мелитон.
— Так. Везде народ жалуется, что было. Значит, братушка, и в небе непорядок-то! Недаром оно… Ге-ге-гей! гей!
Согнав стадо на опушку, пастух прислонился к березе, поглядел на небо, не спеша вытащил из-за пазухи свирель и заиграл. По-прежнему играл он машинально и брал не больше пяти-шести нот; как будто свирель попала ему в руки только первый раз, звуки вылетали из нее нерешительно, в беспорядке, не сливаясь в мотив, но Мелитону, думавшему о погибели мира, слышалось в игре что-то очень тоскливое и противное, чего бы он охотно не слушал. Самые высокие пискливые ноты, которые дрожали и обрывались, казалось, неутешно плакали, точно свирель была больна и испугана, а самые нижние ноты почему-то напоминали туман, унылые деревья, серое небо. Такая музыка казалась к лицу и погоде, и старику, и его речам.
Мелитону захотелось жаловаться. Он подошел к старику и, глядя на его грустное, насмешливое лицо и на свирель, забормотал:
— И жить хуже стало, дед. Совсем невмоготу жить. Неурожаи, бедность… падежи то и дело, болезни… Одолела нужда.
Пухлое лицо приказчика побагровело и приняло тоскующее, бабье выражение. Он пошевелил пальцами, как бы ища слов, чтобы передать свое неопределенное чувство, и продолжал:
— Восемь человек детей, жена… и мать еще живая, а жалованья всего-навсего десять рублей в месяц на своих харчах. От бедности жена осатанела… сам я запоем. Человек я рассудительный, степенный, образование имею. Мне бы дома сидеть, в спокойствии, а я целый день, как собака, с ружьем, потому нет никакой моей возможности: опротивел дом!
Чувствуя, что язык бормочет вовсе не то, что хотелось бы высказать, приказчик махнул рукой и сказал с горечью:
— Коли погибать миру, так уж скорей бы! Нечего канителить и людей попусту мучить…
Старик отнял от губ свирель и, прищурив один глаз, поглядел в ее малое отверстие. Лицо его было грустно и, как слезами, покрыто крупными брызгами. Он улыбнулся и сказал:
— Жалко, братушка! И боже, как жалко! Земля, лес, небо… тварь всякая — всё ведь это сотворено, приспособлено, во всем умственность есть. Пропадает всё ни за грош. А пуще всего людей жалко.
В лесу, приближаясь к опушке, зашумел крупный дождь. Мелитон поглядел в сторону шума, застегнулся на все пуговицы и сказал:
— Пойду на деревню. Прощай, дед. Тебя как звать?
— Лука Бедный.
— Ну, прощай, Лука! Спасибо на добром слове. Дамка, иси!
Простившись с пастухом, Мелитон поплелся по опушке, а потом вниз по лугу, который постепенно переходил в болото. Под ногами всхлипывала вода, и ржавая осока, всё еще зеленая и сочная, склонялась к земле, как бы боясь, что ее затопчут ногами. За болотом на берегу Песчанки, о которой говорил дед, стояли ивы, а за ивами в тумане синела господская рига. Чувствовалась близость того несчастного, ничем не предотвратимого времени, когда поля становятся темны, земля грязна и холодна, когда плакучая ива кажется еще печальнее и по стволу ее ползут слезы, и лишь одни журавли уходят от общей беды, да и те, точно боясь оскорбить унылую природу выражением своего счастья, оглашают поднебесье грустной, тоскливой песней.
Мелитон плелся к реке и слушал, как позади него мало-помалу замирали звуки свирели. Ему всё еще хотелось жаловаться. Печально поглядывал он по сторонам, и ему становилось невыносимо жаль и небо, и землю, и солнце, и лес, и свою Дамку, а когда самая высокая нотка свирели пронеслась протяжно в воздухе и задрожала, как голос плачущего человека, ему стало чрезвычайно горько и обидно на непорядок, который замечался в природе.
Высокая нотка задрожала, оборвалась, и свирель смолкла.

---

10. ИСТОРИЯ ОДНОГО ТОРГОВОГО ПРЕДПРИЯТИЯ

Андрей Андреевич Сидоров получил в наследство от своей мамаши четыре тысячи рублей и решил открыть на эти деньги книжный магазин. А такой магазин был крайне необходим. Город коснел в невежестве и в предрассудках; старики только ходили в баню, чиновники играли в карты и трескали водку, дамы сплетничали, молодежь жила без идеалов, девицы день-деньской мечтали о замужестве и ели гречневую крупу, мужья били своих жен, и по улицам бродили свиньи.«Идей, побольше идей! — думал Андрей Андреевич. — Идей!»Нанявши помещение под магазин, он съездил в Москву и привез оттуда много старых и новейших авторов и много учебников, и расставил все это добро по полкам. В первые три недели покупатели совсем не приходили. Андрей Андреевич сидел за прилавком, читал Михайловского и старался честно мыслить. Когда же ему невзначай приходило в голову, например, что недурно бы теперь покушать леща с кашей, то он тотчас же ловил себя на этих мыслях: «Ах, как пошло!» Каждый день утром в магазин опрометью вбегала озябшая девка в платке и в кожаных калошах на босую ногу и говорила:— Дай на две копейки уксусу!И Андрей Андреевич с презрением отвечал ей:— Дверью ошиблись, сударыня!Когда к нему заходил кто-нибудь из приятелей, то он, сделав значительное и таинственное лицо, доставал с самой дальней полки третий том Писарева, сдувал с него пыль и с таким выражением, как будто у него в магазине есть еще кое-что, да он боится показать, говорил:— Да, батенька... Это штучка, я вам доложу, не того... Да... Тут, батенька, одним словом, я должен заметить, такое, понимаете ли, что прочтешь да только руками разведешь... Да.— Смотри, брат, как бы тебе не влетело!Через три недели пришел первый покупатель. Это был толстый, седой господин с бакенами, в фуражке с красным околышем, по всем видимостям, помещик. Он потребовал вторую часть «Родного слова».— А грифелей у вас нет? — спросил он.— Не держу.— Напрасно... Жаль. Не хочется из-за пустяка ехать на базар...«В самом деле, напрасно я не держу грифелей, — думал Андрей Андреевич по уходе покупателя. — Здесь, в провинции, нельзя узко специализироваться, а надо продавать всё, что относится к просвещению и так или иначе способствует ему».Он написал в Москву, и не прошло месяца, как на окне его магазина были уже выставлены перья, карандаши, ручки, ученические тетрадки, аспидные доски и другие школьные принадлежности. К нему стали изредка заходить мальчики и девочки, и был даже один такой день, когда он выручил рубль сорок копеек. Однажды опрометью влетела к нему девка в кожаных калошах; он уже раскрыл рот, чтобы сказать ей с презрением, что она ошиблась дверью, но она крикнула:— Дай на копейку бумаги и марку за семь копеек!После этого Андрей Андреевич стал держать почтовые и гербовые марки и кстати уж вексельную бумагу. Месяцев через восемь (считая со дня открытия магазина) к нему зашла одна дама, чтобы купить перьев.— А нет ли у вас гимназических ранцев? — спросила она.— Увы, сударыня, не держу!— Ах, какая жалость! В таком случае покажите мне, какие у вас есть куклы, но только подешевле.— Сударыня, и кукол нет! — сказал печально Андрей Андреевич.Он, недолго думая, написал в Москву, и скоро в его магазине появились ранцы, куклы, барабаны, сабли, гармоники, мячи и всякие игрушки.— Это все пустяки! — говорил он своим приятелям. — А вот погодите, я заведу учебные пособия и рациональные игры! У меня, понимаете ли, воспитательная часть будет зиждиться, что называется, на тончайших выводах науки, одним словом...Он выписал гимнастические гири, крокет, триктрак, детский бильярд, садовые инструменты для детей и десятка два очень умных, рациональных игр. Потом обыватели, проходя мимо его магазина, к великому своему удовольствию увидели два велосипеда: один большой, другой поменьше. И торговля пошла на славу. Особенно хороша была торговля перед Рождеством, когда Андрей Андреевич вывесил на окне объявление, что у него продаются украшения для елки.— Я им еще гигиены подпущу, понимаете ли, — говорил он своим приятелям, потирая руки. — Дайте мне только в Москву съездить! У меня будут такие фильтры и всякие научные усовершенствования, что вы с ума посойдете, одним словом. Науку, батенька, нельзя игнорировать. Не-ет!Наторговавши много денег, он поехал в Москву и купил там разных товаров тысяч на пять, за наличные и в кредит. Тут были и фильтры, и превосходные лампы для письменных столов, и гитары, и гигиенические кальсоны для детей, и соски, и портмоне, и зоологические коллекции. Кстати же он купил на пятьсот рублей превосходной посуды и был рад, что купил, так как красивые вещи развивают изящный вкус и смягчают нравы. Вернувшись из Москвы домой, он занялся расстановкой нового товара по полкам и этажеркам. И как-то так случилось, что, когда он полез, чтобы убрать верхнюю полку, произошло некоторое сотрясение и десять томов Михайловского один за другим свалились с полки; один том ударил его по голове, остальные же попадали вниз прямо на лампы и разбили два ламповых шара.— Как, однако, они... толсто пишут! — пробормотал Андрей Андреевич, почесываясь.Он собрал все книги, связал их крепко веревкой и спрятал под прилавок. Дня через два после этого ему сообщили, что сосед бакалейщик приговорен в арестантские роты за истязание племянника и что лавка поэтому сдается. Андрей Андреевич очень обрадовался и приказал оставить лавку за собой. Скоро в стене была уже пробита дверь и обе лавки, соединенные в одну, были битком набиты товаром; так как покупатели, заходившие во вторую половину лавки, по привычке все спрашивали чаю, сахару и керосину, то Андрей Андреевич, недолго думая, завел и бакалейный товар.В настоящее время это один из самых видных торговцев у нас в городе. Он торгует посудой, табаком, дегтем, мылом, бубликами, красным, галантерейным и москательным товаром, ружьями, кожами и окороками. Он снял на базаре ренсковый погреб и, говорят, собирается открыть семейные бани с номерами. Книги же, которые когда-то лежали у него на полках, в том числе и третий том Писарева, давно уже проданы по 1 р. 5 к. за пуд.На именинах и на свадьбах прежние приятели, которых Андрей Андреевич теперь в насмешку величает «американцами», иногда заводят с ним речь о прогрессе, о литературе и других высших материях.— Вы читали, Андрей Андреевич, последнюю книжку «Вестника Европы»? — спрашивают его.— Нет, не читал-с... — отвечает он, щурясь и играя толстой цепочкой. — Это нас не касается. Мы более положительным делом занимаемся.

---

A Living Chattel and other stories (e-book)