Home > Chekhov > CHEKHOV TEXTS ON THIS SITE > "The Terrible Night" and other humorous stories by Anton Chekhov
"The Terrible Night" and other humorous stories by Anton Chekhov
Monday 27 November 2023, by
A series of short, light and amusing tales from the early part of the great master’s writing career, while he was still at university (studying to become a doctor) and shortly afterwards.
They have all been translated specially for this site [1].
1. THE MOTHER-IN-LAW LAWYER (1883) Michel’s mother-in-law comes for a talk with him a month after his marriage to her daughter Lisa. She berates him for the life he makes Lisa lead, reading and studying instead of going out dancing. Michel tells her that Lisa prefers those kinds of intellectual pursuits to her previous frivolous way of life, but the mother finds a very simple way to make him see reason. (730 words)
2. ONCE A YEAR (1883) The Duchess’s house has been thoroughly cleaned in preparation for all the distinguished visitors who are sure to visit her on her name-day. But finally not a single one of those she had helped and spent all her fortune on arrive, so her faithful servant finds a solution to the situation. (1,250 words)
3. THE TERRIBLE NIGHT (1884) Ivan Panikhidin remembers coming home from a spiritist séance on Christmas Day when a saucer had uttered words by Spinoza whom they’d managed to summon: “Your life is nearing sunset... Repent…" and the saucer had added “Tonight!”. The rest of the evening had gone from bad to worse… (2,300 words)
4. THE GUEST (1885) Private solicitor Zeltersky is dead tired but his guest has been recounting stories about himself for hours and is still going strong. In desperation at he finally finds a way to get rid of him instantaneously. (1.400 words)
5. AFTER THE BENEFIT PERFORMANCE (1885) A theatre manage and an actor are celebrating the success of the vastly successful benefit performance that had just finished and the actor borrows twenty roubles to go on a train trip to collect a possible inheritance. The manager foolishly accompanies him to the station and the evening ends badly for him, financially speaking. (1,500 words)
6. AN ENTREPRENEUR UNDER THE SOFA (1885) A young actress is making a quick change in her dressing-room in the middle of a vaudeville performance to put on the dress for her next appearance when she hears a noise and is shocked to see the theatre manager hiding under the sofa, who explains that he’s hiding from creditors. Should let him stay there? (1,000 words)
7. NEW YEAR’S DAY MARTYRS (1886) A well-dressed man is creating a public disturbance by lying on his back unconscious in the snow, and when he’s carried into the police station he’s recognized as a senior civil servant, who explains why he’s a New Year’s Day martyr. (900 words)
8. THE OPENING (1886) Opening with a citation “Tearing up the dung heap, The rooster found a grain of pearls…”) we are shown the State Councillor Bakhromkin musing on his evening’s encounter with a woman he had admired for her beauty twenty-five years earlier and who had changed dramatically since. Doodling as he meditates on this gloomy theme he discovers a talent in himself that could have utterly changed his life. (1,200 words)
9. THE JUBILEE (1886) A feast is underway in a hotel to celebrate the twenty-five years of the tragedian Tigrov in the artistic field. All the theatre staff are present except the manager, who’d declined to contribute to the cost of the dinner out of stinginess. But after much vodka and wine had been had, when Tigrov is in the process of denouncing the wrongs in the theatrical profession when the manager does comes in and T has to change his tune. (2,200 words)
An e-book, with the original Russian texts in an annex, is available for downloading below.
The original Russian texts can also be seen here.
1. THE MOTHER-IN-LAW LAWYER
It happened one fine morning, exactly one month after Michel Puzyrev had married Lisa Mamunina. As Michel was drinking his morning coffee and beginning to look around for his hat to go out to the bureau, his mother-in-law entered his office.
“I will keep you, Michel, for five minutes," she said. “Don’t frown, my friend... I know that sons-in-law don’t like to talk to their mothers-in-law, but we seem to... get along with each other, Michel. We aren’t son-in-law and mother-in-law, but smart people... We have a lot in common... don’t we?”
Mother-in-law and son-in-law sit down on the sofa.
“What can I do for you, Mother?”
“You’re a clever man, Michel, very clever; I’m not... stupid either... We’ll understand each other, I hope. I’ve been meaning to talk to you for a long time, mon petit... Tell me frankly, for... for heaven’s sake, what do you want to do with my daughter?”
The son-in-law opened his eyes wide.
“I, you know, I agree... Let him! Why not? Science is a good thing, you can’t do without literature... Poetry! I understand! It’s nice if a woman is educated... I was educated myself, I understand... But why, mon ange, why such extremes?”
“What do you mean? I don’t quite understand you...”
“I don’t understand your attitude towards my Lisa! You married her, but is she your wife, your friend? She’s your victim! Science, books, theories... That’s all very well, but, my friend, you mustn’t forget she’s my daughter! I won’t allow it! She’s my flesh and blood! You’re killing her! Not even a month after your wedding, and she already looks like a splinter! All day long she’s sitting at your books, reading those silly magazines! Copying out some papers! Is that a woman’s job? You don’t take her out, you don’t let her live! You don’t let her go into society, you don’t let her dance! It’s unbelievable! She’s never been to a ball in all her marriage time! Not once!”
“She’s never been to a ball because she didn’t want to. Talk to her yourself. You’ll find out what she thinks of your balls and dances. No, ma chère! She’s disgusted with your idleness! If she sits all day long at a book or at work, believe me, no one is violating her convictions... That’s why I love her... And with that I have the honour to bow down to you and ask you not to interfere in our relations from now on. Lisa will tell me if she needs to say anything...”
“You think so? Don’t you see how meek and gentle she is? Love has tied her tongue! If it weren’t for me, you would have put a clamp on her, my good Lord! Yes! You’re a tyrant, a despot! You must change your behaviour today!”
“I don’t want to listen any more...”
“You don’t want to? You don’t have to! It’s no great honor! I wouldn’t even be talking to you if it weren’t for Lisa. I feel sorry for her. She begged me to talk to you!”
“Well, you’re the one who’s lying... That’s a lie, admit it...”
“A lie? Well, look here, you rude soul!”
My mother-in-law jumped up and pulled the doorknob. The door swung open and Michel saw his Lisa. She was standing on the threshold, holding her arms about her body and sobbing. Her pretty face was covered in tears. Michel jumped up to her...
“Did you hear that? So tell her! Let her understand her daughter!”
“Mama... Mama’s telling the truth!” cried Lisa. “I can’t stand this life... I’m suffering...”
“Hm... So that’s it! Strange... But why didn’t you talk to me about it yourself?”
“I... I... you’d get angry...”
“But you’re the one who’s always talking against idleness! You said that you loved me only for my convictions, that you were disgusted with the life of your environment! I loved you for that! Before we were married you despised and hated the vanity of that way of life! How can you explain such a change?”
“Then I was afraid you wouldn’t marry me... Dear Michel, let’s go to Marya Petrovna’s jour fixe reception today...”
And Lise fell on Michel’s chest.
“Well, you see! Now are you convinced?” said her mother-in-law and triumphantly left the office...
“Oh, you fool!" groaned Michel.
“Who’s the fool?” Lisa asked.
“The one who made the mistake!”
2. ONCE A YEAR
The Duchess’s little three-window house has a festive look. It’s been rejuvenated for sure. Its surroundings have been thoroughly swept, the gate is open and the louvered shutters have been removed from the windows. Freshly washed window panes flirt timidly with the spring sunshine. The doorman Mark is standing at the front door, old and decrepit, dressed in a moth-eaten livery. His prickly chin which his trembling hands have been working on shaving all morning, his freshly-cleaned boots and crested buttons also reflect the sun. Mark has crawled out of his den for a reason. Today is the name-day of the Duchess, and he has to unlock the door for visitors and shout their names. The anteroom did not, as usual, smell of coffee grounds or leavened soup, but of a perfume that resembled the smell of egg-soap. The rooms had been meticulously tidied. Curtains were hung up, coverings had been were removed from pictures and the floors had been mopped and polished. The wicked cat Julka with her kittens and the chickens have all been locked up in the kitchen until evening.
The princess herself, the mistress of the three-window cottage, a hunched and wrinkled old woman, is sitting in a large armchair, now and then adjusting the folds of her white pussy dress. The rose alone that’s pinned to her skinny chest tells her that there’s still youth in this world! The Princess awaits her surprise visitors. She must have Baron Tramb and his son, Prince Khalakhadze, Chamberlain Burlastov, cousin General Bitkov and many others... twenty of them! They will come and fill her drawing-room with talk. Prince Khalakhadze would sing something and General Bitkov would spend two hours asking her for a rose... And she knew how to conduct herself with these gentlemen! Her imperturbability, magnanimity and grace will show through in all her movements... The merchants Khtulkin and Pereulkov will be here, among others: there’s a sheet of paper and a quill at the front door for these gentlemen to sign. Every cricket knows his own neck. Let them sign and leave...
Twelve o’clock. The Princess adjusts her dress and her rose. She listens to see if anyone is ringing. A carriage rumbles past and stops. Five minutes pass.
"Not us!" thinks the Princess.
No, not you, Princess! History repeats itself. Ruthless history! At two o’clock the Princess goes to her bedroom, sniffs ammonia and cries, just like last year.
“No one has come! No one!”
Old Mark is fussing about the Princess. He’s equally distressed: the people have gone bad! They used to swarm into the drawing-room like flies on her name-day, and now...
“No one has come!” the Princess is crying. “Not the Baron, not Prince Khalakhadze, not Georges Buvitsky... They’ve left me! And without me, what would have become of them? They owe their happiness, their careers, only to me. Without me nothing would have come of them!”
“They wouldn’t have made it!” Mark agrees.
“I’m not asking for gratitude... I don’t need it! I want a sincere feeling! My God, that hurts! Even my nephew Jean hasn’t come. Why hasn’t he come? What have I done him wrong? I’ve paid all his bills, I married his sister Tania to a good man. That Jean has cost me a lot! I kept my word to my brother, his father... I spent on him... you know...”
“And to their parents, you might say, your ladyship, you were their parents.”
“And here... here’s the thanks! Oh, people!”
At three o’clock, like last year, the Princess has a hysterical fit. A disturbed Marc puts on his hat with galloons, bargains at length with the coachman and goes to her nephew Jean. Fortunately the furnished rooms in which Prince Jean resides aren’t too far away... Marc finds the Prince lying on his bed. Jean has just returned from last night’s drinking spree. His wrinkled face is crimson, with sweat on his forehead. His head is noisy, his stomach is in revolution. He would like to go to sleep, but he can’t: he’s dizzy. His bored eyes are fixed on the washbasin, filled to the top with rubbish and soapy water.
Mark enters the dirty room and, shrugging squeamishly, timidly approaches the bed.
"Not good, Ivan Mihalych!" he says, shaking his head reproachfully. “It’s not good!”
“What’s not good?”
“Why haven’t you come to congratulate your aunt on her name-day today? Is that a good thing?”
“Get the hell out!” says Jean without taking his eyes off the soapy water.
“Doesn’t it offend Auntie? Eh? Oh, Ivan Mihalych, Your Excellency! You don’t have any feelings! Well, why are you upsetting her?”
“I don’t make visits... Just tell her so. That custom is long out of date... We have no time to go visiting. You go there if you have nothing better to do, but leave me alone. Go on, get lost! I want to sleep...”
“You’re sleepy... You should look at your face! It’s embarrassing to look at!”
“Well... shh... You little brat! You lousy bastard!”
A long silence.
“So go, father, go and congratulate her!” Mark says affectionately. “She’s crying and tossing about in her bed... Oh, do be so kind, go and pay her your respects... Go, Father!”
“I won’t go! There’s no need and no time... And what am I to do with an old maid?”
“Go, Your Excellency! Have mercy, father! Do me this favour! She’s very much grieved at your, I might say, ingratitude and insensibility.”
Mark runs his sleeve over his eyes.
“Do me a favour!”
“Um... Will there be cognac?” Jean asks.
“There will be, my lord, Your Excellency!”
The Prince winks his eye.
“Well, will there be a hundred roubles?” he asks.
“That’s impossible! You know it yourself, Your Excellency, we haven’t got the money we used to have... Our relatives have ruined us, Ivan Mihalych. When we had money, we all got by, but now... God’s will!”
“Last year I charged you... how much for the visit? Two hundred rubles. And now it’s not even a hundred? You’re joking, you crow! Search the old woman’s place, you’ll find it... Anyway, go away, I’m sleepy!”
“Be so kind, Your Excellency! She’s old, she’s weak... Her soul can hardly hang on. Have pity on her, Ivan Mihalych, Your Excellency!”
Jean is relentless. Mark begins to haggle. At five o’clock Jean gives up, puts on his tailcoat and rides over to the Duchess...
“Ma tante!" he says, clasping her hand in his.
And, sitting down on the sofa, he begins last year’s conversation.
“Marie Kryskina, ma tante, has had a letter from Nice... Husband-in-law! Eh? What’s he like? Very flippantly describes a duel he had with an Englishman over some singer... I forget her name...”
“Really?”
The Princess rolls her eyes and splashes her hands together and repeats with amazement, mixed with a mixture of horror:
“Is that so?”
“Yes... He fights in duels and runs after singers, and there’s his wife... pining and moaning at his mercy... I don’t understand such people, ma tante!”
The happy Princess joins Jean and their conversation continues... They are served tea and cognac.
And while the happy Princess, listening to Jean, giggles, is horrified and amazed, old Marc is rummaging in his coffers and collecting credit notes. Prince Jean has made a big concession. He only has to pay fifty roubles. But to pay those fifty rubles, more than one trunk has to be dug through!
3. THE TERRIBLE NIGHT
Ivan Petrovich Panikhidin turned pale, dimmed the lamp and began in an agitated voice:
"A dark, gloomy darkness hung over the land when, on Christmas night in 1883, I was returning to my house from a now deceased friend at whose house we were all then engaged in a séance. The lanes through which I passed were for some reason not lit, and I had to make my way almost by groping. I lived in Moscow, at the Assumption on the Mogiltsy, in the house of an official named Trupov, which was one of the most remote parts of the Arbat. My thoughts, as I walked, were heavy, oppressive...
"Your life is nearing sunset... Repent..."
“Such was the phrase spoken to me in a séance by Spinoza, whose spirit we’d managed to summon. I asked for a repeat, and the saucer not only repeated it, but also added: "Tonight!" I do not believe in spiritualism, but the thought of death, even a hint of it, depresses me. Death, gentlemen, is inevitable, it’s commonplace, but nevertheless, the thought of it is against human nature... Now, when I was enveloped in the impenetrable cold gloom and the raindrops danced furiously before my eyes, when the wind was moaning pitifully over my head, when I saw no living soul around me and heard no human sound, my soul was filled with uncertain and inexplicable fear. I, a man free of prejudice, was in a hurry, afraid to look around. It seemed to me that if I looked around I would surely see death in the form of a ghost.”
Panikhidin sighed gustily, took a sip of water and continued:
“That vague but understandable fear didn’t leave me when, having climbed to the fourth floor of Corpus’s house, I unlocked the door and entered my room. It was dark in my humble abode. The wind was weeping in the cooker and, as if begging for warmth, was tapping on the door of the air vent.”
"If Spinoza is to be believed," I smiled to myself, "I shall have to die tonight in this wailing. Creepy, thought!"
“I lit a match... A furious gust of wind ran across the roof of the house. A low cry turned into a vicious roar. Somewhere downstairs a half-timbered shutter rattled, and the door of my air vent squealed pitifully for help...
"Not good on a night like this," I thought.
“But there was no time to indulge in such reflections. As the sulphur flared up on my match with a blue flame, and I looked round my room, the sight I saw was unexpected and terrible... What a pity that the gust of wind hadn’t reached my match! Perhaps then I would have seen nothing and my hair wouldn’t have stood on end! I cried out, took a step towards the door and, full of horror, despair and amazement closed my eyes...
“In the middle of the room stood a coffin.
“The blue light didn’t burn for long, but I could see the outline of the coffin... I saw the pink, shimmering, sparkling eyes, I saw the golden, galloon cross on the lid. There are things, gentlemen, that stick in your memory even though you have only seen them for an instant. Like that coffin. I only saw it for a second, but I remember it in every tiny detail. It was a coffin for a man of average height and, judging by the pink colour, for a young girl. The expensive eyelet, the legs, the bronze handles all indicated that the deceased was a rich person.
“I ran out of my room and, without thinking, without thinking but with an inexpressible feeling of fear, I ran down the stairs. It was dark in the hall and on the stairs, my feet were tangled in the flaps of my coat, and I wondered how I hadn’t broken my neck or fallen down. Once outside I leaned against a wet lamppost and began to calm myself down. My heart was pounding terribly, my breath heaved...”
One of the listeners flickered the fire in the lamp, moved closer to the narrator, and the latter continued:
“I wouldn’t have been surprised if I’d found a fire in my room, a thief, a rabid dog... I wouldn’t be surprised if the ceiling collapsed, the floor collapsed, the walls fell... All that’s natural and understandable. But how could a coffin get into my room? Where did it come from? An expensive, feminine kind of coffin, evidently made for a young aristocrat, how could it have got into the shabby room of a little official? Is it empty, or is there a corpse inside? Who was she, this untimely end-of-life rich woman, who paid me such a strange and terrible visit? An excruciating mystery!”
"If it’s not a miracle here, it’s a crime," flashed through my mind.
“I was lost in conjecture. The door had been locked during my absence and the location of the key was known only to my very close friends. It wasn’t my friends who had placed the coffin for me. It was also conceivable that the undertakers had brought the coffin to me by mistake. They could have made a mistake, they could have mistaken the floor or the door and brought it to the wrong place. And who doesn’t know that our undertakers won’t leave the room before they’ve been paid for their work, or at least tipped?
“The spirits have predicted my death," I thought. “Hadn’t they already made an effort to provide me with a coffin as well?”
I do not and never have believed in spiritualism, gentlemen, but such a coincidence could put even a philosopher in a mystical mood.
"But all this is foolish, and I am as cowardly as a schoolboy," I decided. “It was an optical illusion – nothing more! Walking home I was so gloomy that it was no wonder if my sick nerves saw a coffin... Of course, an optical deception! What’s different?"
“The rain was whipping at my face and the wind was angrily fluttering my floors and hat... I was cold and terribly soaked. I had to go somewhere, but... where to? To go back to my room would have put me at risk of seeing the coffin again, and that sight was beyond me. I, who hadn’t seen a single living soul around me, who hadn’t heard a single sound from a human being, and who would have been alone with a coffin in which there might be a dead body, would have been insane. It was also impossible to stay outside in the pouring rain and the cold.
“I resolved to spend the night at the house of my friend Upokoyev, who afterwards shot himself as you know. He lived in the furnished rooms of the merchant Cherepov in Dead Lane.
Panikhidin wiped the cold sweat that had come out of his pale face, and, sighing heavily, he went on:
“I didn’t find my friend at home. I knocked on his door, ascertained that he wasn’t at home, fumbled for the key on the crossbar, unlocked it, and entered. I threw off my wet coat on the floor and, fumbling for the sofa in the darkness, sat down to rest. It was dark... The wind buzzed drearily through the window vent. The cricket whistled its monotonous song in the cooker. The Kremlin’s Christmas eve bells chimed. I hurried to light a match. But the light didn’t relieve me of my gloomy mood, on the contrary. I shrieked, staggered and ran out of the room without being conscious of what I was doing.
“I saw in my companion’s room what I had seen in my own room: a coffin!”
“The coffin was nearly twice as big as the one in my room, and the brown upholstery gave it a peculiarly gloomy quality. How had it gotten here? That it was an optical illusion was beyond doubt... There couldn’t be a coffin in every room! Obviously, it was an illness of my nerves, a hallucination. Everywhere I went now, I would see a terrible abode of death in front of me. So I was going mad, falling ill with a kind of "ghost-mania", and it wasn’t long before I remembered the séance and the words of Spinoza...
"Am I going mad?” I thought in terror, grabbing his head. “My God! What am I going to do?"
The rain poured down like a bucket, the wind pierced me, and I wasn’t wearing a fur coat or a hat. It was impossible for me to go to my room after them, that was too much for me... Fear was clutching me tightly in its cold embrace. My hair stood on end and a cold sweat was streaming from my face, though I believed it was a hallucination.
“What was to be done?” Panikhidin continued. “I was going mad and risked catching a terrible cold. Fortunately I remembered that not far from Dead Lane lived my good friend Pogostov, a recently graduated doctor who’d been with me that night in the séance. I hurried over to him. He wasn’t married then to a rich merchant woman, and lived on the fifth floor of the house of the State Counsellor Kladbishchensky.
At Pogostov’s my nerves were destined to undergo a new torture. Climbing to the fifth floor I heard a terrible noise. Some one was running upstairs, kicking and slamming the doors.
‘Come here!’ I heard a soul-shattering scream. ‘Come here! The janitor!’
A moment later a dark figure in a fur coat and a battered top hat was rushing up the stairs towards me...
“Pogostov!” I cried out, recognising my friend Pogostov. “Is that you? What’s the matter with you?”
Pogostov halted on the same level with me, and clutching my arm frantically. He was pale, breathing heavily, and trembling. His eyes wandered haphazardly, his chest heaving...
“Is that you, Panikhidin?” he asked in a muffled voice. “But is it you? You’re pale as if you’d emerged from the grave... Come now, are you not a hallucination? My God... you’re looking awful...”
“But what’s the matter with you? You have a strange expression on your face!”
“Oh, let me catch my breath, my dear fellow... I’m glad I saw you, if it’s really you and not an optical illusion. Damn séance... It so upset my nerves, that I, imagine, returning home now, saw in my room... a coffin!”
I couldn’t believe my ears and asked for a repeat.
“A coffin, a real coffin!” said the doctor, sitting down exhausted on the step. “I’m not a coward, but the devil himself would be frightened if he came across a coffin in the dark after a séance!”
Confused and stammering, I told the doctor about the coffins I’d seen...
We stared at each other for a minute, our eyes bulging and our mouths open in wonder. Then, to make sure we were not hallucinating, we pinched each other.
“We’re both in pain," said the doctor, "which means that we’re awake now and are not seeing each other in dreams. So the coffins, mine and both yours, aren’t optical illusions but something that exists. What shall we do now, sir?”
After standing on the cold staircase for an hour, wondering and thinking, we were so cold that we resolved to leave the cowardly fear behind, to wake up the house-keeper and go with him into the doctor’s room. And so we did. On entering the room we lit a candle, and there was indeed a coffin upholstered in white glazetto with gold fringe and tassels. The house-keeper crossed himself devoutly.
“Now," said the pale doctor, trembling all over, "is this coffin empty, or... is it inhabited?”
After a long, understandable hesitation the doctor bent down and, clenching his teeth with fear and anticipation, removed the lid from the coffin. We looked into the coffin and...
The coffin was empty...
The deceased was not in it, but we found a letter with the following content:
"Dear Pogostov! You know that my father-in-law’s affairs have fallen into a terrible decline. He’s up to his neck in debt. Tomorrow or the day after tomorrow they will come to seize his belongings, and that will finally ruin his family and mine, and our honour, which is the greatest value for me. At yesterday’s family meeting we decided to hide everything of worth and value. I have a great deal of interest in this, as my father-in-law’s possessions consist of coffins (he is, as you know, the best coffin-maker in town), so we have decided to hide the best of the coffins. I appeal to you, as a friend, to help me, to save our fortune and our honour! In the hope that you will help us to save our possessions, I send you, my dove, one coffin, which I ask you to hide yourself and keep from now on until demanded. Without the help of our acquaintances and friends we’ll perish. I hope that you won’t refuse me, especially as the coffin won’t last more than a week. I’ve sent a coffin to everyone who I consider to be our true friends, and I hope for their generosity and nobility.
Ivan Chelyustin, who loves you."
“After this I was treated for three months for a nervous breakdown, while our friend, the undertaker’s son-in-law, has saved both his honour and his property, and already manages a funeral home and trades in monuments and tombstones. His business isn’t going well and every evening when I go in I still dread to see a white marble statue or a hearse by my bedside.”
4. THE GUEST
Private solicitor Zeltersky’s eyes were slipping down. Nature was in darkness. The winds were silent, the chorus of birds was silent, and the flocks were laid to rest. Zeltersky’s wife had long since gone to bed, the servants had also gone to bed, all the animals had gone to sleep and only Zeltersky alone couldn’t go to his bedroom, even though a three-pound weight was hanging over his eyelids. The fact was that he had a guest, a dacha neighbour, the retired Colonel Peregarin. He had come in that afternoon and sat down on the sofa, and from then on he’d never rose up again, as if he was stuck to it. He sat there and told in a hoarse, gruff voice how he’d been bitten by a rabid dog in Kremenchug in 1842. He told the story and began it again. Zeltersky was desperate. He did what he had to do to survive his guest! Now and then he looked at his watch, said he had a headache, left the room where his guest was sitting, but nothing helped. The guest did not understand and went on about the rabid dog.
"That old geezer will sit up till morning!” Zeltersky was angry. “Such a fool! Well, if he can’t take ordinary hints I shall have to use rougher tricks!”
“Listen," he said aloud, "you know what I like about country life?”
“What?”
“It’s that you can regulate life here. In the city it’s hard to keep to a certain routine; here it’s the opposite. We get up at nine, have lunch at three, dinner at ten, sleep at twelve. I’m always in bed by twelve. God forbid I should go to bed later: I shall not get rid of my migraine the next day.”
“Say... It’s the way you get used to it, really. I had an acquaintance, you know, a certain Klushkin, a staff-captain. I met him in Serpukhov. Well, this particular Klushkin...”
And the colonel, stammering, smacking his lips and gesticulating with his fat fingers, began to tell about Klushkin. It was past twelve o’clock, the hour hand had moved on towards one o’clock, and he was still talking. Zeltersky broke into a sweat.
"He doesn’t understand! How stupid!” He was angry. “Does he really think that by his visit he’s giving me pleasure? How can I get him to leave?"
“Listen," he interrupted the colonel, "What am I to do? I have a terrible sore throat! The devil drove me this morning to see an acquaintance who has a child with diphtheria. I’ve probably caught it. Yeah, I feel like I got it. I’ve got diphtheria!”
“It happens!” Peregarin muttered nonchalantly.
“It’s a dangerous disease! Not only am I sick, but I can infect others as well. It is a very sticky disease! How I shall not infect you, Parfeny Savvich?”
“Me? Hee-hee! I’ve lived in typhoid hospitals – I’ve never been infected, but with you I’ll suddenly be infected! Hehehe... No disease can get me, old man, no disease can get me. Old men are resilient. There was an old man in our brigade, Lieutenant Colonel Trebien... of French descent. Well, this Trebien...”
And Peregarin began to talk about Trebien’s survivability. The clock struck half past one.
“Excuse me, I’m going to interrupt you, Parfeny Savvich,” Zeltersky groaned. ”What time do you go to bed?”
“Sometimes at two, sometimes at three, and sometimes I never go to bed, especially if I’ve been in good company or if my rheumatism runs amok. Tonight, for instance, I’ll go to bed at four o’clock, as I’ve had a good night’s sleep before dinner. I’m in no condition to sleep at all. In the war, we didn’t go to bed for weeks at a time. There was such a case. We were at Akhaltsikhe...”
“My, but that’s bad. But I always go to bed at twelve o’clock. I get up at nine o’clock, so I have to go to bed earlier.”
“Of course you do. It’s good for your health to get up early. Well, here we were at Akhaltsikhe...”
“It’s a mess. I’m cold, I’m feverish. I always get like this before a seizure. I have to tell you, I sometimes have strange, nervous fits. At about one o’clock in the morning... no seizures during the day... suddenly there’s a noise in my head: zzzh... I lose consciousness, get up and start throwing things at the house. If I get a knife, I get a knife, a chair, I get a chair. Now I’m getting chills, probably just before the seizure. It always starts with a chill.”
“Oh, you... You should have been treated!”
“I have cured it, it doesn’t help... I limit myself to warning my acquaintances and telling people to go away a little before the seizure, and I have given up the treatment long ago...”
“Psssst... What illnesses there are in the world! Plague, cholera, seizures, etc...”
The colonel shook his head and pondered. There was silence.
"I’ll read him my work," thought Zeltersky. “I’ve got a novel lying around somewhere, I wrote it when I was in secondary school... It might do me some good...".
“Oh, by the way," Zeltersky interrupted Peregarin’s musings, "would you like me to read you my work? Some time ago I concocted a novel in five parts with a prologue and an epilogue...”
Without waiting for an answer Zeltersky jumped up and pulled out of the table an old rusty manuscript on which, in large letters, it was written: "Dead Seaver. A novel in five parts."
"He’ll probably go away now," Zeltersky dreamed, leafing through the sins of his youth. “I’ll read to him until he howls..."
“Well, listen, Parfeny Savvich...”
“With pleasure... I love…”
Zeltersky began. The colonel put his foot down, sat down comfortably and made a serious face, obviously preparing to listen for a long and conscientious time... The reader began with a description of nature. When the clock struck one o’clock, nature gave way to the description of the castle in which the hero of the novel, Valentin Blensky, lived.
“I should like to live in such a castle!” Peregarin sighed. ”And how well it is written! I’d sit and listen to it for ages!”
"Just you wait!" thought Zeltersky. ”You’ll howl!"
At half past one the castle gave way to the handsome exterior of the hero... At two o’clock sharp the reader read in a quiet, suppressed voice: "You ask me what I want? Oh, I want that there, far away, under the arches of the southern sky your little hand languidly quivering in my hand... Only there, there livelier beats my heart under the arches of my soul building... Love, love... "
“No, Parfeny Savvich... I’m exhausted!”
“Come on! Tomorrow you’ll finish it, now let’s talk... Well, I haven’t told you yet what happened at Akhaltsikhe...”
Exhausted, Zeltersky fell on the back of the sofa and closed his eyes and listened...
"I’ve tried all ways," he thought. ”Not a single bullet has penetrated this mastodon. He’ll sit up to four o’clock... God, I would give a hundred roubles now to go to sleep... Bah! I’ll ask him for a loan! That’s a good remedy..."
Parfeny Savvich!" he interrupted the colonel. “I’m going to interrupt you again. I must ask you a small favour... The fact is that I have been terribly out of pocket lately, living here in the country. I haven’t got a penny and I have to get some money at the end of August.”
“However... I’ve been here too long..." gasped Peregarin, looking for his cap. It’s already the third hour... What do you mean?”
“I should like to borrow two or three hundred roubles from someone... Do you know anyone of that sort?”
“Where would I know? However... it’s time for you to go bye-bye... Cheers... To your wife...”
The colonel took his cap and took a step towards the door.
“Where are you going?” Zeltersky stammered. “I wanted to ask you... Knowing your kindness, I hoped...”
“Tomorrow. Now go to your wife. She’s been waiting for her dear friend... Goodbye, angel... Go to sleep!”
Peregarin quickly shook Zeltersky’s hand, put on his cap and went out. The master was triumphant.
5. AFTER THE BENEFIT PERFORMANCE
Tragic Urylov and the noble Father Tigrov were sitting in Room 37 of the Vynitya Hotel, reaping the gains of a benefit performance. On the table in front of them were vodka, a decanter of red wine, a half-bottle of cognac and sardines. Tigrov, a fat, sunburned man, stared contemplatively at the decanter and remained sullenly silent. The tragedian, on the other hand, was full of fire. Holding a roll of banknotes in one hand and a pencil in the other, he fidgeted in his chair like a needle and poured out his soul.
“What comforts and invigorates me, Maxim," he said, "is that young people love me. Gymnasiums, realists - minnows, you can’t see them from the ground, but don’t joke, brother! They sit in the gallery, in the middle of nowhere, for thirty kopecks, but they’re the only ones you hear, those bedbugs. The first critics and connoisseurs! Some of them are as tall as a sparrow, walking under the table, but when you look at his face, he’s a Dobrolyubov. How they shouted yesterday! Boo-hoo-hoo! Dullova!!! I didn’t expect it at all, brother. They called me back sixteen times! And I got some money! Not bad: 123 rubles 80 kopecks! Let’s have a drink!”
“You, Vasechka, my dear..." murmured Tigrov, blinking his eyes confusedly, "must give me twenty thalers today. I have to go to Yelets. An uncle has died there. He may have left something behind for me. If you don’t give it to me, I’ll have to go on foot. Do you have them?”
“Um.... But won’t you give them back to me, Maxim?”
“I won’t, Vasechka..." sighed the noble Father. “Where am I going to get them? You have to do that... as a friend.”
“Wait, maybe I won’t have enough. I’ve got some shopping to do and some ordering to do. Let’s count!”
Tragic pulled over the paper in which the cognac was wrapped and began to write on it with a pencil.
“For you 20, and I’ll send 25 to my sister... The poor woman has been asking me for three years to send something. I’ll be sure to send it! It’ll so nice... nice. A new pair of shoes for her, 30 rubles. I’ll wait to pay for the room and lunch, I’ll have time. Three pounds of tobacco... pinballs... What else? A tuxedo... a watch. I’ll buy you a new hat, you look like a devil in this one... It’s a shame to walk down the street with you. Wait, what else?”
“Buy a revolver for "Wandering Lights", Vaseczka. Ours doesn’t shoot.”
“Yes, really. The entrepreneur, the bastard, will never buy it. He doesn’t want to know the props, the antichrist. Well, that’s six or seven rubles for a revolver. What else?”
“Go to the baths, wash with soap.”
“Bath, soap and other things - a ruble.”
“There’s a Tatar here, Vasechka, he’s selling an excellent stuffed fox. I’d like you to buy it!”
“What do I need a fox for?”
“Nothing. To put it on the table. Wake up in the morning, take a look, and there’s an animal on your table... and you’ll feel so happy!”
“It’s a gorgeous idea! But I’d rather buy myself a new cigarette case. In fact, you know, I should fix up my wardrobe. I should get some shirts with stand-up collars. Standing collars are in fashion now. Oh, yes! I almost forgot! A pique waistcoat!”
“You have to. You can’t do a Wing play without a pique waistcoat. Buttoned shibbons... a cane. Are you going to pay the laundry?”
“No, I’ll wait for that. I need gloves in white, black and coloured. What else? Soda and acid. Castor oil three times over... paper, envelopes. What else?”
Urylov and Tigrov looked up at the ceiling, furrowed their foreheads and began to think.
“Persian powder!” remembered Urylov. “The redskins are dead to me. What else? My goodness, an overcoat! We’ve forgotten the most important thing, Maxim! How can we do without a coat in winter? I’m putting down 40. But... I don’t have enough! You shouldn’t give a damn about your uncle, Maxim!”
“I can’t. The only relative and suddenly you don’t give a damn! He must have left something behind.”
“What? A foam pipe, an aunt’s portrait? By golly, you can spit on that!”
“I don’t understand your ego... ego... egoism, Vasechka?” Tigrov blinked his eyes. “If I had money, why should I be sorry? A hundred... three hundred... a thousand... take as much as you like! I have ten thousand left over from my parents. I gave it all to the actors...”
“All right, all right, take your twenty!”
“Merci. My pockets are all torn, there’s nowhere to put it. However, it’s six o’clock already, it’s time for me to go to the station.”
Tigrov got up heavily and began to pull the small, narrow-shouldered overcoat over his globular body.
“You, Vasechka, do not tell the men that I have gone away," he said. “Our scoundrel would revolt if he knew that I had gone away without telling them. Let them think I’m on a bender. You’d better take me to the station, Vasechka, or I’ll stop at the inn on the way and lose all your thalers. You know my weakness! Show me out, my dear!”
“All right.”
The actors got dressed and went outside.
“What can I buy?” muttered Urylov, peering into the windows of shops and stalls on the way. “Look, Maxim, what a lovely ham! If it were full, God punish me, I’d buy it. Do you know why there wasn’t a full collection? Because the merchant Chudakov had a wedding. All the plutocrats were there. The devils thought they were getting married at the wrong time! Look at the cylinder in the window! Should I buy it? But what the hell...”
On arriving at the station, the friends sat down in the first-class lounge and smoked cigars.
“Bloody hell!" grumbled Urylov, "I’m thirsty. Let’s have a beer. Chelaek, beer! It’s not even the first bell yet, so there’s no rush. You ain’t got long to ride, you little brat. Take a little bit off the dead man and back. Here’s the thing, uh... cheaaack! No beer! Give me a bottle of Nui! Let’s have a parting drink of red... and go on your way.”
Half an hour later, the actors were finishing their second bottle. Under his hot head supported by fists, Urylov was looking at Tigrov’s fat face with amorous eyes and murmured with slouching tongue:
“The main evil in our world is the antrr... repreneur. Only then will an artiste stand firmly on his feet when he is in his business to... stick to his collective beginnings...”
“In shares.”
“Yes, in shares. Parrish wine. Tell you what, let’s have a Rheinwein!”
“Vassechka... second call.”
“Nachai. You’ll leave with the night train, and now I’ll... tell you. Chelaek, a bottle of Rhenish! Antrrepr... renner sees the artist as a thing... meat for cannons. He’s a fist. He doesn’t understand the artist. Take you, for instance. You’re a man without talent, but... you’re a useful actor. You should be appreciated. Wait, don’t kiss me, it’s embarrassing! What do I love you for? For your soul... your true artistic heart. Maxim, I’m ordering a pair for you tomorrow. Everything for you. Even a fox. Let me shake your hand!”
An hour passed. The artists were still sitting and talking.
“Let God give me my feet,” said Urylov, “and you’ll see... I’ll show you what the stage means! You’ll get two hundred a month from me... I only need a thousand roubles for the first time... a summer theatre... Why don’t we have something to eat? Are you hungry? You frankly... Do you want? Chelaek, a couple of fried dupels!”
“There’s no such thing as dupels now,’’ said the man.
“Damn it, you never have anything! In that case, you moron, serve... what kind of game do you have there? All of it! They’re used to feeding the merchants all sorts of rubbish, so they think even an artiste will eat their rubbish! Bring it all here! Serve the liquors, too! Maxim, do you want cigars? Serve cigars, too!”
A little while later the comedian Dudkin joined the pals.
“Let’s find a place to drink!” proposed Dudkin. “Let’s go to Bellevue. All our people are there now...”
“The bill!” Shouted Urylov.
“Thirty-six roubles and twenty kopecks...”
“Take it... no change! Let’s go, Maxim! Spit on your uncle! Let the poor Yorick remain without heirs! Give me twenty rubles! You’ll go tomorrow!”
At Bellevue, the buddies demanded oysters and Rhenish.
“And I’ll buy you some boots tomorrow,” said Urylov, pouring Tigrov a drink. “Drink up! He who loves art... To art!”
A trip to Yelets, the purchase of tea, tobacco and clothes, the buying-back of the mortgaged property and the payments went off by themselves into a very long... very long box. The Bellevue account ate up all the beneficiary proceeds.
6. AN ENTREPRENEUR UNDER THE SOFA
A vaudeville with cross-dressing was in progress. Klavdia Matveyevna Dolskaya-Kauchukova, a young, pretty artiste, fervently devoted to the sacred art, ran into her dressing-room and began to shed her gypsy dress in order to put on her Hussar costume in a flash. To avoid unnecessary wrinkles and to make the costume fit as smoothly and beautifully as possible, the gifted artiste decided to throw off every last thread and put it on top of Eva’s clothes. And so, as she undressed and, shivering with a slight cold, began to unbutton the hussar pants, someone’s sigh came to her ears. She made big eyes and listened. Again someone sighed and even as if whispered:
“Our sins are grievous... Ohhh....”
The perplexed artist looked around and, not seeing anything suspicious in the bathroom, decided to look just in case under her only furniture - under the sofa. And what was it? Under the sofa she saw a long human figure.
“Who’s there?!” She cried out, jumping off the sofa in terror and covering herself with her Hussar jacket.
“It’s me... me..." there was a shaking whisper from under the sofa. “Don’t be frightened, it’s me... Shh!”
In the nasal whisper, resembling a frying-pan hiss, it was not difficult for the actress to recognize the voice of Entrepreneur Indyukov.
“You?!” she was indignant, red as a peony. “How... how dare you? Is it you, then, the old scoundrel, that has been lying here all the time? That’s all I needed!”
“Mother... my little dove!” hissed Indyukov, poking his bald head out from under the sofa. “Don’t be angry, my dear! Kill me, trample me like a serpent, but don’t make a noise! I have seen nothing, I see nothing, and I don’t wish to see anything. In vain even you cover yourself, my little dove, my indescribable beauty! Listen to an old man who has one foot in the grave! I lie here for nothing but my salvation! I am dying! Look, the hairs on my head are standing on end! My Glashenka’s husband Pryndin has come from Moscow. Now he’s walking around the theatre, looking for my ruin. It’s awful! And besides Glashenka, I owe him, my villain, five thousand!”
“What do I care? Get out at once, or I don’t know what I’ll do to you, you scoundrel!”
“Hush! My darling, hush! On my knees, I beg you! Where can I hide from him if not with you? He’ll find me everywhere, but he won’t dare come in here! I beg you! Oh, please! I saw him two hours ago! I was standing backstage during the first act, and I saw him coming from the stalls to the stage.”
“So you were here during the drama, too? The actress was horrified. - And... and saw everything?”
The entrepreneur cried:
“Shivering! Shaking! Mother, I’m trembling! He’s going to kill me, the devil! He shot at me once in Nizhny... It was in the papers!”
“Ah... this is finally unbearable! Go away, I’ve got to get dressed and go on stage! Go away, or I’ll... I’ll scream, I’ll cry loudly... I’ll throw a lamp at you!”
“Shhh!... You are my hope... my anchor of salvation! Fifty roubles extra, but don’t give me that! Fifty!”
The artist covered herself with a pile of her dress and ran to the door to shout. Indyukov crawled after her on his knees and grabbed her leg above the ankles.
“Seventy-five roubles, but don’t go away!” He hissed, panting. “Half a benefice in addition!”
“You’re lying!”
“God punish me! I swear it! I swear to God I shall have neither bottom nor tyre... Half a benefice and a rise of seventy-five!”
Dolska-Kauchukova hesitated for a minute and then stepped away from the door.
“You’re just lying...” she said in a weeping voice.
“I shall vanish into thin air! May I never have a heavenly kingdom! Am I a scoundrel or what?”
“Well, remember..." said the actress. “So, get under the sofa!”
Indyukov sighed heavily and with a sniffle went under the couch, and Dolska-Kauchukova quickly began to dress. She felt ashamed and even frightened at the thought of a stranger lying under the sofa in the lavatory, but the knowledge that she had only made a concession in the interests of holy art cheered her up so much that, throwing off her hussar dress a little later, she no longer scolded, but even sympathised:
“You’ll get dirty there, my dear Kuzma Alekseyevich! I don’t put anything under the sofa!”
The vaudeville was over. The actress was summoned eleven times and presented with a bouquet with ribbons that read: "Stay with us". After the ovation she retired to her dressing room and was met backstage by Indyukov. Draped, wrinkled and disheveled, the entrepreneur was glowing and rubbing his hands together with pleasure.
“Ha-ha... Imagine, my dear!” he said, coming up to her. “Laugh at the old fart! Imagine, it wasn’t Pryndin at all! Ha-ha... Damn him, the long red beard knocked me off my feet... Pryndin has a long red beard too... You’ve made a mistake, old fart! Ha-ha... I was only bothering you for nothing, beauty...”
“But look, you remember what you promised me,” said Dolska-Kauchukova.
“I remember, my dear, but... that wasn’t Pryndin, my dear! We had only agreed on Pryndin, and why should I keep my promise if it was not Pryndin? If it was Pryndin, well, then of course it’s different, but you see, I mistook him for some weirdo!”
“That’s so low!” the actress was indignant. “Low! Disgusting!”
“If it had been Pryndin, of course, you would have every right to demand that I keep my promise, but who the hell does he think he is? Maybe he’s a shoemaker or, excuse me, a tailor and I have to pay for him? I’m an honest man, Mother... I understand...”
And he kept gesticulating and talking:
“If it had been Pryndin, of course I would have to, but if it were some unknown man... some ginger-headed fellow, who knows what he is, he’s not Pryndin!”
7. NEW YEAR’S DAY MARTYRS
On the streets is a picture of hell in a golden frame. If it wasn’t for the festive expression on the faces of the janitors and policemen, you’d think the capital was under attack. Back and forth the ceremonial sleighs and carriages dash back and forth with a roar and noise... Visitors are running along the pavements with their tongues stuck out and their eyes gaping... They are running so wildly that if Panthephrius’s wife grabbed a running bailiff by the tuft she would have had not just the tuft but the whole official’s side with his liver and spleens in her hands...
Suddenly a shrill police whistle is heard. What has happened? The janitors break away from their positions and run towards the whistle...
“Disperse! Keep walking! There’s nothing to see here! Haven’t you ever seen a dead man? Narrrod...”
By one of the doorways a decently dressed man in a beaver coat and new rubber boots is lying on the pavement... Shattered spectacles are lying beside his deadpan, freshly shaven face. The coat on his chest is open, and the assembled crowd sees a piece of a tailcoat and a third-degree Stanislaus. His chest is breathing slowly and heavily and his eyes are closed...
“Sir!” The policeman pushes the official. “Sir, you are not allowed to lie here! Your Excellency!”
But the gentleman does not utter a sound or a sigh... After five minutes of discussion and without reviving him, the guards place him on a coach and take him to the waiting room...
“Nice trousers!” says the policeman to himself, helping the attendant undress the sick man. They must have cost six roubles. And a smart waistcoat... Judging by his trousers, he must be noble...”
After an hour and a half of lying in the waiting room and drinking a bottle of valerian, the official regains his senses... They recognize him as titular counsellor Gerasim Kuzmich Sinkleteyev.
“Where do you have pain?” The police doctor asks him.
“Happy New Year, Happy New Year..." he mutters, staring at the ceiling and breathing heavily.
“And you too... But... where are you in pain? What made you fall? Think back! Did you drink anything?”
“No... no...”
“But why did you feel sick?”
“I was dumb... I... I’d been visiting...”
“Did you make many visits?”
“No... no, not many... When I came from mass... I drank tea and went to Nikolai Mikhailich... I signed there, of course... From there I went to Offizernaya... to Kachalkin... I signed there too... I also remember that I got a draft in the front... From Kachalkin I went to Vyborgskaya, to Ivan Ivanovich... I signed...”
“Another official has been brought in!” the policeman reports.
“From Ivan Ivanovich, - continues Sinkleteyev, - I was at short distance from the merchant Khrymov... I dropped in to congratulate him... and his family... They offered me a drink to celebrate... How can you not drink? You’d be insulted if you didn’t drink... Well, I had three drinks... a sausage as a snack... From there to Likhodeyev’s place on the St. Petersburg side... A good man...”
“All on foot?”
“On foot... I signed at Likhodeyev’s... From there I went to Pelageya Emelyanovna... They gave me breakfast and offered me coffee. The coffee made me steaming, it must have gone to my head... From Pelageya Emelyanovna I went to Obleukhov... Calling him Vasili, the birthday boy... If you don’t eat the birthday cake, you’ll offend...”
“A retired military man and two officials have been brought in!” The policeman reports...
“I ate a piece of pie, drank some rowanberry and went to Iziumov’s Sadovaya... Drank cold beer at Iziumov’s... got a sore throat... From Iziumov to Koshkin, then to Karl Karlych... from there to uncle Pyotr Semenych... My niece Nastya gave me some chocolate... Then I went to Lyapkin’s... No, not Lyapkin’s, but Darya Nikodimovna’s... From her I went to Lyapkin’s... Well, I felt good everywhere... Then I went to Ivanov’s, Kurdyukov’s and Schiller’s, Colonel Poroshkov’s, and I felt good there... I went to merchant Dunkin’s... He told me to drink cognac and eat sausage and cabbage... I drank three shots... ate a couple of sausages – nothing either... Only later, when I was leaving Ryzhov’s place, I felt a... flicker in my head... Weakened... I don’t know why...”
“You’re tired... Get some rest and we’ll send you home...”
“I can’t go home...” Sinkleteyev moans. “I have to go to my son-in-law Kuzma Vavilych... and the executor, Natalya Yegorovna... I haven’t been to many of them yet...”
“You shouldn’t go!”
“You can’t not go... How can you not wish them a Happy New Year? You have to... If you don’t go to Natalya Yegorovna, you won’t want to live... You’d better let me go, Mr. Doctor, don’t force me...”
Sinkleteyev gets up and reaches for his clothes.
“Go home if you like,” says the doctor, “but you mustn’t even think of visiting...”
“Never mind, God help me…” sighed Sinkleteyev. “I shall go quietly...”
The official slowly puts on his clothes, wraps his coat and staggers out into the street.
“Five more officials have been brought in!” The policeman says. “Where shall I put them?”
8. THE OPENING
Tearing up the dung heap,
The rooster found a grain of pearls...
– Krylov.
Engineer State Councillor Bakhromkin was sitting at his desk and, with nothing to do, was settling himself into a sad mood. Just that evening at a ball with friends he had accidentally met a lady with whom he had been in love twenty or twenty-five years before. She was at one time a remarkable beauty, easy to fall in love with, like stepping on a neighbour’s cornflint. Especially memorable to Bakhromkin were her big deep eyes, the bottom of which seemed to be lined with delicate blue velvet, and long golden-brown hair, like a field of ripe rye, when it waves in a storm before the storm... Her beauty was impregnable, looked stern, rarely smiled, but once smiled, "the flames of extinguished candles, she revived with a smile... Now it was a skinny, chatty old lady with sour eyes and yellow teeth... Fie!
"Outrageous! - thought Bakhromkin, moving his pencil mechanically over the paper. - No evil will not be able to prejudice man as nature did her. Knowing then the beauty that over time would turn into such nonsense, she would have died of horror... ".
Bakhromkin pondered this way for a long time and suddenly jumped up like a stung man...
– Jesus Christ!" he was horrified. - What kind of discovery is this? I can draw?!
On a piece of paper, where was a pencil had been mechanically led with garish strokes and scribbles, peeked a pretty woman’s head, the one with whom he had once been in love. The drawing was lame in general but the languid, stern look, the softness of the outline and the disorderly waves of thick hair were perfectly conveyed...
– What is this peculiarity? - Bakhromkin continued to marvel. - I can draw! Fifty-two years I have lived in the world, did not suspect in itself any talent, and suddenly in my old age - thank you, I did not expect it - the talent has appeared! It can’t be!
Not believing himself, Bakhromkin grabbed a pencil and next to the beautiful head drew the head of an old woman... That was as successful as the young one...
– Amazing! - he shrugged his shoulders. - And how bloody good it is! What’s that? So I am an artist! It means I have a vocation in me! Why didn’t I know that before? What a marvel!
Had Bakhromkin found money in his old waistcoat, had he received the news that he had been promoted to the rank of Civil Servant, he would not have been so pleasantly surprised as he was now discovering his capacity to create. For an hour he sat at his desk, drawing heads, trees, fires, horses...
– Excellent! Bravo! - he admired. - If I could only learn the technique, it would be perfect!
The footman interrupted his drawing and his rapture by bringing his supper table into the study. Having eaten a hazel grouse and drunk two glasses of Burgundy, Bakhromkin fell into despondency and began to think... He remembered that in all his 52 years he had never once thought of having any talent whatsoever. True, the attraction to the fine arts had been felt all his life. In his youth he had feathered on the amateur stage, played, sang, painted scenery... Then, until old age, he had never ceased to read, to love theatre, to write good poems in his mind... He was witty, well spoken and criticized aptly. He obviously had a talent, but it had been drowned out by all the hustle and bustle...
"What the hell," thought Bakhromkin, "maybe I still know how to write poems and novels? In fact, what if I had discovered my talent when I was young, when it was not too late, and become an artist or a poet? Eh?"
And before his imagination a life unlike millions of other lives opened up. To compare it to the lives of ordinary mortals is quite impossible.
"People are right not to give them ranks and orders," he thought. - They are beyond all ranks and titles...
And only a select few can judge their activities..."
Just then, incidentally, Bakhromkin recalled an incident from his distant past... His mother, a nervous, eccentric woman, while walking with him one day had met some drunken, ugly man on the stairs and kissed his hand. "Mother, why are you doing that?" - he had wondered. - "It’s the poet!" - she replied. And she, in his opinion, was right... If she kissed the hand of a general or a senator, it would be menial, self-deprecating, which cannot be worse for an evolved woman, but to kiss the hand of a poet, artist or composer is natural...
"A free life, not mundane..." thought Bakhromkin, going to bed. - And the fame, the fame? No matter how far I go in the service, on what steps I may climb, my name will not go further than the anthill... They have something completely different... A poet or artist sleeps or gets drunk in peace while at the same time unbeknown to him in cities and villages people learn his poems by heart or go to look at his pictures... Not to know their names is considered rude, ignorance... bad manners... ".
Completely demoralized, Bakhromkin sank down on the bed and nodded to the footman... The footman approached him and began to carefully remove his clothes.
While the footman was taking off his day clothes and putting on his nightgown, he drew a picture of himself... There he is, an artist or a poet, weaving towards his home in the dark night... There are no horses for artists; you can walk on foot... He walks along, miserable, in a rusty overcoat, perhaps even without shoes... At the entrance to his furnished rooms, the doorman dozes; that rude brute opens the door and does not look at him... Somewhere in the crowd, the poet or artist is honoured, but that honour is neither warm nor cold for him: The doorman is not more polite, the servants are not more affectionate, the housemates are not more lenient... The name is honoured, but the personality is neglected... There he, tired and hungry, finally enters his dark and stuffy room... He wants to eat and drink, but alas, no grouse or Burgundy! -... He is terribly sleepy, even to the point of making his eyes sleepy and his head drooping on his chest, and the bed is hard and cold, giving away the hotel... He pours himself water, undresses himself... walks barefoot on the cold floor... In the end he shudders and falls asleep, knowing that he has no cigars, horses... that he doesn’t have images of Anna and Stanislav in the middle drawer of the table and that his cheque-box is in the bottom one...
Bakhromkin shook his head, fell down onto the spring mattress and hastily covered himself with a duvet.
"To hell with it! - he thought, softly and sweetly falling asleep. - To... hell... to... hell... it’s a good thing I... didn’t... discover that... when I was young..."
The footman put out the lamp and tiptoed out.
9. THE JUBILEE
A modest celebration was taking place at the Kars Hotel: the actors were giving a dinner to the tragedian Tigrov in honour of his twenty-five years of service in the artistic field. The entire staff was sitting at the long table except for the entrepreneur, who due to stinginess did not participate in the subscription dinner but had promised to arrive at the end of the dinner. "Dear Comrade", as the guest of honour, sat in the most important seat, in a high straight-backed chair. He was blushing, sweating a lot, quaking, blinking his eyes and generally feeling out of sorts. Whether he was nervous because of his feelings about the jubilee or because he had arrived for dinner already on edge, it was hard to know. On his right hand sat Grande-dame Likanida Ivanovna Svirepeyeva, the entrepreneur’s objet, wearing tortoiseshell pince-nez and a generously powdered nose; on his left was ingenue Sophia Denisovna Unylova. From the ladies on either side of the table stretched two rows of men with shaven faces.
Before the soup, when the actors had drunk their vodka and eaten, the “reasoner” Babelmandebekski stood up and said
"Gentlemen! I propose to drink a toast to the health of Vasilisk Afrikanovich Tigrov! Urr... ah... ah!”
The actors bellowed hurrah, rose from their seats and piled to the jubilee. After a long toasting and kissing, when the actors were seated, the jeune premier Violanski, a man without talent who had gotten a reputation as an educated actor only because he talked through his nose, had a dictionary of 30 000 foreign words in his room and was a master at making long speeches, stood up.
"Dear comrade!" he began, rolling his eyes. "Today marks exactly a quarter of a century since you embarked on the thorny path of art. Yes, you are looking back with some surprise and fear at the path you have tread, and I can see your forehead furrowing in the wrinkles. Yes, it was a terrible journey! In the distance your star was shimmering... Shrouded in darkness, you strove greedily toward it, and on your way there were chasms and ravines full of hissing serpents, amphibians and creeping things...”
The speaker went on to say that no one has so many enemies as actors. Throwing idea after idea into the air he said that even a mediocre actor, humbly exploiting himself somewhere in the wilderness, is much more useful to mankind than Struve, who builds bridges, or Yablochkov, inventing electric lighting, that one can still argue which is more useful: theatre or railways? More and more he became inflamed and declared that if there were no art on earth, the earth would have turned into a desert, that the world was dying of materialism and that it was the duty of men of art to "burn the hearts" of the servants of the golden calf. He finished by shaking his fist at the window, throwing away his napkin, and saying that only grateful posterity could appreciate Tigrov.
When he fell silent the actors again bellowed hurrahs and, noisily rising from their seats, came over towards the object of the jubilee. Violanski kissed Tigrov three times and on behalf of all his comrades gave him a plush little album embroidered with the gold letters "V.T." on it. The tragedian, touched by the emotion, wept and embraced all the guests, then he sank into his arm-chair in a state of sweet exhaustion and started leafing through the album with trembling fingers. There were about twenty photographs in the album, but not a single one of any decent-looking human face. In the place of normal faces there were faces with crooked mouths, flattened noses, and overly squinted or unnaturally bulging eyes. None of the ties were in place, all of the faces had a beastly expression, and the head of the prompter Pudoedov had two contours, one of which was badly smeared with retouching. (The fact is that the actors had gone to be filmed on Nikolin’s Day, and after having been to three birthday parties were filmed by the "photographer Dergachov from Warsaw", a small, blind man who practised three trades in parallel: photography, dental work and lending money on bail).
A simpleton, an actor with no passport calling himself Grigory Borshchov, spoke before the roast arrived. He craned his neck, put his hand to his heart and said:
"Listen, Vasya... My word of honour... God punish me, you have talent! Everybody will tell you that you have it... And you would have gone far if it wasn’t for that thing (the speaker snapped his neck) and if it wasn’t for your doggish temper... God knows you, you get into fights and quarrels everywhere, sticking your honesty in where it’s not necessary... Excuse me, brother, but I do my best to be honest... I swear! You have such a bastardly character that no devil can get along with you. .... That’s right! I’m sorry, brother, I love you... and everybody loves you...”
Borshchov reached out and kissed the jubilee on the cheek.
"Excuse me, my soul," he went on. "You have a talent! Only do not too... do not put too much on the port. After vodka, that the worst!”
After Borshchov, the jubilee himself spoke. With inspired, weeping face, blinking his eyes and tearing his handkerchief in his hands he rose and began to shake:
"My dear and dear friends, allow me on this joyous day to express before you all that has accumulated here in my bosom, under the vaults of my spiritual building... Before you is an old man, white-haired, standing with one foot in the grave... I... I am weeping. But what is a man’s tears? Only cowardly psychiatry and nothing more! Cheer up, old man! Tears go away! Don’t grow old, nerves! Keep your fingers straight and lofty! Here he is, my friends, the actor of the Tigers, the one who has made the walls of thirty-six theatres tremble, the one who has embodied Velizarius, Othello, Franz Moir! Thirty-six cities know my name... Here!”
Tigrov reached into his side pocket, took out a stack of inn bills and shook them in the air.
"Here is the proof!" he shouted, raising his head proudly. "The bill of the Grand Hotel in Moscow, the bill of the Bel-Vue Hotel in Kharkov, the bill of the Varentsov Hotel in Penza, the bill of the Stolichnaya Hotel in Taganrog, the bill of the Stolichnaya Hotel in Saratov, the bill of the Grand Hotel in Orenburg, the bill of the Grand Hotel in Tambov, the bill of the Golden Anchor in Archangel, and so on! There! Thirty-six cities! And what?! Not a day goes by in my life that I do not fall victim to a vile intrigue.”
Such a transition in the speech of Tigrov can not seem strange: there is a law of nature, by which the Russian actor, speaking even about the weather, can not keep silent about intrigues ...
"Everyone who could, spread before me a net of snide and jesuitism!" continued the tragedian, turning his eyes angrily. "I’ll tell you everything! Let your hair stand on end, let your blood run cold in your veins and let your walls tremble, but let the truth be told! I fear nothing!”
But the truth was no sooner to come out than the door opened, and into the hall entered the entrepeneur, a tall, thin man, with the face of a retired solicitor, and large lumps of cotton wool in his ears. He entered, as all Russian entrepeneurs do, with shaky legs, rubbing his hands together, and looking behind him fearfully, as if he had just stolen chickens or been well scolded by his wife. Like all undertreneurs, he looked cold and guilty, spoke in a nasty, ingratiating tenor, and at every moment gave the impression of a man in a hurry and who had forgotten something.
"Hello, Vasilisk Afrikanych," he said quickly, approaching the jubilee. "I congratulate you, my little dove... Oh, you are tired! God bless you, you know... I’ve known you for fifteen years! I remember you when you were still with Miloslavsky! Oh, I’m running out of time.”
Diamantov looked around fearfully, rubbed his hands and sat down at the table.
"Just now I was at the mayor’s," he went on, suspiciously looking round the plates. "He invited me for tea, but I declined... I am tired of running about! I do not seem to have taken part in the lunch subscription, and yet I... drink vodka.”
"Go on, go on!" the actors waved their hands, turning to the jubilee-man Tigrov.
Tigrov frowned even more and started talking:
"If you gentlemen don’t like my words, let him go out, but I am used to telling the truth and... and I am not afraid of any devil... No one dares to forbid me to speak... Yes... Whatever I want, I will say... I am free!”
"Well, speak!”
"I wish to tell you that in recent years the art of the stage has... fallen... And why? Because it fell into the hands of... (the tragedian made a beastly face and continued in a hissing half-whisper)... fell into the hands of vile fists, of wretched slaves, mired in money, executioners of art, created to grovel, not to rule in the temple of muses! Yes!”
"Wait, wait," Diamantov interrupted him, filling his plate with goose and cabbage. "Not at all! Art has indeed fallen, but why? Because attitudes have changed! It’s common now to demand vitality for the stage. My mother, you don’t need vitality for the stage! To hell with it, vitality! You’ll see it everywhere: at the inn, at home, at the market, but for the theatre you give me expression! You need expression here!”
"What the hell kind of expression! We need less crooks and crooks, not expression! What the hell is expression if actors don’t get paid for months at a time?”
"You see how you are!" sighed the entrepreneur, making a weeping face. "You are always trying to say some quip! Why all these hints and half-words? Speak directly, to our eyes... However, I have no time, I just dropped in for a minute... I still have to run to the printer’s...”
Diamantov jumped up, wrinkled his head at the table, looked longingly at the goose and after a general bow began to head towards the exit.
"You took the armchair from the theatre!" he said, coming to the door and pointing to the chair on which the jubilee was sitting. "Don’t forget to bring it back or we’ll have to play Hamlet and Claudius won’t have anything to sit on. Good health!”
When he left, the jubilee sulked.
""That’s not the way decent people do it," he grumbled. "’It’s mean of you... Why didn’t you support me? I wanted to smash that dog to pieces…”
When, after dessert, the ladies had left, the jubilee was in a foul mood and began to swear obscenely. The wine bottles were already empty, so the actors started again with vodka. Jokes poured out from all over the table, and when the stock of jokes was exhausted, memories of the experience began. These recollections are always the best decorations in an actor’s company. The Russian actor is infinitely sympathetic when sincere and instead of talking nonsense about intrigues, the decline of art, a predilection for the press, etc., he talks about what he has seen and heard... Sometimes it is enough to listen to some boring, drunken comedian, recalling the past so that in your imagination grows the most attractive, poetic images, images of a man frivolous up to the grave, flighty, often flawed but indefatigable in his wanderings, hardy as a rock, stormy, restless, religious and always miserable, his broad nature, his carelessness and his nonconformist life style reminiscent of former heroes... It is enough to listen to the memories to forgive the narrator all his faults, voluntarily and involuntarily, to be fascinated and to envy him.
At one o’clock in the morning the diners began to pay for their lunch, which of course did not take place without long conversations and calls to the innkeeper. As it was still early to go to bed, from Kars all the actors went to Georgia, where they played billiards and drank beer.
"Gentlemen, champagne!"...the jubilee-man went on a rampage. "Tonight... champagne! My treat!”
But there was no champagne because the tragedian didn’t have a penny in his pockets.
"Grisha!" he muttered as he left the Georgian with Borschov and Violansky. "We’d better go to Praga... It’s still early to go to bed! Where can I get five zekelkov?”
The actors stopped and started thinking.
"You know what?" Violansky said. "Let’s take the album back to the photographer Dergachov! What the hell do you need it for? By golly! He’ll give us three kopecks for it, and that’ll be that!”
The jubilant-man agreed, and in a quarter of an hour the three revellers were already knocking at Dergachov’s door.
ОГЛАВЛЕНИЕ
6. АНТРЕПРЕНЁР ПОД ДИВАНОМ (1885)
7. НОВОГОДНИЕ ВЕЛИКОМУЧЕНИКИ (1886)
1. ТЕЩА-АДВОКАТ
Это произошло в одно прекрасное утро, ровно через месяц после свадьбы Мишеля Пузырева с Лизой Мамуниной. Когда Мишель выпил свой утренний кофе и стал искать глазами шляпу, чтобы ретироваться на службу, к нему в кабинет вошла теща.
— Я задержу вас, Мишель, минут на пять, — сказала она. — Не хмурьтесь, мой друг… Я знаю, что зятья не любят говорить с тещами, но мы, кажется… сошлись с вами, Мишель. Мы не зять и не теща, а умные люди… У нас много общего… Ведь да?
Теща и зять уселись на диване.
— Чем могу быть полезен, муттерхен?
— Вы умный человек, Мишель, очень умный; я тоже… неглупа… Мы поймем друг друга, надеюсь. Я давно уже собираюсь поговорить с вами, mon petit… Скажите мне откровенно, ради… ради всего святого, что вы хотите сделать с моей дочерью?
Зять сделал большие глаза.
— Я, знаете ли, согласна… Пусть! Почему же? Наука вещь хорошая, без литературы нельзя… Поэзия ведь! Я понимаю! Приятно, если женщина образованна… Я сама воспитывалась, понимаю… Но для чего, mon ange, крайности?
— То есть? Я не совсем вас понимаю…
— Я не понимаю ваших отношений к моей Лизе! Вы женились на ней, но разве она вам жена, подруга? Она ваша жертва! Науки, книги там, теории разные… Всё это очень хорошие вещи, но, мой друг, вы не забывайте, что она моя дочь! Я не позволю! Она моя плоть и кровь! Вы убиваете ее! Не прошло и месяца со дня вашей свадьбы, а она уже похожа у вас на щепку! Целый день сидит она у вас за книгой, читает эти глупые журналы! Бумаги какие-то переписывает! Разве это женское дело? Вы не вывозите ее, не даете ей жить! Она у вас не видит общества, не танцует! Невероятно даже! Ни разу за всё время не была на балу! Ни ра-зу!
— Ни разу не была на балу, потому что сама не хотела. Потолкуйте-ка с ней самой… Вы узнаете, какого она мнения о ваших балах и танцах. Нет, ma chère! Ей противно ваше безделье! Если она сидит по целым дням за книгой или за работой, то, верьте, в этом никто не насилует ее убеждений… За это-то я ее и люблю… А за сим честь имею кланяться и прошу впредь в наши отношения не вмешиваться. Лиза сама скажет, если ей понадобится что-нибудь сказать…
— Вы думаете? Неужели вы не видите, как она кротка и нема? Любовь связала ей язык! Не будь меня, вы бы на нее хомут надели, милостивый государь! Да-с! Вы тиран, деспот! Извольте сегодня же изменить ваше поведение!
— И слушать не хочу…
— Не хотите? И не нужно! Не велика честь! Я и говорить бы с вами не стала, если бы не Лиза! Мне ее жаль! Она умолила меня поговорить с вами!
— Ну, уж это вы лжете… Это уж ложь, сознайтесь…
— Ложь? Так погляди же, грубая душа!
Теща вскочила и рванула за дверную ручку. Дверь распахнулась, и Мишель увидел свою Лизу. Она стояла на пороге, ломала себе руки и всхлипывала. Ее хорошенькая мордочка была вся в слезах. Мишель подскочил к ней…
— Ты слышала? Так скажи же ей! Пусть поймет свою дочь!
— Мама… мама говорит правду, — заголосила Лиза. — Я не выношу этой жизни… Я страдаю…
— Гм… Вот как! Странно… Но почему же ты сама со мной не поговоришь об этом?
— Я… я… ты рассердишься…
— Но ведь ты же сама постоянно трактовала против безделья! Ты говорила, что любишь меня только за мои убеждения, что тебе противна жизнь твоей среды! Я и полюбил тебя за это! До свадьбы ты презирала, ненавидела эту суетную жизнь! Чем же объяснить такую перемену?
— Тогда я боялась, что ты на мне не женишься… Милый Мишель! поедем сегодня на jour fixe к Марье Петровне!.. — И Лиза упала на грудь Мишеля.
— Ну, вот видите! Теперь убедились? — сказала теща и торжествующе вышла из кабинета…
— Ах ты, дурак! — простонал Мишель.
— Кто дурак? — спросила Лиза.
— Тот, кто ошибся!..
2. РАЗ В ГОД
Маленький трехоконный домик княжны имеет праздничный вид. Он помолодел точно. Вокруг него тщательно подметено, ворота открыты, с окон сняты решетчатые жалюзи. Свежевымытые оконные стекла робко заигрывают с весенним солнышком. У парадной двери стоит швейцар Марк, старый и дряхлый, одетый в изъеденную молью ливрею. Его колючий подбородок, над бритьем которого провозились дрожащие руки целое утро, свежевычищенные сапоги и гербовые пуговицы тоже отражают в себе солнце. Марк выполз из своей каморки недаром. Сегодня день именин княжны, и он должен отворять дверь визитерам и выкрикивать их имена. В передней пахнет не кофейной гущей, как обыкновенно, не постным супом, а какими-то духами, напоминающими запах яичного мыла. В комнатах старательно прибрано. Повешены гардины, снята кисея с картин, навощены потертые, занозистые полы. Злая Жулька, кошка с котятами и цыплята заперты до вечера в кухню.
Сама княжна, хозяйка трехоконного домика, сгорбленная и сморщенная старушка, сидит в большом кресле и то и дело поправляет складки своего белого кисейного платья. Одна только роза, приколотая к ее тощей груди, говорит, что на этом свете есть еще молодость! Княжна ожидает визитеров-поздравителей. У нее должны быть: барон Трамб с сыном, князь Халахадзе, камергер Бурластов, кузен генерал Битков и многие другие… человек двадцать! Они приедут и наполнят ее гостиную говором. Князь Халахадзе споет что-нибудь, а генерал Битков два часа будет просить у нее розу… А она знает, как держать себя с этими господами! Неприступность, величавость и грация будут сквозить во всех ее движениях… Приедут, между прочим, купцы Хтулкин и Переулков: для этих господ положены в передней лист бумаги и перо. Каждый сверчок знай свой шесток. Пусть распишутся и уйдут…
Двенадцать часов. Княжна поправляет платье и розу. Она прислушивается: не звонит ли кто? С шумом проезжает экипаж, останавливается. Проходят пять минут.
«Не к нам!» — думает княжна.
Да, не к вам, княжна! Повторяется история прошлых годов. Безжалостная история! В два часа княжна, как и в прошлом году, идет к себе в спальную, нюхает нашатырный спирт и плачет.
— Никто не приехал! Никто!
Около княжны суетится старый Марк. Он не менее огорчен: испортились люди! Прежде валили в гостиную, как мухи, а теперь…
— Никто не приехал! — плачет княжна. — Ни барон, ни князь Халахадзе, ни Жорж Бувицкий… Оставили меня! А ведь не будь меня, что бы из них вышло? Мне обязаны они своим счастьем, своей карьерой — только мне. Без меня из них ничего бы не вышло.
— Не вышло бы-с! — поддакивает Марк.
— Я не прошу благодарности… Не нужна она мне! Мне нужно чувство! Боже мой, как обидно! Даже племянник Жан не приехал. Отчего он не приехал? Что я ему худого сделала? Я заплатила по всем его векселям, выдала замуж его сестру Таню за хорошего человека. Дорого мне стоит этот Жан! Я сдержала слово, данное моему брату, его отцу… Я истратила на него… сам знаешь…
— И родителям их вы, можно сказать, ваше сиятельство, заместо родителей были.
— И вот… вот она благодарность! О люди!
В три часа, как и в прошлом году, с княжной делается истерический припадок. Встревоженный Марк надевает свою шляпу с галунами, долго торгуется с извозчиком и едет к племяннику Жану. К счастью, меблированные комнаты, в которых обитает князь Жан, не слишком далеко… Марк застает князя валяющимся на кровати. Жан только что воротился со вчерашней попойки. Его помятое мордастое лицо багрово, на лбу пот. В голове его шум, в желудке революция. Он рад бы уснуть, да нельзя: мутит. Его скучающие глаза устремлены на рукомойник, наполненный доверху сором и мыльной водой.
Марк входит в грязный номер и, брезгливо пожимаясь, робко подходит к кровати.
— Нехорошо-с, Иван Михалыч! — говорит он, укоризненно покачивая головой. — Нехорошо-с!
— Что нехорошо?
— Почему вы сегодня не пожаловали вашу тетушку с ангелом поздравить? Нешто это хорошо?
— Убирайся к чёрту! — говорит Жан, не отрывая глаз от мыльной воды.
— Нешто это тетушке не обидно? А? Эх, Иван Михалыч, ваше сиятельство! Чувств у вас никаких нету! Ну, с какой стати вы их огорчаете?
— Я не делаю визитов… Так и скажи ей. Этот обычай давно уже устарел… Некогда нам разъезжать. Разъезжайте сами, коли делать вам нечего, а меня оставьте. Ну, проваливай! Спать хочу…
— Спать хочу… Лицо-то, небось, воротите! Стыдно в глаза глядеть!
— Ну… тсс… Дрянь ты этакая! Паршак!
Продолжительное молчание.
— А уж вы, батюшка, съездите, поздравьте! — говорит Марк ласково. — Оне плачут, мечутся на постельке… Уж вы будьте такие добрые, окажите им свое почтение… Съездите, батюшка!
— Не поеду. Незачем и некогда… Да и что я буду делать у старой девки?
— Съездите, ваше сиятельство! Уважьте, батюшка! Сделайте такую милость! Страсть как огорчены оне вашею, можно сказать, неблагодарностью и бесчувствием!
Марк проводит рукавом по глазам.
— Сделайте милость!
— Гм… А коньяк будет? — говорит Жан.
— Будет, батюшка, ваше сиятельство!
Князь подмигивает глазом.
— Ну, а сто рублей будет? — спрашивает он.
— Никак это невозможно! Самим вам небезызвестно, ваше сиятельство, капиталов у нас уж нет тех, что были… Разорили нас родственники, Иван Михалыч. Когда были у нас деньги, все хаживали, а теперь… Божья воля!
— В прошлом году я за визит с вас… сколько взял? Двести рублей взял. А теперь и ста нет? Шутки шутишь, ворона! Поройся-ка у старухи, найдешь… Впрочем, убирайся. Спать хочу.
— Будьте так благодушны, ваше сиятельство! Стары оне, слабы… Душа в теле еле держится. Пожалейте их, Иван Михалыч, ваше сиятельство!
Жан неумолим. Марк начинает торговаться. В пятом часу Жан сдается, надевает фрак и едет к княжне…
— Ma tante, — говорит он, прижимаясь к ее руке.
И, севши на софу, он начинает прошлогодний разговор.
— Мари Крыскина, ma tante, получила письмо из Ниццы… Муженек-то! А? Каков? Очень развязно описывает дуэль, которая была у него с одним англичанином из-за какой-то певицы… забыл ее фамилию…
— Неужели?
Княжна закатывает глаза, всплескивает руками и с изумлением, смешанным с долею ужаса, повторяет:
— Неужели?
— Да… На дуэлях дерется, за певицами бегает, а тут жена… чахни и сохни по его милости… Не понимаю таких людей, ma tante!
Счастливая княжна поближе подсаживается к Жану, и разговор их затягивается… Подается чай с коньяком.
И в то время как счастливая княжна, слушая Жана, хохочет, ужасается, поражается, старый Марк роется в своих сундучках и собирает кредитные бумажки. Князь Жан сделал большую уступку. Ему нужно заплатить только пятьдесят рублей. Но, чтобы заплатить эти пятьдесят рублей, нужно перерыть не один сундучок!
3. СТРАШНАЯ НОЧЬ
Иван Петрович Панихидин побледнел, притушил лампу и начал взволнованным голосом:
— Темная, беспросветная мгла висела над землей, когда я, в ночь под Рождество 1883 года, возвращался к себе домой от ныне умершего друга, у которого все мы тогда засиделись на спиритическом сеансе. Переулки, по которым я проходил, почему-то не были освещены, и мне приходилось пробираться почти ощупью. Жил я в Москве, у Успения-на-Могильцах, в доме чиновника Трупова, стало быть, в одной из самых глухих местностей Арбата. Мысли мои, когда я шел, были тяжелы, гнетущи…
«Жизнь твоя близится к закату… Кайся…»
Такова была фраза, сказанная мне на сеансе Спинозой, дух которого нам удалось вызвать. Я просил повторить, и блюдечко не только повторило, но еще и прибавило: «Сегодня ночью». Я не верю в спиритизм, но мысль о смерти, даже намек на нее повергают меня в уныние. Смерть, господа, неизбежна, она обыденна, но, тем не менее, мысль о ней противна природе человека… Теперь же, когда меня окутывал непроницаемый холодный мрак и перед глазами неистово кружились дождевые капли, а над головою жалобно стонал ветер, когда я вокруг себя не видел ни одной живой души, не слышал человеческого звука, душу мою наполнял неопределенный и неизъяснимый страх. Я, человек свободный от предрассудков, торопился, боясь оглянуться, поглядеть в стороны. Мне казалось, что если я оглянусь, то непременно увижу смерть в виде привидения.
Панихидин порывисто вздохнул, выпил воды и продолжал:
— Этот неопределенный, но понятный вам страх не оставил меня и тогда, когда я, взобравшись на четвертый этаж дома Трупова, отпер дверь и вошел в свою комнату. В моем скромном жилище было темно. В печи плакал ветер и, словно просясь в тепло, постукивал в дверцу отдушника.
«Если верить Спинозе, — улыбнулся я, — то под этот плач сегодня ночью мне придется умереть. Жутко, однако!»
Я зажег спичку… Неистовый порыв ветра пробежал по кровле дома. Тихий плач обратился в злобный рев. Где-то внизу застучала наполовину сорвавшаяся ставня, а дверца моего отдушника жалобно провизжала о помощи…
«Плохо в такую ночь бесприютным», — подумал я.
Но не время было предаваться подобным размышлениям. Когда на моей спичке синим огоньком разгоралась сера и я окинул глазами свою комнату, мне представилось зрелище неожиданное и ужасное… Как жаль, что порыв ветра не достиг моей спички! Тогда, быть может, я ничего не увидел бы и волосы мои не стали бы дыбом. Я вскрикнул, сделал шаг к двери и, полный ужаса, отчаяния, изумления, закрыл глаза…
Посреди комнаты стоял гроб.
Синий огонек горел недолго, но я успел различить контуры гроба… Я видел розовый, мерцающий искорками, глазет, видел золотой, галунный крест на крышке. Есть вещи, господа, которые запечатлеваются в вашей памяти, несмотря даже на то, что вы видели их одно только мгновение. Так и этот гроб. Я видел его одну только секунду, но помню во всех малейших чертах. Это был гроб для человека среднего роста и, судя по розовому цвету, для молодой девушки. Дорогой глазет, ножки, бронзовые ручки — всё говорило за то, что покойник был богат.
Опрометью выбежал я из своей комнаты и, не рассуждая, не мысля, а только чувствуя невыразимый страх, понесся вниз по лестнице. В коридоре и на лестнице было темно, ноги мои путались в полах шубы, и как я не слетел и не сломал себе шеи — это удивительно. Очутившись на улице, я прислонился к мокрому фонарному столбу и начал себя успокаивать. Сердце мое страшно билось, дыхание сперло…
Одна из слушательниц припустила огня в лампе, придвинулась ближе к рассказчику, и последний продолжал:
— Я не удивился бы, если бы застал в своей комнате пожар, вора, бешеную собаку… Я не удивился бы, если бы обвалился потолок, провалился пол, попадали стены… Всё это естественно и понятно. Но как мог попасть в мою комнату гроб? Откуда он взялся? Дорогой, женский, сделанный, очевидно, для молодой аристократки, — как мог он попасть в убогую комнату мелкого чиновника? Пуст он или внутри его — труп? Кто же она, эта безвременно покончившая с жизнью богачка, нанесшая мне такой странный и страшный визит? Мучительная тайна!
«Если здесь не чудо, то преступление», — блеснуло в моей голове.
Я терялся в догадках. Дверь во время моего отсутствия была заперта и место, где находился ключ, было известно только моим очень близким друзьям. Не друзья же поставили мне гроб. Можно было также предположить, что гроб был принесен ко мне гробовщиками по ошибке. Они могли обознаться, ошибиться этажом или дверью и внести гроб не туда, куда следует. Но кому не известно, что наши гробовщики не выйдут из комнаты, прежде чем не получат за работу или, по крайней мере, на чай?
«Духи предсказали мне смерть, — думал я. — Не они ли уже постарались кстати снабдить меня и гробом?»
Я, господа, не верю и не верил в спиритизм, но такое совпадение может повергнуть в мистическое настроение даже философа.
«Но всё это глупо, и я труслив, как школьник, — решил я. — То был оптический обман — и больше ничего! Идя домой, я был так мрачно настроен, что не мудрено, если мои больные нервы увидели гроб… Конечно, оптический обман! Что же другое?»
Дождь хлестал меня по лицу, а ветер сердито трепал мои полы, шапку… Я озяб и страшно промок. Нужно было идти, но… куда? Воротиться к себе — значило бы подвергнуть себя риску увидеть гроб еще раз, а это зрелище было выше моих сил. Я, не видевший вокруг себя ни одной живой души, не слышавший ни одного человеческого звука, оставшись один, наедине с гробом, в котором, быть может, лежало мертвое тело, мог бы лишиться рассудка. Оставаться же на улице под проливным дождем и в холоде было невозможно.
Я порешил отправиться ночевать к другу моему Упокоеву, впоследствии, как вам известно, застрелившемуся. Жил он в меблированных комнатах купца Черепова, что в Мертвом переулке.
Панихидин вытер холодный пот, выступивший на его бледном лице, и, тяжело вздохнув, продолжал:
— Дома я своего друга не застал. Постучавшись к нему в дверь и убедившись, что его нет дома, я нащупал на перекладине ключ, отпер дверь и вошел. Я сбросил с себя на пол мокрую шубу и, нащупав в темноте диван, сел отдохнуть. Было темно… В оконной вентиляции тоскливо жужжал ветер. В печи монотонно насвистывал свою однообразную песню сверчок. В Кремле ударили к рождественской заутрене. Я поспешил зажечь спичку. Но свет не избавил меня от мрачного настроения, а напротив. Страшный, невыразимый ужас овладел мною вновь… Я вскрикнул, пошатнулся и, не чувствуя себя, выбежал из номера…
В комнате товарища я увидел то же, что и у себя, — гроб!
Гроб товарища был почти вдвое больше моего, и коричневая обивка придавала ему какой-то особенно мрачный колорит. Как он попал сюда? Что это был оптический обман — сомневаться уже было невозможно… Не мог же в каждой комнате быть гроб! Очевидно, то была болезнь моих нервов, была галлюцинация. Куда бы я ни пошел теперь, я всюду увидел бы перед собой страшное жилище смерти. Стало быть, я сходил с ума, заболевал чем-то вроде «гробомании», и причину умопомешательства искать было недолго: стоило только вспомнить спиритический сеанс и слова Спинозы…
«Я схожу с ума? — подумал я в ужасе, хватая себя за голову. — Боже мой! Что же делать?!»
Голова моя трещала, ноги подкашивались… Дождь лил, как из ведра, ветер пронизывал насквозь, а на мне не было ни шубы, ни шапки. Ворочаться за ними в номер было невозможно, выше сил моих… Страх крепко сжимал меня в своих холодных объятиях. Волосы мои встали дыбом, с лица струился холодный пот, хотя я и верил, что то была галлюцинация.
— Что было делать? — продолжал Панихидин. — Я сходил с ума и рисковал страшно простудиться. К счастью, я вспомнил, что недалеко от Мертвого переулка живет мой хороший приятель, недавно только кончивший врач, Погостов, бывший со мной в ту ночь на спиритическом сеансе. Я поспешил к нему… Тогда он еще не был женат на богатой купчихе и жил на пятом этаже дома статского советника Кладбищенского.
У Погостова моим нервам суждено было претерпеть еще новую пытку. Взбираясь на пятый этаж, я услышал страшный шум. Наверху кто-то бежал, сильно стуча ногами и хлопая дверьми.
— Ко мне! — услышал я раздирающий душу крик. — Ко мне! Дворник!
И через мгновение навстречу мне сверху вниз по лестнице неслась темная фигура в шубе и помятом цилиндре…
— Погостов! — воскликнул я, узнав друга моего Погостова. — Это вы? Что с вами?
Поравнявшись со мной, Погостов остановился и судорожно схватил меня за руку. Он был бледен, тяжело дышал, дрожал. Глаза его беспорядочно блуждали, грудь вздымалась…
— Это вы, Панихидин? — спросил он глухим голосом. — Но вы ли это? Вы бледны, словно выходец из могилы… Да полно, не галлюцинация ли вы?.. Боже мой… вы страшны…
— Но что с вами? На вас лица нет!
— Ох, дайте, голубчик, перевести дух… Я рад, что вас увидел, если это действительно вы, а не оптический обман. Проклятый спиритический сеанс… Он так расстроил мои нервы, что я, представьте, воротившись сейчас домой, увидел у себя в комнате… гроб!
Я не верил своим ушам и попросил повторить.
— Гроб, настоящий гроб! — сказал доктор, садясь в изнеможении на ступень. — Я не трус, но ведь и сам чёрт испугается, если после спиритического сеанса натолкнется в потемках на гроб!
Путаясь и заикаясь, я рассказал доктору про гробы, виденные мною…
Минуту глядели мы друг на друга, выпуча глаза и удивленно раскрыв рты. Потом же, чтобы убедиться, что мы не галлюцинируем, мы принялись щипать друг друга.
— Нам обоим больно, — сказал доктор, — стало быть, сейчас мы не спим и видим друг друга не во сне. Стало быть, гробы, мой и оба ваши, — не оптический обман, а нечто существующее. Что же теперь, батенька, делать?
Простояв битый час на холодной лестнице и теряясь в догадках и предположениях, мы страшно озябли и порешили отбросить малодушный страх и, разбудив коридорного, пойти с ним в комнату доктора. Так мы и сделали. Войдя в номер, зажгли свечу, и в самом деле увидели гроб, обитый белым глазетом, с золотой бахромой и кистями. Коридорный набожно перекрестился.
— Теперь можно узнать, — сказал бледный доктор, дрожа всем телом, — пуст этот гроб или же… он обитаем?
После долгой, понятной нерешимости доктор нагнулся и, стиснув от страха и ожидания зубы, сорвал с гроба крышку. Мы взглянули в гроб и…
Гроб был пуст…
Покойника в нем не было, но зато мы нашли в нем письмо такого содержания:
«Милый Погостов! Ты знаешь, что дела моего тестя пришли в страшный упадок. Он залез в долги по горло. Завтра или послезавтра явятся описывать его имущество, и это окончательно погубит его семью и мою, погубит нашу честь, что для меня дороже всего. На вчерашнем семейном совете мы решили припрятать всё ценное и дорогое. Так как всё имущество моего тестя заключается в гробах (он, как тебе известно, гробовых дел мастер, лучший в городе), то мы порешили припрятать самые лучшие гробы. Я обращаюсь к тебе, как к другу, помоги мне, спаси наше состояние и нашу честь! В надежде, что ты поможешь нам сохранить наше имущество, посылаю тебе, голубчик, один гроб, который прошу спрятать у себя и хранить впредь до востребования. Без помощи знакомых и друзей мы погибнем. Надеюсь, что ты не откажешь мне, тем более, что гроб простоит у тебя не более недели. Всем, кого я считаю за наших истинных друзей, я послал по гробу и надеюсь на их великодушие и благородство.
Любящий тебя Иван Челюстин».
После этого я месяца три лечился от расстройства нервов, друг же наш, зять гробовщика, спас и честь свою, и имущество, и уже содержит бюро погребальных процессий и торгует памятниками и надгробными плитами. Дела его идут неважно, и каждый вечер теперь, входя к себе, я всё боюсь, что увижу около своей кровати белый мраморный памятник или катафалк.
4. ГОСТЬ
У частного поверенного Зельтерского слипались глаза. Природа погрузилась в потемки. Затихли ветерки, замолкли птичек хоры, и прилегли стада. Жена Зельтерского давно уже пошла спать, прислуга тоже спала, вся живность уснула, одному только Зельтерскому нельзя было идти в спальную, хотя на его веках и висела трехпудовая тяжесть. Дело в том, что у него сидел гость, сосед по даче, отставной полковник Перегарин. Как пришел он после обеда и как сел на диван, так с той поры ни разу не поднимался, словно прилип. Он сидел и хриплым, гнусавым голосом рассказывал, как в 1842 г. в городе Кременчуге его бешеная собака укусила. Рассказал и опять начал снова. Зельтерский был в отчаянии. Чего он только ни делал, чтобы выжить гостя! Он то и дело посматривал на часы, говорил, что у него голова болит, то и дело выходил из комнаты, где сидел гость, но ничто не помогало. Гость не понимал и продолжал про бешеную собаку.
«Этот старый хрыч до утра просидит! — злился Зельтерский. — Такая дубина! Ну, уж если он не понимает обыкновенных намеков, то придется пустить в ход более грубые приемы».
— Послушайте, — сказал он вслух, — знаете, чем нравится мне дачная жизнь?
— Чем-с?
— Тем, что здесь можно жизнь регулировать. В городе трудно держаться какого-нибудь определенного режима, здесь же наоборот. В девять мы встаем, в три обедаем, в десять ужинаем, в двенадцать спим. В двенадцать я всегда в постели. Храни меня бог лечь позже: не отделаться на другой день от мигрени!
— Скажите… Кто как привык, это действительно. Был у меня, знаете ли, один знакомый, некто Клюшкин, штабс-капитан. Познакомился я с ним в Серпухове. Ну-с, так вот этот самый Клюшкин…
И полковник, заикаясь, причмокивая и жестикулируя жирными пальцами, начал рассказывать про Клюшкина. Пробило двенадцать, часовую стрелку потянуло к половине первого, а он всё рассказывал. Зельтерского бросило в пот.
«Не понимает! Глуп! — злился он. — Неужели он думает, что своим посещением доставляет мне удовольствие? Ну как его выжить?»
— Послушайте, — перебил он полковника, — что мне делать? У меня ужасно болит горло! Чёрт меня дернул зайти сегодня утром к одному знакомому, у которого ребенок лежит в дифтерите. Вероятно, я заразился. Да, чувствую, что заразился. У меня дифтерит!
— Случается! — невозмутимо прогнусавил Перегарин.
— Болезнь опасная! Мало того, что я сам болен, но могу еще и других заразить. Болезнь в высшей степени прилипчивая! Как бы мне вас не заразить, Парфений Саввич!
— Меня-то? Ге-ге! В тифозных гошпиталях живал — не заражался, а у вас вдруг заражусь! Хе-хе… Меня, батенька, старую кочерыжку, никакая болезнь не возьмет. Старики живучи. Был у нас в бригаде один старенький старичок, подполковник Требьен… французского происхождения. Ну-с, так вот этот Требьен…
И Перегарин начал рассказывать о живучести Требьена. Часы пробили половину первого.
— Виноват, я вас перебью, Парфений Саввич, — простонал Зельтерский. — Вы в котором часу ложитесь спать?
— Когда в два, когда в три, а бывает так, что и вовсе не ложусь, особливо ежели в хорошей компании просидишь или ревматизм разгуляется. Сегодня, например, я часа в четыре лягу, потому до обеда выспался. Я в состоянии вовсе не спать. На войне мы по целым неделям не ложились. Был такой случай. Стояли мы под Ахалцыхом…
— Виноват. А вот я так всегда в двенадцать ложусь. Встаю я в девять часов, так поневоле приходится раньше ложиться.
— Конечно. Раньше вставать и для здоровья хорошо. Ну-с, так вот-с… стоим мы под Ахалцыхом…
— Чёрт знает что. Знобит меня, в жар бросает. Всегда этак у меня перед припадком бывает. Надо вам сказать, что со мною случаются иногда странные, нервные припадки. Часу этак в первом ночи… днем припадков не бывает… вдруг в голове начинается шум: жжж… Я теряю сознание, вскакиваю и начинаю бросать в домашних чем попало. Попадется под руку нож — я ножом, стул — я стулом. Сейчас знобит меня, вероятно, перед припадком. Всегда знобом начинается.
— Ишь ты… А вы полечились бы!
— Лечился, не помогает… Ограничиваюсь только тем, что занедолго до припадка предупреждаю знакомых и домашних, чтоб уходили, а леченье давно уже бросил…
— Пссс… Каких только на свете нет болезней! И чума, и холера, и припадки разные…
Полковник покачал головой и задумался. Наступило молчание.
«Почитаю-ка ему свое произведение, — надумал Зельтерский. — Там у меня где-то роман валяется, в гимназии еще писал… Авось службу сослужит…»
— Ах, кстати, — перебил Зельтерский размышления Перегарина, — не хотите ли, я почитаю вам свое сочинение? На досуге как-то состряпал… Роман в пяти частях с прологом и эпилогом…
И, не дожидаясь ответа, Зельтерский вскочил и вытащил из стола старую, заржавленную рукопись, на которой крупными буквами было написано: «Мертвая зыбь. Роман в пяти частях».
«Теперь наверное уйдет, — мечтал Зельтерский, перелистывая грехи своей юности. — Буду читать ему до тех пор, пока не взвоет…»
— Ну, слушайте, Парфений Саввич…
— С удовольствием… я люблю-с…
Зельтерский начал. Полковник положил ногу на ногу, поудобней уселся и сделал серьезное лицо, очевидно, приготовился слушать долго и добросовестно… Чтец начал с описания природы. Когда часы пробили час, природа уступила свое место описанию замка, в котором жил герой романа граф Валентин Бленский.
— Пожить бы в этаком замке! — вздохнул Перегарин. — И как хорошо написано! Век бы сидел да слушал!
«Ужо погоди! — подумал Зельтерский. — Взвоешь!»
В половину второго замок уступил свое место красивой наружности героя… Ровно в два чтец тихим, подавленным голосом читал:
— «Вы спрашиваете, чего я хочу? О, я хочу, чтобы там, вдали, под сводами южного неба ваша маленькая ручка томно трепетала в моей руке… Только там, там живее забьется мое сердце под сводами моего душевного здания… Любви, любви!..» Нет, Парфений Саввич… сил нет… Замучился!
— А вы бросьте! Завтра дочитаете, а теперь поговорим… Так вот-с, я не рассказал вам еще, что было под Ахалцыхом…
Измученный Зельтерский повалился на спинку дивана и, закрыв глаза, стал слушать…
«Все средства испробовал, — думал он. — Ни одна пуля не пробила этого мастодонта. Теперь до четырех часов будет сидеть… Господи, сто целковых дал бы теперь, чтобы сию минуту завалиться дрыхнуть… Ба! Попрошу-ка у него денег взаймы! Прелестное средство…»
— Парфений Саввич! — перебил он полковника. — Я опять вас перебью. Хочется мне попросить вас об одном маленьком одолжении… Дело в том, что в последнее время, живя здесь на даче, я ужасно истратился. Денег нет ни копейки, а между тем в конце августа мне предстоит получка.
— Однако… я у вас засиделся… — пропыхтел Перегарин, ища глазами фуражки. — Уж третий час… Так вы о чем же-с?
— Хотелось бы у кого-нибудь взять взаймы рублей двести, триста… Не знаете ли вы такого человечка?
— Где ж мне знать? Однако… вам бай-бай пора… Будемте здоровы… Супруге вашей…
Полковник взял фуражку и сделал шаг к двери.
— Куда же вы?.. — заторжествовал Зельтерский. — А мне хотелось вас попросить… Зная вашу доброту, я надеялся…
— Завтра, а теперь к жене марш! Чай, заждалась друга сердешного… Хе-хе-хе… Прощайте, ангел… Спать!
Перегарин быстро пожал Зельтерскому руку, надел фуражку и вышел. Хозяин торжествовал.
5. ПОСЛЕ БЕНЕФИСА
Трагик Унылов и благородный отец Тигров сидели в 37 номере гостиницы «В?нецыя» и пожинали плоды бенефиса. Перед ними на столе стояли водка, плохое красное, полубутылка коньяку и сардины. Тигров, толстенький угреватый человек, созерцательно глядел на графин и угрюмо безмолвствовал. Унылов же пламенел. Держа в одной руке пачку ассигнаций, в другой карандаш, он ерзал на стуле, как на иголках, и изливал свою душу.
— Что меня утешает и бодрит, Максим, — говорил он, — так это то, что меня молодежь любит. Гимназистики, реалистики — мелюзга, от земли не видно, но ты не шути, брат! Сидят, бестии, на галерке, у чёрта на куличках, за тридцать копеек, но только их и слышно, клопов этаких. Первые критики и ценители! Иной с воробья ростом, под стол пешком ходит, а на морденку взглянешь — совсем Добролюбов. Как они вчера кричали! Уны-ло-ва! Унылова!! Вообще, братец, не ожидал. Шестнадцать раз вызвали! И «ам поше». не дурно: 123 рубля 80 копеек! Выпьем!
— Ты же, Васечка, тово… — забормотал Тигров, конфузливо мигая глазами, — презентуй мне сегодня двадцать талеров. В Елец надо съездить. Там дядька помер. После него, может быть, осталось что-нибудь. Коли не дашь, придется пешедралом махать. Дашь?
— Гм…. Но ведь ты не отдашь, Максим!
— Не отдам, Васечка… — вздохнул благородный отец. — Где ж мне взять? Уж ты так… по дружбе.
— Постой, может быть, мне не хватит. Покупки нужно будет сделать да заказать кое-что. Давай считать.
Унылов потянул к себе бумагу, в которой был завернут коньяк, и стал писать на ней карандашом.
— Тебе 20, сестре послать 25… Бедная женщина уж три года просит прислать что-нибудь. Обязательно пошлю! Это такая милая… хорошая. Пару себе новую сшить рублей в 30. За номер и за обед я еще подожду отдавать, успею. Табаку фунта три… щиблеты… Что еще? Выкупить фрак… часы. Куплю тебе новую шапку, а то в этой ты на чёрта похож… Совестно с тобой по улице ходить. Постой, еще чего?
— Купи, Васечка, револьвер для «Блуждающих огней». Наш не стреляет.
— Да, правда. Антрепренер, подлец, ни за что не купит. Бутафории знать не хочет, антихрист этакий. Ну, стало быть, шесть-семь рублей на револьвер. Что еще?
— В баню сходи, с мылом помойся.
— Баня, мыло и прочее — рубль.
— Тут, Васечка, татарин ходит, отличное чучело лисицы продает. Вот купил бы!
— Да на что мне лисица?
— Так. На стол поставить. Проснешься утром, взглянешь, а у тебя на столе зверь стоит и… и так на душе весело станет!
— Роскошь! Лучше я себе портсигар новый куплю. Вообще, знаешь, следовало бы мне свой гардероб ремонтировать. Надо бы сорочек со стоячими воротниками купить. Стоячие воротники теперь в моде. Ах, да! Чуть было не забыл! Пикейную жилетку!
— Необходимо. В крыловских пьесах нельзя без пикейной жилетки. Щиблеты с пуговками… тросточка. Прачке будешь платить?
— Нет, погожу. Перчатки нужно белые, черные и цветные. Что еще? Соды и кислоты. Касторки раза на три… бумаги, конвертов. Что еще?
Унылов и Тигров подняли на потолок глаза, наморщили лбы и стали думать.
— Персидского порошку! — вспомнил Унылов. — Житья нет от краснокожих. Что еще? Батюшки, пальто! Про самое главное-то мы и забыли, Максим! Как зимой без пальто? Пишу 40. Но… у меня не хватит! Наплевал бы ты на своего дядьку, Максим!
— Не могу. Единственный родственник и вдруг наплевать! Неверное после него осталось что-нибудь.
— Что? Пенковая трубка, тетушкин портрет? Ей-богу, наплюй!
— Не понимаю, что у тебя за эго… эгои… эгоистицизм такой, Васечка? — замигал глазами Тигров. — Будь у меня деньги, да нешто бы я пожалел? Сто… триста… тысячу… бери сколько хочешь! У меня после родителей десять тысяч осталось. Всё актерам роздал!..
— Ладно, ладно, бери свои двадцать!
— Мерси. Карманы все порваны, некуда положить. Но, однако, шестой час уже, пора мне на вокзал.
Тигров тяжело поднялся и стал натягивать на свое шаровидное тело маленькое, узкоплечее пальто.
— Ты же, Васечка, не говори нашим, что я уехал, — сказал он. — Наш подлец бунт поднимет, ежели узнает, что я уехал не сказавшись. Пусть думают, что я в запое. Проводил бы ты меня, Васечка, на вокзал, а то неровен час зайду по дороге в трактир и все твои талеры ухну. Знаешь мою слабость! Проводи, голубчик!
— Ладно.
Актеры оделись и вышли на улицу.
— Что бы такое купить? — бормотал Унылов, заглядывая по дороге в окна магазинов и лавок. — Погляди, Максим, какой чудный окорок! Будь полный сбор, накажи меня бог, купил бы. А знаешь, почему не было полного сбора? Потому что у купца Чудакова была свадьба. Все плутократы там были. Вздумали же, черти, не вовремя жениться! Погляди-ка, какой в окне цилиндр! Купить нешто? Впрочем, шут с ним.
Придя на вокзал, приятели уселись в зале первого класса и задымили сигарами.
— Чёрт возьми, — поморщился Унылов, — мне что-то пить захотелось. Давай пива выпьем. Челаэк, пива! Еще первого звонка не было, так что тебе нечего спешить. Ты же, карапуз, не долго езди. Сдери с мертвого дядьки малую толику и назад. Вот что, эээ… чеаэк! Не нужно пива! Дай бутылку Нюи! Выпьем с тобой на прощанье красненького… и езжай себе.
Через полчаса актеры оканчивали уж вторую бутылку. Подперев свою горячую голову кулаками, Унылов глядел любвеобильными глазами на жирное лицо Тигрова и бормотал коснеющим языком:
— Главное зло в нашем мире — это антрр… репрренер. Только тогда артист будет крепко стоять на ногах, когда он в своем деле будет дер… держаться коллективных начал…
— На паях.
— Да, на паях. Парршивое вино. Вот что, выпьем рейнвейнцу!
— Васечка… второй звонок.
— Начхай. С ночным поездом уедешь, а теперь я тебе… выскажу. Челаэк, бутылку рейнского! Антррепрр… енер видит в артисте вещь… мя-со для пушек. Он кулак. Ему не понять артиста. Взять хоть тебя. Ты человек без таланта, но… ты полезный актер. Тебя нужно ценить. Постой, не лезь целоваться, неловко!.. Я тебя за что люблю? За твою душу… истинно артистическое сердце. Максим, я тебе завтра пару заказываю. Всё для тебя. И лисицу даже. Дай пожать руку!
Прошел час. Артисты всё еще сидели и беседовали.
— Дай только бог встать мне на ноги, — говорил Унылов, — и ты увидишь… Я покажу тогда, что значит сцена! Ты у меня двести в месяц получать будешь… Мне бы только на первый раз тысячу рублей… летний театр снять… Вот что, не съесть ли нам что-нибудь? Ты хочешь есть? Ты откровенно… Хочешь? Челаэк, пару жареных дупелей!
— Теперь не бывает-с дупелей, — сказал человек.
— Чёррт возьми, у вас никогда ничего не бывает! В таком случае, болван, подай… какая у вас там есть дичь? Всю подай! Привыкли, подлецы, купцов кормить всякой дрянью, так думают, что и артист станет есть их дрянь! Неси всё сюда! Подай также ликеры! Максим, сигар хочешь? Подашь и сигар.
Немного погодя к приятелям пристал комик Дудкин.
— Нашли, где пить! — удивился Дудкин. — Едем в «Бель-вю». Там теперь все наши…
— Счет! — крикнул Унылов.
— Тридцать шесть рублей двадцать копеек…
— Получай… без сдачи! Едем, Максим! Наплюй на дядьку! Пусть бедный Йорик остается без наследников! Давай сюда двадцать рублей! Завтра поедешь!
В «Бель-вю» приятели потребовали устриц и рейнского.
— И сапоги тебе завтра куплю, — говорил Унылов, наливая Тигрову. — Пей! Кто любит искусство, тот… За искусство!
Пошли в ход искусство, коллективные начала, паи, единодушие, солидарность и прочие актерские идеалы… Поездка же в Елец, покупка чаю, табаку и одежи, выкуп заложенного и уплата сами собой улеглись в далекий… очень далекий ящик. Счет «Бель-вю» съел всю бенефисную выручку.
6. АНТРЕПРЕНЁР ПОД ДИВАНОМ
Шел «Водевиль с переодеванием». Клавдия Матвеевна Дольская-Каучукова, молодая, симпатичная артистка, горячо преданная святому искусству, вбежала в свою уборную и начала сбрасывать с себя платье цыганки, чтобы в мгновение ока облечься в гусарский костюм. Во избежание лишних складок, чтобы этот костюм сидел возможно гладко и красиво, даровитая артистка решила сбросить с себя всё до последней нитки и надеть его поверх одеяния Евы. И вот, когда она разделась и, пожимаясь от легкого холода, стала расправлять гусарские рейтузы, до ее слуха донесся чей-то вздох. Она сделала большие глаза и прислушалась. Опять кто-то вздохнул и даже как будто прошептал:
— Грехи наши тяжкие… Охх…
Недоумевающая артистка осмотрелась и, не увидев в уборной ничего подозрительного, решила заглянуть на всякий случай под свою единственную мебель — под диван. И что же? Под диваном она увидела длинную человеческую фигуру.
— Кто здесь?! — вскрикнула она, в ужасе отскакивая от дивана и прикрываясь гусарской курткой.
— Это я… я… — послышался из-под дивана дрожащий шёпот. — Не пугайтесь, это я… Тсс!
В гнусавом шёпоте, похожем на сковородное шипение, артистке не трудно было узнать голос антрепренера Индюкова.
— Вы?! — возмутилась она, красная как пион. — Как… как вы смели? Это, значит, вы, старый подлец, всё время здесь лежали? Этого еще недоставало!
— Матушка… голуба моя! — зашипел Индюков, высовывая свою лысую голову из-под дивана. — Не сердитесь, драгоценная! Убейте, растопчите меня как змия, но не шумите! Ничего я не видел, не вижу и видеть не желаю. Напрасно даже вы прикрываетесь, голубушка, красота моя неописанная! Выслушайте старика, одной ногой уже в могиле стоящего! Не за чем иным тут валяюсь, как только ради спасения моего! Погибаю! Глядите: волосы на голове моей стоят дыбом! Из Москвы приехал муж моей Глашеньки, Прындин. Теперь ходит по театру и ищет погибели моей. Ужасно! Ведь, кроме Глашеньки, я ему, злодею моему, пять тысяч должен!
— Мне какое дело? Убирайтесь сию же минуту вон, иначе я… я не знаю, что с вами, с подлецом, сделаю!
— Тсс! Душенька, тсс! На коленях прошу, ползаю! Куда же мне от него укрыться, ежели не у вас? Ведь он везде меня найдет, сюда только не посмеет войти! Ну, умоляю! Ну, прошу! Часа два назад я его видел! Стою это я во время первого действия за кулисами, гляжу, а он идет из партера на сцену.
— Стало быть, вы и во время драмы здесь валялись?— ужаснулась артистка. — И… и всё видели?
Антрепренер заплакал:
— Дрожу! Трясусь! Матушка, трясусь! Убьет, проклятый! Ведь уж раз стрелял в меня в Нижнем… В газетах писали!
— Ах… это, наконец, невыносимо! Уходите, мне пора уже одеваться и на сцену выходить! Убирайтесь, иначе я… крикну, громко расплачусь… лампой в вас пущу!
— Тссс!.. Надежда вы моя… якорь спасения! Пятьдесят рублей прибавки, только не гоните! Пятьдесят!
Артистка прикрылась кучей платья и побежала к двери, чтобы крикнуть. Индюков пополз за ней на коленях и схватил ее за ногу повыше лодыжек.
— Семьдесят пять рублей, только не гоните! — прошипел он, задыхаясь. — Еще полбенефиса прибавлю!
— Лжете!
— Накажи меня бог! Клянусь! Чтоб мне ни дна, ни покрышки… Полбенефиса и семьдесят пять прибавки!
Дольская-Каучукова минуту поколебалась и отошла от двери.
— Ведь вы всё врете… — сказала она плачущим голосом.
— Провались я сквозь землю! Чтоб мне царствия небесного не было! Да разве я подлец какой, что ли?
— Ладно, помните же… — согласилась артистка. — Ну, полезайте под диван.
Индюков тяжело вздохнул и с сопеньем полез под диван, а Дольская-Каучукова стала быстро одеваться. Ей было совестно, даже жутко от мысли, что в уборной под диваном лежит посторонний человек, но сознание, что она сделала уступку только в интересах святого искусства, подбодрило ее настолько, что, сбрасывая с себя немного спустя гусарское платье, она уже не только не бранилась, но даже и посочувствовала:
— Вы там выпачкаетесь, голубчик Кузьма Алексеич! Чего я только под диван ни ставлю!
Водевиль кончился. Артистку вызывали одиннадцать раз и поднесли ей букет с лентами, на которых было написано: «Оставайтесь с нами». Уходя после оваций к себе в уборную, она встретила за кулисами Индюкова. Запачканный, помятый и взъерошенный, антрепренер сиял и потирал руки от удовольствия.
— Ха-ха… Вообразите, голубушка! — заговорил он, подходя к ней. — Посмейтесь над старым хрычом! Вообразите, то был вовсе не Прындин! Ха-ха… Чёрт его возьми, длинная рыжая борода меня с панталыку сбила… У Прындина тоже длинная рыжая борода… Обознался, старый хрен! Ха-ха… Напрасно только беспокоил вас, красавица…
— Но вы же смотрите, помните, что мне обещали, — сказала Дольская-Каучукова.
— Помню, помню, родная моя, но… голубушка моя, ведь то не Прындин был! Мы только насчет Прындина условились, а зачем я буду обещание исполнять, ежели это не Прындин? Будь то Прындин, ну, тогда, конечно, другое дело, а то ведь, сами видите, обознался… Чудака какого-то за Прындина принял!
— Как это низко! — возмутилась актриса. — Низко! Мерзко!
— Будь это Прындин, конечно, вы имели бы полное право требовать, чтоб я обещание исполнил, а то ведь чёрт его знает, кто он такой. Может, он сапожник какой или, извините, портной — так мне и платить за него? Я честный человек, матушка… Понимаю…
И отойдя, он всё жестикулировал и говорил:
— Если бы то был Прындин, то, конечно, я обязан, а то ведь кто-то неизвестный… какой-то, шут его знает, рыжий человек, а вовсе не Прындин.
7. НОВОГОДНИЕ ВЕЛИКОМУЧЕНИКИ
На улицах картина ада в золотой раме. Если бы не праздничное выражение на лицах дворников и городовых, то можно было бы подумать, что к столице подступает неприятель. Взад и вперед, с треском и шумом снуют парадные сани и кареты… На тротуарах, высунув языки и тараща глаза, бегут визитеры… Бегут они с таким азартом, что ухвати жена Пантефрия какого-нибудь бегущего коллежского регистратора за фалду, то у нее в руках осталась бы не одна только фалда, но весь чиновничий бок с печенками и с селезенками…
Вдруг слышится пронзительный полицейский свист. Что случилось? Дворники отрываются от своих позиций и бегут к свистку…
— Разойдитесь! Идите дальше! Нечего вам здесь глядеть! Мертвых людей никогда не видали, что ли? Нарррод…
У одного из подъездов на тротуаре лежит прилично одетый человек в бобровой шубе и новых резиновых калошах… Возле его мертвецки бледного, свежевыбритого лица валяются разбитые очки. Шуба на груди распахнулась, и собравшаяся толпа видит кусочек фрака и Станислава третьей степени. Грудь медленно и тяжело дышит, глаза закрыты…
— Господин! — толкает городовой чиновника. — Господин, не велено тут лежать! Ваше благородие!
Но господин — ни гласа, ни воздыхания… Повозившись с ним минут пять и не приведя его в чувство, блюстители кладут его на извозчика и везут в приемный покой…
— Хорошие штаны! — говорит городовой, помогая фельдшеру раздеть больного. — Должно, рублей шесть стоят. И жилетка ловкая… Ежели по штанам судить, то из благородных…
В приемном покое, полежав часа полтора и выпив целую склянку валерьяны, чиновник приходит в чувство… Узнают, что он титулярный советник Герасим Кузьмич Синклетеев.
— Что у вас болит? — спрашивает его полицейский врач.
— С Новым годом, с новым счастьем… — бормочет он, тупо глядя в потолок и тяжело дыша.
— И вас также… Но… что у вас болит? Отчего вы упали? Припомните-ка! Вы пили что-нибудь?
— Не… нет…
— Но отчего же вам дурно сделалось?
— Ошалел-с… Я… я визиты делал…
— Много, стало быть, визитов сделали?
— Не… нет, не много-с… От обедни пришедши… выпил я чаю и пошел к Николаю Михайлычу… Тут, конечно, расписался… Оттеда пошел на Офицерскую… к Качалкину… Тут тоже расписался… Еще помню, тут в передней меня сквозняком продуло… От Качалкина на Выборгскую сходил, к Ивану Иванычу… Расписался…
— Еще одного чиновника привезли! — докладывает городовой.
— От Ивана Иваныча, — продолжает Синклетеев, — к купцу Хрымову рукой подать… Зашел поздравить… с семейством… Предлагают выпить для праздника… А как не выпить? Обидишь, коли не выпьешь… Ну, выпил рюмки три… колбасой закусил… Оттеда на Петербургскую сторону к Лиходееву… Хороший человек…
— И всё пешком?
— Пешком-с… Расписался у Лиходеева… От него пошел к Пелагее Емельяновне… Тут завтракать посадили и кофеем попотчевали. От кофею распарился, оно, должно быть, в голову и ударило… От Пелагеи Емельяновны пошел к Облеухову… Облеухова Василием звать, именинник… Не съешь именинного пирога — обидишь…
— Отставного военного и двух чиновников привезли! — докладывает городовой…
— Съел кусок пирога, выпил рябиновой и пошел на Садовую к Изюмову… У Изюмова холодного пива выпил… в горло ударило… От Изюмова к Кошкину, потом к Карлу Карлычу… оттеда к дяде Петру Семенычу… Племянница Настя шоколатом попоила… Потом к Ляпкину зашел… Нет, вру, не к Ляпкину, а к Дарье Никодимовне… От нее уж к Ляпкину пошел… Ну-с, и везде хорошо себя чувствовал… Потом у Иванова, Курдюкова и Шиллера был, у полковника Порошкова был, и там себя хорошо чувствовал… У купца Дунькина был… Пристал ко мне, чтоб я коньяк пил и сосиску с капустой ел… Выпил я рюмки три… пару сосисок съел — и тоже ничего… Только уж потом, когда от Рыжова выходил, почувствовал в голове… мерцание… Ослабел… Не знаю, отчего…
— Вы утомились… Отдохните немного, и мы вас домой отправим…
— Нельзя мне домой… — стонет Синклетеев. — Нужно еще к зятю Кузьме Вавилычу сходить… к экзекутору, к Наталье Егоровне… У многих я еще не был…
— И не следует ходить.
— Нельзя… Как можно с Новым годом не поздравить? Нужно-с… Не сходи к Наталье Егоровне, так жить не захочешь… Уж вы меня отпустите, г. доктор, не невольте…
Синклетеев поднимается и тянется к одежде.
— Домой езжайте, если хотите, — говорит доктор, — но о визитах вам думать даже нельзя…
— Ничего-с, бог поможет… — вздыхает Синклетеев. — Я потихонечку пойду…
Чиновник медленно одевается, кутается в шубу и, пошатываясь, выходит на улицу.
— Еще пятерых чиновников привезли! — докладывает городовой. — Куда прикажете положить?
8. ОТКРЫТИЕ
Навозну кучу разрывая,
Петух нашел жемчужное зерно…
Крылов.
Инженер статский советник Бахромкин сидел у себя за письменным столом и, от нечего делать, настраивал себя на грустный лад. Не далее как сегодня вечером, на бале у знакомых, он нечаянно встретился с барыней, в которую лет 20—25 тому назад был влюблен. В свое время это была замечательная красавица, в которую так же легко было влюбиться, как наступить соседу на мозоль. Особенно памятны Бахромкину ее большие глубокие глаза, дно которых, казалось, было выстлано нежным голубым бархатом, и длинные золотисто-каштановые волосы, похожие на поле поспевшей ржи, когда оно волнуется в бурю перед грозой… Красавица была неприступна, глядела сурово, редко улыбалась, но зато, раз улыбнувшись, «пламя гаснущих свечей она улыбкой оживляла»… Теперь же это была худосочная, болтливая старушенция с кислыми глазами и желтыми зубами… Фи!
«Возмутительно! — думал Бахромкин, водя машинально карандашом по бумаге. — Никакая злая воля не в состоянии так напакостить человеку, как природа. Знай тогда красавица, что со временем она превратится в такую чепуху, она умерла бы от ужаса…»
Долго размышлял таким образом Бахромкин и вдруг вскочил, как ужаленный…
— Господи Иисусе! — ужаснулся он. — Это что за новости? Я рисовать умею?!
На листе бумаги, по которому машинально водил карандаш, из-за аляповатых штрихов и каракуль выглядывала прелестная женская головка, та самая, в которую он был когда-то влюблен. В общем рисунок хромал, но томный, суровый взгляд, мягкость очертаний и беспорядочная волна густых волос были переданы в совершенстве…
— Что за оказия? — продолжал изумляться Бахромкин. — Я рисовать умею! Пятьдесят два года жил на свете, не подозревал в себе никаких талантов, и вдруг на старости лет — благодарю, не ожидал, — талант явился! Не может быть!
Не веря себе, Бахромкин схватил карандаш и около красивой головки нарисовал голову старухи… Эта удалась ему так же хорошо, как и молодая…
— Удивительно! — пожал он плечами. — И как недурно, чёрт возьми! Каков? Стало быть, я художник! Значит, во мне призвание есть! Как же я этого раньше не знал? Вот диковина!
Найди Бахромкин у себя в старом жилете деньги, получи известие, что его произвели в действительные статские, он не был бы так приятно изумлен, как теперь, открыв в себе способность творить. Целый час провозился он у стола, рисуя головы, деревья, пожар, лошадей…
— Превосходно! Браво! — восхищался он. — Поучиться бы только технике, совсем бы отлично было.
Рисовать дольше и восхищаться помешал ему лакей, внесший в кабинет столик с ужином. Съевши рябчика и выпив два стакана бургонского, Бахромкин раскис и задумался… Вспомнил он, что за все 52 года он ни разу и не помыслил даже о существовании в себе какого-либо таланта. Правда, тяготение к изящному чувствовалось всю жизнь. В молодости он подвизался на любительской сцене, играл, пел, малевал декорации… Потом, до самой старости, он не переставал читать, любить театр, записывать на память хорошие стихи… Острил он удачно, говорил хорошо, критиковал метко. Огонек, очевидно, был, но всячески заглушался суетою…
«Чем чёрт не шутит, — подумал Бахромкин, — может быть, я еще умею стихи и романы писать? В самом деле, что если бы я открыл в себе талант в молодости, когда еще не поздно было, и стал бы художником или поэтом? А?»
И перед его воображением открылась жизнь, не похожая на миллионы других жизней. Сравнивать ее с жизнями обыкновенных смертных совсем невозможно.
«Правы люди, что не дают им чинов и орденов… — подумал он. — Они стоят вне всяких рангов и капитулов…
Да и судить-то об их деятельности могут только избранные…»
Тут же, кстати, Бахромкин вспомнил случай из своего далекого прошлого… Его мать, нервная, эксцентричная женщина, идя однажды с ним, встретила на лестнице какого-то пьяного безобразного человека и поцеловала ему руку. «Мама, зачем ты это делаешь?» — удивился он. — «Это поэт!» — ответила она. И она, по его мнению, права… Поцелуй она руку генералу или сенатору, то это было бы лакейством, самоуничижением, хуже которого для развитой женщины и придумать нельзя, поцеловать же руку поэту, художнику или композитору — это естественно…
«Вольная жизнь, не будничная… — думал Бахромкин, идя к постели. — А слава, известность? Как я широко ни шагай по службе, на какие ступени ни взбирайся, а имя мое не пойдет дальше муравейника… У них же совсем другое… Поэт или художник спит или пьянствует себе безмятежно, а в это время незаметно для него в городах и весях зубрят его стихи или рассматривают картинки… Не знать их имен считается невоспитанностью, невежеством… моветонством…»
Окончательно раскисший Бахромкин опустился на кровать и кивнул лакею… Лакей подошел к нему и принялся осторожно снимать с него одежду за одеждой.
«М-да… необыкновенная жизнь… Про железные дороги когда-нибудь забудут, а Фидия и Гомера всегда будут помнить… На что плох Тредьяковский, и того помнят… Бррр… холодно!.. А что, если бы я сейчас был художником? Как бы я себя чувствовал?»
Пока лакей снимал с него дневную сорочку и надевал ночную, он нарисовал себе картину… Вот он, художник или поэт, темною ночью плетется к себе домой… Лошадей у талантов не бывает; хочешь не хочешь, иди пешком… Идет он жалкенький, в порыжелом пальто, быть может, даже без калош… У входа в меблированные комнаты дремлет швейцар; эта грубая скотина отворяет дверь и не глядит… Там, где-то в толпе, имя поэта или художника пользуется почетом, но от этого почета ему ни тепло, ни холодно: швейцар не вежливее, прислуга не ласковее, домочадцы не снисходительнее… Имя в почете, но личность в забросе… Вот он, утомленный и голодный, входит наконец к себе в темный и душный номер… Ему хочется есть и пить, но рябчиков и бургонского — увы! — нет… Спать хочется ужасно, до того, что слипаются глаза и падает на грудь голова, а постель жесткая, холодная, отдающая гостиницей… Воду наливай себе сам, раздевайся сам… ходи босиком по холодному полу… В конце концов он, дрожа, засыпает, зная, что у него нет сигар, лошадей… что в среднем ящике стола у него нет Анны и Станислава, а в нижнем — чековой книжки…
Бахромкин покрутил головой, повалился в пружинный матрац и поскорее укрылся пуховым одеялом.
«Ну его к чёрту! — подумал он, нежась и сладко засыпая. — Ну его… к… чёрту… Хорошо, что я… в молодости не тово… не открыл…»
Лакей потушил лампу и на цыпочках вышел.
9. ЮБИЛЕЙ
В гостинице «Карс» происходило скромное торжество: актерская братия давала обед трагику Тигрову в честь его двадцатипятилетнего служения на артистическом поприще. За длинным столом заседал весь персонал за исключением одного только антрепренера, который по скупости в обеденной подписке не участвовал, но обещался приехать к концу обеда. «Уважаемый товарищ», на правах виновника торжества, сидел на самом главном месте, в кресле с высокой прямой спинкой. Он был красен, много потел, крякал, моргал глазами, вообще чувствовал себя не в своей тарелке. Волновался ли он от наплыва юбилейных чувств, или оттого, что явился к обеду, будучи уже на «седьмом взводе», понять было трудно. По правую руку его сидела grande-dame Ликанида Ивановна Свирепеева, «обже» антрепренера, в черепаховом pince-nez и с щедро напудренным носом, по левую — ingenue Софья Денисовна Унылова. От дам по обе стороны стола тянулось два ряда мужчин с бритыми физиономиями.
Перед супом, когда актеры выпили водки и закусили, поднялся резонер Бабельмандебский и произнес:
— Господа! Предлагаю выпить тост за здоровье юбиляра Василиска Африканыча Тигрова! Уррр… а… а!
Актеры рявкнули ура, поднялись с мест и повалили к юбиляру. После долгого чоканья и поцелуев, когда актеры уселись, поднялся jeune premier Виоланский, человек бесталанный, но приобревший репутацию актера образованного только потому, что говорит в нос, держит у себя в номере словарь «30 000 иностранных слов» и мастер говорить длинные речи.
— Уважаемый товарищ! — начал он, закатывая глаза. — Сегодня исполнилось ровно четверть столетия с того момента, когда ты вступил на тернистую стезю искусства. Да! Ты удивленно, с некоторым страхом оглядываешься на пройденный тобою путь, и я вижу, как чело твое покрывается морщинами. Да, то был страшный путь! Вдали мерцала твоя звезда… Окутанный беспросветною тьмою, ты жадно стремился к ней, а на пути твоем лежали пропасти и овраги, полные шипящих змий, амфибий и гадов.
Далее оратор сказал, что ни у кого нет столько врагов, как у актеров. Выбрасывая в воздух мысль за мыслью, он высказал, что даже посредственный актер, скромно подвизающийся где-нибудь в глуши, приносит человечеству гораздо больше пользы, чем Струве, строящий мосты, или Яблочков, выдумывающий электрическое освещение, что можно еще поспорить о том, что полезнее: театр или железные дороги? Всё более воспламеняясь, он заявил, что, не будь на земле искусств, земля обратилась бы в пустыню, что мир погибает от материализма и что на обязанности людей искусства лежит «жечь сердца» служителей золотого тельца. Чёрт знает, чего он только не говорил, и кончил тем, что погрозил окну кулаком, отшвырнул от себя салфетку и сказал, что оценить Тигрова может одно только благодарное потомство.
Когда он умолк, актеры опять рявкнули ура и, шумно поднявшись с мест, повалили к юбиляру. Виоланский три раза поцеловался с Тигровым и от лица всех товарищей поднес ему небольшой плюшевый альбом с вышитыми на нем золотою канителью литерами «В. Т.». Растроганный трагик заплакал, обнял всех обедавших, потом в сладостном изнеможении опустился в свое кресло и дрожащими пальцами стал перелистывать альбом. Во всем альбоме было около двадцати фотографий, но не было ни одной мало-мальски приличной, человеческой физиономии. Вместо лиц были какие-то рожи с кривыми ртами, приплюснутыми носами и с слишком прищуренными или неестественно выпученными глазами. Ни один галстух не сидел на месте, все рожи имели зверское выражение, а голова суфлера Пудоедова имела два контура, из которых один был плохо замазан ретушью. (Дело в том, что актеры ходили сниматься в Николин день, побывав на трех именинах, и снимал их «фотограф Дергачов из Варшавы», маленький подслеповатый человечек, занимающийся сразу тремя ремеслами: фотографией, зубодерганьем и ссудой денег под залог.)
Перед жарким говорил простак, беспаспортный актер, называющий себя Григорием Борщовым. Он вытянул шею, приложил руку к сердцу и сказал:
— Послушай, Вася… Честное мое слово… накажи меня господь, у тебя есть талант! Всякий тебе скажет, что есть… И ты далеко бы, брат, пошел, если б не эта штука (оратор щелкнул себя по шее) и если б не твой собачий характер… Чёрт тебя знает, везде ты лезешь в драку и в ссору, суешься со своей честностью куда и не нужно… Ты меня, брат, извини, но я по совести… ей-богу! Такой у тебя сволочной характер, что никакой чёрт с тобой не уживется….Это верно! Ты, брат, извини, я ведь тебя люблю… и всякий тебя любит…
Борщов потянулся и поцеловал юбиляра в щеку.
— Извини, душа моя, — продолжал он. — У тебя есть талант! Только ты не тово… не налегай на портвейн. После водки этот сиволдай — смерть!
После Борщова заговорил сам юбиляр. С вдохновенным, плачущим лицом, моргая глазами и терзая в руках носовой платок, он поднялся и начал дрожащим голосом:
— Милые и дорогие друзья мои! Позвольте мне в сей радостный день высказать перед вами всё, что накопилось тут, в груди, под сводами моего душевного здания… Пред вами старец, убеленный сединами, стоящий одною ногою в могиле… Я… я плачу. Впрочем, что такое слезы человеческие? Одна только малодушная психиатрия и больше ничего! Бодро же, старик! Прочь слезы! Не старейте, нервы! Держите перст возвышенно и прямо! Пред вами, друзья, актеришка Тигров, тот самый, который заставлял дрожать стены тридцати шести театров, тот самый, который воплощал образы Велизария, Отелло, Франца Моора! Тридцати шести городам известно имя мое… Вот!
Тигров полез в боковой карман, достал оттуда пачку трактирных счетов и потряс ею в воздухе.
— Вот доказательство! — крикнул он, гордо поднимая голову. — Счет московской гостиницы «Гранд-Отель», счет харьковской гостиницы «Бель-Вю», пензенской Варенцова, таганрогской «Европейской», саратовской «Столичной», оренбургской «Европейской», тамбовской «Гранд-Отель», архангельской «Золотой якорь» и так далее! Вот! Тридцать шесть городов! И что же?! Не проходило ни одного дня в моей жизни, чтобы я не падал жертвою гнусной интриги.
Такой переход в речи Тигрова не может показаться странным: существует закон природы, по которому русский актер, говоря даже о погоде, не может умолчать об интригах…
— Всякий, кто мог, расставлял передо мной сети ехидства и иезуитизма! — продолжал трагик, сердито вращая глазами. — Я всё выскажу! Пусть волосы ваши станут дыбом, пусть кровь замерзнет в жилах и дрогнут стены, но истина пусть идет наружу! Ничего не боюсь!
Но истина не успела выйти наружу, так как отворилась дверь и в залу вошел антрепренер Фениксов-Диамантов, высокий, тощий человек с лицом отставного стряпчего и с большими кусками ваты в ушах. Вошел он, как входят вообще все российские антрепренеры: семеня ножками, потирая руки и пугливо озираясь назад, словно только что крал кур или получил хорошую встрепку от жены. Как и все антрепренеры, он имел озябший и виноватый вид, говорил противным, заискивающим тенорком и каждую минуту давал впечатление человека, куда-то спешащего и что-то забывшего.
— Здравствуй, Василиск Африканыч, — быстро заговорил он, подходя к юбиляру. — Поздравляю тебя, голубчик… Ох, замучился! Ну, дай тебе бог, понимаешь… Ведь я тебя пятнадцать лет знаю! Ведь я тебя помню, когда ты еще у Милославского служил! Ох, забегался совсем.
Диамантов пугливо огляделся и, потирая руки, сел за стол.
— Сейчас у городского головы был, — продолжал он, подозрительно оглядывая тарелки. — Приглашал меня к чаю, да я отказался… Просто замучился, бегаючи! В подписке на обед я, кажется, не участвовал, а все-таки я… водки выпью.
— Продолжай, продолжай! — замахали руками актеры, обращаясь к юбиляру.
Тигров еще больше нахмурился и заговорил:
— Ежели, господа, кому-нибудь мои слова не понравились, тот пусть выходит, но я привык правду резать и… и никакого чёрта не боюсь… Никто не смеет мне запретить говорить… Да… Что хочу, то и гово… говорю… Я свободен!
— Ну и говори!
— Я вообще желаю вам сказать, что в последние годы сценическое искусство па… пало… А почему? А потому, что оно попало в руки… (трагик сделал зверское лицо и продолжал шипящим полушёпотом)… попало в руки гнусных кулаков, презренных рррабов, погрязших в копейках, палачей искусства, созданных, чтоб пресмыкаться, а не главенствовать в храме муз! Да-а!
— Постой, постой, — перебил его Диамантов, накладывая себе в тарелку гуся с капустой. — Совсем не то! Искусство, действительно, пало, но почему? Потому что изменились взгляды! Теперь принято требовать для сцены жизненность. Мамочка моя, для сцены не нужна жизненность! Пропади она, жизненность! Ее ты увидишь везде: и в трактире, и дома, и на базаре, но для театра ты давай экспрессию! Тут экспрессия нужна!
— Кой чёрт экспрессия! Нужно, чтоб жуликов да прохвостов поменьше было, а не экспрессия! Чёрт ли в ней, в экспрессии, если актеры по целым месяцам жалованья не получают!
— Вот видишь, какой ты! — вздохнул антрепренер, делая плачущее лицо. — Всегда ты норовишь сказать какую-нибудь колкость! И к чему эти намеки, полуслова? Говорил бы прямо, в глаза… Впрочем, мне некогда, я ведь на минутку забежал… Мне еще в типографию сбегать нужно…
Диамантов вскочил, помялся около стола, тоскливо покосился на гуся и, отдав общий поклон, засеменил к выходу.
— А креслице-то вы из театра взяли! — сказал он, подойдя к двери и указывая на кресло, на котором сидел юбиляр. — Не забудьте назад принести, а то «Гамлета» придется играть, и Клавдию не на чем сидеть будет. Доброго здоровья!
По его уходе юбиляр надулся.
— Так порядочные люди не делают, — заворчал он. — Это подло с вашей стороны… Отчего вы меня не поддержали? Я хотел этого собаку вдрызг разбить…
Когда после десерта дамы распрощались и уехали, юбиляр совсем раскис и стал неприлично браниться. Винные бутылки были уже пусты, а потому актеры опять начали с водки. Со всех концов стола посыпались анекдоты, а когда запас анекдотов иссяк, начались воспоминания о пережитом. Эти воспоминания всегда служат лучшим украшением актерских компаний. Русский актер бесконечно симпатичен, когда бывает искренен и вместо того, чтобы говорить вздор об интригах, падении искусства, пристрастии печати и проч., повествует о виденном и слышанном… Иногда достаточно бывает выслушать какого-нибудь захудалого, испитого комика, вспоминающего былое, чтобы в вашем воображении вырос один из привлекательнейших, поэтических образов, образ человека легкомысленного до могилы, взбалмошного, часто порочного, но неутомимого в своих скитаниях, выносливого, как камень, бурного, беспокойного, верующего и всегда несчастного, своею широкою натурой, беззаботностью и небудничным образом жизни напоминающего былых богатырей… Достаточно послушать воспоминаний, чтобы простить рассказчику все его прегрешения, вольные и невольные, увлечься и позавидовать.
В часу десятом обедающие стали расплачиваться за обед, что, конечно, не обошлось без длинных разговоров и вызова хозяина гостиницы. Так как рано еще было спать, из «Карса» все актеры отправились в «Грузию», где играли на биллиарде и пили пиво.
— Господа, шампанского! — разошелся юбиляр. — Сегодня же… желаю пить шампанское! Угощаю всех!
Но шампанского не пришлось пить, так как у трагика в карманах не нашлось ни копейки.
— Грриша! — бормотал он, выходя из «Грузии» с Борщовым и Виоланским. — Нам бы еще в «Пррагу» съездить… Рано еще спать! Где бы пять целковых достать?
Актеры остановились и начали думать.
— Знаешь что? — надумал Виоланский. — Снесем-ка Дергачову альбом! На кой чёрт он тебе сдался? Ей-богу! Даст три целковых — и будет с нас!
Юбиляр согласился, и через четверть часа трое путников уже стучались в ворота Дергачова.
The Terrible Night and other stories (e-book)
[1] by Ray.