Accueil > Chekhov > CHEKHOV TEXTS ON THIS SITE > "An Enigmatic Nature" and other stories by Anton Chekhov
"An Enigmatic Nature" and other stories by Anton Chekhov
vendredi 1er janvier 2021, par
TABLE OF CONTENTS
1. AN ENIGMATIC NATURE (Загадочная натура) (1883) A very pretty young lady in a first-class railway car is baring her soul to a budding author who is all too anxious to proffer his psychological expertise on problems of the heart, but the explanation by the lovely lady of her current romantic drama puts a real damper on his effusions. (830 words)
2. FAT AND THIN (Толстый и тонкий) (1883) Two former classmates and close friends, one now very plump and the other distinctly thin, meet up at a railway station years afterwards. Although the ambience is joyful at the start of the encounter, the tone and the language suddenly change when the thin one realises that his former companion has advanced much more rapidly in the official hierarchy than he has. (800 words)
3. MALINGERERS (Симулянты) (1885) The homeopath Marfa Petrovna has been busy receiving her many clients all day when a neighbouring landowner comes into her office and falls down on his knees with compliments about the miraculous effects her homeopathic treatments have had on his rheumatism. But all is not as clear as it might seem. (1,450 words)
4. OVERDOING IT (Пересолил) (1885) A land surveyor arrives at a post-station at the end of the day and hires a peasant to drive him to the area that he had been commissioned to survey. Night rapidly befalls the travellers and as the surveyor becomes conscious of their isolation and exposure to attack, he explains to the driver how heavily armed he is, but that was definitely the wrong approach as he learns to his dismay. (1,750 words)
5. THE PRIVY COUNCILLOR (Тайный советник) (1886) The narrator recounts the visit of his uncle, a prestigious senior civil servant, and how the effort of treating him like visiting royalty wore his mother down so much that she ended up by paying him to spend his vacation abroad. (7,100 words)
6. THE ORATOR (Оратор) (1886) The collegiate assessor Kirill Babilonov, was being buried, and one of his colleagues goes off to get Grigory Petrovitch, a celebrated local orator, to deliver the funeral oration for the deceased. Which he does most impressively, except that he thought the deceased was another of Gregory’s colleagues, also an assessor. (1,250 words)
7. A WORK OF ART (Произведение искусства) (1886) Sasha Smirnov arrives at his doctor’s with a present in lieu of payment, an antique bronze of two naked young women. The gift is not at all to the doctor’s taste, so he gives it to a bachelor friend, but the young man finds it too risqué and gives it in a comedian, who finds it an embarrassment to his many lady visitors, so he gives it in turn and the cycle continues. (1,550 words)
8. DARKNESS (Темнота) (1887) A young peasant stops a doctor in a provincial town to beg him to let his brother, a convict who had been brought to his hospital for treatment, be released so that he can work the family forge and feed his mother and family who are all starving for want of resources. The doctor dismisses him and the peasant desperately pursues his aim of getting the convict released. (1,600 words)
9. POLINKA (Полинька) (1887) Polinka is shopping in an elegant drapery establishment where Nikolay takes her order, and the two converse in low terms, one reproaching the other for no longer coming to see her, the other explaining that there is no point since the she goes out regularly on walks with a student who he is convinced has only one thing in mind for her and that is not marriage – a perfect dialogue of the deaf. (1,750 words)
10. A DEFENCELESS CREATURE (Беззащитное существо) (1887) A lady the bank manager Kistunov to ask for reimbursement of a sum that had been unduly taken from the pay of her husband, and Kistunov explains to her that her husband was employed by the army and that this is a bank. But the lady persists, and finally Kistunov asks each of his staff in turn to deal with her. But to no avail, so K. finds a solution to her problem, to everyone’s satisfaction but his own. (1,850 words)
11. THE LOTTERY TICKET (Выигрышный билет) (1887) Ivan Dmitritch sits down to read the evening paper and notices right away that the winning lottery number starts with the same four digits as his own ticket. He and his wife try to imagine what they could possibly do with the prize money, but then Ivan realises that the ticket’s in his wife’s name, and feelings rapidly deteriorate. (1,850 words)
12. TOO EARLY ! (Рано !) (1887) Slyunka and Ryabov passionately plead with the inn-keeper Semyon to let them have the gun that Slyunka had pawned there so that they could go out to shoot snipe, but to no avail. The two sportsmen go out anyway to watch the rooks and the cranes flying overhead, hoping to see the long-awaited snipe come back too. (2,050 words)
13. HAPPINESS (Счастье) (1887) Two shepherds exchange thoughts in the middle of the night with an overseer who has stopped nearby. The talk is centred on evil spirits and the treasures that they are all convinced lie hidden below the many ancient burial mounds scattered about the steppe and about how evil spirits prevent men from uncovering those treasure. (3,900 words)
14. IN THE COACH-HOUSE (В сарае) (1887) The boy Alyosha is playing cards with his grandfather and other members of the household, all of whom comment on the day’s big event, a suicide. A story is told of how a young nobleman who had shot himself howled constantly in his grave after his mother had bribed the authorities to let him be buried there, and that night Alyosha slept very badly. (2,250 words)
15. THE HEAD-GARDENER’S STORY (Рассказ старшего садовинка) (1894) A Swedish gardener recounts a fable from his home country about how the murder of a particularly noble and beloved doctor was so incomprehensible to the citizens of the town that the magistrate decided to let the proven killer go free as a gesture of his faith in humanity. (1,900 words)
All of these stories were translated into English by Constance Garnett (1861-1946).
An e-book, with the original Russian texts in an annex, is available for downloading below.
The original Russian texts can also be seen here.
1. AN ENIGMATIC NATURE
ON the red velvet seat of a first-class railway carriage a pretty lady sits half reclining. An expensive fluffy fan trembles in her tightly closed fingers, a pince-nez keeps dropping off her pretty little nose, the brooch heaves and falls on her bosom, like a boat on the ocean. She is greatly agitated.
On the seat opposite sits the Provincial Secretary of Special Commissions, a budding young author, who from time to time publishes long stories of high life, or "Novelli" as he calls them, in the leading paper of the province. He is gazing into her face, gazing intently, with the eyes of a connoisseur. He is watching, studying, catching every shade of this exceptional, enigmatic nature. He understands it, he fathoms it. Her soul, her whole psychology lies open before him.
"Oh, I understand, I understand you to your inmost depths !" says the Secretary of Special Commissions, kissing her hand near the bracelet. "Your sensitive, responsive soul is seeking to escape from the maze of — Yes, the struggle is terrific, titanic. But do not lose heart, you will be triumphant ! Yes !"
"Write about me, Voldemar !" says the pretty lady, with a mournful smile. "My life has been so full, so varied, so chequered. Above all, I am unhappy. I am a suffering soul in some page of Dostoevsky. Reveal my soul to the world, Voldemar. Reveal that hapless soul. You are a psychologist. We have not been in the train an hour together, and you have already fathomed my heart."
"Tell me ! I beseech you, tell me !"
"Listen. My father was a poor clerk in the Service. He had a good heart and was not without intelligence ; but the spirit of the age — of his environment — vous comprenez ? — I do not blame my poor father. He drank, gambled, took bribes. My mother — but why say more ? Poverty, the struggle for daily bread, the consciousness of insignificance — ah, do not force me to recall it ! I had to make my own way. You know the monstrous education at a boarding-school, foolish novel-reading, the errors of early youth, the first timid flutter of love. It was awful ! The vacillation ! And the agonies of losing faith in life, in oneself ! Ah, you are an author. You know us women. You will understand. Unhappily I have an intense nature. I looked for happiness — and what happiness ! I longed to set my soul free. Yes. In that I saw my happiness !"
"Exquisite creature !" murmured the author, kissing her hand close to the bracelet. "It’s not you I am kissing, but the suffering of humanity. Do you remember Raskolnikov and his kiss ?"
"Oh, Voldemar, I longed for glory, renown, success, like every — why affect modesty ? — every nature above the commonplace. I yearned for something extraordinary, above the common lot of woman ! And then — and then — there crossed my path — an old general — very well off. Understand me, Voldemar ! It was self-sacrifice, renunciation ! You must see that ! I could do nothing else. I restored the family fortunes, was able to travel, to do good. Yet how I suffered, how revolting, how loathsome to me were his embraces — though I will be fair to him — he had fought nobly in his day. There were moments — terrible moments — but I was kept up by the thought that from day to day the old man might die, that then I would begin to live as I liked, to give myself to the man I adore — be happy. There is such a man, Voldemar, indeed there is !"
The pretty lady flutters her fan more violently. Her face takes a lachrymose expression. She goes on :
"But at last the old man died. He left me something. I was free as a bird of the air. Now is the moment for me to be happy, isn’t it, Voldemar ? Happiness comes tapping at my window, I had only to let it in — but — Voldemar, listen, I implore you ! Now is the time for me to give myself to the man I love, to become the partner of his life, to help, to uphold his ideals, to be happy — to find rest — but — how ignoble, repulsive, and senseless all our life is ! How mean it all is, Voldemar. I am wretched, wretched, wretched ! Again there is an obstacle in my path ! Again I feel that my happiness is far, far away ! Ah, what anguish ! — if only you knew what anguish !"
"But what — what stands in your way ? I implore you tell me ! What is it ?"
"Another old general, very well off—"
The broken fan conceals the pretty little face. The author props on his fist his thought — heavy brow and ponders with the air of a master in psychology. The engine is whistling and hissing while the window curtains flush red with the glow of the setting sun.
2. FAT AND THIN
Two friends—one a fat man and the other a thin man—met at the Nikolaevsky station. The fat man had just dined in the station and his greasy lips shone like ripe cherries. He smelt of sherry and fleur d’orange. The thin man had just slipped out of the train and was laden with portmanteaus, bundles, and bandboxes. He smelt of ham and coffee grounds. A thin woman with a long chin, his wife, and a tall schoolboy with one eye screwed up came into view behind his back.
“Porfiry,” cried the fat man on seeing the thin man. “Is it you ? My dear fellow ! How many summers, how many winters !”
“Holy saints !” cried the thin man in amazement. “Misha ! The friend of my childhood ! Where have you dropped from ?”
The friends kissed each other three times, and gazed at each other with eyes full of tears. Both were agreeably astounded.
“My dear boy !” began the thin man after the kissing. “This is unexpected ! This is a surprise ! Come have a good look at me ! Just as handsome as I used to be ! Just as great a darling and a dandy ! Good gracious me ! Well, and how are you ? Made your fortune ? Married ? I am married as you see. . . . This is my wife Luise, her maiden name was Vantsenbach . . . of the Lutheran persuasion. . . . And this is my son Nafanail, a schoolboy in the third class. This is the friend of my childhood, Nafanya. We were boys at school together !”
Nafanail thought a little and took off his cap.
“We were boys at school together,” the thin man went on. “Do you remember how they used to tease you ? You were nicknamed Herostratus because you burned a hole in a schoolbook with a cigarette, and I was nicknamed Ephialtes because I was fond of telling tales. Ho—ho ! . . . we were children ! . . . Don’t be shy, Nafanya. Go nearer to him. And this is my wife, her maiden name was Vantsenbach, of the Lutheran persuasion. . . .”
Nafanail thought a little and took refuge behind his father’s back.
“Well, how are you doing my friend ?” the fat man asked, looking enthusiastically at his friend. “Are you in the service ? What grade have you reached ?”
“I am, dear boy ! I have been a collegiate assessor for the last two years and I have the Stanislav. The salary is poor, but that’s no great matter ! The wife gives music lessons, and I go in for carving wooden cigarette cases in a private way. Capital cigarette cases ! I sell them for a rouble each. If any one takes ten or more I make a reduction of course. We get along somehow. I served as a clerk, you know, and now I have been transferred here as a head clerk in the same department. I am going to serve here. And what about you ? I bet you are a civil councillor by now ? Eh ?”
“No dear boy, go higher than that,” said the fat man. “I have risen to privy councillor already . . . I have two stars.”
The thin man turned pale and rigid all at once, but soon his face twisted in all directions in the broadest smile ; it seemed as though sparks were flashing from his face and eyes. He squirmed, he doubled together, crumpled up. . . . His portmanteaus, bundles and cardboard boxes seemed to shrink and crumple up too. . . . His wife’s long chin grew longer still ; Nafanail drew himself up to attention and fastened all the buttons of his uniform.
“Your Excellency, I . . . delighted ! The friend, one may say, of childhood and to have turned into such a great man ! He—he !”
“Come, come !” the fat man frowned. “What’s this tone for ? You and I were friends as boys, and there is no need of this official obsequiousness !”
“Merciful heavens, your Excellency ! What are you saying. . . ?” sniggered the thin man, wriggling more than ever. “Your Excellency’s gracious attention is like refreshing manna. . . . This, your Excellency, is my son Nafanail, . . . my wife Luise, a Lutheran in a certain sense.”
The fat man was about to make some protest, but the face of the thin man wore an expression of such reverence, sugariness, and mawkish respectfulness that the privy councillor was sickened. He turned away from the thin man, giving him his hand at parting.
The thin man pressed three fingers, bowed his whole body and sniggered like a Chinaman : “He—he—he !” His wife smiled. Nafanail scraped with his foot and dropped his cap. All three were agreeably overwhelmed.
3. MALINGERERS
MARFA PETROVNA PETCHONKIN, the General’s widow, who has been practising for ten years as a homeopathic doctor, is seeing patients in her study on one of the Tuesdays in May. On the table before her lie a chest of homeopathic drugs, a book on homeopathy, and bills from a homeopathic chemist. On the wall the letters from some Petersburg homeopath, in Marfa Petrovna’s opinion a very celebrated and great man, hang under glass in a gilt frame, and there also is a portrait of Father Aristark, to whom the lady owes her salvation — that is, the renunciation of pernicious allopathy and the knowledge of the truth. In the vestibule patients are sitting waiting, for the most part peasants. All but two or three of them are barefoot, as the lady has given orders that their ill-smelling boots are to be left in the yard.
Marfa Petrovna has already seen ten patients when she calls the eleventh : "Gavrila Gruzd !"
The door opens and instead of Gavrila Gruzd, Zamuhrishen, a neighbouring landowner who has sunk into poverty, a little old man with sour eyes, and with a gentleman’s cap under his arm, walks into the room. He puts down his stick in the corner, goes up to the lady, and without a word drops on one knee before her.
"What are you about, Kuzma Kuzmitch ?" cries the lady in horror, flushing crimson. "For goodness sake !"
"While I live I will not rise," says Zamuhrishen, bending over her hand. "Let all the world see my homage on my knees, our guardian angel, benefactress of the human race ! Let them ! Before the good fairy who has given me life, guided me into the path of truth, and enlightened my scepticism I am ready not merely to kneel but to pass through fire, our miraculous healer, mother of the orphan and the widowed ! I have recovered. I am a new man, enchantress !"
"I . . . I am very glad . . ." mutters the lady, flushing with pleasure. "It’s so pleasant to hear that. . . Sit down please ! Why, you were so seriously ill that Tuesday."
"Yes indeed, how ill I was ! It’s awful to recall it," says Zamuhrishen, taking a seat." I had rheumatism in every part and every organ. I have been in misery for eight years, I’ve had no rest from it . . . by day or by night, my benefactress. I have consulted doctors, and I went to professors at Kazan ; I have tried all sorts of mud-baths, and drunk waters, and goodness knows what I haven’t tried ! I have wasted all my substance on doctors, my beautiful lady. The doctors did me nothing but harm. They drove the disease inwards. Drive in, that they did, but to drive out was beyond their science. All they care about is their fees, the brigands ; but as for the benefit of humanity — for that they don’t care a straw. They prescribe some quackery, and you have to drink it. Assassins, that’s the only word for them. If it hadn’t been for you, our angel, I should have been in the grave by now ! I went home from you that Tuesday, looked at the pilules that you gave me then, and wondered what good there could be in them. Was it possible that those little grains, scarcely visible, could cure my immense, long-standing disease ? That’s what I thought — unbeliever that I was ! — and I smiled ; but when I took the pilule — it was instantaneous ! It was as though I had not been ill, or as though it had been lifted off me. My wife looked at me with her eyes starting out of her head and couldn’t believe it. ’Why, is it you, Kolya ?’ ’Yes, it is I,’ I said. And we knelt down together before the ikon, and fell to praying for our angel : ’Send her, O Lord, all that we are feeling !’ "
Zamuhrishen wipes his eyes with his sleeve gets up from his chair, and shows a disposition to drop on one knee again ; but the lady checks him and makes him sit down.
"It’s not me you must thank," she says, blushing with excitement and looking enthusiastically at the portrait of Father Aristark. "It’s not my doing. . . . I am only the obedient instrument . . It’s really a miracle. Rheumatism of eight years’ standing by one pilule of scrofuloso !"
"Excuse me, you were so kind as to give me three pilules. One I took at dinner and the effect was instantaneous ! Another in the evening, and the third next day ; and since then not a touch ! Not a twinge anywhere ! And you know I thought I was dying, I had written to Moscow for my son to come ! The Lord has given you wisdom, our lady of healing ! Now I am walking, and feel as though I were in Paradise. The Tuesday I came to you I was hobbling, and now I am ready to run after a hare. . . . I could live for a hundred years. There’s only one trouble, our lack of means. I’m well now, but what’s the use of health if there’s nothing to live on ? Poverty weighs on me worse than illness. . . . For example, take this . . . It’s the time to sow oats, and how is one to sow it if one has no seed ? I ought to buy it, but the money . . . everyone knows how we are off for money. . . ."
"I will give you oats, Kuzma Kuzmitch. . . . Sit down, sit down. You have so delighted me, you have given me so much pleasure that it’s not you but I that should say thank you !"
"You are our joy ! That the Lord should create such goodness ! Rejoice, Madam, looking at your good deeds ! . . . While we sinners have no cause for rejoicing in ourselves. . . . We are paltry, poor-spirited, useless people . . . a mean lot. . . . We are only gentry in name, but in a material sense we are the same as peasants, only worse. . . . We live in stone houses, but it’s a mere make-believe . . . for the roof leaks. And there is no money to buy wood to mend it with."
"I’ll give you the wood, Kuzma Kuzmitch."
Zamuhrishen asks for and gets a cow too, a letter of recommendation for his daughter whom he wants to send to a boarding school, and . . . touched by the lady’s liberality he whimpers with excess of feeling, twists his mouth, and feels in his pocket for his handkerchief. . . .
Marfa Petrovna sees a red paper slip out of his pocket with his handkerchief and fall noiselessly to the floor.
"I shall never forget it to all eternity . . ." he mutters, "and I shall make my children and my grandchildren remember it . . . from generation to generation. ’See, children,’ I shall say, ’who has saved me from the grave, who . . .’ "
When she has seen her patient out, the lady looks for a minute at Father Aristark with eyes full of tears, then turns her caressing, reverent gaze on the drug chest, the books, the bills, the armchair in which the man she had saved from death has just been sitting, and her eyes fall on the paper just dropped by her patient. She picks up the paper, unfolds it, and sees in it three pilules — the very pilules she had given Zamuhrishen the previous Tuesday.
"They are the very ones," she thinks puzzled. ". . . The paper is the same. . . . He hasn’t even unwrapped them ! What has he taken then ? Strange. . . . Surely he wouldn’t try to deceive me !"
And for the first time in her ten years of practice a doubt creeps into Marfa Petrovna’s mind. . . . She summons the other patients, and while talking to them of their complaints notices what has hitherto slipped by her ears unnoticed. The patients, every one of them as though they were in a conspiracy, first belaud her for their miraculous cure, go into raptures over her medical skill, and abuse allopath doctors, then when she is flushed with excitement, begin holding forth on their needs. One asks for a bit of land to plough, another for wood, a third for permission to shoot in her forests, and so on. She looks at the broad, benevolent countenance of Father Aristark who has revealed the truth to her, and a new truth begins gnawing at her heart. An evil oppressive truth. . . .
The deceitfulness of man !
4. OVERDOING IT
GLYEB GAVRILOVITCH SMIRNOV, a land surveyor, arrived at the station of Gnilushki. He had another twenty or thirty miles to drive before he would reach the estate which he had been summoned to survey. (If the driver were not drunk and the horses were not bad, it would hardly be twenty miles, but if the driver had had a drop and his steeds were worn out it would mount up to a good forty.)
"Tell me, please, where can I get post-horses here ?" the surveyor asked of the station gendarme.
"What ? Post-horses ? There’s no finding a decent dog for seventy miles round, let alone post-horses. . . . But where do you want to go ?"
"To Dyevkino, General Hohotov’s estate."
"Well," yawned the gendarme, "go outside the station, there are sometimes peasants in the yard there, they will take passengers."
The surveyor heaved a sigh and made his way out of the station.
There, after prolonged enquiries, conversations, and hesitations, he found a very sturdy, sullen-looking pock-marked peasant, wearing a tattered grey smock and bark-shoes.
"You have got a queer sort of cart !" said the surveyor, frowning as he clambered into the cart. "There is no making out which is the back and which is the front."
"What is there to make out ? Where the horse’s tail is, there’s the front, and where your honour’s sitting, there’s the back."
The little mare was young, but thin, with legs planted wide apart and frayed ears. When the driver stood up and lashed her with a whip made of cord, she merely shook her head ; when he swore at her and lashed her once more, the cart squeaked and shivered as though in a fever. After the third lash the cart gave a lurch, after the fourth, it moved forward.
"Are we going to drive like this all the way ?" asked the surveyor, violently jolted and marvelling at the capacity of Russian drivers for combining a slow tortoise-like pace with a jolting that turns the soul inside out.
"We shall ge-et there !" the peasant reassured him. "The mare is young and frisky. . . . Only let her get running and then there is no stopping her. . . . No-ow, cur-sed brute !"
It was dusk by the time the cart drove out of the station. On the surveyor’s right hand stretched a dark frozen plain, endless and boundless. If you drove over it you would certainly get to the other side of beyond. On the horizon, where it vanished and melted into the sky, there was the languid glow of a cold autumn sunset. . . . On the left of the road, mounds of some sort, that might be last year’s stacks or might be a village, rose up in the gathering darkness. The surveyor could not see what was in front as his whole field of vision on that side was covered by the broad clumsy back of the driver. The air was still, but it was cold and frosty.
"What a wilderness it is here," thought the surveyor, trying to cover his ears with the collar of his overcoat. "Neither post nor paddock. If, by ill-luck, one were attacked and robbed no one would hear you, whatever uproar you made. . . . And the driver is not one you could depend on. . . . Ugh, what a huge back ! A child of nature like that has only to move a finger and it would be all up with one ! And his ugly face is suspicious and brutal-looking."
"Hey, my good man !" said the surveyor, "What is your name ?"
"Mine ? Klim."
"Well, Klim, what is it like in your parts here ? Not dangerous ? Any robbers on the road ?"
"It is all right, the Lord has spared us. . . . Who should go robbing on the road ?"
"It’s a good thing there are no robbers. But to be ready for anything I have got three revolvers with me," said the surveyor untruthfully. "And it doesn’t do to trifle with a revolver, you know. One can manage a dozen robbers. . . ."
It had become quite dark. The cart suddenly began creaking, squeaking, shaking, and, as though unwillingly, turned sharply to the left.
"Where is he taking me to ?" the surveyor wondered. "He has been driving straight and now all at once to the left. I shouldn’t wonder if he’ll take me, the rascal, to some den of thieves . . . and. . . . Things like that do happen."
"I say," he said, addressing the driver, "so you tell me it’s not dangerous here ? That’s a pity. . . I like a fight with robbers. . . . I am thin and sickly-looking, but I have the strength of a bull. . . . Once three robbers attacked me and what do you think ? I gave one such a dressing that. . . that he gave up his soul to God, you understand, and the other two were sent to penal servitude in Siberia. And where I got the strength I can’t say. . . . One grips a strapping fellow of your sort with one hand and . . . wipes him out."
Klim looked round at the surveyor, wrinkled up his whole face, and lashed his horse.
"Yes . . ." the surveyor went on. "God forbid anyone should tackle me. The robber would have his bones broken, and, what’s more, he would have to answer for it in the police court too. . . . I know all the judges and the police captains, I am a man in the Government, a man of importance. Here I am travelling and the authorities know . . . they keep a regular watch over me to see no one does me a mischief. There are policemen and village constables stuck behind bushes all along the road. . . . Sto . . . sto . . . . stop !" the surveyor bawled suddenly. "Where have you got to ? Where are you taking me to ?"
"Why, don’t you see ? It’s a forest !"
"It certainly is a forest," thought the surveyor. "I was frightened ! But it won’t do to betray my feelings. . . . He has noticed already that I am in a funk. Why is it he has taken to looking round at me so often ? He is plotting something for certain. . . . At first he drove like a snail and now how he is dashing along !"
"I say, Klim, why are you making the horse go like that ?"
"I am not making her go. She is racing along of herself. . . . Once she gets into a run there is no means of stopping her. It’s no pleasure to her that her legs are like that."
"You are lying, my man, I see that you are lying. Only I advise you not to drive so fast. Hold your horse in a bit. . . . Do you hear ? Hold her in !"
"What for ?"
"Why . . . why, because four comrades were to drive after me from the station. We must let them catch us up. . . . They promised to overtake us in this forest. It will be more cheerful in their company. . . . They are a strong, sturdy set of fellows. . . . And each of them has got a pistol. Why do you keep looking round and fidgeting as though you were sitting on thorns ? eh ? I, my good fellow, er . . . my good fellow . . . there is no need to look around at me . . . there is nothing interesting about me. . . . Except perhaps the revolvers. Well, if you like I will take them out and show you. . . ."
The surveyor made a pretence of feeling in his pockets and at that moment something happened which he could not have expected with all his cowardice. Klim suddenly rolled off the cart and ran as fast as he could go into the forest.
"Help !" he roared. "Help ! Take the horse and the cart, you devil, only don’t take my life. Help !"
There was the sound of footsteps hurriedly retreating, of twigs snapping — and all was still. . . . The surveyor had not expected such a dénouement. He first stopped the horse and then settled himself more comfortably in the cart and fell to thinking.
"He has run off . . . he was scared, the fool. Well, what’s to be done now ? I can’t go on alone because I don’t know the way ; besides they may think I have stolen his horse. . . . What’s to be done ?"
"Klim ! Klim," he cried.
"Klim," answered the echo.
At the thought that he would have to sit through the whole night in the cold and dark forest and hear nothing but the wolves, the echo, and the snorting of the scraggy mare, the surveyor began to have twinges down his spine as though it were being rasped with a cold file.
"Klimushka," he shouted. "Dear fellow ! Where are you, Klimushka ?"
For two hours the surveyor shouted, and it was only after he was quite husky and had resigned himself to spending the night in the forest that a faint breeze wafted the sound of a moan to him.
"Klim, is it you, dear fellow ? Let us go on."
"You’ll mu-ur-der me !"
"But I was joking, my dear man ! I swear to God I was joking ! As though I had revolvers ! I told a lie because I was frightened. For goodness sake let us go on, I am freezing !"
Klim, probably reflecting that a real robber would have vanished long ago with the horse and cart, came out of the forest and went hesitatingly up to his passenger.
"Well, what were you frightened of, stupid ? I . . . I was joking and you were frightened. Get in !"
"God be with you, sir," Klim muttered as he clambered into the cart, "if I had known I wouldn’t have taken you for a hundred roubles. I almost died of fright. . . ."
Klim lashed at the little mare. The cart swayed. Klim lashed once more and the cart gave a lurch. After the fourth stroke of the whip when the cart moved forward, the surveyor hid his ears in his collar and sank into thought.
The road and Klim no longer seemed dangerous to him.
5. THE PRIVY COUNCILLOR
AT the beginning of April in 1870 my mother, Klavdia Arhipovna, the widow of a lieutenant, received from her brother Ivan, a privy councillor in Petersburg, a letter in which, among other things, this passage occurred : "My liver trouble forces me to spend every summer abroad, and as I have not at the moment the money in hand for a trip to Marienbad, it is very possible, dear sister, that I may spend this summer with you at Kotchuevko. . . ."
On reading the letter my mother turned pale and began trembling all over ; then an expression of mingled tears and laughter came into her face. She began crying and laughing. This conflict of tears and laughter always reminds me of the flickering and spluttering of a brightly burning candle when one sprinkles it with water. Reading the letter once more, mother called together all the household, and in a voice broken with emotion began explaining to us that there had been four Gundasov brothers : one Gundasov had died as a baby ; another had gone to the war, and he, too, was dead ; the third, without offence to him be it said, was an actor ; the fourth . . .
"The fourth has risen far above us," my mother brought out tearfully. "My own brother, we grew up together ; and I am all of a tremble, all of a tremble ! . . . A privy councillor with the rank of a general ! How shall I meet him, my angel brother ? What can I, a foolish, uneducated woman, talk to him about ? It’s fifteen years since I’ve seen him ! Andryushenka," my mother turned to me, "you must rejoice, little stupid ! It’s a piece of luck for you that God is sending him to us !"
After we had heard a detailed history of the Gundasovs, there followed a fuss and bustle in the place such as I had been accustomed to see only before Christmas and Easter. The sky above and the water in the river were all that escaped ; everything else was subjected to a merciless cleansing, scrubbing, painting. If the sky had been lower and smaller and the river had not flowed so swiftly, they would have scoured them, too, with bath-brick and rubbed them, too, with tow. Our walls were as white as snow, but they were whitewashed ; the floors were bright and shining, but they were washed every day. The cat Bobtail (as a small child I had cut off a good quarter of his tail with the knife used for chopping the sugar, and that was why he was called Bobtail) was carried off to the kitchen and put in charge of Anisya ; Fedka was told that if any of the dogs came near the front-door "God would punish him." But no one was so badly treated as the poor sofas, easy-chairs, and rugs ! They had never, before been so violently beaten as on this occasion in preparation for our visitor. My pigeons took fright at the loud thud of the sticks, and were continually flying up into the sky.
The tailor Spiridon, the only tailor in the whole district who ventured to make for the gentry, came over from Novostroevka. He was a hard-working capable man who did not drink and was not without a certain fancy and feeling for form, but yet he was an atrocious tailor. His work was ruined by hesitation. . . . The idea that his cut was not fashionable enough made him alter everything half a dozen times, walk all the way to the town simply to study the dandies, and in the end dress us in suits that even a caricaturist would have called outré and grotesque. We cut a dash in impossibly narrow trousers and in such short jackets that we always felt quite abashed in the presence of young ladies.
This Spiridon spent a long time taking my measure. He measured me all over lengthways and crossways, as though he meant to put hoops round me like a barrel ; then he spent a long time noting down my measurements with a thick pencil on a bit of paper, and ticked off all the measurements with triangular signs. When he had finished with me he set to work on my tutor, Yegor Alexyevitch Pobyedimsky. My beloved tutor was then at the stage when young men watch the growth of their moustache and are critical of their clothes, and so you can imagine the devout awe with which Spiridon approached him. Yegor Alexyevitch had to throw back his head, to straddle his legs like an inverted V, first lift up his arms, then let them fall. Spiridon measured him several times, walking round him during the process like a love-sick pigeon round its mate, going down on one knee, bending double. . . . My mother, weary, exhausted by her exertions and heated by ironing, watched these lengthy proceedings, and said :
"Mind now, Spiridon, you will have to answer for it to God if you spoil the cloth ! And it will be the worse for you if you don’t make them fit !"
Mother’s words threw Spiridon first into a fever, then into a perspiration, for he was convinced that he would not make them fit. He received one rouble twenty kopecks for making my suit, and for Pobyedimsky’s two roubles, but we provided the cloth, the lining, and the buttons. The price cannot be considered excessive, as Novostroevka was about seven miles from us, and the tailor came to fit us four times. When he came to try the things on and we squeezed ourselves into the tight trousers and jackets adorned with basting threads, mother always frowned contemptuously and expressed her surprise :
"Goodness knows what the fashions are coming to nowadays ! I am positively ashamed to look at them. If brother were not used to Petersburg I would not get you fashionable clothes !"
Spiridon, relieved that the blame was thrown on the fashion and not on him, shrugged his shoulders and sighed, as though to say :
"There’s no help for it ; it’s the spirit of the age !"
The excitement with which we awaited the arrival of our guest can only be compared with the strained suspense with which spiritualists wait from minute to minute the appearance of a ghost. Mother went about with a sick headache, and was continually melting into tears. I lost my appetite, slept badly, and did not learn my lessons. Even in my dreams I was haunted by an impatient longing to see a general — that is, a man with epaulettes and an embroidered collar sticking up to his ears, and with a naked sword in his hands, exactly like the one who hung over the sofa in the drawing-room and glared with terrible black eyes at everybody who dared to look at him. Pobyedimsky was the only one who felt himself in his element. He was neither terrified nor delighted, and merely from time to time, when he heard the history of the Gundasov family, said :
"Yes, it will be pleasant to have some one fresh to talk to."
My tutor was looked upon among us as an exceptional nature. He was a young man of twenty, with a pimply face, shaggy locks, a low forehead, and an unusually long nose. His nose was so big that when he wanted to look close at anything he had to put his head on one side like a bird. To our thinking, there was not a man in the province cleverer, more cultivated, or more stylish. He had left the high-school in the class next to the top, and had then entered a veterinary college, from which he was expelled before the end of the first half-year. The reason of his expulsion he carefully concealed, which enabled any one who wished to do so to look upon my instructor as an injured and to some extent a mysterious person. He spoke little, and only of intellectual subjects ; he ate meat during the fasts, and looked with contempt and condescension on the life going on around him, which did not prevent him, however, from taking presents, such as suits of clothes, from my mother, and drawing funny faces with red teeth on my kites. Mother disliked him for his "pride," but stood in awe of his cleverness.
Our visitor did not keep us long waiting. At the beginning of May two wagon-loads of big boxes arrived from the station. These boxes looked so majestic that the drivers instinctively took off their hats as they lifted them down.
"There must be uniforms and gunpowder in those boxes," I thought.
Why "gunpowder" ? Probably the conception of a general was closely connected in my mind with cannons and gunpowder.
When I woke up on the morning of the tenth of May, nurse told me in a whisper that "my uncle had come." I dressed rapidly, and, washing after a fashion, flew out of my bedroom without saying my prayers. In the vestibule I came upon a tall, solid gentleman with fashionable whiskers and a foppish-looking overcoat. Half dead with devout awe, I went up to him and, remembering the ceremonial mother had impressed upon me, I scraped my foot before him, made a very low bow, and craned forward to kiss his hand ; but the gentleman did not allow me to kiss his hand : he informed me that he was not my uncle, but my uncle’s footman, Pyotr. The appearance of this Pyotr, far better dressed than Pobyedimsky or me, excited in me the utmost astonishment, which, to tell the truth, has lasted to this day. Can such dignified, respectable people with stern and intellectual faces really be footmen ? And what for ?
Pyotr told me that my uncle was in the garden with my mother. I rushed into the garden.
Nature, knowing nothing of the history of the Gundasov family and the rank of my uncle, felt far more at ease and unconstrained than I. There was a clamour going on in the garden such as one only bears at fairs. Masses of starlings flitting through the air and hopping about the walks were noisily chattering as they hunted for cockchafers. There were swarms of sparrows in the lilac-bushes, which threw their tender, fragrant blossoms straight in one’s face. Wherever one turned, from every direction came the note of the golden oriole and the shrill cry of the hoopoe and the red-legged falcon. At any other time I should have begun chasing dragon-flies or throwing stones at a crow which was sitting on a low mound under an aspen-tree, with his blunt beak turned away ; but at that moment I was in no mood for mischief. My heart was throbbing, and I felt a cold sinking at my stomach ; I was preparing myself to confront a gentleman with epaulettes, with a naked sword, and with terrible eyes !
But imagine my disappointment ! A dapper little foppish gentleman in white silk trousers, with a white cap on his head, was walking beside my mother in the garden. With his hands behind him and his head thrown back, every now and then running on ahead of mother, he looked quite young. There was so much life and movement in his whole figure that I could only detect the treachery of age when I came close up behind and saw beneath his cap a fringe of close-cropped silver hair. Instead of the staid dignity and stolidity of a general, I saw an almost schoolboyish nimbleness ; instead of a collar sticking up to his ears, an ordinary light blue necktie. Mother and my uncle were walking in the avenue talking together. I went softly up to them from behind, and waited for one of them to look round.
"What a delightful place you have here, Klavdia !" said my uncle. "How charming and lovely it is ! Had I known before that you had such a charming place, nothing would have induced me to go abroad all these years."
My uncle stooped down rapidly and sniffed at a tulip. Everything he saw moved him to rapture and excitement, as though he had never been in a garden on a sunny day before. The queer man moved about as though he were on springs, and chattered incessantly, without allowing mother to utter a single word. All of a sudden Pobyedimsky came into sight from behind an elder-tree at the turn of the avenue. His appearance was so unexpected that my uncle positively started and stepped back a pace. On this occasion my tutor was attired in his best Inverness cape with sleeves, in which, especially back-view, he looked remarkably like a windmill. He had a solemn and majestic air. Pressing his hat to his bosom in Spanish style, he took a step towards my uncle and made a bow such as a marquis makes in a melodrama, bending forward, a little to one side.
"I have the honour to present myself to your high excellency," he said aloud : "the teacher and instructor of your nephew, formerly a pupil of the veterinary institute, and a nobleman by birth, Pobyedimsky !"
This politeness on the part of my tutor pleased my mother very much. She gave a smile, and waited in thrilled suspense to hear what clever thing he would say next ; but my tutor, expecting his dignified address to be answered with equal dignity — that is, that my uncle would say "H’m !" like a general and hold out two fingers — was greatly confused and abashed when the latter laughed genially and shook hands with him. He muttered something incoherent, cleared his throat, and walked away.
"Come ! isn’t that charming ?" laughed my uncle. "Just look ! he has made his little flourish and thinks he’s a very clever fellow ! I do like that — upon my soul I do ! What youthful aplomb, what life in that foolish flourish ! And what boy is this ?" he asked, suddenly turning and looking at me.
"That is my Andryushenka," my mother introduced me, flushing crimson. "My consolation. . ."
I made a scrape with my foot on the sand and dropped a low bow.
"A fine fellow . . . a fine fellow . . ." muttered my uncle, taking his hand from my lips and stroking me on the head. "So your name is Andrusha ? Yes, yes. . . . H’m ! . . . upon my soul ! . . . Do you learn lessons ?"
My mother, exaggerating and embellishing as all mothers do, began to describe my achievements in the sciences and the excellence of my behaviour, and I walked round my uncle and, following the ceremonial laid down for me, I continued making low bows. Then my mother began throwing out hints that with my remarkable abilities it would not be amiss for me to get a government nomination to the cadet school ; but at the point when I was to have burst into tears and begged for my uncle’s protection, my uncle suddenly stopped and flung up his hands in amazement.
"My goo-oodness ! What’s that ?" he asked.
Tatyana Ivanovna, the wife of our bailiff, Fyodor Petrovna, was coming towards us. She was carrying a starched white petticoat and a long ironing-board. As she passed us she looked shyly at the visitor through her eyelashes and flushed crimson.
"Wonders will never cease . . ." my uncle filtered through his teeth, looking after her with friendly interest. "You have a fresh surprise at every step, sister . . . upon my soul !"
"She’s a beauty . . ." said mother. "They chose her as a bride for Fyodor, though she lived over seventy miles from here. . . ."
Not every one would have called Tatyana a beauty. She was a plump little woman of twenty, with black eyebrows and a graceful figure, always rosy and attractive-looking, but in her face and in her whole person there was not one striking feature, not one bold line to catch the eye, as though nature had lacked inspiration and confidence when creating her. Tatyana Ivanovna was shy, bashful, and modest in her behaviour ; she moved softly and smoothly, said little, seldom laughed, and her whole life was as regular as her face and as flat as her smooth, tidy hair. My uncle screwed up his eyes looking after her, and smiled. Mother looked intently at his smiling face and grew serious.
"And so, brother, you’ve never married !" she sighed.
"No ; I’ve not married."
"Why not ?" asked mother softly.
"How can I tell you ? It has happened so. In my youth I was too hard at work, I had no time to live, and when I longed to live — I looked round — and there I had fifty years on my back already. I was too late ! However, talking about it . . . is depressing."
My mother and my uncle both sighed at once and walked on, and I left them and flew off to find my tutor, that I might share my impressions with him. Pobyedimsky was standing in the middle of the yard, looking majestically at the heavens.
"One can see he is a man of culture !" he said, twisting his head round. "I hope we shall get on together."
An hour later mother came to us.
"I am in trouble, my dears !" she began, sighing. "You see brother has brought a valet with him, and the valet, God bless him, is not one you can put in the kitchen or in the hall ; we must give him a room apart. I can’t think what I am to do ! I tell you what, children, couldn’t you move out somewhere — to Fyodor’s lodge, for instance — and give your room to the valet ? What do you say ?"
We gave our ready consent, for living in the lodge was a great deal more free than in the house, under mother’s eye.
"It’s a nuisance, and that’s a fact !" said mother. "Brother says he won’t have dinner in the middle of the day, but between six and seven, as they do in Petersburg. I am simply distracted with worry ! By seven o’clock the dinner will be done to rags in the oven. Really, men don’t understand anything about housekeeping, though they have so much intellect. Oh, dear ! we shall have to cook two dinners every day ! You will have dinner at midday as before, children, while your poor old mother has to wait till seven, for the sake of her brother."
Then my mother heaved a deep sigh, bade me try and please my uncle, whose coming was a piece of luck for me for which we must thank God, and hurried off to the kitchen. Pobyedimsky and I moved into the lodge the same day. We were installed in a room which formed the passage from the entry to the bailiff’s bedroom.
Contrary to my expectations, life went on just as before, drearily and monotonously, in spite of my uncle’s arrival and our move into new quarters. We were excused lessons "on account of the visitor. "Pobyedimsky, who never read anything or occupied himself in any way, spent most of his time sitting on his bed, with his long nose thrust into the air, thinking. Sometimes he would get up, try on his new suit, and sit down again to relapse into contemplation and silence. Only one thing worried him, the flies, which he used mercilessly to squash between his hands. After dinner he usually "rested," and his snores were a cause of annoyance to the whole household. I ran about the garden from morning to night, or sat in the lodge sticking my kites together. For the first two or three weeks we did not see my uncle often. For days together he sat in his own room working, in spite of the flies and the heat. His extraordinary capacity for sitting as though glued to his table produced upon us the effect of an inexplicable conjuring trick. To us idlers, knowing nothing of systematic work, his industry seemed simply miraculous. Getting up at nine, he sat down to his table, and did not leave it till dinner-time ; after dinner he set to work again, and went on till late at night. Whenever I peeped through the keyhole I invariably saw the same thing : my uncle sitting at the table working. The work consisted in his writing with one hand while he turned over the leaves of a book with the other, and, strange to say, he kept moving all over — swinging his leg as though it were a pendulum, whistling, and nodding his head in time. He had an extremely careless and frivolous expression all the while, as though he were not working, but playing at noughts and crosses. I always saw him wearing a smart short jacket and a jauntily tied cravat, and he always smelt, even through the keyhole, of delicate feminine perfumery. He only left his room for dinner, but he ate little.
"I can’t make brother out !" mother complained of him. "Every day we kill a turkey and pigeons on purpose for him, I make a compote with my own hands, and he eats a plateful of broth and a bit of meat the size of a finger and gets up from the table. I begin begging him to eat ; he comes back and drinks a glass of milk. And what is there in that, in a glass of milk ? It’s no better than washing up water ! You may die of a diet like that. . . . If I try to persuade him, he laughs and makes a joke of it. . . . No ; he does not care for our fare, poor dear !"
We spent the evenings far more gaily than the days. As a rule, by the time the sun was setting and long shadows were lying across the yard, we — that is, Tatyana Ivanovna, Pobyedimsky, and I — were sitting on the steps of the lodge. We did not talk till it grew quite dusk. And, indeed, what is one to talk of when every subject has been talked over already ? There was only one thing new, my uncle’s arrival, and even that subject was soon exhausted. My tutor never took his eyes off Tatyana Ivanovna ’s face, and frequently heaved deep sighs. . . . At the time I did not understand those sighs, and did not try to fathom their significance ; now they explain a great deal to me.
When the shadows merged into one thick mass of shade, the bailiff Fyodor would come in from shooting or from the field. This Fyodor gave me the impression of being a fierce and even a terrible man. The son of a Russianized gipsy from Izyumskoe, swarthy-faced and curly-headed, with big black eyes and a matted beard, he was never called among our Kotchuevko peasants by any name but "The Devil." And, indeed, there was a great deal of the gipsy about him apart from his appearance. He could not, for instance, stay at home, and went off for days together into the country or into the woods to shoot. He was gloomy, ill-humoured, taciturn, was afraid of nobody, and refused to recognize any authority. He was rude to mother, addressed me familiarly, and was contemptuous of Pobyedimsky’s learning. All this we forgave him, looking upon him as a hot-tempered and nervous man ; mother liked him because, in spite of his gipsy nature, he was ideally honest and industrious. He loved his Tatyana Ivanovna passionately, like a gipsy, but this love took in him a gloomy form, as though it cost him suffering. He was never affectionate to his wife in our presence, but simply rolled his eyes angrily at her and twisted his mouth.
When he came in from the fields he would noisily and angrily put down his gun, would come out to us on the steps, and sit down beside his wife. After resting a little, he would ask his wife a few questions about household matters, and then sink into silence.
"Let us sing," I would suggest.
My tutor would tune his guitar, and in a deep deacon’s bass strike up "In the midst of the valley." We would begin singing. My tutor took the bass, Fyodor sang in a hardly audible tenor, while I sang soprano in unison with Tatyana Ivanovna.
When the whole sky was covered with stars and the frogs had left off croaking, they would bring in our supper from the kitchen. We went into the lodge and sat down to the meal. My tutor and the gipsy ate greedily, with such a sound that it was hard to tell whether it was the bones crunching or their jaws, and Tatyana Ivanovna and I scarcely succeeded in getting our share. After supper the lodge was plunged in deep sleep.
One evening, it was at the end of May, we were sitting on the steps, waiting for supper. A shadow suddenly fell across us, and Gundasov stood before us as though he had sprung out of the earth. He looked at us for a long time, then clasped his hands and laughed gaily.
"An idyll !" he said. "They sing and dream in the moonlight ! It’s charming, upon my soul ! May I sit down and dream with you ?"
We looked at one another and said nothing. My uncle sat down on the bottom step, yawned, and looked at the sky. A silence followed. Pobyedimsky, who had for a long time been wanting to talk to somebody fresh, was delighted at the opportunity, and was the first to break the silence. He had only one subject for intellectual conversation, the epizootic diseases. It sometimes happens that after one has been in an immense crowd, only some one countenance of the thousands remains long imprinted on the memory ; in the same way, of all that Pobyedimsky had heard, during his six months at the veterinary institute, he remembered only one passage :
"The epizootics do immense damage to the stock of the country. It is the duty of society to work hand in hand with the government in waging war upon them."
Before saying this to Gundasov, my tutor cleared his throat three times, and several times, in his excitement, wrapped himself up in his Inverness. On hearing about the epizootics, my uncle looked intently at my tutor and made a sound between a snort and a laugh.
"Upon my soul, that’s charming !" he said, scrutinizing us as though we were mannequins. "This is actually life. . . . This is really what reality is bound to be. Why are you silent, Pelagea Ivanovna ?" he said, addressing Tatyana Ivanovna.
She coughed, overcome with confusion.
"Talk, my friends, sing . . . play ! . . . Don’t lose time. You know, time, the rascal, runs away and waits for no man ! Upon my soul, before you have time to look round, old age is upon you. . . . Then it is too late to live ! That’s how it is, Pelagea Ivanovna. . . . We mustn’t sit still and be silent. . . ."
At that point supper was brought out from the kitchen. Uncle went into the lodge with us, and to keep us company ate five curd fritters and the wing of a duck. He ate and looked at us. He was touched and delighted by us all. Whatever silly nonsense my precious tutor talked, and whatever Tatyana Ivanovna did, he thought charming and delightful. When after supper Tatyana Ivanovna sat quietly down and took up her knitting, he kept his eyes fixed on her fingers and chatted away without ceasing.
"Make all the haste you can to live, my friends. . ." he said. "God forbid you should sacrifice the present for the future ! There is youth, health, fire in the present ; the future is smoke and deception ! As soon as you are twenty begin to live."
Tatyana Ivanovna dropped a knitting-needle. My uncle jumped up, picked up the needle, and handed it to Tatyana Ivanovna with a bow, and for the first time in my life I learnt that there were people in the world more refined than Pobyedimsky.
"Yes . . ." my uncle went on, "love, marry, do silly things. Foolishness is a great deal more living and healthy than our straining and striving after rational life."
My uncle talked a great deal, so much that he bored us ; I sat on a box listening to him and dropping to sleep. It distressed me that he did not once all the evening pay attention to me. He left the lodge at two o’clock, when, overcome with drowsiness, I was sound asleep.
From that time forth my uncle took to coming to the lodge every evening. He sang with us, had supper with us, and always stayed on till two o’clock in the morning, chatting incessantly, always about the same subject. His evening and night work was given up, and by the end of June, when the privy councillor had learned to eat mother’s turkey and compote, his work by day was abandoned too. My uncle tore himself away from his table and plunged into "life." In the daytime he walked up and down the garden, he whistled to the workmen and hindered them from working, making them tell him their various histories. When his eye fell on Tatyana Ivanovna he ran up to her, and, if she were carrying anything, offered his assistance, which embarrassed her dreadfully.
As the summer advanced my uncle grew more and more frivolous, volatile, and careless. Pobyedimsky was completely disillusioned in regard to him.
"He is too one-sided," he said. "There is nothing to show that he is in the very foremost ranks of the service. And he doesn’t even know how to talk. At every word it’s ’upon my soul.’ No, I don’t like him !"
From the time that my uncle began visiting the lodge there was a noticeable change both in Fyodor and my tutor. Fyodor gave up going out shooting, came home early, sat more taciturn than ever, and stared with particular ill-humour at his wife. In my uncle’s presence my tutor gave up talking about epizootics, frowned, and even laughed sarcastically.
"Here comes our little bantam cock !" he growled on one occasion when my uncle was coming into the lodge.
I put down this change in them both to their being offended with my uncle. My absent-minded uncle mixed up their names, and to the very day of his departure failed to distinguish which was my tutor and which was Tatyana Ivanovna’s husband. Tatyana Ivanovna herself he sometimes called Nastasya, sometimes Pelagea, and sometimes Yevdokia. Touched and delighted by us, he laughed and behaved exactly as though in the company of small children. . . . All this, of course, might well offend young men. It was not a case of offended pride, however, but, as I realize now, subtler feelings.
I remember one evening I was sitting on the box struggling with sleep. My eyelids felt glued together and my body, tired out by running about all day, drooped sideways. But I struggled against sleep and tried to look on. It was about midnight. Tatyana Ivanovna, rosy and unassuming as always, was sitting at a little table sewing at her husband’s shirt. Fyodor, sullen and gloomy, was staring at her from one corner, and in the other sat Pobyedimsky, snorting angrily and retreating into the high collar of his shirt. My uncle was walking up and down the room thinking. Silence reigned ; nothing was to be heard but the rustling of the linen in Tatyana Ivanovna’s hands. Suddenly my uncle stood still before Tatyana Ivanovna, and said :
"You are all so young, so fresh, so nice, you live so peacefully in this quiet place, that I envy you. I have become attached to your way of life here ; my heart aches when I remember I have to go away. . . . You may believe in my sincerity !"
Sleep closed my eyes and I lost myself. When some sound waked me, my uncle was standing before Tatyana Ivanovna, looking at her with a softened expression. His cheeks were flushed.
"My life has been wasted," he said. "I have not lived ! Your young face makes me think of my own lost youth, and I should be ready to sit here watching you to the day of my death. It would be a pleasure to me to take you with me to Petersburg."
"What for ?" Fyodor asked in a husky voice.
"I should put her under a glass case on my work-table. I should admire her and show her to other people. You know, Pelagea Ivanovna, we have no women like you there. Among us there is wealth, distinction, sometimes beauty, but we have not this true sort of life, this healthy serenity. . . ."
My uncle sat down facing Tatyana Ivanovna and took her by the hand.
"So you won’t come with me to Petersburg ?" he laughed. "In that case give me your little hand. . . . A charming little hand ! . . . You won’t give it ? Come, you miser ! let me kiss it, anyway. . . ."
At that moment there was the scrape of a chair. Fyodor jumped up, and with heavy, measured steps went up to his wife. His face was pale, grey, and quivering. He brought his fist down on the table with a bang, and said in a hollow voice :
"I won’t allow it !
At the same moment Pobyedimsky jumped up from his chair. He, too, pale and angry, went up to Tatyana Ivanovna, and he, too, struck the table with his fist.
"I . . . I won’t allow it !" he said.
"What, what’s the matter ?" asked my uncle in surprise.
"I won’t allow it !" repeated Fyodor, banging on the table.
My uncle jumped up and blinked nervously. He tried to speak, but in his amazement and alarm could not utter a word ; with an embarrassed smile, he shuffled out of the lodge with the hurried step of an old man, leaving his hat behind. When, a little later, my mother ran into the lodge, Fyodor and Pobyedimsky were still hammering on the table like blacksmiths and repeating, "I won’t allow it !"
"What has happened here ?" asked mother. "Why has my brother been taken ill ? What’s the matter ?"
Looking at Tatyana’s pale, frightened face and at her infuriated husband, mother probably guessed what was the matter. She sighed and shook her head.
"Come ! give over banging on the table !" she said. "Leave off, Fyodor ! And why are you thumping, Yegor Alexyevitch ? What have you got to do with it ?"
Pobyedimsky was startled and confused. Fyodor looked intently at him, then at his wife, and began walking about the room. When mother had gone out of the lodge, I saw what for long afterwards I looked upon as a dream. I saw Fyodor seize my tutor, lift him up in the air, and thrust him out of the door.
When I woke up in the morning my tutor’s bed was empty. To my question where he was nurse told me in a whisper that he had been taken off early in the morning to the hospital, as his arm was broken. Distressed at this intelligence and remembering the scene of the previous evening, I went out of doors. It was a grey day. The sky was covered with storm-clouds and there was a wind blowing dust, bits of paper, and feathers along the ground. . . . It felt as though rain were coming. There was a look of boredom in the servants and in the animals. When I went into the house I was told not to make such a noise with my feet, as mother was ill and in bed with a migraine. What was I to do ? I went outside the gate, sat down on the little bench there, and fell to trying to discover the meaning of what I had seen and heard the day before. From our gate there was a road which, passing the forge and the pool which never dried up, ran into the main road. I looked at the telegraph-posts, about which clouds of dust were whirling, and at the sleepy birds sitting on the wires, and I suddenly felt so dreary that I began to cry.
A dusty wagonette crammed full of townspeople, probably going to visit the shrine, drove by along the main road. The wagonette was hardly out of sight when a light chaise with a pair of horses came into view. In it was Akim Nikititch, the police inspector, standing up and holding on to the coachman’s belt. To my great surprise, the chaise turned into our road and flew by me in at the gate. While I was puzzling why the police inspector had come to see us, I heard a noise, and a carriage with three horses came into sight on the road. In the carriage stood the police captain, directing his coachman towards our gate.
"And why is he coming ?" I thought, looking at the dusty police captain. "Most probably Pobyedimsky has complained of Fyodor to him, and they have come to take him to prison."
But the mystery was not so easily solved. The police inspector and the police captain were only the first instalment, for five minutes had scarcely passed when a coach drove in at our gate. It dashed by me so swiftly that I could only get a glimpse of a red beard.
Lost in conjecture and full of misgivings, I ran to the house. In the passage first of all I saw mother ; she was pale and looking with horror towards the door, from which came the sounds of men’s voices. The visitors had taken her by surprise in the very throes of migraine.
"Who has come, mother ?" I asked.
"Sister," I heard my uncle’s voice, "will you send in something to eat for the governor and me ?"
"It is easy to say ’something to eat,’ " whispered my mother, numb with horror. "What have I time to get ready now ? I am put to shame in my old age !"
Mother clutched at her head and ran into the kitchen. The governor’s sudden visit stirred and overwhelmed the whole household. A ferocious slaughter followed. A dozen fowls, five turkeys, eight ducks, were killed, and in the fluster the old gander, the progenitor of our whole flock of geese and a great favourite of mother’s, was beheaded. The coachmen and the cook seemed frenzied, and slaughtered birds at random, without distinction of age or breed. For the sake of some wretched sauce a pair of valuable pigeons, as dear to me as the gander was to mother, were sacrificed. It was a long while before I could forgive the governor their death.
In the evening, when the governor and his suite, after a sumptuous dinner, had got into their carriages and driven away, I went into the house to look at the remains of the feast. Glancing into the drawing-room from the passage, I saw my uncle and my mother. My uncle, with his hands behind his back, was walking nervously up and down close to the wall, shrugging his shoulders. Mother, exhausted and looking much thinner, was sitting on the sofa and watching his movements with heavy eyes.
"Excuse me, sister, but this won’t do at all," my uncle grumbled, wrinkling up his face. "I introduced the governor to you, and you didn’t offer to shake hands. You covered him with confusion, poor fellow ! No, that won’t do. . . . Simplicity is a very good thing, but there must be limits to it. . . . Upon my soul ! And then that dinner ! How can one give people such things ? What was that mess, for instance, that they served for the fourth course ?"
"That was duck with sweet sauce . . ." mother answered softly.
"Duck ! Forgive me, sister, but . . . but here I’ve got heartburn ! I am ill !"
My uncle made a sour, tearful face, and went on :
"It was the devil sent that governor ! As though I wanted his visit ! Pff ! . . . heartburn ! I can’t work or sleep . . . I am completely out of sorts. . . . And I can’t understand how you can live here without anything to do . . . in this boredom ! Here I’ve got a pain coming under my shoulder-blade ! . . ."
My uncle frowned, and walked about more rapidly than ever.
"Brother," my mother inquired softly, "what would it cost to go abroad ?"
"At least three thousand . . ." my uncle answered in a tearful voice. "I would go, but where am I to get it ? I haven’t a farthing. Pff ! . . . heartburn !"
My uncle stopped to look dejectedly at the grey, overcast prospect from the window, and began pacing to and fro again.
A silence followed. . . . Mother looked a long while at the ikon, pondering something, then she began crying, and said :
"I’ll give you the three thousand, brother. . . ."
Three days later the majestic boxes went off to the station, and the privy councillor drove off after them. As he said good-bye to mother he shed tears, and it was a long time before he took his lips from her hands, but when he got into his carriage his face beamed with childlike pleasure. . . . Radiant and happy, he settled himself comfortably, kissed his hand to my mother, who was crying, and all at once his eye was caught by me. A look of the utmost astonishment came into his face.
"What boy is this ?" he asked.
My mother, who had declared my uncle’s coming was a piece of luck for which I must thank God, was bitterly mortified at this question. I was in no mood for questions. I looked at my uncle’s happy face, and for some reason I felt fearfully sorry for him. I could not resist jumping up to the carriage and hugging that frivolous man, weak as all men are. Looking into his face and wanting to say something pleasant, I asked :
"Uncle, have you ever been in a battle ?"
"Ah, the dear boy . . ." laughed my uncle, kissing me. "A charming boy, upon my soul ! How natural, how living it all is, upon my soul ! . . ."
The carriage set off. . . . I looked after him, and long afterwards that farewell "upon my soul" was ringing in my ears.
6. THE ORATOR
ONE fine morning the collegiate assessor, Kirill Ivanovitch Babilonov, who had died of the two afflictions so widely spread in our country, a bad wife and alcoholism, was being buried. As the funeral procession set off from the church to the cemetery, one of the deceased’s colleagues, called Poplavsky, got into a cab and galloped off to find a friend, one Grigory Petrovitch Zapoikin, a man who though still young had acquired considerable popularity. Zapoikin, as many of my readers are aware, possesses a rare talent for impromptu speechifying at weddings, jubilees, and funerals. He can speak whenever he likes : in his sleep, on an empty stomach, dead drunk or in a high fever. His words flow smoothly and evenly, like water out of a pipe, and in abundance ; there are far more moving words in his oratorical dictionary than there are beetles in any restaurant. He always speaks eloquently and at great length, so much so that on some occasions, particularly at merchants’ weddings, they have to resort to assistance from the police to stop him.
"I have come for you, old man !" began Poplavsky, finding him at home. "Put on your hat and coat this minute and come along. One of our fellows is dead, we are just sending him off to the other world, so you must do a bit of palavering by way of farewell to him. . . . You are our only hope. If it had been one of the smaller fry it would not have been worth troubling you, but you see it’s the secretary . . . a pillar of the office, in a sense. It’s awkward for such a whopper to be buried without a speech."
"Oh, the secretary !" yawned Zapoikin. "You mean the drunken one ?"
"Yes. There will be pancakes, a lunch . . . you’ll get your cab-fare. Come along, dear chap. You spout out some rigmarole like a regular Cicero at the grave and what gratitude you will earn !"
Zapoikin readily agreed. He ruffled up his hair, cast a shade of melancholy over his face, and went out into the street with Poplavsky.
"I know your secretary," he said, as he got into the cab. "A cunning rogue and a beast — the kingdom of heaven be his — such as you don’t often come across."
"Come, Grisha, it is not the thing to abuse the dead."
"Of course not, aut mortuis nihil bene, but still he was a rascal."
The friends overtook the funeral procession and joined it. The coffin was borne along slowly so that before they reached the cemetery they were able three times to drop into a tavern and imbibe a little to the health of the departed.
In the cemetery came the service by the graveside. The mother-in-law, the wife, and the sister-in-law in obedience to custom shed many tears. When the coffin was being lowered into the grave the wife even shrieked "Let me go with him !" but did not follow her husband into the grave probably recollecting her pension. Waiting till everything was quiet again Zapoikin stepped forward, turned his eyes on all present, and began :
"Can I believe my eyes and ears ? Is it not a terrible dream this grave, these tear-stained faces, these moans and lamentations ? Alas, it is not a dream and our eyes do not deceive us ! He whom we have only so lately seen, so full of courage, so youthfully fresh and pure, who so lately before our eyes like an unwearying bee bore his honey to the common hive of the welfare of the state, he who . . . he is turned now to dust, to inanimate mirage. Inexorable death has laid his bony hand upon him at the time when, in spite of his bowed age, he was still full of the bloom of strength and radiant hopes. An irremediable loss ! Who will fill his place for us ? Good government servants we have many, but Prokofy Osipitch was unique. To the depths of his soul he was devoted to his honest duty ; he did not spare his strength but worked late at night, and was disinterested, impervious to bribes. . . . How he despised those who to the detriment of the public interest sought to corrupt him, who by the seductive goods of this life strove to draw him to betray his duty ! Yes, before our eyes Prokofy Osipitch would divide his small salary between his poorer colleagues, and you have just heard yourselves the lamentations of the widows and orphans who lived upon his alms. Devoted to good works and his official duty, he gave up the joys of this life and even renounced the happiness of domestic existence ; as you are aware, to the end of his days he was a bachelor. And who will replace him as a comrade ? I can see now the kindly, shaven face turned to us with a gentle smile, I can hear now his soft friendly voice. Peace to thine ashes, Prokofy Osipitch ! Rest, honest, noble toiler !"
Zapoikin continued while his listeners began whispering together. His speech pleased everyone and drew some tears, but a good many things in it seemed strange. In the first place they could not make out why the orator called the deceased Prokofy Osipitch when his name was Kirill Ivanovitch. In the second, everyone knew that the deceased had spent his whole life quarreling with his lawful wife, and so consequently could not be called a bachelor ; in the third, he had a thick red beard and had never been known to shave, and so no one could understand why the orator spoke of his shaven face. The listeners were perplexed ; they glanced at each other and shrugged their shoulders.
"Prokofy Osipitch," continued the orator, looking with an air of inspiration into the grave, "your face was plain, even hideous, you were morose and austere, but we all know that under that outer husk there beat an honest, friendly heart !
Soon the listeners began to observe something strange in the orator himself. He gazed at one point, shifted about uneasily and began to shrug his shoulders too. All at once he ceased speaking, and gaping with astonishment, turned to Poplavsky.
"I say ! he’s alive," he said, staring with horror.
"Who’s alive ?"
"Why, Prokofy Osipitch, there he stands, by that tombstone !"
"He never died ! It’s Kirill Ivanovitch who’s dead."
"But you told me yourself your secretary was dead."
"Kirill Ivanovitch was our secretary. You’ve muddled it, you queer fish. Prokofy Osipitch was our secretary before, that’s true, but two years ago he was transferred to the second division as head clerk."
"How the devil is one to tell ?"
"Why are you stopping ? Go on, it’s awkward."
Zapoikin turned to the grave, and with the same eloquence continued his interrupted speech. Prokofy Osipitch, an old clerk with a clean-shaven face, was in fact standing by a tombstone. He looked at the orator and frowned angrily.
"Well, you have put your foot into it, haven’t you !" laughed his fellow-clerks as they returned from the funeral with Zapoikin. "Burying a man alive !"
"It’s unpleasant, young man," grumbled Prokofy Osipitch. "Your speech may be all right for a dead man, but in reference to a living one it is nothing but sarcasm ! Upon my soul what have you been saying ? Disinterested, incorruptible, won’t take bribes ! Such things can only be said of the living in sarcasm. And no one asked you, sir, to expatiate on my face. Plain, hideous, so be it, but why exhibit my countenance in that public way ! It’s insulting."
7. A WORK OF ART
SASHA SMIRNOV, the only son of his mother, holding under his arm, something wrapped up in No. 223 of the Financial News, assumed a sentimental expression, and went into Dr. Koshelkov’s consulting-room.
"Ah, dear lad !" was how the doctor greeted him. "Well ! how are we feeling ? What good news have you for me ?"
Sasha blinked, laid his hand on his heart and said in an agitated voice : "Mamma sends her greetings to you, Ivan Nikolaevitch, and told me to thank you. . . . I am the only son of my mother and you have saved my life . . . you have brought me through a dangerous illness and . . . we do not know how to thank you."
"Nonsense, lad !" said the doctor, highly delighted. "I only did what anyone else would have done in my place."
"I am the only son of my mother . . . we are poor people and cannot of course repay you, and we are quite ashamed, doctor, although, however, mamma and I . . . the only son of my mother, earnestly beg you to accept in token of our gratitude . . . this object, which . . . An object of great value, an antique bronze. . . . A rare work of art."
"You shouldn’t !" said the doctor, frowning. "What’s this for !"
"No, please do not refuse," Sasha went on muttering as he unpacked the parcel. "You will wound mamma and me by refusing. . . . It’s a fine thing . . . an antique bronze. . . . It was left us by my deceased father and we have kept it as a precious souvenir. My father used to buy antique bronzes and sell them to connoisseurs . . . Mamma and I keep on the business now."
Sasha undid the object and put it solemnly on the table. It was a not very tall candelabra of old bronze and artistic workmanship. It consisted of a group : on the pedestal stood two female figures in the costume of Eve and in attitudes for the description of which I have neither the courage nor the fitting temperament. The figures were smiling coquettishly and altogether looked as though, had it not been for the necessity of supporting the candlestick, they would have skipped off the pedestal and have indulged in an orgy such as is improper for the reader even to imagine.
Looking at the present, the doctor slowly scratched behind his ear, cleared his throat and blew his nose irresolutely.
"Yes, it certainly is a fine thing," he muttered, "but . . . how shall I express it ? . . . it’s . . . h’m . . . it’s not quite for family reading. It’s not simply décolleté but beyond anything, dash it all. . . ."
"How do you mean ?"
"The serpent-tempter himself could not have invented anything worse. . . . Why, to put such a phantasmagoria on the table would be defiling the whole flat."
"What a strange way of looking at art, doctor !" said Sasha, offended. "Why, it is an artistic thing, look at it ! There is so much beauty and elegance that it fills one’s soul with a feeling of reverence and brings a lump into one’s throat ! When one sees anything so beautiful one forgets everything earthly. . . . Only look, how much movement, what an atmosphere, what expression !"
"I understand all that very well, my dear boy," the doctor interposed, "but you know I am a family man, my children run in here, ladies come in."
"Of course if you look at it from the point of view of the crowd," said Sasha, "then this exquisitely artistic work may appear in a certain light. . . . But, doctor, rise superior to the crowd, especially as you will wound mamma and me by refusing it. I am the only son of my mother, you have saved my life. . . . We are giving you the thing most precious to us and . . . and I only regret that I have not the pair to present to you. . . ."
"Thank you, my dear fellow, I am very grateful . . . Give my respects to your mother but really consider, my children run in here, ladies come. . . . However, let it remain ! I see there’s no arguing with you."
"And there is nothing to argue about," said Sasha, relieved. "Put the candlestick here, by this vase. What a pity we have not the pair to it ! It is a pity ! Well, good-bye, doctor."
After Sasha’s departure the doctor looked for a long time at the candelabra, scratched behind his ear and meditated.
"It’s a superb thing, there’s no denying it," he thought, "and it would be a pity to throw it away. . . . But it’s impossible for me to keep it. . . . H’m ! . . . Here’s a problem ! To whom can I make a present of it, or to what charity can I give it ?"
After long meditation he thought of his good friend, the lawyer Uhov, to whom he was indebted for the management of legal business.
"Excellent," the doctor decided, "it would be awkward for him as a friend to take money from me, and it will be very suitable for me to present him with this. I will take him the devilish thing ! Luckily he is a bachelor and easy-going."
Without further procrastination the doctor put on his hat and coat, took the candelabra and went off to Uhov’s.
"How are you, friend !" he said, finding the lawyer at home. "I’ve come to see you . . . to thank you for your efforts. . . . You won’t take money so you must at least accept this thing here. . . . See, my dear fellow. . . . The thing is magnificent !"
On seeing the bronze the lawyer was moved to indescribable delight.
"What a specimen !" he chuckled. "Ah, deuce take it, to think of them imagining such a thing, the devils ! Exquisite ! Ravishing ! Where did you get hold of such a delightful thing ?"
After pouring out his ecstasies the lawyer looked timidly towards the door and said : "Only you must carry off your present, my boy. . . . I can’t take it. . . ."
"Why ?" cried the doctor, disconcerted.
"Why . . . because my mother is here at times, my clients . . . besides I should be ashamed for my servants to see it."
"Nonsense ! Nonsense ! Don’t you dare to refuse !" said the doctor, gesticulating. "It’s piggish of you ! It’s a work of art ! . . . What movement. . . what expression ! I won’t even talk of it ! You will offend me !"
"If one could plaster it over or stick on fig-leaves . . . "
But the doctor gesticulated more violently than before, and dashing out of the flat went home, glad that he had succeeded in getting the present off his hands.
When he had gone away the lawyer examined the candelabra, fingered it all over, and then, like the doctor, racked his brains over the question what to do with the present.
"It’s a fine thing," he mused, "and it would be a pity to throw it away and improper to keep it. The very best thing would be to make a present of it to someone. . . . I know what ! I’ll take it this evening to Shashkin, the comedian. The rascal is fond of such things, and by the way it is his benefit tonight."
No sooner said than done. In the evening the candelabra, carefully wrapped up, was duly carried to Shashkin’s. The whole evening the comic actor’s dressing-room was besieged by men coming to admire the present ; the dressing-room was filled with the hum of enthusiasm and laughter like the neighing of horses. If one of the actresses approached the door and asked : "May I come in ?" the comedian’s husky voice was heard at once : "No, no, my dear, I am not dressed !"
After the performance the comedian shrugged his shoulders, flung up his hands and said : "Well what am I to do with the horrid thing ? Why, I live in a private flat ! Actresses come and see me ! It’s not a photograph that you can put in a drawer !"
"You had better sell it, sir," the hairdresser who was disrobing the actor advised him. "There’s an old woman living about here who buys antique bronzes. Go and enquire for Madame Smirnov . . . everyone knows her."
The actor followed his advice. . . . Two days later the doctor was sitting in his consulting-room, and with his finger to his brow was meditating on the acids of the bile. All at once the door opened and Sasha Smirnov flew into the room. He was smiling, beaming, and his whole figure was radiant with happiness. In his hands he held something wrapped up in newspaper.
"Doctor !" he began breathlessly, "imagine my delight ! Happily for you we have succeeded in picking up the pair to your candelabra ! Mamma is so happy. . . . I am the only son of my mother, you saved my life. . . ."
And Sasha, all of a tremor with gratitude, set the candelabra before the doctor. The doctor opened his mouth, tried to say something, but said nothing : he could not speak.
8. DARKNESS
A YOUNG peasant, with white eyebrows and eyelashes and broad cheekbones, in a torn sheepskin and big black felt overboots, waited till the Zemstvo doctor had finished seeing his patients and came out to go home from the hospital ; then he went up to him, diffidently.
“Please, your honour,” he said.
“What do you want ?”
The young man passed the palm of his hand up and over his nose, looked at the sky, and then answered :
“Please, your honour. . . . You’ve got my brother Vaska the blacksmith from Varvarino in the convict ward here, your honour. . . .”
“Yes, what then ?”
“I am Vaska’s brother, you see. . . . Father has the two of us : him, Vaska, and me, Kirila ; besides us there are three sisters, and Vaska’s a married man with a little one. . . . There are a lot of us and no one to work. . . . In the smithy it’s nearly two years now since the forge has been heated. I am at the cotton factory, I can’t do smith’s work, and how can father work ? Let alone work, he can’t eat properly, he can’t lift the spoon to his mouth.”
“What do you want from me ?”
“Be merciful ! Let Vaska go !”
The doctor looked wonderingly at Kirila, and without saying a word walked on. The young peasant ran on in front and flung himself in a heap at his feet.
“Doctor, kind gentleman !” he besought him, blinking and again passing his open hand over his nose. “Show heavenly mercy ; let Vaska go home ! We shall remember you in our prayers for ever ! Your honour, let him go ! They are all starving ! Mother’s wailing day in, day out, Vaska’s wife’s wailing . . . it’s worse than death ! I don’t care to look upon the light of day. Be merciful ; let him go, kind gentleman !”
“Are you stupid or out of your senses ?” asked the doctor angrily. “How can I let him go ? Why, he is a convict.”
Kirila began crying. “Let him go !”
“Tfoo, queer fellow ! What right have I ? Am I a gaoler or what ? They brought him to the hospital for me to treat him, but I have as much right to let him out as I have to put you in prison, silly fellow !”
“But they have shut him up for nothing ! He was in prison a year before the trial, and now there is no saying what he is there for. It would have been a different thing if he had murdered someone, let us say, or stolen horses ; but as it is, what is it all about ?”
“Very likely, but how do I come in ?”
“They shut a man up and they don’t know themselves what for. He was drunk, your honour, did not know what he was doing, and even hit father on the ear and scratched his own cheek on a branch, and two of our fellows—they wanted some Turkish tobacco, you see-began telling him to go with them and break into the Armenian’s shop at night for tobacco. Being drunk, he obeyed them, the fool. They broke the lock, you know, got in, and did no end of mischief ; they turned everything upside down, broke the windows, and scattered the flour about. They were drunk, that is all one can say ! Well, the constable turned up . . . and with one thing and another they took them off to the magistrate. They have been a whole year in prison, and a week ago, on the Wednesday, they were all three tried in the town. A soldier stood behind them with a gun . . . people were sworn in. Vaska was less to blame than any, but the gentry decided that he was the ringleader. The other two lads were sent to prison, but Vaska to a convict battalion for three years. And what for ? One should judge like a Christian !”
“I have nothing to do with it, I tell you again. Go to the authorities.”
“I have been already ! I’ve been to the court ; I have tried to send in a petition—they wouldn’t take a petition ; I have been to the police captain, and I have been to the examining magistrate, and everyone says, ‘It is not my business !’ Whose business is it, then ? But there is no one above you here in the hospital ; you do what you like, your honour.”
“You simpleton,” sighed the doctor, “once the jury have found him guilty, not the governor, not even the minister, could do anything, let alone the police captain. It’s no good your trying to do anything !”
“And who judged him, then ?”
“The gentlemen of the jury. . . .”
“They weren’t gentlemen, they were our peasants ! Andrey Guryev was one ; Aloshka Huk was one.”
“Well, I am cold talking to you. . . .”
The doctor waved his hand and walked quickly to his own door. Kirila was on the point of following him, but, seeing the door slam, he stopped.
For ten minutes he stood motionless in the middle of the hospital yard, and without putting on his cap stared at the doctor’s house, then he heaved a deep sigh, slowly scratched himself, and walked towards the gate.
“To whom am I to go ?” he muttered as he came out on to the road. “One says it is not his business, another says it is not his business. Whose business is it, then ? No, till you grease their hands you will get nothing out of them. The doctor says that, but he keeps looking all the while at my fist to see whether I am going to give him a blue note. Well, brother, I’ll go, if it has to be to the governor.”
Shifting from one foot to the other and continually looking round him in an objectless way, he trudged lazily along the road and was apparently wondering where to go. . . . It was not cold and the snow faintly crunched under his feet. Not more than half a mile in front of him the wretched little district town in which his brother had just been tried lay outstretched on the hill. On the right was the dark prison with its red roof and sentry-boxes at the corners ; on the left was the big town copse, now covered with hoar-frost. It was still ; only an old man, wearing a woman’s short jacket and a huge cap, was walking ahead, coughing and shouting to a cow which he was driving to the town.
“Good-day, grandfather,” said Kirila, overtaking him.
“Good-day. . . .”
“Are you driving it to the market ?”
“No,” the old man answered lazily.
“Are you a townsman ?”
They got into conversation ; Kirila told him what he had come to the hospital for, and what he had been talking about to the doctor.
“The doctor does not know anything about such matters, that is a sure thing,” the old man said to him as they were both entering the town ; “though he is a gentleman, he is only taught to cure by every means, but to give you real advice, or, let us say, write out a petition for you—that he cannot do. There are special authorities to do that. You have been to the justice of the peace and to the police captain—they are no good for your business either.”
“Where am I to go ?”
“The permanent member of the rural board is the chief person for peasants’ affairs. Go to him, Mr. Sineokov.”
“The one who is at Zolotovo ?”
“Why, yes, at Zolotovo. He is your chief man. If it is anything that has to do with you peasants even the police captain has no authority against him.”
“It’s a long way to go, old man. . . . I dare say it’s twelve miles and may be more.”
“One who needs something will go seventy.”
“That is so. . . . Should I send in a petition to him, or what ?”
“You will find out there. If you should have a petition the clerk will write you one quick enough. The permanent member has a clerk.”
After parting from the old man Kirila stood still in the middle of the square, thought a little, and walked back out of the town. He made up his mind to go to Zolotovo.
Five days later, as the doctor was on his way home after seeing his patients, he caught sight of Kirila again in his yard. This time the young peasant was not alone, but with a gaunt, very pale old man who nodded his head without ceasing, like a pendulum, and mumbled with his lips.
“Your honour, I have come again to ask your gracious mercy,” began Kirila. “Here I have come with my father. Be merciful, let Vaska go ! The permanent member would not talk to me. He said : ‘Go away !’”
“Your honour,” the old man hissed in his throat, raising his twitching eyebrows, “be merciful ! We are poor people, we cannot repay your honour, but if you graciously please, Kiryushka or Vaska can repay you in work. Let them work.”
“We will pay with work,” said Kirila, and he raised his hand above his head as though he would take an oath. “Let him go ! They are starving, they are crying day and night, your honour !”
The young peasant bent a rapid glance on his father, pulled him by the sleeve, and both of them, as at the word of command, fell at the doctor’s feet. The latter waved his hand in despair, and, without looking round, walked quickly in at his door.
9. POLINKA
IT is one o’clock in the afternoon. Shopping is at its height at the "Nouveautés de Paris," a drapery establishment in one of the Arcades. There is a monotonous hum of shopmen’s voices, the hum one hears at school when the teacher sets the boys to learn something by heart. This regular sound is not interrupted by the laughter of lady customers nor the slam of the glass door, nor the scurrying of the boys.
Polinka, a thin fair little person whose mother is the head of a dressmaking establishment, is standing in the middle of the shop looking about for some one. A dark-browed boy runs up to her and asks, looking at her very gravely :
"What is your pleasure, madam ?"
"Nikolay Timofeitch always takes my order," answers Polinka.
Nikolay Timofeitch, a graceful dark young man, fashionably dressed, with frizzled hair and a big pin in his cravat, has already cleared a place on the counter and is craning forward, looking at Polinka with a smile.
"Morning, Pelagea Sergeevna !" he cries in a pleasant, hearty baritone voice. "What can I do for you ?"
"Good-morning !" says Polinka, going up to him. "You see, I’m back again. . . . Show me some gimp, please."
"Gimp—for what purpose ?"
"For a bodice trimming—to trim a whole dress, in fact."
"Certainly."
Nickolay Timofeitch lays several kinds of gimp before Polinka ; she looks at the trimmings languidly and begins bargaining over them.
"Oh, come, a rouble’s not dear," says the shopman persuasively, with a condescending smile. "It’s a French trimming, pure silk. . . . We have a commoner sort, if you like, heavier. That’s forty-five kopecks a yard ; of course, it’s nothing like the same quality."
"I want a bead corselet, too, with gimp buttons," says Polinka, bending over the gimp and sighing for some reason. "And have you any bead motifs to match ?"
"Yes."
Polinka bends still lower over the counter and asks softly :
"And why did you leave us so early on Thursday, Nikolay Timofeitch ?"
"Hm ! It’s queer you noticed it," says the shopman, with a smirk. "You were so taken up with that fine student that . . . it’s queer you noticed it !"
Polinka flushes crimson and remains mute. With a nervous quiver in his fingers the shopman closes the boxes, and for no sort of object piles them one on the top of another. A moment of silence follows.
"I want some bead lace, too," says Polinka, lifting her eyes guiltily to the shopman.
"What sort ? Black or coloured ? Bead lace on tulle is the most fashionable trimming."
"And how much is it ?"
"The black’s from eighty kopecks and the coloured from two and a half roubles. I shall never come and see you again," Nikolay Timofeitch adds in an undertone.
"Why ?"
"Why ? It’s very simple. You must understand that yourself. Why should I distress myself ? It’s a queer business ! Do you suppose it’s a pleasure to me to see that student carrying on with you ? I see it all and I understand. Ever since autumn he’s been hanging about you and you go for a walk with him almost every day ; and when he is with you, you gaze at him as though he were an angel. You are in love with him ; there’s no one to beat him in your eyes. Well, all right, then, it’s no good talking."
Polinka remains dumb and moves her finger on the counter in embarrassment.
"I see it all," the shopman goes on. "What inducement have I to come and see you ? I’ve got some pride. It’s not every one likes to play gooseberry. What was it you asked for ?"
"Mamma told me to get a lot of things, but I’ve forgotten. I want some feather trimming too."
"What kind would you like ?"
"The best, something fashionable."
"The most fashionable now are real bird feathers. If you want the most fashionable colour, it’s heliotrope or —kanak—that is, claret with a yellow shade in it. We have an immense choice. And what all this affair is going to lead to, I really don’t understand. Here you are in love, and how is it to end ?"
Patches of red come into Nikolay Timofeitch’s face round his eyes. He crushes the soft feather trimming in his hand and goes on muttering :
"Do you imagine he’ll marry you—is that it ? You’d better drop any such fancies. Students are forbidden to marry. And do you suppose he comes to see you with honourable intentions ? A likely idea ! Why, these fine students don’t look on us as human beings . . . they only go to see shopkeepers and dressmakers to laugh at their ignorance and to drink. They’re ashamed to drink at home and in good houses, but with simple uneducated people like us they don’t care what any one thinks ; they’d be ready to stand on their heads. Yes ! Well, which feather trimming will you take ? And if he hangs about and carries on with you, we know what he is after. . . . When he’s a doctor or a lawyer he’ll remember you : ’Ah,’ he’ll say, ’I used to have a pretty fair little thing ! I wonder where she is now ?’ Even now I bet you he boasts among his friends that he’s got his eye on a little dressmaker."
Polinka sits down and gazes pensively at the pile of white boxes.
"No, I won’t take the feather trimming," she sighs. "Mamma had better choose it for herself ; I may get the wrong one. I want six yards of fringe for an overcoat, at forty kopecks the yard. For the same coat I want cocoa-nut buttons, perforated, so they can be sown on firmly. . . ."
Nikolay Timofeitch wraps up the fringe and the buttons. She looks at him guiltily and evidently expects him to go on talking, but he remains sullenly silent while he tidies up the feather trimming.
"I mustn’t forget some buttons for a dressing-gown . . ." she says after an interval of silence, wiping her pale lips with a handkerchief.
"What kind ?"
"It’s for a shopkeeper’s wife, so give me something rather striking."
"Yes, if it’s for a shopkeeper’s wife, you’d better have something bright. Here are some buttons. A combination of colours—red, blue, and the fashionable gold shade. Very glaring. The more refined prefer dull black with a bright border. But I don’t understand. Can’t you see for yourself ? What can these . . . walks lead to ?"
"I don’t know," whispers Polinka, and she bends over the buttons ; "I don’t know myself what’s come to me, Nikolay Timofeitch."
A solid shopman with whiskers forces his way behind Nikolay Timofeitch’s back, squeezing him to the counter, and beaming with the choicest gallantry, shouts :
"Be so kind, madam, as to step into this department. We have three kinds of jerseys : plain, braided, and trimmed with beads ! Which may I have the pleasure of showing you ?"
At the same time a stout lady passes by Polinka, pronouncing in a rich, deep voice, almost a bass :
"They must be seamless, with the trade mark stamped in them, please."
"Pretend to be looking at the things," Nikolay Timofeitch whispers, bending down to Polinka with a forced smile. "Dear me, you do look pale and ill ; you are quite changed. He’ll throw you over, Pelagea Sergeevna ! Or if he does marry you, it won’t be for love but from hunger ; he’ll be tempted by your money. He’ll furnish himself a nice home with your dowry, and then be ashamed of you. He’ll keep you out of sight of his friends and visitors, because you’re uneducated. He’ll call you ’my dummy of a wife.’ You wouldn’t know how to behave in a doctor’s or lawyer’s circle. To them you’re a dressmaker, an ignorant creature."
"Nikolay Timofeitch !" somebody shouts from the other end of the shop. "The young lady here wants three yards of ribbon with a metal stripe. Have we any ?"
Nikolay Timofeitch turns in that direction, smirks and shouts :
"Yes, we have ! Ribbon with a metal stripe, ottoman with a satin stripe, and satin with a moiré stripe !"
"Oh, by the way, I mustn’t forget, Olga asked me to get her a pair of stays !" says Polinka.
"There are tears in your eyes," says Nikolay Timofeitch in dismay. "What’s that for ? Come to the corset department, I’ll screen you —it looks awkward."
With a forced smile and exaggeratedly free and easy manner, the shopman rapidly conducts Polinka to the corset department and conceals her from the public eye behind a high pyramid of boxes.
"What sort of corset may I show you ?" he asks aloud, whispering immediately : "Wipe your eyes !"
"I want . . . I want . . . size forty-eight centimetres. Only she wanted one, lined . . . with real whalebone . . . I must talk to you, Nikolay Timofeitch. Come to-day !"
"Talk ? What about ? There’s nothing to talk about."
"You are the only person who . . . cares about me, and I’ve no one to talk to but you."
"These are not reed or steel, but real whalebone. . . . What is there for us to talk about ? It’s no use talking. . . . You are going for a walk with him to-day, I suppose ?"
"Yes ; I . . . I am."
"Then what’s the use of talking ? Talk won’t help. . . . You are in love, aren’t you ?"
"Yes . . ." Polinka whispers hesitatingly, and big tears gush from her eyes.
"What is there to say ?" mutters Nikolay Timofeitch, shrugging his shoulders nervously and turning pale. "There’s no need of talk. . . . Wipe your eyes, that’s all. I . . . I ask for nothing."
At that moment a tall, lanky shopman comes up to the pyramid of boxes, and says to his customer :
"Let me show you some good elastic garters that do not impede the circulation, certified by medical authority . . ."
Nikolay Timofeitch screens Polinka, and, trying to conceal her emotion and his own, wrinkles his face into a smile and says aloud :
"There are two kinds of lace, madam : cotton and silk ! Oriental, English, Valenciennes, crochet, torchon, are cotton. And rococo, soutache, Cambray, are silk. . . . For God’s sake, wipe your eyes ! They’re coming this way !"
And seeing that her tears are still gushing he goes on louder than ever :
"Spanish, Rococo, soutache, Cambray . . . stockings, thread, cotton, silk . . ."
10. A DEFENCELESS CREATURE
IN spite of a violent attack of gout in the night and the nervous exhaustion left by it, Kistunov went in the morning to his office and began punctually seeing the clients of the bank and persons who had come with petitions. He looked languid and exhausted, and spoke in a faint voice hardly above a whisper, as though he were dying.
"What can I do for you ?" he asked a lady in an antediluvian mantle, whose back view was extremely suggestive of a huge dung-beetle.
"You see, your Excellency," the petitioner in question began, speaking rapidly, "my husband Shtchukin, a collegiate assessor, was ill for five months, and while he, if you will excuse my saying so, was laid up at home, he was for no sort of reason dismissed, your Excellency ; and when I went for his salary they deducted, if you please, your Excellency, twenty-four roubles thirty-six kopecks from his salary. ’What for ?’ I asked. ’He borrowed from the club fund,’ they told me, ’and the other clerks had stood security for him.’ How was that ? How could he have borrowed it without my consent ? It’s impossible, your Excellency. What’s the reason of it ? I am a poor woman, I earn my bread by taking in lodgers. I am a weak, defenceless woman . . . I have to put up with ill-usage from everyone and never hear a kind word. . ."
The petitioner was blinking, and dived into her mantle for her handkerchief. Kistunov took her petition from her and began reading it.
"Excuse me, what’s this ?" he asked, shrugging his shoulders. "I can make nothing of it. Evidently you have come to the wrong place, madam. Your petition has nothing to do with us at all. You will have to apply to the department in which your husband was employed."
"Why, my dear sir, I have been to five places already, and they would not even take the petition anywhere," said Madame Shtchukin. "I’d quite lost my head, but, thank goodness — God bless him for it — my son-in-law, Boris Matveyitch, advised me to come to you. ’You go to Mr. Kistunov, mamma : he is an influential man, he can do anything for you. . . .’ Help me, your Excellency !"
"We can do nothing for you, Madame Shtchukin. You must understand : your husband served in the Army Medical Department, and our establishment is a purely private commercial undertaking, a bank. Surely you must understand that !"
Kistunov shrugged his shoulders again and turned to a gentleman in a military uniform, with a swollen face.
"Your Excellency," piped Madame Shtchukin in a pitiful voice, " I have the doctor’s certificate that my husband was ill ! Here it is, if you will kindly look at it."
"Very good, I believe you," Kistunov said irritably, "but I repeat it has nothing to do with us. It’s queer and positively absurd ! Surely your husband must know where you are to apply ?"
"He knows nothing, your Excellency. He keeps on : ’It’s not your business ! Get away !’ — that’s all I can get out of him. . . . Whose business is it, then ? It’s I have to keep them all !"
Kistunov again turned to Madame Shtchukin and began explaining to her the difference between the Army Medical Department and a private bank. She listened attentively, nodded in token of assent, and said :
"Yes . . . yes . . . yes . . . I understand, sir. In that case, your Excellency, tell them to pay me fifteen roubles at least ! I agree to take part on account !
"Ugh !" sighed Kistunov, letting his head drop back. "There’s no making you see reason. Do understand that to apply to us with such a petition is as strange as to send in a petition concerning divorce, for instance, to a chemist’s or to the Assaying Board. You have not been paid your due, but what have we to do with it ?"
"Your Excellency, make me remember you in my prayers for the rest of my days, have pity on a lone, lorn woman," wailed Madame Shtchukin ; "I am a weak, defenceless woman. . . . I am worried to death, I’ve to settle with the lodgers and see to my husband’s affairs and fly round looking after the house, and I am going to church every day this week, and my son-in-law is out of a job. . . . I might as well not eat or drink. . . . I can scarcely keep on my feet. . . . I haven’t slept all night. . . ."
Kistunov was conscious of the palpitation of his heart. With a face of anguish, pressing his hand on his heart, he began explaining to Madame Shtchukin again, but his voice failed him.
"No, excuse me, I cannot talk to you," he said with a wave of his hand. "My head’s going round. You are hindering us and wasting your time. Ugh ! Alexey Nikolaitch," he said, addressing one of his clerks, "please will you explain to Madame Shtchukin ?"
Kistunov, passing by all the petitioners, went to his private room and signed about a dozen papers while Alexey Nikolaitch was still engaged with Madame Shtchukin. As he sat in his room Kistunov heard two voices : the monotonous, restrained bass of Alexey Nikolaitch and the shrill, wailing voice of Madame Shtchukin.
"I am a weak, defenceless woman, I am a woman in delicate health," said Madame Shtchukin. "I look strong, but if you were to overhaul me there is not one healthy fibre in me. I can scarcely keep on my feet, and my appetite is gone. . . . I drank my cup of coffee this morning without the slightest relish. . . ."
Alexey Nikolaitch explained to her the difference between the departments and the complicated system of sending in papers. He was soon exhausted, and his place was taken by the accountant.
"A wonderfully disagreeable woman !" said Kistunov, revolted, nervously cracking his fingers and continually going to the decanter of water. "She’s a perfect idiot ! She’s worn me out and she’ll exhaust them, the nasty creature ! Ugh ! . . . my heart is throbbing."
Half an hour later he rang his bell. Alexey Nikolaitch made his appearance.
"How are things going ?" Kistunov asked languidly.
"We can’t make her see anything, Pyotr Alexandritch ! We are simply done. We talk of one thing and she talks of something else."
"I . . . I can’t stand the sound of her voice. . . . I am ill. . . . I can’t bear it."
"Send for the porter, Pyotr Alexandritch, let him put her out."
"No, no," cried Kistunov in alarm. "She will set up a squeal, and there are lots of flats in this building, and goodness knows what they would think of us. . . . Do try and explain to her, my dear fellow. . . ."
A minute later the deep drone of Alexey Nikolaitch’s voice was audible again. A quarter of an hour passed, and instead of his bass there was the murmur of the accountant’s powerful tenor."
"Re-mark-ably nasty woman," Kistunov thought indignantly, nervously shrugging his shoulders. "No more brains than a sheep. I believe that’s a twinge of the gout again. . . . My migraine is coming back. . . ."
In the next room Alexey Nikolaitch, at the end of his resources, at last tapped his finger on the table and then on his own forehead.
"The fact of the matter is you haven’t a head on your shoulders," he said, "but this."
"Come, come," said the old lady, offended. "Talk to your own wife like that. . . . You screw ! . . . Don’t be too free with your hands."
And looking at her with fury, with exasperation, as though he would devour her, Alexey Nikolaitch said in a quiet, stifled voice :
"Clear out."
"Wha-at ?" squealed Madame Shtchukin. "How dare you ? I am a weak, defenceless woman ; I won’t endure it. My husband is a collegiate assessor. You screw ! . . . I will go to Dmitri Karlitch, the lawyer, and there will be nothing left of you ! I’ve had the law of three lodgers, and I will make you flop down at my feet for your saucy words ! I’ll go to your general. Your Excellency, your Excellency !"
"Be off, you pest," hissed Alexey Nikolaitch.
Kistunov opened his door and looked into the office.
"What is it ?" he asked in a tearful voice.
Madame Shtchukin, as red as a crab, was standing in the middle of the room, rolling her eyes and prodding the air with her fingers. The bank clerks were standing round red in the face too, and, evidently harassed, were looking at each other distractedly.
"Your Excellency," cried Madame Shtchukin, pouncing upon Kistunov. "Here, this man, he here . . . this man . . ." (she pointed to Alexey Nikolaitch) "tapped himself on the forehead and then tapped the table. . . . You told him to go into my case, and he’s jeering at me ! I am a weak, defenceless woman. . . . My husband is a collegiate assessor, and I am a major’s daughter myself ! "
"Very good, madam," moaned Kistunov. "I will go into it . . . I will take steps. . . . Go away . . . later !"
"And when shall I get the money, your Excellency ? I need it to-day !"
Kistunov passed his trembling hand over his forehead, heaved a sigh, and began explaining again.
"Madam, I have told you already this is a bank, a private commercial establishment . . . . What do you want of us ? And do understand that you are hindering us."
Madame Shtchukin listened to him and sighed.
"To be sure, to be sure," she assented. "Only, your Excellency, do me the kindness, make me pray for you for the rest of my life, be a father, protect me ! If a medical certificate is not enough I can produce an affidavit from the police. . . . Tell them to give me the money."
Everything began swimming before Kistunov’s eyes. He breathed out all the air in his lungs in a prolonged sigh and sank helpless on a chair.
"How much do you want ?" he asked in a weak voice.
"Twenty-four roubles and thirty-six kopecks."
Kistunov took his pocket-book out of his pocket, extracted a twenty-five rouble note and gave it to Madame Shtchukin.
"Take it and . . . and go away !"
Madame Shtchukin wrapped the money up in her handkerchief, put it away, and pursing up her face into a sweet, mincing, even coquettish smile, asked :
"Your Excellency, and would it be possible for my husband to get a post again ?"
"I am going . . . I am ill . . ." said Kistunov in a weary voice. "I have dreadful palpitations."
When he had driven home Alexey Nikolaitch sent Nikita for some laurel drops, and, after taking twenty drops each, all the clerks set to work, while Madame Shtchukin stayed another two hours in the vestibule, talking to the porter and waiting for Kistunov to return. . . .
She came again next day.
11. THE LOTTERY TICKET
IVAN DMITRITCH, a middle-class man who lived with his family on an income of twelve hundred a year and was very well satisfied with his lot, sat down on the sofa after supper and began reading the newspaper.
“I forgot to look at the newspaper today,” his wife said to him as she cleared the table. “Look and see whether the list of drawings is there.”
“Yes, it is,” said Ivan Dmitritch ; “but hasn’t your ticket lapsed ?”
“No ; I took the interest on Tuesday.”
“What is the number ?”
“Series 9,499, number 26.”
“All right... we will look... 9,499 and 26.”
Ivan Dmitritch had no faith in lottery luck, and would not, as a rule, have consented to look at the lists of winning numbers, but now, as he had nothing else to do and as the newspaper was before his eyes, he passed his finger downwards along the column of numbers. And immediately, as though in mockery of his scepticism, no further than the second line from the top, his eye was caught by the figure 9,499 ! Unable to believe his eyes, he hurriedly dropped the paper on his knees without looking to see the number of the ticket, and, just as though some one had given him a douche of cold water, he felt an agreeable chill in the pit of the stomach ; tingling and terrible and sweet !
“Masha, 9,499 is there !” he said in a hollow voice.
His wife looked at his astonished and panic-stricken face, and realized that he was not joking.
“9,499 ?” she asked, turning pale and dropping the folded tablecloth on the table.
“Yes, yes... it really is there !”
“And the number of the ticket ?”
“Oh, yes ! There’s the number of the ticket too. But stay... wait ! No, I say ! Anyway, the number of our series is there ! Anyway, you understand....”
Looking at his wife, Ivan Dmitritch gave a broad, senseless smile, like a baby when a bright object is shown it. His wife smiled too ; it was as pleasant to her as to him that he only mentioned the series, and did not try to find out the number of the winning ticket. To torment and tantalize oneself with hopes of possible fortune is so sweet, so thrilling !
“It is our series,” said Ivan Dmitritch, after a long silence. “So there is a probability that we have won. It’s only a probability, but there it is !”
“Well, now look !”
“Wait a little. We have plenty of time to be disappointed. It’s on the second line from the top, so the prize is seventy-five thousand. That’s not money, but power, capital ! And in a minute I shall look at the list, and there—26 ! Eh ? I say, what if we really have won ?”
The husband and wife began laughing and staring at one another in silence. The possibility of winning bewildered them ; they could not have said, could not have dreamed, what they both needed that seventy-five thousand for, what they would buy, where they would go. They thought only of the figures 9,499 and 75,000 and pictured them in their imagination, while somehow they could not think of the happiness itself which was so possible.
Ivan Dmitritch, holding the paper in his hand, walked several times from corner to corner, and only when he had recovered from the first impression began dreaming a little.
“And if we have won,” he said—“why, it will be a new life, it will be a transformation ! The ticket is yours, but if it were mine I should, first of all, of course, spend twenty-five thousand on real property in the shape of an estate ; ten thousand on immediate expenses, new furnishing... travelling... paying debts, and so on.... The other forty thousand I would put in the bank and get interest on it.”
“Yes, an estate, that would be nice,” said his wife, sitting down and dropping her hands in her lap.
“Somewhere in the Tula or Oryol provinces.... In the first place we shouldn’t need a summer villa, and besides, it would always bring in an income.”
And pictures came crowding on his imagination, each more gracious and poetical than the last. And in all these pictures he saw himself well-fed, serene, healthy, felt warm, even hot ! Here, after eating a summer soup, cold as ice, he lay on his back on the burning sand close to a stream or in the garden under a lime-tree.... It is hot.... His little boy and girl are crawling about near him, digging in the sand or catching ladybirds in the grass. He dozes sweetly, thinking of nothing, and feeling all over that he need not go to the office today, tomorrow, or the day after. Or, tired of lying still, he goes to the hayfield, or to the forest for mushrooms, or watches the peasants catching fish with a net. When the sun sets he takes a towel and soap and saunters to the bathing-shed, where he undresses at his leisure, slowly rubs his bare chest with his hands, and goes into the water. And in the water, near the opaque soapy circles, little fish flit to and fro and green water-weeds nod their heads. After bathing there is tea with cream and milk rolls.... In the evening a walk or vint with the neighbours.
“Yes, it would be nice to buy an estate,” said his wife, also dreaming, and from her face it was evident that she was enchanted by her thoughts.
Ivan Dmitritch pictured to himself autumn with its rains, its cold evenings, and its St. Martin’s summer. At that season he would have to take longer walks about the garden and beside the river, so as to get thoroughly chilled, and then drink a big glass of vodka and eat a salted mushroom or a soused cucumber, and then—drink another.... The children would come running from the kitchen-garden, bringing a carrot and a radish smelling of fresh earth.... And then, he would lie stretched full length on the sofa, and in leisurely fashion turn over the pages of some illustrated magazine, or, covering his face with it and unbuttoning his waistcoat, give himself up to slumber.
The St. Martin’s summer is followed by cloudy, gloomy weather. It rains day and night, the bare trees weep, the wind is damp and cold. The dogs, the horses, the fowls—all are wet, depressed, downcast. There is nowhere to walk ; one can’t go out for days together ; one has to pace up and down the room, looking despondently at the grey window. It is dreary !
Ivan Dmitritch stopped and looked at his wife.
“I should go abroad, you know, Masha,” he said.
And he began thinking how nice it would be in late autumn to go abroad somewhere to the South of France... to Italy.... to India !
“I should certainly go abroad too,” his wife said. “But look at the number of the ticket !”
“Wait, wait !...”
He walked about the room and went on thinking. It occurred to him : what if his wife really did go abroad ? It is pleasant to travel alone, or in the society of light, careless women who live in the present, and not such as think and talk all the journey about nothing but their children, sigh, and tremble with dismay over every farthing. Ivan Dmitritch imagined his wife in the train with a multitude of parcels, baskets, and bags ; she would be sighing over something, complaining that the train made her head ache, that she had spent so much money.... At the stations he would continually be having to run for boiling water, bread and butter.... She wouldn’t have dinner because of its being too dear....
“She would begrudge me every farthing,” he thought, with a glance at his wife. “The lottery ticket is hers, not mine ! Besides, what is the use of her going abroad ? What does she want there ? She would shut herself up in the hotel, and not let me out of her sight.... I know !”
And for the first time in his life his mind dwelt on the fact that his wife had grown elderly and plain, and that she was saturated through and through with the smell of cooking, while he was still young, fresh, and healthy, and might well have got married again.
“Of course, all that is silly nonsense,” he thought ; “but... why should she go abroad ? What would she make of it ? And yet she would go, of course.... I can fancy... In reality it is all one to her, whether it is Naples or Klin. She would only be in my way. I should be dependent upon her. I can fancy how, like a regular woman, she will lock the money up as soon as she gets it.... She will hide it from me.... She will look after her relations and grudge me every farthing.”
Ivan Dmitritch thought of her relations. All those wretched brothers and sisters and aunts and uncles would come crawling about as soon as they heard of the winning ticket, would begin whining like beggars, and fawning upon them with oily, hypocritical smiles. Wretched, detestable people ! If they were given anything, they would ask for more ; while if they were refused, they would swear at them, slander them, and wish them every kind of misfortune.
Ivan Dmitritch remembered his own relations, and their faces, at which he had looked impartially in the past, struck him now as repulsive and hateful.
“They are such reptiles !” he thought.
And his wife’s face, too, struck him as repulsive and hateful. Anger surged up in his heart against her, and he thought malignantly :
“She knows nothing about money, and so she is stingy. If she won it she would give me a hundred roubles, and put the rest away under lock and key.”
And he looked at his wife, not with a smile now, but with hatred. She glanced at him too, and also with hatred and anger. She had her own daydreams, her own plans, her own reflections ; she understood perfectly well what her husband’s dreams were. She knew who would be the first to try and grab her winnings.
“It’s very nice making daydreams at other people’s expense !” is what her eyes expressed. “No, don’t you dare !”
Her husband understood her look ; hatred began stirring again in his breast, and in order to annoy his wife he glanced quickly, to spite her at the fourth page on the newspaper and read out triumphantly :
“Series 9,499, number 46 ! Not 26 !”
Hatred and hope both disappeared at once, and it began immediately to seem to Ivan Dmitritch and his wife that their rooms were dark and small and low-pitched, that the supper they had been eating was not doing them good, but lying heavy on their stomachs, that the evenings were long and wearisome....
“What the devil’s the meaning of it ?” said Ivan Dmitritch, beginning to be ill-humoured. “Wherever one steps there are bits of paper under one’s feet, crumbs, husks. The rooms are never swept ! One is simply forced to go out. Damnation take my soul entirely ! I shall go and hang myself on the first aspen-tree !”
12. TOO EARLY !
THE bells are ringing for service in the village of Shalmovo. The sun is already kissing the earth on the horizon ; it has turned crimson and will soon disappear. In Semyon’s pothouse, which has lately changed its name and become a restaurant — a title quite out of keeping with the wretched little hut with its thatch torn off its roof, and its couple of dingy windows — two peasant sportsmen are sitting. One of them is called Filimon Slyunka ; he is an old man of sixty, formerly a house-serf, belonging to the Counts Zavalin, by trade a carpenter. He has at one time been employed in a nail factory, has been turned off for drunkenness and idleness, and now lives upon his old wife, who begs for alms. He is thin and weak, with a mangy-looking little beard, speaks with a hissing sound, and after every word twitches the right side of his face and jerkily shrugs his right shoulder. The other, Ignat Ryabov, a sturdy, broad-shouldered peasant who never does anything and is everlastingly silent, is sitting in the corner under a big string of bread rings. The door, opening inwards, throws a thick shadow upon him, so that Slyunka and Semyon the publican can see nothing but his patched knees, his long fleshy nose, and a big tuft of hair which has escaped from the thick uncombed tangle covering his head. Semyon, a sickly little man, with a pale face and a long sinewy neck, stands behind his counter, looks mournfully at the string of bread rings, and coughs meekly.
"You think it over now, if you have any sense," Slyunka says to him, twitching his cheek. "You have the thing lying by unused and get no sort of benefit from it. While we need it. A sportsman without a gun is like a sacristan without a voice. You ought to understand that, but I see you don’t understand it, so you can have no real sense. . . . Hand it over !"
"You left the gun in pledge, you know !" says Semyon in a thin womanish little voice, sighing deeply, and not taking his eyes off the string of bread rings. "Hand over the rouble you borrowed, and then take your gun."
"I haven’t got a rouble. I swear to you, Semyon Mitritch, as God sees me : you give me the gun and I will go to-day with Ignashka and bring it you back again. I’ll bring it back, strike me dead. May I have happiness neither in this world nor the next, if I don’t."
"Semyon Mitritch, do give it," Ignat Ryabov says in his bass, and his voice betrays a passionate desire to get what he asks for.
"But what do you want the gun for ?" sighs Semyon, sadly shaking his head. "What sort of shooting is there now ? It’s still winter outside, and no game at all but crows and jackdaws."
"Winter, indeed," says Slyunka, hooing the ash out of his pipe with his finger, "it is early yet of course, but you never can tell with the snipe. The snipe’s a bird that wants watching. If you are unlucky, you may sit waiting at home, and miss his flying over, and then you must wait till autumn. . . . It is a business ! The snipe is not a rook. . . . Last year he was flying the week before Easter, while the year before we had to wait till the week after Easter ! Come, do us a favour, Semyon Mitritch, give us the gun. Make us pray for you for ever. As ill-luck would have it, Ignashka has pledged his gun for drink too. Ah, when you drink you feel nothing, but now . . . ah, I wish I had never looked at it, the cursed vodka ! Truly it is the blood of Satan ! Give it us, Semyon Mitritch !"
"I won’t give it you," says Semyon, clasping his yellow hands on his breast as though he were going to pray. "You must act fairly, Filimonushka. . . . A thing is not taken out of pawn just anyhow ; you must pay the money. . . . Besides, what do you want to kill birds for ? What’s the use ? It’s Lent now — you are not going to eat them."
Slyunka exchanges glances with Ryabov in embarrassment, sighs, and says : "We would only go stand-shooting."
"And what for ? It’s all foolishness. You are not the sort of man to spend your time in foolishness. . . . Ignashka, to be sure, is a man of no understanding, God has afflicted him, but you, thank the Lord, are an old man. It’s time to prepare for your end. Here, you ought to go to the midnight service."
The allusion to his age visibly stings Slyunka. He clears his throat, wrinkles up his forehead, and remains silent for a full minute.
"I say, Semyon Mitritch," he says hotly, getting up and twitching not only in his right cheek but all over his face. "It’s God’s truth. . . . May the Almighty strike me dead, after Easter I shall get something from Stepan Kuzmitch for an axle, and I will pay you not one rouble but two ! May the Lord chastise me ! Before the holy image, I tell you, only give me the gun !"
"Gi-ive it," Ryabov says in his growling bass ; they can hear him breathing hard, and it seems that he would like to say a great deal, but cannot find the words. "Gi-ive it."
"No, brothers, and don’t ask," sighs Semyon, shaking his head mournfully. "Don’t lead me into sin. I won’t give you the gun. It’s not the fashion for a thing to be taken out of pawn and no money paid. Besides — why this indulgence ? Go your way and God bless you !"
Slyunka rubs his perspiring face with his sleeve and begins hotly swearing and entreating. He crosses himself, holds out his hands to the ikon, calls his deceased father and mother to bear witness, but Semyon sighs and meekly looks as before at the string of bread rings. In the end Ignashka Ryabov, hitherto motionless, gets up impulsively and bows down to the ground before the innkeeper, but even that has no effect on him.
"May you choke with my gun, you devil," says Slyunka, with his face twitching, and his shoulders, shrugging. "May you choke, you plague, you scoundrelly soul."
Swearing and shaking his fists, he goes out of the tavern with Ryabov and stands still in the middle of the road.
"He won’t give it, the damned brute," he says, in a weeping voice, looking into Ryabov’s face with an injured air.
"He won’t give it," booms Ryabov.
The windows of the furthest huts, the starling cote on the tavern, the tops of the poplars, and the cross on the church are all gleaming with a bright golden flame. Now they can see only half of the sun, which, as it goes to its night’s rest, is winking, shedding a crimson light, and seems laughing gleefully. Slyunka and Ryabov can see the forest lying, a dark blur, to the right of the sun, a mile and a half from the village, and tiny clouds flitting over the clear sky, and they feel that the evening will be fine and still.
"Now is just the time," says Slyunka, with his face twitching. "It would be nice to stand for an hour or two. He won’t give it us, the damned brute. May he. . . "
"For stand-shooting, now is the very time . . ." Ryabov articulated, as though with an effort, stammering.
After standing still for a little they walk out of the village, without saying a word to each other, and look towards the dark streak of the forest. The whole sky above the forest is studded with moving black spots, the rooks flying home to roost. The snow, lying white here and there on the dark brown plough-land, is lightly flecked with gold by the sun.
"This time last year I went stand-shooting in Zhivki," says Slyunka, after a long silence. "I brought back three snipe."
Again there follows a silence. Both stand a long time and look towards the forest, and then lazily move and walk along the muddy road from the village.
"It’s most likely the snipe haven’t come yet," says Slyunka, "but may be they are here."
"Kostka says they are not here yet."
"Maybe they are not, who can tell ; one year is not like another. But what mud !"
"But we ought to stand."
"To be sure we ought — why not ?"
"We can stand and watch ; it wouldn’t be amiss to go to the forest and have a look. If they are there we will tell Kostka, or maybe get a gun ourselves and come to-morrow. What a misfortune, God forgive me. It was the devil put it in my mind to take my gun to the pothouse ! I am more sorry than I can tell you, Ignashka."
Conversing thus, the sportsmen approach the forest. The sun has set and left behind it a red streak like the glow of a fire, scattered here and there with clouds ; there is no catching the colours of those clouds : their edges are red, but they themselves are one minute grey, at the next lilac, at the next ashen.
In the forest, among the thick branches of fir-trees and under the birch bushes, it is dark, and only the outermost twigs on the side of the sun, with their fat buds and shining bark, stand out clearly in the air. There is a smell of thawing snow and rotting leaves. It is still ; nothing stirs. From the distance comes the subsiding caw of the rooks.
"We ought to be standing in Zhivki now," whispers Slyunka, looking with awe at Ryabov ; "there’s good stand-shooting there."
Ryabov too looks with awe at Slyunka, with unblinking eyes and open mouth.
"A lovely time," Slyunka says in a trembling whisper. "The Lord is sending a fine spring . . . and I should think the snipe are here by now. . . . Why not ? The days are warm now. . . . The cranes were flying in the morning, lots and lots of them."
Slyunka and Ryabov, splashing cautiously through the melting snow and sticking in the mud, walk two hundred paces along the edge of the forest and there halt. Their faces wear a look of alarm and expectation of something terrible and extraordinary. They stand like posts, do not speak nor stir, and their hands gradually fall into an attitude as though they were holding a gun at the cock. . . .
A big shadow creeps from the left and envelops the earth. The dusk of evening comes on. If one looks to the right, through the bushes and tree trunks, there can be seen crimson patches of the after-glow. It is still and damp. . . .
"There’s no sound of them," whispers Slyunka, shrugging with the cold and sniffing with his chilly nose.
But frightened by his own whisper, he holds his finger up at some one, opens his eyes wide, and purses up his lips. There is a sound of a light snapping. The sportsmen look at each other significantly, and tell each other with their eyes that it is nothing. It is the snapping of a dry twig or a bit of bark. The shadows of evening keep growing and growing, the patches of crimson gradually grow dim, and the dampness becomes unpleasant.
The sportsmen remain standing a long time, but they see and hear nothing. Every instant they expect to see a delicate leaf float through the air, to hear a hurried call like the husky cough of a child, and the flutter of wings.
"No, not a sound," Slyunka says aloud, dropping his hands and beginning to blink. "So they have not come yet."
"It’s early !"
"You are right there."
The sportsmen cannot see each other’s faces, it is getting rapidly dark.
"We must wait another five days," says Slyunka, as he comes out from behind a bush with Ryabov. "It’s too early !"
They go homewards, and are silent all the way.
13. HAPPINESS
A FLOCK of sheep was spending the night on the broad steppe road that is called the great highway. Two shepherds were guarding it. One, a toothless old man of eighty, with a tremulous face, was lying on his stomach at the very edge of the road, leaning his elbows on the dusty leaves of a plantain ; the other, a young fellow with thick black eyebrows and no moustache, dressed in the coarse canvas of which cheap sacks are made, was lying on his back, with his arms under his head, looking upwards at the sky, where the stars were slumbering and the Milky Way lay stretched exactly above his face.
The shepherds were not alone. A couple of yards from them in the dusk that shrouded the road a horse made a patch of darkness, and, beside it, leaning against the saddle, stood a man in high boots and a short full-skirted jacket who looked like an overseer on some big estate. Judging from his upright and motionless figure, from his manners, and his behaviour to the shepherds and to his horse, he was a serious, reasonable man who knew his own value ; even in the darkness signs could be detected in him of military carriage and of the majestically condescending expression gained by frequent intercourse with the gentry and their stewards.
The sheep were asleep. Against the grey background of the dawn, already beginning to cover the eastern part of the sky, the silhouettes of sheep that were not asleep could be seen here and there ; they stood with drooping heads, thinking. Their thoughts, tedious and oppressive, called forth by images of nothing but the broad steppe and the sky, the days and the nights, probably weighed upon them themselves, crushing them into apathy ; and, standing there as though rooted to the earth, they noticed neither the presence of a stranger nor the uneasiness of the dogs.
The drowsy, stagnant air was full of the monotonous noise inseparable from a summer night on the steppes ; the grasshoppers chirruped incessantly ; the quails called, and the young nightingales trilled languidly half a mile away in a ravine where a stream flowed and willows grew.
The overseer had halted to ask the shepherds for a light for his pipe. He lighted it in silence and smoked the whole pipe ; then, still without uttering a word, stood with his elbow on the saddle, plunged in thought. The young shepherd took no notice of him, he still lay gazing at the sky while the old man slowly looked the overseer up and down and then asked :
“Why, aren’t you Panteley from Makarov’s estate ?”
“That’s myself,” answered the overseer.
“To be sure, I see it is. I didn’t know you—that is a sign you will be rich. Where has God brought you from ?”
“From the Kovylyevsky fields.”
“That’s a good way. Are you letting the land on the part-crop system ?”
“Part of it. Some like that, and some we are letting on lease, and some for raising melons and cucumbers. I have just come from the mill.”
A big shaggy old sheep-dog of a dirty white colour with woolly tufts about its nose and eyes walked three times quietly round the horse, trying to seem unconcerned in the presence of strangers, then all at once dashed suddenly from behind at the overseer with an angry aged growl ; the other dogs could not refrain from leaping up too.
“Lie down, you damned brute,” cried the old man, raising himself on his elbow ; “blast you, you devil’s creature.”
When the dogs were quiet again, the old man resumed his former attitude and said quietly :
“It was at Kovyli on Ascension Day that Yefim Zhmenya died. Don’t speak of it in the dark, it is a sin to mention such people. He was a wicked old man. I dare say you have heard.”
“No, I haven’t.”
“Yefim Zhmenya, the uncle of Styopka, the blacksmith. The whole district round knew him. Aye, he was a cursed old man, he was ! I knew him for sixty years, ever since Tsar Alexander who beat the French was brought from Taganrog to Moscow. We went together to meet the dead Tsar, and in those days the great highway did not run to Bahmut, but from Esaulovka to Gorodishtche, and where Kovyli is now, there were bustards’ nests—there was a bustard’s nest at every step. Even then I had noticed that Yefim had given his soul to damnation, and that the Evil One was in him. I have observed that if any man of the peasant class is apt to be silent, takes up with old women’s jobs, and tries to live in solitude, there is no good in it, and Yefim from his youth up was always one to hold his tongue and look at you sideways, he always seemed to be sulky and bristling like a cock before a hen. To go to church or to the tavern or to lark in the street with the lads was not his fashion, he would rather sit alone or be whispering with old women. When he was still young he took jobs to look after the bees and the market gardens. Good folks would come to his market garden sometimes and his melons were whistling. One day he caught a pike, when folks were looking on, and it laughed aloud, ‘Ho-ho-ho-ho !’”
“It does happen,” said Panteley.
The young shepherd turned on his side and, lifting his black eyebrows, stared intently at the old man.
“Did you hear the melons whistling ?” he asked.
“Hear them I didn’t, the Lord spared me,” sighed the old man, “but folks told me so. It is no great wonder... the Evil One will begin whistling in a stone if he wants to. Before the Day of Freedom a rock was humming for three days and three nights in our parts. I heard it myself. The pike laughed because Yefim caught a devil instead of a pike.”
The old man remembered something. He got up quickly on to his knees and, shrinking as though from the cold, nervously thrusting his hands into his sleeves, he muttered in a rapid womanish gabble :
“Lord save us and have mercy upon us ! I was walking along the river bank one day to Novopavlovka. A storm was gathering, such a tempest it was, preserve us Holy Mother, Queen of Heaven.... I was hurrying on as best I could, I looked, and beside the path between the thorn bushes—the thorn was in flower at the time—there was a white bullock coming along. I wondered whose bullock it was, and what the devil had sent it there for. It was coming along and swinging its tail and moo-oo-oo ! but would you believe it, friends, I overtake it, I come up close—and it’s not a bullock, but Yefim—holy, holy, holy ! I make the sign of the cross while he stares at me and mutters, showing the whites of his eyes ; wasn’t I frightened ! We came alongside, I was afraid to say a word to him—the thunder was crashing, the sky was streaked with lightning, the willows were bent right down to the water—all at once, my friends, God strike me dead that I die impenitent, a hare ran across the path... it ran and stopped, and said like a man : ‘Good-evening, peasants.’ Lie down, you brute !” the old man cried to the shaggy dog, who was moving round the horse again. “Plague take you !”
“It does happen,” said the overseer, still leaning on the saddle and not stirring ; he said this in the hollow, toneless voice in which men speak when they are plunged in thought.
“It does happen,” he repeated, in a tone of profundity and conviction.
“Ugh, he was a nasty old fellow,” the old shepherd went on with somewhat less fervour. “Five years after the Freedom he was flogged by the commune at the office, so to show his spite he took and sent the throat illness upon all Kovyli. Folks died out of number, lots and lots of them, just as in cholera....”
“How did he send the illness ?” asked the young shepherd after a brief silence.
“We all know how, there is no great cleverness needed where there is a will to it. Yefim murdered people with viper’s fat. That is such a poison that folks will die from the mere smell of it, let alone the fat.”
“That’s true,” Panteley agreed.
“The lads wanted to kill him at the time, but the old people would not let them. It would never have done to kill him ; he knew the place where the treasure is hidden, and not another soul did know. The treasures about here are charmed so that you may find them and not see them, but he did see them. At times he would walk along the river bank or in the forest, and under the bushes and under the rocks there would be little flames, little flames... little flames as though from brimstone. I have seen them myself. Everyone expected that Yefim would show people the places or dig the treasure up himself, but he—as the saying is, like a dog in the manger—so he died without digging it up himself or showing other people.”
The overseer lit a pipe, and for an instant lighted up his big moustaches and his sharp, stern-looking, and dignified nose. Little circles of light danced from his hands to his cap, raced over the saddle along the horse’s back, and vanished in its mane near its ears.
“There are lots of hidden treasures in these parts,” he said.
And slowly stretching, he looked round him, resting his eyes on the whitening east and added :
“There must be treasures.”
“To be sure,” sighed the old man, “one can see from every sign there are treasures, only there is no one to dig them, brother. No one knows the real places ; besides, nowadays, you must remember, all the treasures are under a charm. To find them and see them you must have a talisman, and without a talisman you can do nothing, lad. Yefim had talismans, but there was no getting anything out of him, the bald devil. He kept them, so that no one could get them.”
The young shepherd crept two paces nearer to the old man and, propping his head on his fists, fastened his fixed stare upon him. A childish expression of terror and curiosity gleamed in his dark eyes, and seemed in the twilight to stretch and flatten out the large features of his coarse young face. He was listening intently.
“It is even written in the Scriptures that there are lots of treasures hidden here,” the old man went on ; “it is so for sure... and no mistake about it. An old soldier of Novopavlovka was shown at Ivanovna a writing, and in this writing it was printed about the place of the treasure and even how many pounds of gold was in it and the sort of vessel it was in ; they would have found the treasures long ago by that writing, only the treasure is under a spell, you can’t get at it.”
“Why can’t you get at it, grandfather ?” asked the young man.
“I suppose there is some reason, the soldier didn’t say. It is under a spell... you need a talisman.”
The old man spoke with warmth, as though he were pouring out his soul before the overseer. He talked through his nose and, being unaccustomed to talk much and rapidly, stuttered ; and, conscious of his defects, he tried to adorn his speech with gesticulations of the hands and head and thin shoulders, and at every movement his hempen shirt crumpled into folds, slipped upwards and displayed his back, black with age and sunburn. He kept pulling it down, but it slipped up again at once. At last, as though driven out of all patience by the rebellious shirt, the old man leaped up and said bitterly :
“There is fortune, but what is the good of it if it is buried in the earth ? It is just riches wasted with no profit to anyone, like chaff or sheep’s dung, and yet there are riches there, lad, fortune enough for all the country round, but not a soul sees it ! It will come to this, that the gentry will dig it up or the government will take it away. The gentry have begun digging the barrows.... They scented something ! They are envious of the peasants’ luck ! The government, too, is looking after itself. It is written in the law that if any peasant finds the treasure he is to take it to the authorities ! I dare say, wait till you get it ! There is a brew but not for you !”
The old man laughed contemptuously and sat down on the ground. The overseer listened with attention and agreed, but from his silence and the expression of his figure it was evident that what the old man told him was not new to him, that he had thought it all over long ago, and knew much more than was known to the old shepherd.
“In my day, I must own, I did seek for fortune a dozen times,” said the old man, scratching himself nervously. “I looked in the right places, but I must have come on treasures under a charm. My father looked for it, too, and my brother, too—but not a thing did they find, so they died without luck. A monk revealed to my brother Ilya—the Kingdom of Heaven be his—that in one place in the fortress of Taganrog there was a treasure under three stones, and that that treasure was under a charm, and in those days—it was, I remember, in the year ‘38—an Armenian used to live at Matvyeev Barrow who sold talismans. Ilya bought a talisman, took two other fellows with him, and went to Taganrog. Only when he got to the place in the fortress, brother, there was a soldier with a gun, standing at the very spot....”
A sound suddenly broke on the still air, and floated in all directions over the steppe. Something in the distance gave a menacing bang, crashed against stone, and raced over the steppe, uttering, “Tah ! tah ! tah ! tah !” When the sound had died away the old man looked inquiringly at Panteley, who stood motionless and unconcerned.
“It’s a bucket broken away at the pits,” said the young shepherd after a moment’s thought.
It was by now getting light. The Milky Way had turned pale and gradually melted like snow, losing its outlines ; the sky was becoming dull and dingy so that you could not make out whether it was clear or covered thickly with clouds, and only from the bright leaden streak in the east and from the stars that lingered here and there could one tell what was coming.
The first noiseless breeze of morning, cautiously stirring the spurges and the brown stalks of last year’s grass, fluttered along the road.
The overseer roused himself from his thoughts and tossed his head. With both hands he shook the saddle, touched the girth and, as though he could not make up his mind to mount the horse, stood still again, hesitating.
“Yes,” he said, “your elbow is near, but you can’t bite it. There is fortune, but there is not the wit to find it.”
And he turned facing the shepherds. His stern face looked sad and mocking, as though he were a disappointed man.
“Yes, so one dies without knowing what happiness is like...” he said emphatically, lifting his left leg into the stirrup. “A younger man may live to see it, but it is time for us to lay aside all thought of it.”
Stroking his long moustaches covered with dew, he seated himself heavily on the horse and screwed up his eyes, looking into the distance, as though he had forgotten something or left something unsaid. In the bluish distance where the furthest visible hillock melted into the mist nothing was stirring ; the ancient barrows, once watch-mounds and tombs, which rose here and there above the horizon and the boundless steppe had a sullen and death-like look ; there was a feeling of endless time and utter indifference to man in their immobility and silence ; another thousand years would pass, myriads of men would die, while they would still stand as they had stood, with no regret for the dead nor interest in the living, and no soul would ever know why they stood there, and what secret of the steppes was hidden under them.
The rooks awakening, flew one after another in silence over the earth. No meaning was to be seen in the languid flight of those long-lived birds, nor in the morning which is repeated punctually every twenty-four hours, nor in the boundless expanse of the steppe.
The overseer smiled and said :
“What space, Lord have mercy upon us ! You would have a hunt to find treasure in it ! Here,” he went on, dropping his voice and making a serious face, “here there are two treasures buried for a certainty. The gentry don’t know of them, but the old peasants, particularly the soldiers, know all about them. Here, somewhere on that ridge [the overseer pointed with his whip] robbers one time attacked a caravan of gold ; the gold was being taken from Petersburg to the Emperor Peter who was building a fleet at the time at Voronezh. The robbers killed the men with the caravan and buried the gold, but did not find it again afterwards. Another treasure was buried by our Cossacks of the Don. In the year ‘12 they carried off lots of plunder of all sorts from the French, goods and gold and silver. When they were going homewards they heard on the way that the government wanted to take away all the gold and silver from them. Rather than give up their plunder like that to the government for nothing, the brave fellows took and buried it, so that their children, anyway, might get it ; but where they buried it no one knows.”
“I have heard of those treasures,” the old man muttered grimly.
“Yes...” Panteley pondered again. “So it is....”
A silence followed. The overseer looked dreamily into the distance, gave a laugh and pulled the rein, still with the same expression as though he had forgotten something or left something unsaid. The horse reluctantly started at a walking pace. After riding a hundred paces Panteley shook his head resolutely, roused himself from his thoughts and, lashing his horse, set off at a trot.
The shepherds were left alone.
“That was Panteley from Makarov’s estate,” said the old man. “He gets a hundred and fifty a year and provisions found, too. He is a man of education....”
The sheep, waking up—there were about three thousand of them—began without zest to while away the time, nipping at the low, half-trampled grass. The sun had not yet risen, but by now all the barrows could be seen and, like a cloud in the distance, Saur’s Grave with its peaked top. If one clambered up on that tomb one could see the plain from it, level and boundless as the sky, one could see villages, manor-houses, the settlements of the Germans and of the Molokani, and a long-sighted Kalmuck could even see the town and the railway-station. Only from there could one see that there was something else in the world besides the silent steppe and the ancient barrows, that there was another life that had nothing to do with buried treasure and the thoughts of sheep.
The old man felt beside him for his crook—a long stick with a hook at the upper end—and got up. He was silent and thoughtful. The young shepherd’s face had not lost the look of childish terror and curiosity. He was still under the influence of what he had heard in the night, and impatiently awaiting fresh stories.
“Grandfather,” he asked, getting up and taking his crook, “what did your brother Ilya do with the soldier ?”
The old man did not hear the question. He looked absent-mindedly at the young man, and answered, mumbling with his lips :
“I keep thinking, Sanka, about that writing that was shown to that soldier at Ivanovka. I didn’t tell Panteley—God be with him—but you know in that writing the place was marked out so that even a woman could find it. Do you know where it is ? At Bogata Bylotchka at the spot, you know, where the ravine parts like a goose’s foot into three little ravines ; it is the middle one.”
“Well, will you dig ?”
“I will try my luck...”
“And, grandfather, what will you do with the treasure when you find it ?”
“Do with it ?” laughed the old man. “H’m !... If only I could find it then.... I would show them all.... H’m !... I should know what to do....”
And the old man could not answer what he would do with the treasure if he found it. That question had presented itself to him that morning probably for the first time in his life, and judging from the expression of his face, indifferent and uncritical, it did not seem to him important and deserving of consideration. In Sanka’s brain another puzzled question was stirring : why was it only old men searched for hidden treasure, and what was the use of earthly happiness to people who might die any day of old age ? But Sanka could not put this perplexity into words, and the old man could scarcely have found an answer to it.
An immense crimson sun came into view surrounded by a faint haze. Broad streaks of light, still cold, bathing in the dewy grass, lengthening out with a joyous air as though to prove they were not weary of their task, began spreading over the earth. The silvery wormwood, the blue flowers of the pig’s onion, the yellow mustard, the corn-flowers—all burst into gay colours, taking the sunlight for their own smile.
The old shepherd and Sanka parted and stood at the further sides of the flock. Both stood like posts, without moving, staring at the ground and thinking. The former was haunted by thoughts of fortune, the latter was pondering on what had been said in the night ; what interested him was not the fortune itself, which he did not want and could not imagine, but the fantastic, fairy-tale character of human happiness.
A hundred sheep started and, in some inexplicable panic as at a signal, dashed away from the flock ; and as though the thoughts of the sheep—tedious and oppressive—had for a moment infected Sanka also, he, too, dashed aside in the same inexplicable animal panic, but at once he recovered himself and shouted :
“You crazy creatures ! You’ve gone mad, plague take you !”
When the sun, promising long hours of overwhelming heat, began to bake the earth, all living things that in the night had moved and uttered sounds were sunk in drowsiness. The old shepherd and Sanka stood with their crooks on opposite sides of the flock, stood without stirring, like fakirs at their prayers, absorbed in thought. They did not heed each other ; each of them was living in his own life. The sheep were pondering, too.
14. IN THE COACH-HOUSE
IT was between nine and ten o’clock in the evening. Stepan the coachman, Mihailo the house-porter, Alyoshka the coachman’s grandson, who had come up from the village to stay with his grandfather, and Nikandr, an old man of seventy, who used to come into the yard every evening to sell salt herrings, were sitting round a lantern in the big coach-house, playing “kings.” Through the wide-open door could be seen the whole yard, the big house, where the master’s family lived, the gates, the cellars, and the porter’s lodge. It was all shrouded in the darkness of night, and only the four windows of one of the lodges which was let were brightly lit up. The shadows of the coaches and sledges with their shafts tipped upwards stretched from the walls to the doors, quivering and cutting across the shadows cast by the lantern and the players.... On the other side of the thin partition that divided the coach-house from the stable were the horses. There was a scent of hay, and a disagreeable smell of salt herrings coming from old Nikandr.
The porter won and was king ; he assumed an attitude such as was in his opinion befitting a king, and blew his nose loudly on a red-checked handkerchief.
“Now if I like I can chop off anybody’s head,” he said. Alyoshka, a boy of eight with a head of flaxen hair, left long uncut, who had only missed being king by two tricks, looked angrily and with envy at the porter. He pouted and frowned.
“I shall give you the trick, grandfather,” he said, pondering over his cards ; “I know you have got the queen of diamonds.”
“Well, well, little silly, you have thought enough !”
Alyoshka timidly played the knave of diamonds. At that moment a ring was heard from the yard.
“Oh, hang you !” muttered the porter, getting up. “Go and open the gate, O king !”
When he came back a little later, Alyoshka was already a prince, the fish-hawker a soldier, and the coachman a peasant.
“It’s a nasty business,” said the porter, sitting down to the cards again. “I have just let the doctors out. They have not extracted it.”
“How could they ? Just think, they would have to pick open the brains. If there is a bullet in the head, of what use are doctors ?”
“He is lying unconscious,” the porter went on. “He is bound to die. Alyoshka, don’t look at the cards, you little puppy, or I will pull your ears ! Yes, I let the doctors out, and the father and mother in... They have only just arrived. Such crying and wailing, Lord preserve us ! They say he is the only son.... It’s a grief !”
All except Alyoshka, who was absorbed in the game, looked round at the brightly lighted windows of the lodge.
“I have orders to go to the police station tomorrow,” said the porter. “There will be an inquiry... But what do I know about it ? I saw nothing of it. He called me this morning, gave me a letter, and said : ‘Put it in the letter-box for me.’ And his eyes were red with crying. His wife and children were not at home. They had gone out for a walk. So when I had gone with the letter, he put a bullet into his forehead from a revolver. When I came back his cook was wailing for the whole yard to hear.”
“It’s a great sin,” said the fish-hawker in a husky voice, and he shook his head, “a great sin !”
“From too much learning,” said the porter, taking a trick ; “his wits outstripped his wisdom. Sometimes he would sit writing papers all night.... Play, peasant !... But he was a nice gentleman. And so white skinned, black-haired and tall !... He was a good lodger.”
“It seems the fair sex is at the bottom of it,” said the coachman, slapping the nine of trumps on the king of diamonds. “It seems he was fond of another man’s wife and disliked his own ; it does happen.”
“The king rebels,” said the porter.
At that moment there was again a ring from the yard. The rebellious king spat with vexation and went out. Shadows like dancing couples flitted across the windows of the lodge. There was the sound of voices and hurried footsteps in the yard.
“I suppose the doctors have come again,” said the coachman. “Our Mihailo is run off his legs....”
A strange wailing voice rang out for a moment in the air. Alyoshka looked in alarm at his grandfather, the coachman ; then at the windows, and said :
“He stroked me on the head at the gate yesterday, and said, ‘What district do you come from, boy ?’ Grandfather, who was that howled just now ?”
His grandfather trimmed the light in the lantern and made no answer.
“The man is lost,” he said a little later, with a yawn. “He is lost, and his children are ruined, too. It’s a disgrace for his children for the rest of their lives now.”
The porter came back and sat down by the lantern.
“He is dead,” he said. “They have sent to the almshouse for the old women to lay him out.”
“The kingdom of heaven and eternal peace to him !” whispered the coachman, and he crossed himself.
Looking at him, Alyoshka crossed himself too.
“You can’t pray for such as him,” said the fish-hawker.
“Why not ?”
“It’s a sin.”
“That’s true,” the porter assented. “Now his soul has gone straight to hell, to the devil....”
“It’s a sin,” repeated the fish-hawker ; “such as he have no funeral, no requiem, but are buried like carrion with no respect.”
The old man put on his cap and got up.
“It was the same thing at our lady’s,” he said, pulling his cap on further. “We were serfs in those days ; the younger son of our mistress, the General’s lady, shot himself through the mouth with a pistol, from too much learning, too. It seems that by law such have to be buried outside the cemetery, without priests, without a requiem service ; but to save disgrace our lady, you know, bribed the police and the doctors, and they gave her a paper to say her son had done it when delirious, not knowing what he was doing. You can do anything with money. So he had a funeral with priests and every honor, the music played, and he was buried in the church ; for the deceased General had built that church with his own money, and all his family were buried there. Only this is what happened, friends. One month passed, and then another, and it was all right. In the third month they informed the General’s lady that the watchmen had come from that same church. What did they want ? They were brought to her, they fell at her feet. ‘We can’t go on serving, your excellency,’ they said. ‘Look out for other watchmen and graciously dismiss us.’ ‘What for ?’ ‘No,’ they said, ‘we can’t possibly ; your son howls under the church all night.’”
Alyoshka shuddered, and pressed his face to the coachman’s back so as not to see the windows.
“At first the General’s lady would not listen,” continued the old man. “‘All this is your fancy, you simple folk have such notions,’ she said. ‘A dead man cannot howl.’ Some time afterwards the watchmen came to her again, and with them the sacristan. So the sacristan, too, had heard him howling. The General’s lady saw that it was a bad job ; she locked herself in her bedroom with the watchmen. ‘Here, my friends, here are twenty-five roubles for you, and for that go by night in secret, so that no one should hear or see you, dig up my unhappy son, and bury him,’ she said, ‘outside the cemetery.’ And I suppose she stood them a glass... And the watchmen did so. The stone with the inscription on it is there to this day, but he himself, the General’s son, is outside the cemetery.... O Lord, forgive us our transgressions !” sighed the fish-hawker. “There is only one day in the year when one may pray for such people : the Saturday before Trinity.... You mustn’t give alms to beggars for their sake, it is a sin, but you may feed the birds for the rest of their souls. The General’s lady used to go out to the crossroads every three days to feed the birds. Once at the cross-roads a black dog suddenly appeared ; it ran up to the bread, and was such a... we all know what that dog was. The General’s lady was like a half-crazy creature for five days afterwards, she neither ate nor drank.... All at once she fell on her knees in the garden, and prayed and prayed.... Well, good-by, friends, the blessing of God and the Heavenly Mother be with you. Let us go, Mihailo, you’ll open the gate for me.”
The fish-hawker and the porter went out. The coachman and Alyoshka went out too, so as not to be left in the coach-house.
“The man was living and is dead !” said the coachman, looking towards the windows where shadows were still flitting to and fro. “Only this morning he was walking about the yard, and now he is lying dead.”
“The time will come and we shall die too,” said the porter, walking away with the fish-hawker, and at once they both vanished from sight in the darkness.
The coachman, and Alyoshka after him, somewhat timidly went up to the lighted windows. A very pale lady with large tear stained eyes, and a fine-looking gray headed man were moving two card-tables into the middle of the room, probably with the intention of laying the dead man upon them, and on the green cloth of the table numbers could still be seen written in chalk. The cook who had run about the yard wailing in the morning was now standing on a chair, stretching up to try and cover the looking glass with a towel.
“Grandfather what are they doing ?” asked Alyoshka in a whisper.
“They are just going to lay him on the tables,” answered his grandfather. “Let us go, child, it is bedtime.”
The coachman and Alyoshka went back to the coach-house. They said their prayers, and took off their boots. Stepan lay down in a corner on the floor, Alyoshka in a sledge. The doors of the coach house were shut, there was a horrible stench from the extinguished lantern. A little later Alyoshka sat up and looked about him ; through the crack of the door he could still see a light from those lighted windows.
“Grandfather, I am frightened !” he said.
“Come, go to sleep, go to sleep !...”
“I tell you I am frightened !”
“What are you frightened of ? What a baby !”
They were silent.
Alyoshka suddenly jumped out of the sledge and, loudly weeping, ran to his grandfather.
“What is it ? What’s the matter ?” cried the coachman in a fright, getting up also.
“He’s howling !”
“Who is howling ?”
“I am frightened, grandfather, do you hear ?”
The coachman listened.
“It’s their crying,” he said. “Come ! there, little silly ! They are sad, so they are crying.”
“I want to go home,...” his grandson went on sobbing and trembling all over. “Grandfather, let us go back to the village, to mammy ; come, grandfather dear, God will give you the heavenly kingdom for it....”
“What a silly, ah ! Come, be quiet, be quiet ! Be quiet, I will light the lantern,... silly !”
The coachman fumbled for the matches and lighted the lantern. But the light did not comfort Alyoshka.
“Grandfather Stepan, let’s go to the village !” he besought him, weeping. “I am frightened here ; oh, oh, how frightened I am ! And why did you bring me from the village, accursed man ?”
“Who’s an accursed man ? You mustn’t use such disrespectful words to your lawful grandfather. I shall whip you.”
“Do whip me, grandfather, do ; beat me like Sidor’s goat, but only take me to mammy, for God’s mercy !...”
“Come, come, grandson, come !” the coachman said kindly. “It’s all right, don’t be frightened....I am frightened myself.... Say your prayers !”
The door creaked and the porter’s head appeared. “Aren’t you asleep, Stepan ?” he asked. “I shan’t get any sleep all night,” he said, coming in. “I shall be opening and shutting the gates all night.... What are you crying for, Alyoshka ?”
“He is frightened,” the coachman answered for his grandson.
Again there was the sound of a wailing voice in the air. The porter said :
“They are crying. The mother can’t believe her eyes.... It’s dreadful how upset she is.”
“And is the father there ?”
“Yes.... The father is all right. He sits in the corner and says nothing. They have taken the children to relations.... Well, Stepan, shall we have a game of trumps ?”
“Yes,” the coachman agreed, scratching himself, “and you, Alyoshka, go to sleep. Almost big enough to be married, and blubbering, you rascal. Come, go along, grandson, go along....”
The presence of the porter reassured Alyoshka. He went, not very resolutely, towards the sledge and lay down. And while he was falling asleep he heard a half-whisper.
“I beat and cover,” said his grandfather.
“I beat and cover,” repeated the porter.
The bell rang in the yard, the door creaked and seemed also saying : “I beat and cover.” When Alyoshka dreamed of the gentleman and, frightened by his eyes, jumped up and burst out crying, it was morning, his grandfather was snoring, and the coach-house no longer seemed terrible.
15. THE HEAD-GARDENER’S STORY
A SALE of flowers was taking place in Count N.’s greenhouses. The purchasers were few in number — a landowner who was a neighbor of mine, a young timber-merchant, and myself. While the workmen were carrying out our magnificent purchases and packing them into the carts, we sat at the entry of the greenhouse and chatted about one thing and another. It is extremely pleasant to sit in a garden on a still April morning, listening to the birds, and watching the flowers brought out into the open air and basking in the sunshine.
The head-gardener, Mihail Karlovitch, a venerable old man with a full shaven face, wearing a fur waistcoat and no coat, superintended the packing of the plants himself, but at the same time he listened to our conversation in the hope of hearing something new. He was an intelligent, very good-hearted man, respected by everyone. He was for some reason looked upon by everyone as a German, though he was in reality on his father’s side Swedish, on his mother’s side Russian, and attended the Orthodox church. He knew Russian, Swedish, and German. He had read a good deal in those languages, and nothing one could do gave him greater pleasure than lending him some new book or talking to him, for instance, about Ibsen.
He had his weaknesses, but they were innocent ones : he called himself the head gardener, though there were no under-gardeners ; the expression of his face was unusually dignified and haughty ; he could not endure to be contradicted, and liked to be listened to with respect and attention.
"That young fellow there I can recommend to you as an awful rascal," said my neighbor, pointing to a laborer with a swarthy, gipsy face, who drove by with the water-barrel. "Last week he was tried in the town for burglary and was acquitted ; they pronounced him mentally deranged, and yet look at him, he is the picture of health. Scoundrels are very often acquitted nowadays in Russia on grounds of abnormality and aberration, yet these acquittals, these unmistakable proofs of an indulgent attitude to crime, lead to no good. They demoralize the masses, the sense of justice is blunted in all as they become accustomed to seeing vice unpunished, and you know in our age one may boldly say in the words of Shakespeare that in our evil and corrupt age virtue must ask forgiveness of vice."
"That’s very true," the merchant assented. "Owing to these frequent acquittals, murder and arson have become much more common. Ask the peasants."
Mihail Karlovitch turned towards us and said :
"As far as I am concerned, gentlemen, I am always delighted to meet with these verdicts of not guilty. I am not afraid for morality and justice when they say ’Not guilty,’ but on the contrary I feel pleased. Even when my conscience tells me the jury have made a mistake in acquitting the criminal, even then I am triumphant. Judge for yourselves, gentlemen ; if the judges and the jury have more faith in man than in evidence, material proofs, and speeches for the prosecution, is not that faith in man in itself higher than any ordinary considerations ? Such faith is only attainable by those few who understand and feel Christ."
"A fine thought," I said.
"But it’s not a new one. I remember a very long time ago I heard a legend on that subject. A very charming legend," said the gardener, and he smiled. "I was told it by my grandmother, my father’s mother, an excellent old lady. She told me it in Swedish, and it does not sound so fine, so classical, in Russian."
But we begged him to tell it and not to be put off by the coarseness of the Russian language. Much gratified, he deliberately lighted his pipe, looked angrily at the laborers, and began :
"There settled in a certain little town a solitary, plain, elderly gentleman called Thomson or Wilson — but that does not matter ; the surname is not the point. He followed an honorable profession : he was a doctor. He was always morose and unsociable, and only spoke when required by his profession. He never visited anyone, never extended his acquaintance beyond a silent bow, and lived as humbly as a hermit. The fact was, he was a learned man, and in those days learned men were not like other people. They spent their days and nights in contemplation, in reading and in healing disease, looked upon everything else as trivial, and had no time to waste a word. The inhabitants of the town understood this, and tried not to worry him with their visits and empty chatter. They were very glad that God had sent them at last a man who could heal diseases, and were proud that such a remarkable man was living in their town. ’He knows everything,’ they said about him.
"But that was not enough. They ought to have also said, ’He loves everyone.’ In the breast of that learned man there beat a wonderful angelic heart. Though the people of that town were strangers and not his own people, yet he loved them like children, and did not spare himself for them. He was himself ill with consumption, he had a cough, but when he was summoned to the sick he forgot his own illness he did not spare himself and, gasping for breath, climbed up the hills however high they might be. He disregarded the sultry heat and the cold, despised thirst and hunger. He would accept no money and strange to say, when one of his patients died, he would follow the coffin with the relations, weeping.
"And soon he became so necessary to the town that the inhabitants wondered how they could have got on before without the man. Their gratitude knew no bounds. Grown-up people and children, good and bad alike, honest men and cheats — all in fact, respected him and knew his value. In the little town and all the surrounding neighborhood there was no man who would allow himself to do anything disagreeable to him ; indeed, they would never have dreamed of it. When he came out of his lodging, he never fastened the doors or windows, in complete confidence that there was no thief who could bring himself to do him wrong. He often had in the course of his medical duties to walk along the highroads, through the forests and mountains haunted by numbers of hungry vagrants ; but he felt that he was in perfect security.
"One night he was returning from a patient when robbers fell upon him in the forest, but when they recognized him, they took off their hats respectfully and offered him something to eat. When he answered that he was not hungry, they gave him a warm wrap and accompanied him as far as the town, happy that fate had given them the chance in some small way to show their gratitude to the benevolent man. Well, to be sure, my grandmother told me that even the horses and the cows and the dogs knew him and expressed their joy when they met him.
"And this man who seemed by his sanctity to have guarded himself from every evil, to whom even brigands and frenzied men wished nothing but good, was one fine morning found murdered. Covered with blood, with his skull broken, he was lying in a ravine, and his pale face wore an expression of amazement. Yes, not horror but amazement was the emotion that had been fixed upon his face when he saw the murderer before him. You can imagine the grief that overwhelmed the inhabitants of the town and the surrounding districts. All were in despair, unable to believe their eyes, wondering who could have killed the man. The judges who conducted the inquiry and examined the doctor’s body said : ’Here we have all the signs of a murder, but as there is not a man in the world capable of murdering our doctor, obviously it was not a case of murder, and the combination of evidence is due to simple chance. We must suppose that in the darkness he fell into the ravine of himself and was mortally injured.’
"The whole town agreed with this opinion. The doctor was buried, and nothing more was said about a violent death. The existence of a man who could have the baseness and wickedness to kill the doctor seemed incredible. There is a limit even to wickedness, isn’t there ?
"All at once, would you believe it, chance led them to discovering the murderer. A vagrant who had been many times convicted, notorious for his vicious life, was seen selling for drink a snuff-box and watch that had belonged to the doctor. When he was questioned he was confused, and answered with an obvious lie. A search was made, and in his bed was found a shirt with stains of blood on the sleeves, and a doctor’s lancet set in gold. What more evidence was wanted ? They put the criminal in prison. The inhabitants were indignant, and at the same time said :
" ’It’s incredible ! It can’t be so ! Take care that a mistake is not made ; it does happen, you know, that evidence tells a false tale.’
"At his trial the murderer obstinately denied his guilt. Everything was against him, and to be convinced of his guilt was as easy as to believe that this earth is black ; but the judges seem to have gone mad : they weighed every proof ten times, looked distrustfully at the witnesses, flushed crimson and sipped water. . . . The trial began early in the morning and was only finished in the evening.
"’Accused !’ the chief judge said, addressing the murderer, ’the court has found you guilty of murdering Dr. So-and-so, and has sentenced you to. . . .’
"The chief judge meant to say ’to the death penalty,’ but he dropped from his hands the paper on which the sentence was written, wiped the cold sweat from his face, and cried out :
" ’No ! May God punish me if I judge wrongly, but I swear he is not guilty. I cannot admit the thought that there exists a man who would dare to murder our friend the doctor ! A man could not sink so low !’
" ’There cannot be such a man !’ the other judges assented.
" ’No,’ the crowd cried. ’Let him go !’
"The murderer was set free to go where he chose, and not one soul blamed the court for an unjust verdict. And my grandmother used to say that for such faith in humanity God forgave the sins of all the inhabitants of that town. He rejoices when people believe that man is His image and semblance, and grieves if, forgetful of human dignity, they judge worse of men than of dogs. The sentence of acquittal may bring harm to the inhabitants of the town, but on the other hand, think of the beneficial influence upon them of that faith in man — a faith which does not remain dead, you know ; it raises up generous feelings in us, and always impels us to love and respect every man. Every man ! And that is important."
Mihail Karlovitch had finished. My neighbor would have urged some objection, but the head-gardener made a gesture that signified that he did not like objections ; then he walked away to the carts, and, with an expression of dignity, went on looking after the packing.
ОГЛАВЛЕНИЕ
1. ЗАГАДОЧНАЯ НАТУРА (1883)
2. ТОЛСТЫЙ И ТОНКИЙ (1883)
3. СИМУЛЯНТЫ (1885)
4. ПЕРЕСОЛИЛ (1885)
5. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК (1886)
6. ОРАТОР (1886)
7. ПРОИЗВЕДЕНИЕ ИСКУССТВА (1886)
8. ТЕМНОТА) (1887)
9. ПОЛИНЬКА (1887)
10. БЕЗЗАЩИТНОЕ СУЩЕСТВО (1887)
11. ВЫИГРЫШНЫЙ БИЛЕТ (1887)
12. РАНО ! (1887)
13. СЧАСТЬЕ (1887)
14. В САРАЕ (1887)
15. РАССКАЗ СТАРШЕГО САДОВИНКА (1894)
1. Загадочная натура
Купе первого класса.На диване, обитом малиновым бархатом, полулежит хорошенькая дамочка. Дорогой бахромчатый веер трещит в ее судорожно сжатой руке, pince-nez то и дело спадает с ее хорошенького носика, брошка на груди то поднимается, то опускается, точно ладья среди волн. Она взволнована... Против нее на диванчике сидит губернаторский чиновник особых поручений, молодой начинающий писатель, помещающий в губернских ведомостях небольшие рассказы или, как сам он называет, « новэллы » — из великосветской жизни... Он глядит ей в лицо, глядит в упор, с видом знатока. Он наблюдает, изучает, улавливает эту эксцентрическую, загадочную натуру, понимает ее, постигает... Душа ее, вся ее психология у него как на ладони.— О, я постигаю вас ! — говорит чиновник особых поручений, целуя ее руку около браслета. — Ваша чуткая, отзывчивая душа ищет выхода из лабиринта... Да ! Борьба страшная, чудовищная, но... не унывайте ! Вы будете победительницей ! Да !— Опишите меня, Вольдемар ! — говорит дамочка, грустно улыбаясь. — Жизнь моя так полна, так разнообразна, так пестра... Но главное — я несчастна ! Я страдалица во вкусе Достоевского... Покажите миру мою душу, Вольдемар, покажите эту бедную душу ! Вы — психолог. Не прошло и часа, как мы сидим в купе и говорим, а вы уже постигли меня всю, всю !— Говорите ! Умоляю вас, говорите !— Слушайте. Родилась я в бедной чиновничьей семье. Отец добрый малый, умный, но... дух времени и среды... vous comprenez 1, я не виню моего бедного отца. Он пил, играл в карты... брал взятки... Мать же... Да что говорить ! Нужда, борьба за кусок хлеба, сознание ничтожества... Ах, не заставляйте меня вспоминать ! Мне нужно было самой пробивать себе путь... Уродливое институтское воспитание, чтение глупых романов, ошибки молодости, первая робкая любовь... А борьба со средой ? Ужасно ! А сомнения ? А муки зарождающегося неверия в жизнь, в себя ?.. Ах ! Вы писатель и знаете нас, женщин. Вы поймете... К несчастью, я наделена широкой натурой... Я ждала счастья, и какого ! Я жаждала быть человеком ! Да ! Быть человеком — в этом я видела свое счастье !— Чудная ! — лепечет писатель, целуя руку около браслета. — Не вас целую, дивная, а страдание человеческое ! Помните Раскольникова ? Он так целовал.— О, Вольдемар ! Мне нужна была слава... шум, блеск, как для всякой — к чему скромничать ? — недюжинной натуры. Я жаждала чего-то необыкновенного... не женского ! И вот... И вот... подвернулся на моем пути богатый старик-генерал... Поймите меня, Вольдемар ! Ведь это было самопожертвование, самоотречение, поймите вы ! Я не могла поступить иначе. Я обогатила семью, стала путешествовать, делать добро... А как я страдала, как невыносимы, низменно-пошлы были для меня объятия этого генерала, хотя, надо отдать ему справедливость, в свое время он храбро сражался. Бывали минуты... ужасные минуты ! Но меня подкрепляла мысль, что старик не сегодня — завтра умрет, что я стану жить, как хотела, отдамся любимому человеку, буду счастлива... А у меня есть такой человек, Вольдемар ! Видит бог, есть !Дамочка усиленно машет веером. Лицо ее принимает плачущее выражение.— Но вот старик умер... Мне он оставил кое-что, я свободна, как птица. Теперь-то и жить мне счастливо... Не правда ли, Вольдемар ? Счастье стучится ко мне в окно. Стоит только впустить его, но... нет ! Вольдемар, слушайте, заклинаю вас ! Теперь-то и отдаться любимому человеку, сделаться его подругой, помощницей, носительницей его идеалов, быть счастливой... отдохнуть... Но как всё пошло, гадко и глупо на этом свете ! Как всё подло, Вольдемар ! Я несчастна, несчастна, несчастна ! На моем пути опять стоит препятствие ! Опять я чувствую, что счастье мое далеко, далеко ! Ах, сколько мук, если б вы знали ! Сколько мук !— Но что же ? Что стало на вашем пути ? Умоляю вас, говорите ! Что же ?— Другой богатый старик...Изломанный веер закрывает хорошенькое личико. Писатель подпирает кулаком свою многодумную голову, вздыхает и с видом знатока психолога задумывается. Локомотив свищет и шикает, краснеют от заходящего солнца оконные занавесочки...
2. ТОЛСТЫЙ И ТОНКИЙ
На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля : один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д’оранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком — его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом — его сын.— Порфирий ! — воскликнул толстый, увидев тонкого.— Ты ли это ? Голубчик мой ! Сколько зим, сколько лет !— Батюшки ! — изумился тонкий.— Миша ! Друг детства ! Откуда ты взялся ?Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные слез. Оба были приятно ошеломлены.— Милый мой ! — начал тонкий после лобызания.— Вот не ожидал ! Вот сюрприз ! Ну, да погляди же на меня хорошенько ! Такой же красавец, как и был ! Такой же душонок и щеголь ! Ах ты, господи ! Ну, что же ты ? Богат ? Женат ? Я уже женат, как видишь... Это вот моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах... лютеранка... А это сын мой, Нафанаил, ученик III класса. Это, Нафаня, друг моего детства ! В гимназии вместе учились !Нафанаил немного подумал и снял шапку.— В гимназии вместе учились ! — продолжал тонкий.— Помнишь, как тебя дразнили ? Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Хо-хо... Детьми были ! Не бойся, Нафаня ! Подойди к нему поближе... А это моя жена, урожденная Ванценбах... лютеранка.Нафанаил немного подумал и спрятался за спину отца.— Ну, как живешь, друг ? — спросил толстый, восторженно глядя на друга.— Служишь где ? Дослужился ?— Служу, милый мой ! Коллежским асессором уже второй год и Станислава имею. Жалованье плохое... ну, да бог с ним ! Жена уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары ! По рублю за штуку продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен столоначальником по тому же ведомству... Здесь буду служить. Ну, а ты как ? Небось, уже статский ? А ?— Нет, милый мой, поднимай повыше,— сказал толстый.— Я уже до тайного дослужился... Две звезды имею.Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой ; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился... Его чемоданы, узлы и картонки съежились, поморщились... Длинный подбородок жены стал еще длиннее ; Нафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира...— Я, ваше превосходительство... Очень приятно-с ! Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с ! Хи-хи-с.— Ну, полно ! — поморщился толстый.— Для чего этот тон ? Мы с тобой друзья детства — и к чему тут это чинопочитание !— Помилуйте... Что вы-с...— захихикал тонкий, еще более съеживаясь.— Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги... Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил... жена Луиза, лютеранка, некоторым образом...Толстый хотел было возразить что-то, но на лице у тонкого было написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тайного советника стошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему на прощанье руку.Тонкий пожал три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец : « хи-хи-хи ». Жена улыбнулась. Нафанаил шаркнул ногой и уронил фуражку. Все трое были приятно ошеломлены.
3. СИМУЛЯНТЫ
Генеральша Марфа Петровна Печонкина, или, как ее зовут мужики, Печончиха, десять лет уже практикующая на поприще гомеопатии, в один из майских вторников принимает у себя в кабинете больных. Перед ней на столе гомеопатическая аптечка, лечебник и счета гомеопатической аптеки. На стене в золотых рамках под стеклом висят письма какого-то петербургского гомеопата, по мнению Марфы Петровны, очень знаменитого и даже великого, и висит портрет отца Аристарха, которому генеральша обязана своим спасением : отречением от зловредной аллопатии и знанием истины. В передней сидят и ждут пациенты, всё больше мужики. Все они, кроме двух-трех, босы, так как генеральша велит оставлять вонючие сапоги на дворе.
Марфа Петровна приняла уже десять человек и вызывает одиннадцатого :
— Гаврила Груздь !
Дверь отворяется и, вместо Гаврилы Груздя, в кабинет входит Замухришин, генеральшин сосед, помещик из оскудевших, маленький старичок с кислыми глазками и с дворянской фуражкой под мышкой. Он ставит палку в угол, подходит к генеральше и молча становится перед ней на одно колено.
— Что вы ! Что вы, Кузьма Кузьмич ! — ужасается генеральша, вся вспыхивая. — Бога ради !
— Покуда жив буду, не встану ! — говорит Замухришин, прижимаясь к ручке. — Пусть весь народ видит мое коленопреклонение, ангел-хранитель наш, благодетельница рода человеческого ! Пусть ! Которая благодетельная фея даровала мне жизнь, указала мне путь истинный и просветила мудрование мое скептическое, перед тою согласен стоять не только на коленях, но и в огне, целительница наша чудесная, мать сирых и вдовых ! Выздоровел ! Воскрес, волшебница !
— Я… я очень рада… — бормочет генеральша, краснея от удовольствия. — Это так приятно слышать… Садитесь, пожалуйста ! А ведь вы в тот вторник были так тяжело больны !
— Да ведь как болен ! Вспомнить страшно ! — говорит Замухришин, садясь. — Во всех частях и органах ревматизм стоял. Восемь лет мучился, покою себе не знал… Ни днем ни ночью, благодетельница моя ! Лечился я и у докторов, и к профессорам в Казань ездил, и грязями разными лечился, и воды лил, и чего только я не перепробовал ! Состояние свое пролечил, матушка-красавица. Доктора эти, кроме вреда, ничего мне не принесли. Они болезнь мою вовнутрь мне вогнали. Вогнать-то вогнали, а выгнать — наука ихняя не дошла… Только деньги любят брать, разбойники, а ежели касательно пользы человечества, то им и горя мало. Пропишет какой-нибудь хиромантии, а ты пей. Душегубцы, одним словом. Если бы не вы, ангел наш, быть бы мне в могиле ! Прихожу от вас в тот вторник, гляжу на крупинки, что вы дали тогда, и думаю : « Ну, какой в них толк ? Нешто эти песчинки, еле видимые, могут излечить мою громадную застарелую болезнь ? » Думаю, маловер, и улыбаюсь, а как принял крупинку — моментально ! словно и болен не был или рукой сняло. Жена глядит на меня выпученными глазами и не верит : « Да ты ли это, Кузя ? » — « Я », говорю. И стали мы с ней перед образом на коленки и давай молиться за ангела нашего : « Пошли ты ей, господи, всего, что мы только чувствуем ! »
Замухришин вытирает рукавом глаза, поднимается со стула и выказывает намерение снова стать на одно колено, но генеральша останавливает и усаживает его.
— Не меня благодарите ! — говорит она, красная от волнения и глядя восторженно на портрет отца Аристарха. — Не меня ! Я тут только послушное орудие… Действительно, чудеса ! Застарелый, восьмилетний ревматизм от одной крупинки скрофулозо !
— Изволили вы дать мне три крупинки. Из них одну принял я в обед — и моментально ! Другую вечером, а третью на другой день, — и с той поры хоть бы тебе что ! Хоть бы кольнуло где ! А ведь помирать уже собрался, сыну в Москву написал, чтоб приехал ! Умудрил вас господь, целительница ! Теперь вот хожу, и словно в раю…
В тот вторник, когда у вас был, хромал, а теперь хоть за зайцем готов… Хоть еще сто лет жить. Одна только беда — недостатки наши. И здоров, а для чего здоровье, если жить не на что ? Нужда одолела пуще болезни… К примеру взять хоть бы такое дело… Теперь время овес сеять, а как его посеешь, ежели Семенов нет ? Нужно бы купить, а денег… известно, какие у нас деньги…
— Я вам дам овса, Кузьма Кузьмич… Сидите, сидите ! Вы так меня порадовали, такое удовольствие мне доставили, что не вы, а я должна вас благодарить !
— Радость вы наша ! Создаст же господь такую доброту ! Радуйтесь, матушка, на свои добрые дела глядючи ! А вот нам, грешным, и порадоваться у себя не на что… Люди мы маленькие, малодушные, бесполезные… мелкота… Одно звание только, что дворяне, а в материальном смысле те же мужики, даже хуже… Живем в домах каменных, а выходит один мираж, потому — крыша течет… Не на что тесу купить.
— Я дам вам тесу, Кузьма Кузьмич.
Замухришин выпрашивает еще корову, рекомендательное письмо для дочки, которую намерен везти в институт, и… тронутый щедротами генеральши, от наплыва чувств всхлипывает, перекашивает рот и лезет в карман за платком… Генеральша видит, как вместе с платком из кармана его вылезает какая-то, красная бумажка и бесшумно падает на пол.
— Во веки веков не забуду… — бормочет он. — И детям закажу помнить, и внукам… в род и род… Вот, дети, та, которая спасла меня от гроба, которая…
Проводив своего пациента, генеральша минуту глазами, полными слез, глядит на отца Аристарха, потом ласкающим, благоговеющим взором обводит аптечку, лечебники, счета, кресло, в котором только что сидел спасенный ею от смерти человек, и взор ее падает на оброненную пациентом бумажку. Генеральша поднимает бумажку, разворачивает ее и видит в ней три крупинки, те самые крупинки, которые она дала в прошлый вторник Замухришину.
— Это те самые… — недоумевает она. — Даже бумажка та самая… Он и не разворачивал даже ! Что же он принимал, в таком случае ? Странно… Не станет же он меня обманывать !
И в душу генеральши, в первый раз за все десять лет практики, западает сомнение… Она вызывает следующих больных и, говоря с ними о болезнях, замечает то, что прежде незаметным образом проскальзывало мимо ее ушей. Больные, все до единого, словно сговорившись, сначала славословят ее за чудесное исцеление, восхищаются ее медицинскою мудростью, бранят докторов-аллопатов, потом же, когда она становится красной от волнения, приступают к изложению своих нужд. Один просит землицы для запашки, другой дровец, третий позволения охотиться в ее лесах и т. д. Она глядит на широкую, благодушную физиономию отца Аристарха, открывшего ей истину, и новая истина начинает сосать ее за душу. Истина нехорошая, тяжелая…
Лукав человек !
4. ПЕРЕСОЛИЛ
Землемер Глеб Гаврилович Смирнов приехал на станцию « Гнилушки ». До усадьбы, куда он был вызван для межевания, оставалось еще проехать на лошадях верст тридцать—сорок. (Ежели возница не пьян и лошади не клячи, то и тридцати верст не будет, а коли возница с мухой да кони наморены, то целых пятьдесят наберется.)
— Скажите, пожалуйста, где я могу найти здесь почтовых лошадей ? — обратился землемер к станционному жандарму.
— Которых ? Почтовых ? Тут за сто верст путевой собаки не сыщешь, а не то что почтовых… Да вам куда ехать ?
— В Девкино, имение генерала Хохотова.
— Что ж ? — зевнул жандарм. — Ступайте за станцию, там на дворе иногда бывают мужики, возят пассажиров.
Землемер вздохнул и поплелся за станцию. Там, после долгих поисков, разговоров и колебаний, он нашел здоровеннейшего мужика, угрюмого, рябого, одетого в рваную сермягу и лапти.
— Чёрт знает какая у тебя телега ! — поморщился землемер, влезая в телегу. — Не разберешь, где у нее зад, где перед…
— Что ж тут разбирать-то ? Где лошадиный хвост, там перед, а где сидит ваша милость, там зад…
Лошаденка была молодая, но тощая, с растопыренными ногами и покусанными ушами. Когда возница приподнялся и стегнул ее веревочным кнутом, она только замотала головой, когда же он выбранился и стегнул ее еще раз, то телега взвизгнула и задрожала, как в лихорадке. После третьего удара телега покачнулась, после же четвертого она тронулась с места.
— Этак мы всю дорогу поедем ? — спросил землемер, чувствуя сильную тряску и удивляясь способности русских возниц соединять тихую, черепашью езду с душу выворачивающей тряской.
— До-о-едем ! — успокоил возница. — Кобылка молодая, шустрая… Дай ей только разбежаться, так потом и не остановишь… Но-о-о, прокля…тая !
Когда телега выехала со станции, были сумерки. Направо от землемера тянулась темная, замерзшая равнина, без конца и краю… Поедешь по ней, так наверно заедешь к чёрту на кулички. На горизонте, где она исчезала и сливалась с небом, лениво догорала холодная осенняя заря… Налево от дороги в темнеющем воздухе высились какие-то бугры, не то прошлогодние стоги, не то деревня. Что было впереди, землемер не видел, ибо с этой стороны всё поле зрения застилала широкая, неуклюжая спина возницы. Было тихо, но холодно, морозно.
« Какая, однако, здесь глушь ! — думал землемер, стараясь прикрыть свои уши воротником от шинели. — Ни кола ни двора. Не ровен час — нападут и ограбят, так никто и не узнает, хоть из пушек пали… Да и возница ненадежный… Ишь, какая спинища ! Этакое дитя природы пальцем тронет, так душа вон ! И морда у него зверская, подозрительная ».
— Эй, милый, — спросил землемер, — как тебя зовут ?
— Меня-то ? Клим.
— Что, Клим, как у вас здесь ? Не опасно ? Не шалят ?
— Ничего, бог миловал… Кому ж шалить ?
— Это хорошо, что не шалят… Но на всякий случай все-таки я взял с собой три револьвера, — соврал землемер. — А с револьвером, знаешь, шутки плохи. С десятью разбойниками можно справиться…
Стемнело. Телега вдруг заскрипела, завизжала, задрожала и, словно нехотя, повернула налево.
« Куда же это он меня повез ? — подумал землемер. — Ехал всё прямо и вдруг налево. Чего доброго, завезет, подлец, в какую-нибудь трущобу и… и… Бывают ведь случаи ! »
— Послушай, — обратился он к вознице. — Так ты говоришь, что здесь не опасно ? Это жаль… Я люблю с разбойниками драться… На вид-то я худой, болезненный, а силы у меня, словно у быка… Однажды напало на меня три разбойника… Так что ж ты думаешь ? Одного я так трахнул, что… что, понимаешь, богу душу отдал, а два другие из-за меня в Сибирь пошли на каторгу. И откуда у меня сила берется, не знаю… Возьмешь одной рукой какого-нибудь здоровилу, вроде тебя, и…. и сковырнешь.
Клим оглянулся на землемера, заморгал всем лицом и стегнул по лошаденке.
— Да, брат… — продолжал землемер. — Не дай бог со мной связаться. Мало того, что разбойник без рук, без ног останется, но еще и перед судом ответит… Мне все судьи и исправники знакомы. Человек я казенный, нужный… Я вот еду, а начальству известно… так и глядят, чтоб мне кто-нибудь худа не сделал. Везде по дороге за кустиками урядники да сотские понатыканы… По… по…постой ! — заорал вдруг землемер. — Куда же это ты въехал ? Куда ты меня везешь ?
— Да нешто не видите ? Лес !
« Действительно, лес… — подумал землемер. — А я-то испугался ! Однако, не нужно выдавать своего волнения… Он уже заметил, что я трушу. Отчего это он стал так часто на меня оглядываться ? Наверное, замышляет что-нибудь… Раньше ехал еле-еле, нога за ногу, а теперь ишь как мчится ! »
— Послушай, Клим, зачем ты так гонишь лошадь ?
— Я ее не гоню. Сама разбежалась… Уж как разбежится, так никаким средствием ее не остановишь… И сама она не рада, что у ней ноги такие.
— Врешь, брат ! Вижу, что врешь ! Только я тебе не советую так быстро ехать. Попридержи-ка лошадь… Слышишь ? Попридержи !
— Зачем ?
— А затем… затем, что за мной со станции должны выехать четыре товарища. Надо, чтоб они нас догнали… Они обещали догнать меня в этом лесу… С ними веселей будет ехать… Народ здоровый, коренастый… у каждого по пистолету… Что это ты всё оглядываешься и движешься, как на иголках ? а ? Я, брат, тово… брат… На меня нечего оглядываться… интересного во мне ничего нет… Разве вот револьверы только… Изволь, если хочешь, я их выну, покажу… Изволь…
Землемер сделал вид, что роется в карманах, и в это время случилось то, чего он не мог ожидать при всей своей трусости. Клим вдруг вывалился из телеги и на четвереньках побежал к чаще.
— Караул ! — заголосил он. — Караул ! Бери, окаянный, и лошадь и телегу, только не губи ты моей души ! Караул !
Послышались скорые, удаляющиеся шаги, треск хвороста — и всё смолкло… Землемер, не ожидавший такого реприманда, первым делом остановил лошадь, потом уселся поудобней на телеге и стал думать.
« Убежал… испугался, дурак… Ну, как теперь быть ? Самому продолжать путь нельзя, потому что дороги не знаю, да и могут подумать, что я у него лошадь украл… Как быть ? » — Клим ! Клим !
— Клим !.. — ответило эхо.
От мысли, что ему всю ночь придется просидеть в темном лесу на холоде и слышать только волков, эхо да фырканье тощей кобылки, землемера стало коробить вдоль спины, словно холодным терпугом.
— Климушка ! — закричал он. — Голубчик ! Где ты, Климушка ?
Часа два кричал землемер, и только после того, как он охрип и помирился с мыслью о ночевке в лесу, слабый ветерок донес до него чей-то стон.
— Клим ! Это ты, голубчик ? Поедем !
— У… убьешь !
— Да я пошутил, голубчик ! Накажи меня господь, пошутил ! Какие у меня револьверы ! Это я от страха врал ! Сделай милость, поедем ! Мерзну !
Клим, сообразив, вероятно, что настоящий разбойник давно бы уж исчез с лошадью и телегой, вышел из лесу и нерешительно подошел к своему пассажиру.
— Ну, чего, дура, испугался ? Я… я пошутил, а ты испугался… Садись !
— Бог с тобой, барин, — проворчал Клим, влезая в телегу. — Если б знал, и за сто целковых не повез бы. Чуть я не помер от страха…
Клим стегнул по лошаденке. Телега задрожала. Клим стегнул еще раз, и телега покачнулась. После четвертого удара, когда телега тронулась с места, землемер закрыл уши воротником и задумался. Дорога и Клим ему уже не казались опасными.
5. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК
В начале апреля 1870 года моя матушка Клавдия Архиповна, вдова поручика, получила из Петербурга, от своего брата Ивана, тайного советника, письмо, в котором, между прочим, было написано : « Болезнь печени вынуждает меня каждое лето жить за границей, а так как в настоящее время у меня нет свободных денег для поездки в Мариенбад, то весьма возможно, что этим летом я буду жить у тебя в твоей Кочуевке, дорогая сестра… »
Прочитав письмо, моя матушка побледнела и затряслась всем телом, потом на лице ее появилось выражение смеха и плача. Она заплакала и засмеялась. Эта борьба плача со смехом всегда напоминает мне мельканье и треск ярко горящей свечи, когда на нее брызжут водой. Прочитав письмо еще раз, матушка созвала всех домочадцев и прерывающимся от волненья голосом стала объяснять нам, что всех братьев Гундасовых было четверо : один Гундасов помер еще младенцем, другой пошел по военной и тоже помер, третий, не в обиду будь ему сказано, актер, четвертый же…
— До четвертого рукой не достанешь, — всхлипывала матушка. — Родной мне брат, вместе росли, а я вся дрожу и дрожу… Ведь тайный советник, генерал ! Как я его, ангела моего, встречу ? О чем я, дура необразованная, разговаривать с ним стану ? Пятнадцать лет его не видала ! Андрюшенька, — обратилась ко мне матушка, — радуйся, дурачок ! Это на твое счастье бог его посылает !
После того, как мы узнали самую подробную историю Гундасовых, в усадьбе поднялась суматоха, какую я привык видеть только перед святками. Были пощажены только небесный свод и вода в реке, всё же остальное подверглось чистке, мытью и окраске. Если бы небо было ниже и меньше, а река не бежала так быстро, то и их бы поскребли кирпичом и потерли мочалкой. Стены были белы как снег, но их побелили ; полы сияли и лоснились, но их мыли каждый день. Кота Куцего (в бытность мою младенцем я ножом, которым колют сахар, отхватил ему добрую четверть хвоста, отчего он и получил прозвище Куцего) отнесли из хором в кухню и отдали под начало Анисьи ; Федьке сказано было, что если собаки будут подходить близко к крыльцу, то его « бог накажет ». Но никому так не доставалось, как бедным диванам, креслам и коврам ! Никогда в другое время их не били так сильно палками, как теперь, в ожидании гостя. Мои голуби, слыша палочные удары, тревожились и то и дело взлетали к самому небу.
Приходил из Новостроевки портной Спиридон, единственный во всем уезде портной, дерзавший шить на господ. Это был человек непьющий, работящий и способный, не лишенный некоторой фантазии и чувства пластики, но, тем не менее, шивший отвратительно. Всё дело портили сомнения… Мысль, что он шьет недостаточно модно, заставляла его переделывать каждую вещь по пяти раз, ходить пешком в город специально за тем только, чтобы изучать франтов и в конце концов одевать нас в костюмы, которые даже карикатурист назвал бы утрировкой и шаржем. Мы щеголяли в невозможно узких брюках и в таких коротких пиджаках, что в присутствии барышень нам всегда становилось совестно.
Этот Спиридон долго снимал с меня мерку. Он вымерил всего меня вдоль и поперек, точно собирался обить меня обручами, что-то долго записывал на бумажке толстым карандашом и всю свою мерку иззубрил треугольными значками. Покончив со мной, он принялся за моего учителя Егора Алексеевича Победимского. Мой незабвенный учитель находился тогда в поре, когда люди следят за ростом своих усов и относятся критически к платью, а потому можете себе представить священный ужас, с каким Спиридон приступил к моему учителю ! Егор Алексеевич должен был откинуть назад голову и расставить ноги в виде опрокинутой ижицы, то поднимать руки, то опускать. Спиридон вымерял его несколько раз, для чего ходил вокруг него, как влюбленный голубь около голубки, становился на одно колено, изгибался крючком… Моя матушка, томная, замученная хлопотами и угоревшая от утюгов, глядела на всю эту длинную процедуру и говорила :
— Смотри же, Спиридон, бог с тебя взыщет, если сукно испортишь ! И счастья тебе не будет, коли не потрафишь !
От слов матушки Спиридона бросало то в жар, то в пот, потому что он был уверен, что не потрафит. За шитье моего костюма он взял 1 руб. 20 коп., а за костюм Победимского 2 руб., причем сукно, подкладка и пуговицы были наши. Это не может показаться дорого, тем более, что от Новостроевки до нас было девять верст, а портной приходил для примерки раза четыре. Когда мы, примеряя, натягивали на себя узкие брюки и пиджаки, испещренные живыми нитками, матушка всякий раз брезгливо морщилась и удивлялась :
— Бог знает какая нынче мода пошла ! Даже глядеть совестно. Не будь братец столичным, право, не стала бы я шить вам по-модному !
Спиридон, радуясь, что бранят не его, а моду, пожимал плечами и вздыхал, как бы желая сказать : « Ничего не поделаешь : дух времени ! »
Волнение, с которым мы ожидали приезда гостя, можно сравнить только с тем напряжением, с каким спириты с минуты на минуту ожидают появления духа. Матушка носилась с мигренью и ежеминутно плакала. Я потерял аппетит, плохо спал и не учил уроков. Даже во сне меня не оставляло желание поскорее увидеть генерала, то есть человека с эполетами, с шитым воротником, который прет под самые уши, и с обнаженной саблей в руке — точь-в-точь такого, какой висел у нас в зале над диваном и таращил страшные черные глаза на всякого, кто осмеливался глядеть на него. Один только Победимский чувствовал себя в своей тарелке. Он не ужасался, не радовался, а только изредка, выслушивая от матушки историю рода Гундасовых, говорил :
— Да, приятно будет поговорить со свежим человеком.
На моего учителя у нас в усадьбе глядели как на натуру исключительную. Это был молодой человек, лет двадцати, угреватый, лохматый, с маленьким лбом и с необычайно длинным носом. Нос был так велик, что мой учитель, разглядывая что-нибудь, должен был наклонять голову набок по-птичьи. По нашим понятиям, во всей губернии не было человека умнее, образованнее и галантнее. Кончил он шесть классов гимназии, потом поступил в ветеринарный институт, откуда был исключен, не проучившись и полугода. Причину исключения он тщательно скрывал, что давало возможность всякому желающему видеть в моем воспитателе человека пострадавшего и до некоторой степени таинственного. Говорил он мало и только об умном, ел в пост скоромное и на окружающую жизнь иначе не глядел, как только свысока и презрительно, что, впрочем, не мешало ему принимать от моей матушки подарки в виде костюмов и рисовать на моих змеях глупые рожи с красными зубами. Матушка не любила его за « гордость », но преклонялась пред его умом.
Гостя недолго ждали. В начале мая на двух возах прибыли со станции большие чемоданы. Эти чемоданы глядели так величественно, что, снимая их с возов, кучера машинально поснимали шапки.
« Должно быть, — подумал я, — в этих сундуках мундиры и порох… »
Почему порох ? Вероятно, понятие о генеральстве в моей голове было тесно связано с пушками и порохом.
Утром десятого мая, когда я проснулся, нянька шёпотом объявила мне, что « приехали дяденька ». Я быстро оделся и, кое-как умывшись, не молясь богу, полетел из спальной. В сенях я наткнулся на высокого, плотного господина, с фешенебельными бакенами и в франтовском пальто. Помертвев от священного ужаса, я подошел к нему и, припоминая составленный матушкою церемониал, шаркнул перед ним ножкой, низко поклонился и потянулся к ручке, но господин не дал мне поцеловать руку и объявил, что он не дядя, а только дядин камердинер Петр. Вид этого Петра, одетого гораздо богаче, чем я и Победимский, поверг меня в крайнее изумление, не оставляющее меня, говоря по правде, и до сегодня : неужели такие солидные, почтенные люди, с умными и строгими лицами, могут быть лакеями ? И ради чего ?
Петр сказал мне, что дядя с матушкой в саду. Я бросился в сад.
Природа, не знавшая истории рода Гундасовых и чина моего дядюшки, чувствовала себя гораздо свободнее и развязнее, чем я. В саду происходила возня, какая бывает только на ярмарках. Бесчисленные скворцы, рассекая воздух и прыгая по аллеям, с криком и шумом гонялись за майскими жуками. В сиреневых кустах, которые своими нежными пахучими цветами лезли прямо в лицо, копошились воробьи. Куда ни повернешься, отовсюду неслись пение иволги, писканье удода и кобчика. В другое время я начал бы гоняться за стрекозами или бросать камнями в ворона, который сидел на невысокой копне под осиной и поворачивал в стороны свой тупой нос, теперь же было не до шалостей. У меня билось сердце и холодело в животе : я готовился увидеть человека с эполетами, обнаженной саблей и со страшными глазами !
Но представьте мое разочарование ! Рядом с матушкой гулял по саду тоненький, маленький франт в белой шёлковой паре и в белой фуражке. Заложив руки в карманы, откинув назад голову, то и дело забегая вперед матушки, он казался совсем молодым человеком. Во всей фигуре его было столько движения и жизни, что предательскую старость я мог увидеть только подойдя поближе сзади и взглянув на края фуражки, где серебрились коротко остриженные волосы. Вместо солидности и генеральской тугоподвижности, я увидел почти мальчишескую вертлявость ; вместо воротника, прущего под уши, — обыкновенный голубой галстук. Матушка и дядя гуляли по аллее и беседовали. Я тихо подошел к ним сзади и стал ждать, когда кто-нибудь из них оглянется.
— Какой у тебя здесь восторг, Кладя ! — говорил дядя. — Как мило и хорошо ! Знай я раньше, что у тебя здесь такая прелесть, ни за что бы в те годы не ездил за границу.
Дядя быстро нагнулся и понюхал тюльпан. Что только ни попадалось ему на глаза, всё возбуждало в нем восторг и любопытство, словно отродясь он не видел сада и солнечного дня. Странный человек двигался как на пружинах и болтал без умолку, не давая матушке сказать ни одного слова. Вдруг на повороте аллеи из-за бузины показался Победимский. Появление его было так неожиданно, что дядя вздрогнул и отступил шаг назад. В этот раз мой учитель был в своей парадной крылатке с рукавами, в которой он, в особенности сзади, очень походил на ветряную мельницу. Вид у него был величественный и торжественный. Прижав по-испански шляпу к груди, он сделал шаг к дяде и поклонился, как кланяются маркизы в мелодрамах : вперед и несколько набок.
— Честь имею представиться вашему высокопревосходительству, — сказал он громко, — педагог и преподаватель вашего племянника, бывший слушатель ветеринарного института, дворянин Победимский !
Такая учтивость учителя очень понравилась моей матушке. Она улыбнулась и замерла от сладкого ожидания, что он скажет еще что-нибудь умное, но мой учитель, ожидавший, что на его величественное обращение ему и ответят величественно, то есть скажут по-генеральски « гм » и протянут два пальца, сильно сконфузился и оробел, когда дядя приветливо засмеялся и крепко пожал ему руку. Он пробормотал еще что-то несвязное, закашлялся и отошел в сторону.
— Ну, не прелесть ли ? — засмеялся дядя. — Ты погляди : надел размахайку и думает, что он очень умный человек ! Нравится мне это, клянусь богом !.. Сколько ведь в ней, в этой глупой размахайке, юного апломба, жизни ! А это что за мальчик ? — спросил он, вдруг обернувшись и увидев меня.
— Это мой Андрюшенька, — отрекомендовала меня матушка, зардевшись. — Утешение мое…
Я шаркнул по песку ножкой и низко поклонился.
— Молодец мальчик… молодец мальчик… — забормотал дядя, отнимая от моих губ руку и гладя меня по голове. — Тебя Андрюшей зовут ? Так, так… М-да… клянусь богом… Учишься ?
Матушка, привирая и преувеличивая, как все матери, начала описывать мои успехи по наукам и благонравие, а я шел около дяди и, согласно церемониалу, не переставал отвешивать низкие поклоны. Когда моя матушка начала уже забрасывать удочку на тот счет, что с моими замечательными способностями мне не мешало бы поступить в кадетский корпус на казенный счет, и когда я, согласно церемониалу, должен был заплакать и попросить у дядюшки протекции, дядя вдруг остановился и в изумлении расставил руки.
— Б-батюшки ! Это же что ? — спросил он.
Прямо на нас по аллее шла Татьяна Ивановна, жена Федора Петровича, нашего управляющего. Она несла белую накрахмаленную юбку и длинную гладильную доску. Проходя мимо нас, она робко, сквозь ресницы взглянула на гостя и зарделась.
— Час от часу не легче… — процедил дядя сквозь зубы, ласково глядя ей вслед. — У тебя, сестра, что ни шаг, то сюрприз… клянусь богом.
— Она у нас красавица… — сказала матушка. — Федору ее из посада высватали… за сто верст отсюда…
Татьяну Ивановну не всякий назвал бы красавицей. Это была маленькая, полненькая женщина, лет двадцати, стройная, чернобровая, всегда розовая и миловидная, но на лице и во всей фигуре ее не было ни одной крупной черты, ни одного смелого штриха, на котором мог бы остановиться глаз, точно у природы, когда она творила ее, не хватало вдохновения и уверенности. Татьяна Ивановна была робка, конфузлива и благонравна, ходила тихо и плавно, мало говорила, редко смеялась, и вся жизнь ее была так же ровна и плоска, как лицо и гладко прилизанные волосы. Дядя щурил ей вслед глаза и улыбался. Матушка пристально посмотрела на его улыбающееся лицо и сделалась серьезной.
— А вы, братец, так-таки и не женились ! — вздохнула она.
— Не женился…
— Почему ? — тихо спросила матушка.
— Как тебе сказать, жизнь так сложилась. Смолоду слишком заработался, не до жизни было, а когда жить захотелось — оглянулся, то за моей спиной уж 50 лет стояло. Не успел ! Впрочем, говорить об этом… скучно.
Матушка и дядя оба разом вздохнули и пошли дальше, а я отстал от них и побежал искать учителя, чтобы поделиться с ним своими впечатлениями. Победимский стоял посреди двора и величественно глядел на небо.
— Заметно, что развитой человек ! — сказал он, покрутив головой. — Надеюсь, что мы с ним сойдемся.
Через час подошла к нам матушка.
— А у меня, голубчики, горе ! — начала она, задыхаясь. — Ведь братец с лакеем приехал, а лакей такой, бог с ним, что ни в кухню его не сунешь, ни в сени, а непременно особую комнату ему подавай. Ума не приложу, что мне делать ! Вот что разве, деточки, не перебраться ли вам покуда во флигель к Федору ? А вашу комнату лакею бы отдали, а ?
Мы ответили полным согласием, потому что жить во флигеле гораздо свободнее, чем в доме, на глазах у матушки.
— Горе, да и только ! — продолжала матушка. — Братец сказал, что он будет обедать не в полдень, а в седьмом часу, по-столичному. Просто у меня с горя ум за разум зашел ! Ведь к 7 часам весь обед перепарится в печке. Право, мужчины совсем ничего не понимают в хозяйстве, хотя они и большого ума. Придется, горе мое, два обеда стряпать ! Вы, деточки, обедайте по-прежнему в полдень, а я, старуха, потерплю для родного брата до семи часов.
Затем матушка глубоко вздохнула, приказала мне понравиться дядюшке, которого бог прислал на мое счастье, и побежала в кухню. В тот же день я и Победимский переселились во флигель. Нас поместили в проходной комнате, между сенями и спальней управляющего.
Несмотря на приезд дяди и новоселье, жизнь, сверх ожидания, потекла прежним порядком, вялая и однообразная. От занятий « по случаю гостя » мы были освобождены. Победимский, который никогда ничего не читал и ничем не занимался, сидел обыкновенно у себя на кровати, водил по воздуху своим длинным носом и о чем-то думал. Изредка он поднимался, примеривал свой новый костюм и опять садился, чтобы молчать и думать. Одно только озабочивало его — это мухи, по которым он нещадно хлопал ладонями. После обеда он обыкновенно « отдыхал », причем храпом наводил тоску на всю усадьбу. Я от утра до вечера бегал по саду или сидел у себя во флигеле и клеил змеев. Дядю в первые две-три недели мы видели редко. По целым дням он сидел у себя в комнате и работал, несмотря ни на мух, ни на жару. Его необыкновенная способность сидеть и прирастать к столу производила на нас впечатление необъяснимого фокуса. Для нас, лентяев, не знавших систематического труда, его трудолюбие было просто чудом. Проснувшись часов в 9, он садился за стол и не вставал до самого обеда ; пообедав, опять принимался за работу — и так до поздней ночи. Когда я заглядывал к нему в замочную скважину, то всегда видел неизменно одно и то же : дядя сидел за столом и работал. Работа заключалась в том, что он одной рукой писал, другой перелистывал книгу и, как это ни странно, весь двигался : качал ногой, как маятником, насвистывал и кивал в такт головой. Вид у него при этом был крайне рассеянный и легкомысленный, точно он не работал, а играл в нули и крестики. Каждый раз я видел на нем короткий, щегольской пиджак и ухарски завязанный галстук, и каждый раз, даже сквозь замочную скважину, от него пахло тонкими женскими духами. Выходил он из своей комнаты только обедать, но обедал плохо.
— Не пойму я братца ! — жаловалась на него матушка. — Каждый день нарочно для него режем индейку и голубей, сама своими руками делаю компот, а он скушает тарелочку бульону да кусочек мясца с палец и идет из-за стола. Стану умолять его, чтоб ел, он воротится к столу и выпьет молочка. А что в нем, в молоке-то ? Те же помои ! Умрешь от такой еды… Начнешь его уговаривать, а он только смеется да шутит… Нет, не нравятся ему, голубчику, наши кушанья !
Вечера проходили у нас гораздо веселее, чем дни. Обыкновенно, когда садилось солнце и по двору ложились длинные тени, мы, то есть Татьяна Ивановна, Победимский и я, уже сидели на крылечке флигеля. До самых потемок мы молчали. Да и о чем прикажете говорить, когда уже всё переговорено ? Была одна новость — приезд дяди, но и эта тема скоро истрепалась. Учитель всё время не отрывал глаз от лица Татьяны Ивановны и глубоко вздыхал… Тогда я не понимал этих вздохов и не доискивался их смысла, теперь же они объясняют мне очень многое.
Когда тени на земле сливались в одну сплошную тень, с охоты или с поля возвращался управляющий Федор. Этот Федор производил на меня впечатление человека дикого и даже страшного. Сын обрусевшего изюмского цыгана, черномазый, с большими черными глазами, кудрявый, с всклоченной бородой, он иначе и не назывался у наших кочуевских мужиков, как « чертякой ». Да и кроме наружности, в нем было много цыганского. Так, он не мог сидеть дома и по целым дням пропадал в поле или на охоте. Он был мрачен, желчен, молчалив и никого не боялся и не признавал над собой ничьей власти. Матушке он грубил, мне говорил « ты », а к учености Победимского относился презрительно. Всё это мы прощали ему, считая его человеком вспыльчивым и болезненным. Матушка же любила его, потому что он, несмотря на свою цыганскую натуру, был идеально честен и трудолюбив. Свою Татьяну Ивановну он любил страстно, как цыган, но любовь эта выходила у него какой-то мрачной, словно выстраданной. При нас он никогда не ласкал своей жены, а только злобно таращил на нее глаза и кривил рот.
Возвратившись с поля, он со стуком и со злобой ставил во флигеле ружье, выходил к нам на крылечко и садился рядом с женой. Отдышавшись, он задавал жене несколько вопросов по части хозяйства и погружался в молчание.
— Давайте петь, — предлагал я.
Учитель настраивал гитару и густым, дьячковским басом затягивал « Среди долины ровныя ». Начиналось пение. Учитель пел басом, Федор едва слышным тенорком, а я дискантом в один голос с Татьяной Ивановной.
Когда всё небо покрывалось звездами и умолкали лягушки, из кухни приносили нам ужин. Мы шли во флигель и принимались за еду. Учитель и цыган ели с жадностью, с треском, так что трудно было понять, хрустели то кости или их скулы, и мы с Татьяной Ивановной едва успевали съесть свои доли. После ужина флигель погружался в глубокий сон.
Однажды, было это в конце мая, мы сидели на крыльце и ожидали ужина. Вдруг мелькнула тень и перед нами, словно из земли выросши, предстал Гундасов. Он долго глядел на нас, потом всплеснул руками и весело засмеялся.
— Идиллия ! — сказал он. — Поют и мечтают на луну ! Прелестно, клянусь богом ! Можно мне сесть с вами и помечтать ?
Мы молчали и переглядывались. Дядя сел на нижнюю ступеньку, зевнул и поглядел на небо. Наступило молчание. Победимский, который давно уже собирался потолковать со свежим человеком, обрадовался случаю и первый нарушил молчание. Для умных разговоров у него была одна только тема — эпизоотии. Случается, что когда вы попадаете в тысячную толпу, вам почему-то из тысячи физиономий врезывается надолго в память только одна какая-нибудь, так и Победимский из всего того, что он успел услышать в ветеринарном институте за полгода, помнил только одно место :
« Эпизоотии приносят громадный ущерб народному хозяйству. В борьбе с ними общество должно идти рука об руку с правительством ».
Прежде чем сказать это Гундасову, мой учитель раза три крякнул и несколько раз в волнении запахивался в крылатку. Услышав про эпизоотии, дядя пристально поглядел на учителя и издал носом смеющийся звук.
— Ей-богу, это мило… — пробормотал он, разглядывая нас, как манекенов. — Это именно и есть жизнь… Такою в сущности и должна быть действительность. А вы что же молчите, Пелагея Ивановна ? — обратился он к Татьяне Ивановне.
Та сконфузилась и кашлянула.
— Говорите, господа, пойте… играйте ! Не теряйте времени. Ведь канальское время бежит, не ждет ! Клянусь богом, не успеете оглянуться, как наступит старость… Тогда уж поздно будет жить ! Так-то, Пелагея Ивановна… Не нужно сидеть неподвижно и молчать…
Тут из кухни принесли ужин. Дядя пошел за нами во флигель и за компанию съел пять творожников и утиное крылышко. Он ел и глядел на нас. Все мы возбуждали в нем восторг и умиление. Какую бы глупость ни сморозил мой незабвенный учитель и что бы ни сделала Татьяна Ивановна, всё находил он милым и восхитительным. Когда после ужина Татьяна Ивановна смиренно села в уголок и принялась за вязанье, он не отрывал глаз от ее пальчиков и болтал без умолку.
— Вы, друзья, как можно скорее спешите жить… — говорил он. — Храни вас бог жертвовать настоящим для будущего ! В настоящем молодость, здоровье, пыл, а будущее — это обман, дым ! Как только стукнет двадцать лет, так и начинайте жить.
Татьяна Ивановна уронила иглу. Дядя вскочил, поднял иглу и с поклоном подал ее Татьяне Ивановне, и тут я впервые узнал, что на свете есть люди потоньше Победимского.
— Да… — продолжал дядя. — Любите, женитесь… делайте глупости. Глупость гораздо жизненнее и здоровее, чем наши потуги и погоня за осмысленной жизнью.
Дядя говорил много и долго, до того долго, что надоел нам, а я сидел в стороне на сундуке, слушал его и дремал. Мучило меня, что за всё время он ни разу не обратил на меня внимания. Ушел он из флигеля в два часа ночи, когда я, не справившись с дремотою, уже крепко спал.
С этого времени дядя стал ходить к нам во флигель каждый вечер. Он пел с нами, ужинал и всякий раз просиживал до двух часов, без умолку болтая всё об одном и том же. Вечерние и ночные работы были им оставлены, а к концу июня, когда тайный советник научился есть матушкины индейки и компоты, были брошены и дневные занятия. Дядя оторвался от стола и втянулся в « жизнь ». Днем он шагал по саду, насвистывал и мешал рабочим, заставляя их рассказывать ему разные истории. Когда на глаза попадалась Татьяна Ивановна, он подбегал к ней и, если она несла что-нибудь, предлагал ей свою помощь, что страшно ее конфузило.
Чем дальше вглубь уходило лето, тем легкомысленнее, вертлявее и рассеяннее становился мой дядюшка. Победимский в нем совсем разочаровался.
— Слишком односторонний человек… — говорил он. — Ни капли незаметно, чтоб он стоял на высших ступенях иерархии. И говорить даже не умеет. После каждого слова : « клянусь богом ». Нет, не нравится мне он !
С тех пор, как дядя начал посещать наш флигель, в Федоре и в моем учителе произошла заметная перемена. Федор перестал ходить на охоту, рано возвращался домой, сделался еще молчаливее и как-то особенно злобно пялил глаза на жену. Учитель же перестал в присутствии дяди говорить об эпизоотиях, хмурился и даже насмешливо улыбался.
— Идет наш мышиный жеребчик ! — проворчал он однажды, когда дядя подходил к флигелю.
Такую перемену в обоих я объяснял себе тем, что они обиделись на дядю. Рассеянный дядя путал их имена, до самого отъезда не научился различать, кто из них учитель, а кто муж Татьяны Ивановны, самое Татьяну Ивановну величал то Настасьей, то Пелагеей, то Евдокией. Умиляясь и восторгаясь нами, он смеялся и держал себя словно с малыми ребятами… Всё это, конечно, могло оскорблять молодых людей. Но дело было не в обиде, а, как теперь я понимаю, в более тонких чувствах.
Помню, в один из вечеров я сидел на сундуке и боролся с дремотой. На глаза мои ложился вязкий клей, и тело, утомленное целодневной беготней, клонило в сторону. Но я боролся со сном и старался глядеть. Было около полуночи. Татьяна Ивановна, розовая и смиренная, как всегда, сидела у маленького столика и шила мужу рубаху. Из одного угла пялил на нее глаза Федор, мрачный и угрюмый, а в другом сидел Победимский, уходивший в высокие воротнички своей сорочки и сердито сопевший. Дядя ходил из угла в угол и о чем-то думал. Царило молчание, только слышно было, как в руках Татьяны Ивановны шуршало полотно. Вдруг дядя остановился перед Татьяной Ивановной и сказал :
— Такие вы все молодые, свежие, хорошие, так безмятежно живется вам в этой тишине, что я завидую вам. Я привязался к этой вашей жизни, у меня сердце сжимается, когда вспоминаю, что нужно уехать отсюда… Верьте моей искренности !
Дремота замкнула мои глаза, и я забылся. Когда какой-то стук разбудил меня, дядя стоял перед Татьяной Ивановной и глядел на нее с умилением. Щеки у него разгорелись.
— Моя жизнь пропала, — говорил он. — Я не жил ! Ваше молодое лицо напоминает мне мою погибшую юность, и я бы согласился до самой смерти сидеть здесь и глядеть на вас. С удовольствием я взял бы вас с собой в Петербург.
— Зачем это ? — спросил хриплым голосом Федор.
— Поставил бы у себя на рабочем столе под стеклом, любовался бы и другим показывал. Вы знаете, Пелагея Ивановна, таких, как вы, там у нас нет. У нас есть богатство, знатность, иногда красота, но нет этой жизненной правды… этого здорового покоя…
Дядя сел перед Татьяной Ивановной и взял ее за руку.
— Так не хотите со мной в Петербург ? — засмеялся он. — В таком случае дайте мне туда хоть вашу ручку… Прелестная ручка ! Не дадите ? Ну, скупая, позвольте хоть поцеловать ее…
В это время послышался треск стула. Федор вскочил и мерными, тяжелыми шагами подошел к жене. Лицо его было бледно-серо и дрожало. Он со всего размаха ударил кулаком по столику и сказал глухим голосом :
— Я не позволю !
Одновременно с ним вскочил со стула и Победимский. Этот, тоже бледный и злой, подошел к Татьяне Ивановне и тоже ударил кулаком по столику…
— Я… я не позволю ! — сказал он.
— Что ? Что такое ? — удивился дядя.
— Я не позволю ! — повторил Федор, стукнув по столу.
Дядя вскочил и трусливо замигал глазами. Он хотел говорить, но от изумленья и перепуга не сказал ни слова, конфузливо улыбнулся и старчески засеменил из флигеля, оставив у нас свою шляпу. Когда, немного погодя, во флигель прибежала встревоженная матушка, Федор и Победимский всё еще, словно кузнецы молотками, стучали кулаками по столу и говорили : « Я не позволю ! »
— Что у вас тут случилось ? — спросила матушка. — Отчего с братцем сделалось дурно ? Что такое ?
Поглядев на бледную, испуганную Татьяну Ивановну и на ее рассвирепевшего мужа, матушка, вероятно, догадалась, в чем дело. Она вздохнула и покачала головой.
— Ну, будет, будет бухотеть по столу ! — сказала она. — Перестань, Федор ! А вы-то чего стучите, Егор Алексеевич ? Вы-то тут при чем ?
Победимский спохватился и сконфузился. Федор пристально поглядел на него, потом на жену и зашагал по комнате. Когда матушка вышла из флигеля, я видел то, что долго потом считал за сон. Я видел, как Федор схватил моего учителя, поднял его на воздух и вышвырнул в дверь…
Когда я проснулся утром, постель учителя была пуста. На мой вопрос, где учитель, нянька шёпотом сказала мне, что его рано утром отвезли в больницу лечить сломанную руку. Опечаленный этим известием и припоминая вчерашний скандал, я вышел на двор. Погода стояла пасмурная. Небо заволокло тучами, и по земле гулял ветер, поднимая с земли пыль, бумажки и перья… Чувствовалась близость дождя. На людях и на животных была написана скука. Когда я пошел в дом, меня попросили не стучать ногами, сказав, что матушка больна мигренью и лежит в постели. Что делать ? Я пошел за ворота, сел там на лавочку и стал искать смысла в том, что я вчера видел и слышал. От наших ворот шла дорога, которая, обойдя кузницу и никогда не высыхающую лужу, впадала в большую, почтовую дорогу… Я глядел на телеграфные столбы, около которых кружились облака пыли, на сонных птиц, сидевших на проволоках, и мне вдруг стало так скучно, что я заплакал.
По почтовой дороге проехала пыльная линейка, битком набитая горожанами, ехавшими, вероятно, на богомолье. Не успела линейка исчезнуть из вида, как показалась легкая пролетка, запряженная в пару. В ней, стоя и держась за пояс кучера, ехал становой Аким Никитич. К великому моему удивлению, пролетка свернула на нашу дорогу и пролетела мимо меня в ворота. Пока я недоумевал, зачем это прикатил к нам становой, послышался шум и на дороге показалась тройка. В коляске стоял исправник и показывал кучеру на наши ворота.
« А этот зачем ? — думал я, разглядывая покрытого пылью исправника. — Это, вероятно, Победимский им на Федора пожаловался, и они приехали взять его в острог ».
Но загадку не так легко было решить. Становой и исправник были только предтечи, потому что не прошло и пяти минут, как к нам в ворота въехала карета. Она так быстро мелькнула мимо меня, что, заглянув в каретное окно, я увидел одну только рыжую бороду.
Теряясь в догадках и предчувствуя что-то недоброе, я побежал к дому. В передней прежде всего я увидел матушку. Она была бледна и с ужасом глядела на дверь, из-за которой слышались мужские голоса. Гости застали ее врасплох, в самый разгар мигрени.
— Кто приехал, мама ? — спросил я.
— Сестра ! — послышался голос дяди. — Дай-ка нам с губернатором закусить чего-нибудь !
— Легко сказать : закусить ! — прошептала матушка, млея от ужаса. — Что я теперь успею приготовить ? Осрамилась на старости лет !
Матушка схватила себя за голову и побежала в кухню. Внезапный приезд губернатора поднял на ноги и ошеломил всю усадьбу. Поднялась ожесточенная резня. Зарезали штук десять кур, пять индеек, восемь уток и впопыхах обезглавили старого гусака, родоначальника нашего гусиного стада и любимца матери. Кучера и повар словно обезумели и резали птиц зря, не разбирая ни возраста, ни породы. Ради какого-то соуса у меня погибла пара дорогих турманов, которые мне были так же дороги, как матушке гусак. Смерти их я долго не прощал губернатору.
Вечером, когда губернатор и его свита, сытно пообедав, сели в свои экипажи и уехали, я пошел в дом поглядеть на остатки пиршества. Заглянув из передней в залу, я увидел и дядю и матушку. Дядя, заложив руки назад, нервно шагал вдоль стен и пожимал плечами. Матушка, изнеможенная и сильно похудевшая, сидела на диване и больными глазами следила за движениями брата.
— Извини, сестра, но так нельзя… — брюзжал дядя, морща лицо. — Я представляю тебе губернатора, а ты ему руки не подаешь ! Ты его сконфузила, несчастного ! Нет, это не годится… Простота хорошая вещь, но ведь и она должна иметь пределы… клянусь богом… И потом этот обед ! Разве можно такими обедами кормить ? Например, что это за мочалку подавали на четвертое блюдо ?
— Это утка под сладким соусом… — тихо ответила матушка.
— Утка… Прости, сестра, но… но у меня вот изжога ! Я болен !
Дядя сделал кислое, плачущее лицо и продолжал :
— И чёрт принес этого губернатора ! Очень мне нужен его визит ! Пф… изжога ! Я не могу ни спать, ни работать… Совсем развинтился… И как это, не понимаю, вы можете жить тут без работы… в этой скучище ! Вот уж у меня и боль начинается под ложечкой !..
Дядя нахмурился и быстрее зашагал.
— Братец, — тихо спросила матушка, — а сколько стоит поехать за границу ?
— По меньшей мере три тысячи… — ответил плачущим голосом дядя. — Я бы поехал, а где их взять ? У меня ни копейки ! Пф… изжога !
Дядя остановился, поглядел с тоской на серое, пасмурное окно и опять зашагал.
Наступило молчание… Матушка долго глядела на икону, что-то раздумывая, потом заплакала и сказала :
— Я, братец, дам вам три тысячи…
Дня через три величественные чемоданы были отправлены на станцию, а вслед за ними укатил и тайный советник. Прощаясь с матушкой, он заплакал и долго не мог оторвать губ от ее руки, когда же он сел в экипаж, лицо его осветилось детскою радостью… Сияющий, счастливый, он уселся поудобней, сделал на прощанье плачущей матушке ручкой и вдруг неожиданно остановил свой взгляд на мне. На лице его появилось выражение крайнего удивления.
— А это что за мальчик ? — спросил он.
Матушку, уверявшую меня, что дядюшку бог послал к нам на мое счастье, этот вопрос сильно покоробил. Мне же было не до вопросов. Я глядел на счастливое лицо дяди и мне почему-то было страшно жаль его. Я не выдержал, вскочил в экипаж и горячо обнял этого легкомысленного и слабого, как все люди, человека. Глядя ему в глаза и желая сказать что-нибудь приятное, я спросил :
— Дядя, вы были хоть раз на войне ?
— Ах, милый мальчик… — засмеялся дядя, целуя меня, — милый мальчик, клянусь богом. Так всё это естественно, жизненно… клянусь богом…
Коляска тронулась… Я глядел ей вослед и долго слышал это прощальное « клянусь богом ».
6. ОРАТОР
В одно прекрасное утро хоронили коллежского асессора Кирилла Ивановича Вавилонова, умершего от двух болезней, столь распространенных в нашем отечестве : от злой жены и алкоголизма. Когда погребальная процессия двинулась от церкви к кладбищу, один из сослуживцев покойного, некто Поплавский, сел на извозчика и поскакал к своему приятелю Григорию Петровичу Запойкину, человеку молодому, но уже достаточно популярному. Запойкин, как известно многим читателям, обладает редким талантом произносить экспромтом свадебные, юбилейные и похоронные речи. Он может говорить когда угодно : спросонок, натощак, в мертвецки пьяном виде, в горячке. Речь его течет гладко, ровно, как вода из водосточной трубы, и обильно ; жалких слов в его ораторском словаре гораздо больше, чем в любом трактире тараканов. Говорит он всегда красноречиво и длинно, так что иногда, в особенности на купеческих свадьбах, чтобы остановить его, приходится прибегать к содействию полиции.
— А я, братец, к тебе ! — начал Поплавский, застав его дома. — Сию же минуту одевайся и едем. Умер один из наших, сейчас его на тот свет отправляем, так надо, братец, сказать на прощанье какую-нибудь чепуховину… На тебя вся надежда. Умри кто-нибудь из маленьких, мы не стали бы тебя беспокоить, а то ведь секретарь… канцелярский столп, некоторым образом. Неловко такую шишку без речи хоронить.
— А, секретарь ! — зевнул Запойкин. — Это пьяница-то ?
— Да, пьяница. Блины будут, закуска… на извозчика получишь. Поедем, душа ! Разведи там, на могиле, какую-нибудь мантифолию поцицеронистей, а уж какое спасибо получишь !
Запойкин охотно согласился. Он взъерошил волосы, напустил на лицо меланхолию и вышел с Поплавским на улицу.
— Знаю я вашего секретаря, — сказал он, садясь на извозчика. — Пройдоха и бестия, царство ему небесное, каких мало.
— Ну, не годится, Гриша, ругать покойников.
— Оно конечно, aut mortuis nihil bene, но все-таки он жулик.
Приятели догнали похоронную процессию и присоединились к ней. Покойника несли медленно, так что до кладбища они успели раза три забежать в трактир и пропустить за упокой души по маленькой.
На кладбище была отслужена лития. Теща, жена и свояченица, покорные обычаю, много плакали. Когда гроб опускали в могилу, жена даже крикнула : « Пустите меня к нему ! », но в могилу за мужем не пошла, вероятно, вспомнив о пенсии. Дождавшись, когда всё утихло, Запойкин выступил вперед, обвел всех глазами и начал :
— Верить ли глазам и слуху ? Не страшный ли сон сей гроб, эти заплаканные лица, стоны и вопли ? Увы, это не сон, и зрение не обманывает нас ! Тот, которого мы еще так недавно видели столь бодрым, столь юношески свежим и чистым, который так недавно на наших глазах, наподобие неутомимой пчелы, носил свой мед в общий улей государственного благоустройства, тот, который… этот самый обратился теперь в прах, в вещественный мираж. Неумолимая смерть наложила на него коснеющую руку в то время, когда он, несмотря на свой согбенный возраст, был еще полон расцвета сил и лучезарных надежд. Незаменимая потеря ! Кто заменит нам его ? Хороших чиновников у нас много, но Прокофий Осипыч был единственный. Он до глубины души был предан своему честному долгу, не щадил сил, не спал ночей, был бескорыстен, неподкупен… Как презирал он тех, кто старался в ущерб общим интересам подкупить его, кто соблазнительными благами жизни пытался вовлечь его в измену своему долгу ! Да, на наших глазах Прокофий Осипыч раздавал свое небольшое жалованье своим беднейшим товарищам, и вы сейчас сами слышали вопли вдов и сирот, живших его подаяниями. Преданный служебному долгу и добрым делам, он не знал радостей в жизни и даже отказал себе в счастии семейного бытия ; вам известно, что до конца дней своих он был холост ! А кто нам заменит его как товарища ? Как сейчас вижу бритое, умиленное лицо, обращенное к нам с доброй улыбкой, как сейчас слышу его мягкий, нежно-дружеский голос. Мир праху твоему, Прокофий Осипыч ! Покойся, честный, благородный труженик !
Запойкин продолжал, а слушатели стали шушукаться. Речь понравилась всем, выжала несколько слез, но многое показалось в ней странным. Во-первых, непонятно было, почему оратор называл покойника Прокофием Осиповичем, в то время как того звали Кириллом Ивановичем. Во-вторых, всем известно было, что покойный всю жизнь воевал со своей законной женой, а стало быть не мог называться холостым ; в-третьих, у него была густая рыжая борода, отродясь он не брился, а потому непонятно, чего ради оратор назвал его лицо бритым. Слушатели недоумевали, переглядывались и пожимали плечами.
— Прокофий Осипыч ! — продолжал оратор, вдохновенно глядя в могилу. — Твое лицо было некрасиво, даже безобразно, ты был угрюм и суров, но все мы знали, что под сею видимой оболочкой бьется честное, дружеское сердце !
Скоро слушатели стали замечать нечто странное и в самом ораторе. Он уставился в одну точку, беспокойно задвигался и стал сам пожимать плечами. Вдруг он умолк, разинул удивленно рот и обернулся к Поплавскому.
— Послушай, он жив ! — сказал он, глядя с ужасом.
— Кто жив !
— Да Прокофий Осипыч ! Вон он стоит около памятника !
— Он и не умирал ! Умер Кирилл Иваныч !
— Да ведь ты же сам сказал, что у вас секретарь помер !
— Кирилл Иваныч и был секретарь. Ты, чудак, перепутал ! Прокофий Осипыч, это верно, был у нас прежде секретарем, но его два года назад во второе отделение перевели столоначальником.
— А, чёрт вас разберет !
— Что же остановился ? Продолжай, неловко !
Запойкин обернулся к могиле и с прежним красноречием продолжал прерванную речь. У памятника, действительно, стоял Прокофий Осипыч, старый чиновник с бритой физиономией. Он глядел на оратора и сердито хмурился.
— И как это тебя угораздило ! — смеялись чиновники, когда вместе с Запойкиным возвращались с похорон. — Живого человека похоронил.
— Нехорошо-с, молодой человек ! — ворчал Прокофий Осипыч. — Ваша речь, может быть, годится для покойника, но в отношении живого она — одна насмешка-с ! Помилуйте, что вы говорили ? Бескорыстен, неподкупен, взяток не берет ! Ведь про живого человека это можно говорить только в насмешку-с. И никто вас, сударь, не просил распространяться про мое лицо. Некрасив, безобразен, так тому и быть, но зачем всенародно мою физиономию на вид выставлять ? Обидно-с !
7. ПРОИЗВЕДЕНИЕ ИСКУССТВА
Держа под мышкой что-то, завернутое в 223-й нумер « Биржевых ведомостей », Саша Смирнов, единственный сын у матери, сделал кислое лицо и вошел в кабинет доктора Кошелькова.
— А, милый юноша ! — встретил его доктор. — Ну, как мы себя чувствуем ? Что скажете хорошенького ?
Саша заморгал глазами, приложил руку к сердцу и сказал взволнованным голосом :
— Кланялась вам, Иван Николаевич, мамаша и велела благодарить вас… Я единственный сын у матери, и вы спасли мне жизнь… вылечили от опасной болезни, и… мы оба не знаем, как благодарить вас.
— Полно, юноша ! — перебил доктор, раскисая от удовольствия. — Я сделал только то, что всякий другой сделал бы на моем месте.
— Я единственный сын у своей матери… Мы люди бедные и, конечно, не можем заплатить вам за ваш труд, и… нам очень совестно, доктор, хотя, впрочем, мамаша и я… единственный сын у матери, убедительно просим вас принять в знак нашей благодарности… вот эту вещь, которая… Вещь очень дорогая, из старинной бронзы… редкое произведение искусства.
— Напрасно ! — поморщился доктор. — Ну, к чему это ?
— Нет, уж вы, пожалуйста, не отказывайтесь, — продолжал бормотать Саша, развертывая сверток. — Вы обидите отказом и меня и мамашу… Вещь очень хорошая… из старинной бронзы… Досталась она нам от покойного папаши, и мы хранили ее, как дорогую память… Мой папаша скупал старинную бронзу и продавал ее любителям… Теперь мамаша и я этим же занимаемся…
Саша развернул вещь и торжественно поставил ее на стол. Это был невысокий канделябр старой бронзы, художественной работы. Изображал он группу : на пьедестале стояли две женские фигуры в костюмах Евы и в позах, для описания которых у меня не хватает ни смелости, ни подобающего темперамента. Фигуры кокетливо улыбались и вообще имели такой вид, что, кажется, если бы не обязанность поддерживать подсвечник, то они спрыгнули бы с пьедестала и устроили бы в комнате такой дебош, о котором, читатель, даже и думать неприлично.
Поглядев на подарок, доктор медленно почесал за ухом, крякнул и нерешительно высморкался.
— Да, вещь, действительно, прекрасная, — пробормотал он, — но… как бы выразиться, не того… нелитературна слишком… Это уж не декольте, а чёрт знает что…
— То есть почему же ?
— Сам змий-искуситель не мог бы придумать ничего сквернее. Ведь поставить на столе такую фантасмагорию значит всю квартиру загадить !
— Как вы странно, доктор, смотрите на искусство ! — обиделся Саша. — Ведь это художественная вещь, вы поглядите ! Столько красоты и изящества, что душу наполняет благоговейное чувство и к горлу подступают слезы ! Когда видишь такую красоту, то забываешь всё земное… Вы поглядите, сколько движения, какая масса воздуху, экспрессии !
— Всё это я отлично понимаю, милый мой, — перебил доктор, — но ведь я человек семейный, у меня тут детишки бегают, дамы бывают.
— Конечно, если смотреть с точки зрения толпы, — сказал Саша, — то, конечно, эта высокохудожественная вещь представляется в ином свете… Но, доктор, будьте выше толпы, тем более, что своим отказом вы глубоко огорчите и меня и мамашу. Я единственный сын у матери… вы спасли мне жизнь… Мы отдаем вам самую дорогую для нас вещь, и… и я жалею только, что у вас нет пары для этого канделябра…
— Спасибо, голубчик, я очень благодарен… Кланяйтесь мамаше, но, ей-богу, сами посудите, у меня тут детишки бегают, дамы бывают… Ну, впрочем, пусть остается ! Ведь вам не втолкуешь.
— И толковать нечего, — обрадовался Саша. — Этот канделябр вы тут поставьте, вот около вазы. Эка жалость, что пары нет ! Такая жалость ! Ну, прощайте, доктор.
По уходе Саши доктор долго глядел на канделябр, чесал у себя за ухом и размышлял.
« Вещь превосходная, спора нет, — думал он, — и бросать ее жалко… Оставить же у себя невозможно… Гм !.. Вот задача ! Кому бы ее подарить или пожертвовать ? »
После долгого размышления он вспомнил про своего хорошего приятеля, адвоката Ухова, которому был должен за ведение дела.
— И отлично, — решил доктор. — Ему, как приятелю, неловко взять с меня деньги, и будет очень прилично, если я презентую ему вещь. Отвезу-ка я ему эту чертовщину ! Кстати же он холост и легкомыслен…
Не откладывая дела в дальний ящик, доктор оделся, взял канделябр и поехал к Ухову.
— Здорово, приятель ! — сказал он, застав адвоката дома. — Я к тебе… Пришел благодарить, братец, за твои труды… Денег не хочешь брать, так возьми хоть эту вот вещицу… вот, братец ты мой… Вещица — роскошь !
Увидев вещицу, адвокат пришел в неописанный восторг.
— Вот так штука ! — захохотал он. — Ах, чёрт подери его совсем, придумают же, черти, такую штуку ! Чудесно ! Восхитительно ! Где ты достал такую прелесть ?
Излив свой восторг, адвокат пугливо поглядел на двери и сказал :
— Только ты, брат, убери свой подарок. Я не возьму…
— Почему ? — испугался доктор.
— А потому… У меня бывают тут мать, клиенты… да и от прислуги совестно.
— Ни-ни-ни… Не смеешь отказываться ! — замахал руками доктор. — Это свинство с твоей стороны ! Вещь художественная… сколько движения… экспрессии… И говорить не хочу ! Обидишь !
— Хоть бы замазано было, или фиговые листочки нацепить…
Но доктор еще пуще замахал руками, выскочил из квартиры Ухова и, довольный, что сумел сбыть с рук подарок, поехал домой…
По уходе его адвокат осмотрел канделябр, потрогал его со всех сторон пальцами и, подобно доктору, долго ломал голову над вопросом : что делать с подарком ?
« Вещь прекрасная, — рассуждал он, — и бросить жалко, и держать у себя неприлично. Самое лучшее — это подарить кому-нибудь… Вот что, поднесу-ка я этот канделябр сегодня вечером комику Шашкину. Каналья любит подобные штуки, да и кстати же у него сегодня бенефис… »
Сказано — сделано. Вечером тщательно завернутый канделябр был поднесен комику Шашкину. Весь вечер уборную комика брали приступом мужчины, приходившие полюбоваться на подарок ; всё время в уборной стоял восторженный гул и смех, похожий на лошадиное ржанье. Если какая-нибудь из актрис подходила к двери и спрашивала : « Можно войти ? », то тотчас же слышался хриплый голос комика :
— Нет, нет, матушка ! Я не одет !
После спектакля комик пожимал плечами, разводил руками и говорил :
— Ну, куда я эту гадость дену ? Ведь я на частной квартире живу ! У меня артистки бывают ! Это не фотография, в стол не спрячешь !
— А вы, сударь, продайте, — посоветовал парикмахер, разоблачая комика. — Тут в предместье живет старуха, которая покупает старинную бронзу… Поезжайте и спросите Смирнову… Ее всякий знает.
Комик послушался… Дня через два доктор Кошельков сидел у себя в кабинете и, приложив палец ко лбу, думал о желчных кислотах. Вдруг отворилась дверь и в кабинет влетел Саша Смирнов. Он улыбался, сиял и вся его фигура дышала счастьем… В руках он держал что-то завернутое в газету.
— Доктор ! — начал он, задыхаясь. — Представьте мою радость ! На ваше счастье, нам удалось приобрести пару для вашего канделябра !.. Мамаша так счастлива… Я единственный сын у матери… вы спасли мне жизнь…
И Саша, дрожа от чувства благодарности, поставил перед доктором канделябр. Доктор разинул рот, хотел было что-то сказать, но не сказал ничего : у него отнялся язык.
8. ТЕМНОТА
Молодой парень, белобрысый и скуластый, в рваном тулупчике и в больших черных валенках, выждал, когда земский доктор, кончив приемку, возвращался из больницы к себе на квартиру, и подошел к нему несмело.
— К вашей милости, — сказал он.
— Что тебе ?
Парень ладонью провел себе по носу снизу вверх, поглядел на небо и потом уже ответил :
— К вашей милости… Тут у тебя, вашескоблородие, в арестантской палате мой брат Васька, кузнец из Варварина…
— Да, так что же ?
— Я, стало быть, Васькин брат… У отца нас двое : он — Васька, да я — Кирила. Акроме нас три сестры, а Васька женатый, и ребятёнок есть… Народу много, а работать некому… В кузнице, почитай, уже два года огня не раздували. Сам я на ситцевой фабрике, кузнечить не умею, а отец какой работник ? Не токмо, скажем, работать, путем есть не может, ложку мимо рта несет.
— Что же тебе от меня нужно ?
— Сделай милость, отпусти Ваську !
Доктор удивленно поглядел на Кирилу и, ни слова не сказавши, пошел дальше. Парень забежал вперед и бухнул ему в ноги.
— Доктор, господин хороший ! — взмолился он, моргая глазами и опять проводя ладонью по носу. — Яви божескую милость, отпусти ты Ваську домой ! Заставь вечно бога молить ! Ваше благородие, отпусти ! С голоду все дохнут ! Мать день-деньской ревет, Васькина баба ревет… просто смерть ! На свет белый не глядел бы ! Сделай милость, отпусти его, господин хороший !
— Да ты глуп или с ума сошел ? — спросил доктор, глядя на него сердито. — Как же я могу его отпустить ? Ведь он арестант !
Кирила заплакал.
— Отпусти !
— Тьфу, чудак ! Какое же я имею право ? Тюремщик я, что ли ? Привели его ко мне в больницу лечиться, я лечу, а отпускать его я имею такое же право, как тебя засадить в тюрьму. Глупая голова !
— Да ведь его задаром посадили ! Покеда до суда он, почитай, год в остроге сидел, а теперь, спрашивается, за что сидит ? Добро бы, убивал, скажем, или коней крал, а то так попал, здорово живешь.
— Верно, но я-то тут при чем ?
— Посадили мужика и сами не знают, за что. Был он выпивши, ваше благородие, ничего не помнил и даже отца по уху урезал, щеку себе напорол на сук спьяна-то, а двое наших ребят — захотелось им, видишь, турецкого табаку — стали ему говорить, чтобы он с ними ночью в армяшкину лавку забрался, за табаком. Он спьяна-то послушался, дурак. Сломали они это, знаешь, замок, забрались и давай чертить. Всё разворочали, стекла побили, муку рассыпали. Пьяные — одно слово ! Ну, сичас урядник… то да сё, к следователю. Год цельный в остроге сидели, а неделю назад, в среду, судили всех трех, в городе. Солдат сзади с ружьем… присягал народ. Васька-то всех меньше виноват, а господа так рассудили, что он первый коновод. Обоих ребят в острог, а Ваську в арестантскую роту на три года. А за что ? Рассуди по-божецки !
— Опять-таки я тут ни при чем. Ступай к начальству.
— Я уже был у начальства ! Ходил в суд, хотел прошение подать, они и прошения не взяли. Был я и у станового, и у следователя был, и всякий говорит : « Не мое дело ! » Чье ж дело ? А в больнице тут старшей тебя нет. Что хочешь, ваше благородие, то и делаешь.
— Дурак ты ! — вздохнул доктор. — Раз присяжные обвинили, то уж тут не может ничего поделать ни губернатор, ни даже министр, а не то что становой. Напрасно хлопочешь !
— А судил-то кто ?
— Господа присяжные заседатели…
— Какие же это господа ? Наши же мужики были ! Андрей Гурьев был, Алешка Хук был.
— Ну, мне холодно с тобой разговаривать…
Доктор махнул рукой и быстро пошел к своей двери. Кирила хотел было пойти за ним, но, увидев, как хлопнула дверь, остановился. Минут десять стоял он неподвижно среди больничного двора и, не надевая шапки, глядел на докторскую квартиру, потом глубоко вздохнул, медленно почесался и пошел к воротам.
— К кому же идти ? — бормотал он, выходя на дорогу. — Один говорит — не мое дело, другой говорит — не мое дело. Чье же дело ? Нет, верно, пока не подмажешь, ничего не поделаешь. Доктор-то говорит, а сам всё время на кулак мне глядит : не дам ли синенькую ? Ну, брат, я и до губернатора дойду.
Переминаясь с ноги на ногу, то и дело оглядываясь без всякой надобности, он лениво плелся по дороге и, по-видимому, раздумывал, куда идти… Было не холодно, и снег слабо поскрипывал у него под ногами. Перед ним, не дальше как в полуверсте, расстилался на холме уездный городишко, в котором недавно судили его брата. Направо темнел острог с красной крышей и с будками по углам, налево была большая городская роща, теперь покрытая инеем. Было тихо, только какой-то старик в бабьей кацавейке и в громадном картузе шел впереди, кашлял и покрикивал на корову, которую гнал к городу.
— Дед, здорово ! — проговорил Кирила, поравнявшись со стариком.
— Здорово…
— Продавать гонишь ?
— Нет, так… — лениво ответил старик.
— Мещанин, что ли ?
Разговорились. Кирила рассказал, зачем он был в больнице и о чем говорил с доктором.
— Оно, конечно, доктор этих делов не знает, — говорил ему старик, когда оба они вошли в город. — Он хоть и барин, но обучен лечить всякими средствиями, а чтоб совет настоящий тебе дать или, скажем, протокол написать — он этого не может. На то особое начальство есть. У мирового и станового ты был. Эти тоже в твоем деле не способны.
— Куда ж идти ?
— По вашим крестьянским делам самый главный и к этому приставлен непременный член. К нему и иди. Господин Синеоков.
— Это что в Золотове ?
— Ну да, в Золотове. Он у вас главный. Ежели что по вашим делам касающее, то супротив него даже исправник не имеет полного права.
— Далече, брат, идти !.. Чай, верст пятнадцать, а то и больше.
— Кому надобность, тот и сто верст пройдет.
— Оно так… Прошение ему подать, что ли ?
— Там узнаешь. Коли прошение, писарь тебе живо напишет. У непременного члена есть писарь.
Расставшись с дедом, Кирила постоял среди площади, подумал и пошел назад из города. Он решил сходить в Золотово.
Дней через пять, возвращаясь после приемки больных к себе на квартиру, доктор опять увидел у себя на дворе Кирилу. На этот раз парень был не один, а с каким-то тощим, очень бледным стариком, который, не переставая, кивал головой, как маятником, и шамкал губами.
— Ваше благородие, я опять к твоей милости ! — начал Кирила. — Вот с отцом пришел, сделай милость, отпусти Ваську ! Непременный член разговаривать не стал. Говорит : « Пошел вон ! »
— Ваше высокородие, — зашипел горлом старик, поднимая дрожащие брови, — будьте милостивы ! Мы люди бедные, благодарить не можем вашу честь, но, ежели угодно вашей милости, Кирюшка или Васька отработать могут. Пущай работают.
— Отработаем ! — сказал Кирила и поднял руку, точно желая принести клятву. — Отпусти ! С голоду дохнут ! Ревма ревут, ваше благородие !
Парень быстро взглянул на отца, дернул его за рукав, и оба они, как по команде, повалились доктору в ноги. Тот махнул рукой и, не оглядываясь, быстро пошел к своей двери.
9. ПОЛИНЬКА
Второй час дня. В галантерейном магазине « Парижские новости », что в одном из пассажей, торговля в разгаре. Слышен монотонный гул приказчичьих голосов, гул, какой бывает в школе, когда учитель заставляет всех учеников зубрить что-нибудь вслух. И этого однообразного шума не нарушают ни смех дам, ни стук входной стеклянной двери, ни беготня мальчиков.
Посреди магазина стоит Полинька, дочь Марьи Андреевны, содержательницы модной мастерской, маленькая, худощавая блондинка, и ищет кого-то глазами. К ней подбегает чернобровый мальчик и спрашивает, глядя на нее очень серьезно :
— Что прикажете, сударыня ?
— Со мной всегда Николай Тимофеич занимается, — отвечает Полинька.
А приказчик Николай Тимофеич, стройный брюнет, завитой, одетый по моде, с большой булавкой на галстуке, уже расчистил место на прилавке, вытянул шею и с улыбкой глядит на Полиньку.
— Пелагея Сергеевна, мое почтение ! — кричит он хорошим, здоровым баритоном. — Пожалуйте !
— А, здрасте ! — говорит Полинька, подходя к нему. — Видите, я опять к вам… Дайте мне аграманту какого-нибудь.
— Для чего вам, собственно ?
— Для лифчика, для спинки, одним словом, на весь гарнитурчик.
— Сию минуту.
Николай Тимофеич кладет перед Полинькой несколько сортов аграманта ; та лениво выбирает и начинает торговаться.
— Помилуйте, рубль вовсе не дорого ! — убеждает приказчик, снисходительно улыбаясь. — Это аграмант французский, восьмигранный… Извольте, у нас есть обыкновенный, весовой… Тот 45 копеек аршин, это уж не то достоинство ! Помилуйте-с !
— Мне еще нужен стеклярусный бок с аграмантными пуговицами, — говорит Полинька, нагибаясь над аграмантом, и почему-то вздыхает. — А не найдутся ли у вас под этот цвет стеклярусные бонбошки ?
— Есть-с.
Полинька еще ниже нагибается к прилавку и тихо спрашивает :
— А зачем это вы, Николай Тимофеич, в четверг ушли от нас так рано ?
— Гм !.. Странно, что вы это заметили, — говорит приказчик с усмешкой. — Вы так были увлечены господином студентом, что… странно, как это вы заметили !
Полинька вспыхивает и молчит. Приказчик с нервной дрожью в пальцах закрывает коробки и без всякой надобности ставит их одна на другую. Проходит минута в молчании.
— Мне еще стеклярусных кружев, — говорит Полинька, поднимая виноватые глаза на приказчика.
— Каких вам ? Стеклярусные кружева по тюлю, черные и цветные — самая модная отделка.
— А почем они у вас ?
— Черные от 80 копеек, а цветные на 2 р. 50 к. А к вам я больше никогда не приду-с, — тихо добавляет Николай Тимофеич.
— Почему ?
— Почему ? Очень просто. Сами вы должны понимать. С какой стати мне себя мучить ? Странное дело ! Нешто мне приятно видеть, как этот студент около вас разыгрывает роль-с ? Ведь я всё вижу и понимаю. С самой осени он за вами ухаживает по-настоящему и почти каждый день вы с ним гуляете, а когда он у вас в гостях сидит, так вы в него впившись глазами, словно в ангела какого-нибудь. Вы в него влюблены, для вас лучше и человека нет, как он, ну и отлично, нечего и разговаривать…
Полинька молчит и в замешательстве водит пальцем по прилавку.
— Я всё отлично вижу, — продолжает приказчик. — Какой же мне резон к вам ходить ? У меня самолюбие есть. Не всякому приятно пятым колесом в возу быть. Чего вы спрашивали-то ?
— Мне мамаша много кой-чего велела взять, да я забыла. Еще плюмажу нужно.
— Какого прикажете ?
— Получше, какой модней.
— Самый модный теперь из птичьего пера. Цвет, ежели желаете, модный теперь гелиотроп или цвет канак, то есть бордо с желтым. Выбор громадный. А к чему вся эта история клонится, я решительно не понимаю. Вы вот влюбившись, а чем это кончится ?
На лице Николая Тимофеича около глаз выступают красные пятна. Он мнет в руках нежную пушистую тесьму и продолжает бормотать :
— Воображаете за него замуж выйти, что ли ? Ну, насчет этого — оставьте ваше воображение. Студентам запрещается жениться, да и разве он к вам затем ходит, чтобы всё честным образом кончить ? Как же ! Ведь они, студенты эти самые, нас и за людей не считают… Ходят они к купцам да к модисткам только затем, чтоб над необразованностью посмеяться и пьянствовать. У себя дома да в хороших домах стыдно пить, ну, а у таких простых, необразованных людей, как мы, некого им стыдиться, можно и вверх ногами ходить. Да-с ! Так какого же вы плюмажу возьмете ? А ежели он за вами ухаживает и в любовь играет, то известно зачем… Когда станет доктором или адвокатом, будет вспоминать : « Эх, была у меня, скажет, когда-то блондиночка одна ! Где-то она теперь ? » Небось и теперь уж там, у себя, среди студентов, хвалится, что у него модисточка есть на примете.
Полинька садится на стул и задумчиво глядит на гору белых коробок.
— Нет, уж я не возьму плюмажу ! — вздыхает она. — Пусть сама мамаша берет, какого хочет, а я ошибиться могу. Мне вы дайте шесть аршин бахромы для дипломата, что по 40 копеек аршин. Для того же дипломата дадите пуговиц кокосовых, с насквозь прошивными ушками… чтобы покрепче держались…
Николай Тимофеич заворачивает ей и бахромы и пуговиц. Она виновато глядит ему в лицо и, видимо, ждет, что он будет продолжать говорить, но он угрюмо молчит и приводит в порядок плюмаж.
— Не забыть бы еще для капота пуговиц взять… — говорит она после некоторого молчания, утирая платком бледные губы.
— Каких вам ?
— Для купчихи шьем, значит, дайте что-нибудь выдающееся из ряда обыкновенного…
— Да, если купчихе, то нужно выбирать попестрее. Вот-с пуговицы. Сочетание цветов синего, красного и модного золотистого. Самые глазастые. Кто поделикатнее, те берут у нас черные матовые с одним блестящим ободочком. Только я не понимаю. Неужели вы сами не можете рассудить ? Ну, к чему поведут эти… прогулки ?
— Я сама не знаю… — шепчет Полинька и нагибается к пуговицам. — Я сама не знаю, Николай Тимофеич, что со мной делается.
За спиной Николая Тимофеича, прижав его к прилавку, протискивается солидный приказчик с бакенами и, сияя самою утонченною галантностью, кричит :
— Будьте любезны, мадам, пожаловать в это отделение ! Кофточки джерсе имеются три номера : гладкая, сутажет и со стеклярусом ! Какую вам прикажете ?
Одновременно около Полиньки проходят толстая дама, которая говорит густым низким голосом, почти басом :
— Только, пожалуйста, чтоб они были без сшивок, а тканые, и чтоб пломба была вваленная.
— Делайте вид, что товар осматриваете, — шепчет Николай Тимофеич, наклоняясь к Полиньке и насильно улыбаясь. — Вы, бог с вами, какая-то бледная и больная, совсем из лица изменились. Бросит он вас, Пелагея Сергеевна ! А если женится когда-нибудь, то не по любви, а с голода, на деньги ваши польстится. Сделает себе на приданое приличную обстановку, а потом стыдиться вас будет. От гостей и товарищей будет вас прятать, потому что вы необразованная, так и будет говорить : моя кувалда. Разве вы можете держать себя в докторском или адвокатском обществе ? Вы для них модистка, невежественное существо !
— Николай Тимофеич ! — кричит кто-то с другого конца магазина. — Вот мадемуазель просят три аршина ленты с пико ! Есть у нас ?
Николай Тимофеич поворачивается в сторону, осклабляет свое лицо и кричит :
— Есть-с ! Есть ленты с пико, атаман с атласом и атлас с муаром !
— Кстати, чтоб не забыть, Оля просила взять для нее корсет ! — говорит Полинька.
— У вас на глазах… слезы ! — пугается Николай Тимофеич… — Зачем это ? Пойдемте к корсетам, я вас загорожу, а то неловко.
Насильно улыбаясь и с преувеличенною развязностью, приказчик быстро ведет Полиньку к корсетному отделению и прячет ее от публики за высокую пирамиду из коробок…
— Вам какой прикажете корсет ? — громко спрашивает он и тут же шепчет : — Утрите глаза !
— Мне… мне в 48 сантиметров ! Только, пожалуйста, она просила двойной с подкладкой… с настоящим китовым усом… Мне поговорить с вами нужно, Николай Тимофеич. Приходите нынче !
— О чем же говорить ? Не о чем говорить.
— Вы один только… меня любите, и, кроме вас, не с кем мне поговорить.
— Не камыш, не кости, а настоящий китовый ус… О чем же нам говорить ? Говорить не о чем… Ведь пойдете с ним сегодня гулять ?
— По… пойду.
— Ну, так о чем же тут говорить ? Не поможешь разговорами… Влюблены ведь ?
— Да… — шепчет нерешительно Полинька, и из глаз ее брызжут крупные слезы.
— Какие же могут быть разговоры ? — бормочет Николай Тимофеич, нервно пожимая плечами и бледнея. — Никаких разговоров и не нужно… Утрите глаза, вот и всё. Я… я ничего не желаю…
В это время к пирамиде из коробок подходит высокий тощий приказчик и говорит своей покупательнице :
— Не угодно ли, прекрасный эластик для подвязок, не останавливающий крови, признанный медициной…
Николай Тимофеич загораживает Полиньку и, стараясь скрыть ее и свое волнение, морщит лицо в улыбку и громко говорит :
— Есть два сорта кружев, сударыня ! Бумажные и шелковые ! Ориенталь, британские, валенсьен, кроше, торшон — это бумажные-с, а рококо, сутажет, камбре — это шелковые… Ради бога, утрите слезы ! Сюда идут !
И, видя, что слезы всё еще текут, он продолжает еще громче :
— Испанские, рококо, сутажет, камбре… Чулки фильдекосовые, бумажные, шёлковые…
10. БЕЗЗАЩИТНОЕ СУЩЕСТВО
Как ни силён был ночью припадок подагры, как ни скрипели потом нервы, а Кистунов всё-таки отправился утром на службу и своевременно начал приёмку просителей и клиентов банка. Вид у него был томный, замученный, и говорил он еле-еле, чуть дыша, как умирающий.
— Что вам угодно ? — обратился он к просительнице в допотопном салопе, очень похожей сзади на большого навозного жука.
— Изволите ли видеть, ваше превосходительство, — начала скороговоркой просительница, — муж мой, коллежский асессор Щукин, проболел пять месяцев, и, пока он, извините, лежал дома и лечился, ему без всякой причины отставку дали, ваше превосходительство, а когда я пошла за его жалованьем, они, изволите видеть, вычли из его жалованья 24 рубля 36 коп.! За что ? — спрашиваю. — « А он, говорят, из товарищеской кассы брал и за него другие чиновники ручались ». Как же так ? Нешто он мог без моего согласия брать ? Это невозможно, ваше превосходительство. Да почему такое ? Я женщина бедная, только и кормлюсь жильцами… Я слабая, беззащитная… От всех обиду терплю и ни от кого доброго слова не слышу…
Просительница заморгала глазами и полезла в салоп за платком. Кистунов взял от неё прошение и стал читать.
— Позвольте, как же это ? — пожал он плечами. — Я ничего не понимаю. Очевидно, вы, сударыня, не туда попали. Ваша просьба по существу совсем к нам не относится. Вы потрудитесь обратиться в то ведомство, где служил ваш муж.
— И-и, батюшка, я в пяти местах уже была, и везде даже прошения не взяли ! — сказала Щукина. — Я уж и голову потеряла, да спасибо, дай бог здоровья зятю Борису Матвеичу, надоумил к вам сходить. « Вы, говорит, мамаша, обратитесь к господину Кистунову : он влиятельный человек, для вас всё может сделать »… Помогите, ваше превосходительство !
— Мы, госпожа Щукина, ничего не можем для вас сделать… Поймите вы : ваш муж, насколько я могу судить, служил по военно-медицинскому ведомству, а наше учреждение совершенно частное, коммерческое, у нас банк. Как не понять этого !
Кистунов ещё раз пожал плечами и повернулся к господину в военной форме, с флюсом.
— Ваше превосходительство, — пропела жалобным голосом Щукина, — а что муж болен был, у меня докторское свидетельство есть ! Вот оно, извольте поглядеть !
— Прекрасно, я верю вам, — сказал раздражённо Кистунов, — но, повторяю, это к нам не относится. Странно и даже смешно ! Неужели ваш муж не знает, куда вам обращаться ?
— Он, ваше превосходительство, у меня ничего не знает. Зарядил одно : « Не твоё дело ! Пошла вон ! » да и всё тут… А чьё же дело ? Ведь на моей-то шее они сидят ! На мое-ей !
Кистунов опять повернулся к Щукиной и стал объяснять ей разницу между ведомством военно-медицинским и частным банком. Та внимательно выслушала его, кивнула в знак согласия головой и сказала :
— Так, так, так… Понимаю, батюшка. В таком случае, ваше превосходительство, прикажите выдать мне хоть 15 рублей ! Я согласна не всё сразу.
— Уф ! — вздохнул Кистунов, откидывая назад голову. — Вам не втолкуешь ! Да поймите же, что обращаться к нам с подобной просьбой так же странно, как подавать прошение о разводе, например, в аптеку или в пробирную палатку. Вам недоплатили, но мы-то тут при чём ?
— Ваше превосходительство, заставьте вечно бога молить, пожалейте меня, сироту, — заплакала Щукина. — Я женщина беззащитная, слабая… Замучилась до смерти… И с жильцами судись, и за мужа хлопочи, и по хозяйству бегай, а тут ещё говею и зять без места… Только одна слава, что пью и ем, а сама еле на ногах стою… Всю ночь не спала.
Кистунов почувствовал сердцебиение. Сделав страдальческое лицо и прижав руку к сердцу, он опять начал объяснять Щукиной, но голос его оборвался…
— Нет, извините, я не могу с вами говорить, — сказал он и махнул рукой. — У меня даже голова закружилась. Вы и нам мешаете и время понапрасну теряете. Уф !.. Алексей Николаич, — обратился он к одному из служащих, — объясните вы, пожалуйста, госпоже Щукиной !
Кистунов, обойдя всех просителей, отправился к себе в кабинет и подписал с десяток бумаг, а Алексей Николаич всё ещё возился со Щукиной. Сидя у себя в кабинете, Кистунов долго слышал два голоса : монотонный, сдержанный бас Алексея Николаича и плачущий, взвизгивающий голос Щукиной…
— Я женщина беззащитная, слабая, я женщина болезненная, — говорила Щукина. — На вид, может, я крепкая, а ежели разобрать, так во мне ни одной жилочки нет здоровой. Еле на ногах стою и аппетита решилась… Кофий сегодня пила, и без всякого удовольствия.
А Алексей Николаич объяснял ей разницу между ведомствами и сложную систему направления бумаг. Скоро он утомился, и его сменил бухгалтер.
— Удивительно противная баба ! — возмущался Кистунов, нервно ломая пальцы и то и дело подходя к графину с водой. — Это идиотка, пробка ! Меня замучила и их заездит, подлая ! Уф… сердце бьётся !
Через полчаса он позвонил. Явился Алексей Николаич.
— Что у вас там ? — томно спросил Кистунов.
— Да никак не втолкуем, Пётр Александрыч ! Просто замучились. Мы ей про Фому, а она про Ерему…
— Я… я не могу её голоса слышать… Заболел я… не выношу…
— Позвать швейцара, Пётр Александрыч, пусть её выведет.
— Нет, нет ! — испугался Кистунов. — Она визг поднимет, а в этом доме много квартир, и про нас чёрт знает что могут подумать… Уж вы, голубчик, как-нибудь постарайтесь объяснить ей.
Через минуту опять послышалось гуденье Алексея Николаича. Прошло четверть часа, и на смену его басу зажужжал сиплый тенорок бухгалтера.
— За-ме-чательно подлая ! — возмущался Кистунов, нервно вздрагивая плечами. — Глупа, как сивый мерин, чёрт бы её взял. Кажется, у меня опять подагра разыгрывается… Опять мигрень…
В соседней комнате Алексей Николаич, выбившись из сил, наконец, постучал пальцем по столу, потом себе по лбу.
— Одним словом, у вас на плечах не голова, — сказал он, — а вот что…
— Ну, нечего, нечего… — обиделась старуха. — Своей жене постучи… Скважина ! Не очень-то рукам волю давай.
И, глядя на неё со злобой, с остервенением, точно желая проглотить её, Алексей Николаич сказал тихим, придушенным голосом :
— Вон отсюда !
— Что-о ? — взвизгнула вдруг Щукина. — Да как вы смеете ? Я женщина слабая, беззащитная, я не позволю ! Мой муж коллежский асессор ! Скважина этакая ! Схожу к адвокату Дмитрию Карлычу, так от тебя звания не останется ! Троих жильцов засудила, а за твои дерзкие слова ты у меня в ногах наваляешься ! Я до вашего генерала пойду ! Ваше превосходительство ! Ваше превосходительство !
— Пошла вон отсюда, язва ! — прошипел Алексей Николаич.
Кистунов отворил дверь и выглянул в присутствие.
— Что такое ? — спросил он плачущим голосом.
Щукина, красная как рак, стояла среди комнаты и, вращая глазами, тыкала в воздух пальцами. Служащие в банке стояли по сторонам и, тоже красные, видимо замученные, растерянно переглядывались.
— Ваше превосходительство ! — бросилась к Кистунову Щукина. — Вот этот, вот самый… вот этот… (она указала на Алексея Николаича) постучал себе пальцем по лбу, а потом по столу… Вы велели ему моё дело разобрать, а он насмехается ! Я женщина слабая, беззащитная… Мой муж коллежский асессор, и сама я майорская дочь !
— Хорошо, сударыня, — простонал Кистунов, — я разберу… приму меры… Уходите… после !..
— А когда же я получу, ваше превосходительство ? Мне нынче деньги надобны !
Кистунов дрожащей рукой провёл себе по лбу, вздохнул и опять начал объяснять :
— Сударыня, я уже вам говорил. Здесь банк, учреждение частное, коммерческое… Что же вы от нас хотите ? И поймите толком, что вы нам мешаете.
Щукина выслушала его и вздохнула.
— Так, так… — согласилась она. — Только уж вы, ваше превосходительство, сделайте милость, заставьте вечно бога молить, будьте отцом родным, защитите. Ежели медицинского свидетельства мало, то я могу и из участка удостоверение представить… Прикажите выдать мне деньги !
У Кистунова зарябило в глазах. Он выдохнул весь воздух, сколько его было в лёгких, и в изнеможении опустился на стул.
— Сколько вы хотите получить ? — спросил он слабым голосом.
— 24 рубля 36 копеек.
Кистунов вынул из кармана бумажник, достал оттуда четвертной билет и подал его Щукиной.
— Берите и… и уходите !
Щукина завернула в платочек деньги, спрятала и, сморщив лицо в сладкую, деликатную, даже кокетливую улыбочку, спросила :
— Ваше превосходительство, а нельзя ли моему мужу опять поступить на место ?
— Я уеду… болен… — сказал Кистунов томным голосом. — У меня страшное сердцебиение.
По отъезде его Алексей Николаич послал Никиту за лавровишневыми каплями, и все, приняв по 20 капель, уселись за работу, а Щукина потом часа два ещё сидела в передней и разговаривала со швейцаром, ожидая, когда вернётся Кистунов.
Приходила она и на другой день.
11. ВЫИГРЫШНЫЙ БИЛЕТ
Иван Дмитрич, человек средний, проживающий с семьей тысячу двести рублей в год и очень довольный своей судьбой, как-то после ужина сел на диван и стал читать газету.— Забыла я сегодня в газету поглядеть, — сказала его жена, убирая со стола. — Посмотри, нет ли там таблицы тиражей ?— Да, есть, — ответил Иван Дмитрич. — А разве твой билет не пропал в залоге ?— Нет, я во вторник носила проценты.— Какой номер ?— Серия 9 499, билет 26.— Так-с... Посмотрим-с... 9 499 и 26.Иван Дмитрич не верил в лотерейное счастие и в другое время ни за что не стал бы глядеть в таблицу тиражей, но теперь от нечего делать и — благо, газета была перед глазами — он провел пальцем сверху вниз по номерам серий. И тотчас же, точно в насмешку над его неверием, не дальше как во второй строке сверху резко бросилась в глаза цифра 9 499 ! Не поглядев, какой номер билета, не проверяя себя, он быстро опустил газету на колени и, как будто кто плеснул ему на живот холодной водой, почувствовал под ложечкой приятный холодок : и щекотно, и страшно, и сладко !— Маша, 9 499 есть ! — сказал он глухо.Жена поглядела на его удивленное, испуганное лицо и поняла, что он не шутит.— 9 499 ? — спросила она, бледнея и опуская на стол сложенную скатерть.— Да, да... Серьезно есть !— А номер билета ?— Ах, да ! Еще номер билета. Впрочем, постой... погоди. Нет, каково ? Все-таки номер нашей серии есть ! Все-таки, понимаешь...Иван Дмитрич, глядя на жену, улыбался широко и бессмысленно, как ребенок, которому показывают блестящую вещь. Жена тоже улыбалась : ей, как и ему, приятно было, что он назвал только серию и не спешит узнать номер счастливого билета. Томить и дразнить себя надеждой на возможное счастие — это так сладко, жутко !— Наша серия есть, — сказал Иван Дмитрич после долгого молчания. — Значит, есть вероятность, что мы выиграли. Только вероятность, но всё же она есть !— Ну, теперь взгляни.— Постой. Еще успеем разочароваться. Это во второй строке сверху, значит, выигрыш в 75 000. Это не деньги, а сила, капитал ! И вдруг я погляжу сейчас в таблицу, а там — 26 ! А ? Послушай, а что если мы в самом деле выиграли ?Супруги стали смеяться и долго глядели друг на друга молча. Возможность счастья отуманила их, они не могли даже мечтать, сказать, на что им обоим нужны эти 75 000, что они купят, куда поедут. Думали они только о цифрах 9 499 и 75 000, рисовали их в своем воображении, а о самом счастье, которое было так возможно, им как-то не думалось.Иван Дмитрич, держа в руках газету, несколько раз прошелся из угла в угол и, только когда успокоился от первого впечатления, стал понемногу мечтать.— А что, если мы выиграли ? — сказал он. — Ведь это новая жизнь, это катастрофа ! Билет твой, но если бы он был моим, то я прежде всего, конечно, купил бы тысяч за 25 какую-нибудь недвижимость вроде имения ; тысяч 10 на единовременные расходы : новая обстановка... путешествие, долги заплатить и прочее... Остальные 40 тысяч в банк под проценты...— Да, имение — это хорошо, — сказала жена, садясь и опуская на колени руки.— Где-нибудь в Тульской или Орловской губернии... Во-первых, дачи не нужно, во-вторых, все-таки доход.И в его воображении затолпились картины, одна другой ласковей, поэтичней, и во всех этих картинах он видел себя самого сытым, спокойным, здоровым, ему тепло, даже жарко ! Вот он, поевши холодной, как лед, окрошки, лежит вверх животом на горячем песке у самой речки или в саду под липой... Жарко... Сынишка и дочь ползают возле, роются в песке или ловят в траве козявок. Он сладко дремлет, ни о чем не думает и всем телом чувствует, что ему не идти на службу ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. А надоело лежать, он идет на сенокос или в лес за грибами или же глядит, как мужики ловят неводом рыбу. Когда садится солнце, он берет простыню, мыло и плетется в купальню, где не спеша раздевается, долго разглаживает ладонями свою голую грудь и лезет в воду. А в воде, около матовых мыльных кругов суетятся рыбешки, качаются зеленые водоросли. После купанья чай со сливками и со сдобными кренделями... Вечером прогулка или винт с соседями.— Да, хорошо бы купить имение, — говорит жена, тоже мечтая, и по лицу ее видно, что она очарована своими мыслями.Иван Дмитрич рисует себе осень с дождями, с холодными вечерами и с бабьим летом. В это время нужно нарочно подольше гулять по саду, огороду, по берегу реки, чтобы хорошенько озябнуть, а потом выпить большую рюмку водки и закусить соленым рыжиком или укропным огурчиком и — выпить другую. Детишки бегут с огорода и тащат морковь и редьку, от которой пахнет свежей землей... А после развалиться на диване и не спеша рассматривать какой-нибудь иллюстрированный журнал, а потом прикрыть журналом лицо, расстегнуть жилетку, отдаться дремоте...За бабьим летом следует хмурое, ненастное время. Днем и ночью идет дождь, голые деревья плачут, ветер сыр и холоден. Собаки, лошади, куры — всё мокро, уныло, робко. Гулять негде, из дому выходить нельзя, целый день приходится шагать из угла в угол и тоскливо поглядывать на пасмурные окна. Скучно !Иван Дмитрич остановился и посмотрел на жену.— Я, знаешь, Маша, за границу поехал бы, — сказал он.И он стал думать о том, что хорошо бы поехать глубокой осенью за границу, куда-нибудь в южную Францию, Италию... Индию !— Я тоже непременно бы за границу поехала, — сказала жена. — Ну, посмотри номер билета !— Постой ! Погоди...Он ходил по комнате и продолжал думать. Ему пришло на мысль : а что если в самом деле жена поедет за границу ? Путешествовать приятно одному или же в обществе женщин легких, беззаботных, живущих минутой, а не таких, которые всю дорогу думают и говорят только о детях, вздыхают, пугаются и дрожат над каждой копейкой. Иван Дмитрич представил себе свою жену в вагоне со множеством узелков, корзинок, свертков ; она о чем-то вздыхает и жалуется, что у нее от дороги разболелась голова, что у нее ушло много денег ; то и дело приходится бегать на станцию за кипятком, бутербродами, водой... Обедать она не может, потому что это дорого...« А ведь она бы меня в каждой копейке усчитывала, — подумал он, взглянув на жену. — Билет-то ее, а не мой ! Да и зачем ей за границу ехать ? Чего она там не видала ? Будет в номере сидеть да меня не отпускать от себя... Знаю ! »И он первый раз в жизни обратил внимание на то, что его жена постарела, подурнела, вся насквозь пропахла кухней, а сам он еще молод, здоров, свеж, хоть женись во второй раз.« Конечно, всё это пустяки и глупости, — думал он, — но... зачем бы она поехала за границу ? Что она там понимает ? А ведь поехала бы... Воображаю... А на самом деле для нее что Неаполь, что Клин — всё едино. Только бы мне помешала. Я бы у нее в зависимости был. Воображаю, как бы только получила деньги, то сейчас бы их по-бабьи под шесть замков... От меня будет прятать... Родне своей будет благотворить, а меня в каждой копейке усчитает ».Вспомнил Иван Дмитрич родню. Все эти братцы, сестрицы, тетеньки, дяденьки, узнав про выигрыш, приползут, начнут нищенски клянчить, маслено улыбаться, лицемерить. Противные, жалкие люди ! Если им дать, то они еще попросят ; а отказать — будут клясть, сплетничать, желать всяких напастей.Иван Дмитрич припоминал своих родственников, и их лица, на которые он прежде глядел безразлично, казались ему теперь противными, ненавистными.« Это такие гадины ! » — думал он.И лицо жены стало казаться тоже противным, ненавистным. В душе его закипала против нее злоба, и он со злорадством думал :« Ничего не смыслит в деньгах, а потому скупа. Если бы выиграла, дала бы мне только сто рублей, а остальные — под замок ».И он уже не с улыбкою, а с ненавистью глядел на жену. Она тоже взглянула на него, и тоже с ненавистью и со злобой. У нее были свои радужные мечты, свои планы, свои соображения ; она отлично понимала, о чем мечтает ее муж. Она знала, кто первый протянул бы лапу к ее выигрышу.« На чужой-то счет хорошо мечтать ! — говорил ее взгляд. — Нет, ты не смеешь ! »Муж понял ее взгляд ; ненависть заворочалась у него в груди, и, чтобы досадить своей жене, он назло ей быстро заглянул на четвертую страницу газеты и провозгласил с торжеством :— Серия 9 499, билет 46 ! Но не 26 !Надежда и ненависть обе разом исчезли, и тотчас же Ивану Дмитричу и его жене стало казаться, что их комнаты темны, малы и низки, что ужин, который они съели, не насыщает, а только давит под желудком, что вечера длинны и скучны...— Чёрт знает что, — сказал Иван Дмитрич, начиная капризничать. — Куда ни ступишь, везде бумажки под ногами, крошки, какая-то скорлупа. Никогда не подметают в комнатах ! Придется из дому уходить, чёрт меня подери совсем. Уйду и повешусь на первой попавшейся осине.
12. РАНО !
В селе Шальнове звонят к заутрене. Солнце на горизонте уже целуется с землей, побагровело и скоро спрячется. В кабаке Семена, переименованном недавно в трактир — титул, совсем не идущий избенке с ощипанной крышей и с парой тусклых окошек, — сидят двое охотников-мужиков. Одного из них зовут Филимоном Слюнкой. Это старик лет 60, бывший дворовый графов Завалиных, по профессии слесарь, служивший когда-то на гвоздильной фабрике, прогнанный за пьянство и лень и ныне живущий на иждивении своей жены-старухи, просящей милостыню. Он тощ, хил, с облезлой бороденкой, говорит с присвистом и после каждого слова моргает правой стороной лица и судорожно подергивает правым плечом. Другой, Игнат Рябов, здоровенный, плечистый мужик, никогда ничего не делающий и вечно молчащий, сидит в углу под большой вязкой баранок. Дверь, открытая вовнутрь, бросает на него густую тень, так что Слюнке и кабатчику Семену видны только его латаные колени, длинный мясистый нос и большой чуб, выбившийся на волю из густой, нечесаной путаницы, покрывающей его голову. Семен, маленький, болезненный человечек с длинной жилистой шеей и с бледным лицом, стоит за прилавком, печально глядит на вязку баранок и смиренно покашливает.
— Ты таперича рассуди в своей голове, ежели в тебе есть ум, — говорит ему Слюнка, моргая щекой. — Вещь лежит у тебя без всякого действия, и нет тебе никакой пользы, а нам она надобна. Охотник без ружья всё равно, что пономарь без голоса. Это понимать надо в уме, а ты вот, вижу, не понимаешь, стало быть, в тебе настоящего ума-то и нету… Отдай !
— Ведь ты же заложил у меня ружье ! — говорит тоненьким, бабьим голоском Семен, глубоко вздыхая и не отрывая глаз от вязки баранок. — Отдай рубль, что взял, тогда и бери ружье.
— Нету у меня рубля. Я тебе, Семен Митрич, как перед богом : дай ты мне ружье, похожу нынче с Игнашкой и опять тебе его принесу. Накажи меня бог, принесу. Ежели не принесу, чтоб мне ни на том, ни на этом свете счастья не было.
— Семен Митрич, дай ! — говорит басом Игнат Рябов, и в голосе его слышится страстное желание получить просимое.
— Да зачем вам ружье ? — вздыхает Семен, печально покачивая головой. — Какая теперь охота ? На дворе еще зима и акроме ворон да галок никакой твари.
— Какая ж зима ? Нешто это зима ? — говорит Слюнка, выковыривая пальцем из трубки пепел. — Оно, конечно, рано еще, да ведь вальшнепа не угадаешь. Вальшнеп такая птица, что его сторожить нужно. Не ровен час, просидишь дома поджидаючи, ан перелет-то и прозевал, жди до осени… Такое дело ! Вальшнеп не грач… В прошлом годе на Страстной уж он летел, а в третьем годе до Фоминой ждать пришлось. Нет, уж ты сделай милость, Семен Митрич, дай нам ружье ! Заставь вечно бога молить. Словно на грех, и Игнашка свое ружье пропил. Эх, когда пьешь, не чувствуешь, а таперя… Эх, глядеть бы на нее, на водку проклятую, не хотел ! Истинно, кровь сатанинская ! Дай, Семен Митрич !
— Не дам ! — говорит Семен, складывая на груди свои желтые ручки, как перед молитвой. — Надо по совести, Филимонушка… Из заклада вещь зря не берется, надо деньги платить… Да и то рассуди, к чему птицу бить ? Зачем ? Таперя пост, не станешь есть.
Слюнка конфузливо переглядывается с Рябовым, вздыхает и говорит :
— Нам бы только на тяге постоять.
— А зачем ? Всё глупости… Не такой ты комплекции, чтоб глупостями заниматься… Игнашка, так и быть уж, человек непонимающий, его бог обидел, а ты, слава тебе господи, старик, умирать пора. Вот ко всенощной бы шел.
Напоминание о старости, видимо, коробит Слюнку. Он крякает, морщит лоб и молчит целую минуту.
— Послушай ты меня, Семен Митрич ! — говорит он горячо, поднимаясь и уже моргая не одной правой щекой, а всем лицом. — Истинно, как, перед богом… разрази меня создатель, после Святой получу от Степана Кузьмича за оси и отдам тебе не руб, а два ! Накажи меня бог ! Перед образом тебе говорю, только дай ты мне ружье !
— Да-ай ! — говорит воющим басом Рябов ; слышно, как теснится его дыхание, и чувствуется, что он хотел бы сказать многое, но не находит слов. — Да-ай !
— Нет, братцы, и не просите, — вздыхает Семен, печально покачивая головой. — Не вводите в грех. Не дам я вам ружья. Нет такой моды, чтобы вещь из залога вынимать и денег не платить. Да и к чему баловство ? Идите себе с богом !
Слюнка утирает рукавом вспотевшее лицо и начинает горячо клясться и просить. Он крестится, протягивает к образу руки, призывает в свидетели своих покойных отца и мать, но Семен по-прежнему глядит смиренно на вязку баранок и вздыхает. В конце концов Игнашка Рябов, дотоле не двигавшийся, порывисто поднимается и бухает перед кабатчиком земной поклон, но и это не действует !
— Подавись же ты моим ружьем, сатана ! — говорит Слюнка, моргая лицом и дергая плечами. — Подавись, холера, разбойницкая душа !
Бранясь и потрясая кулаками, он выходит с Рябовым из кабака и останавливается среди дороги.
— Не дал, проклятый ! — говорит он плачущим голосом, обиженно глядя в лицо Рябова.
— Не дал ! — басит Рябов.
Окошки крайних изб, скворечня на кабаке, верхушки тополей и церковный крест горят ярким золотым пламенем. Видна уже только половина солнца, которое, уходя на ночлег, мигает, переливает багрянцем и, кажется, радостно смеется. Слюнке и Рябову видно, как направо от солнца, в двух верстах от села темнеет лес, как по ясному небу бегут куда-то мелкие облачки, и они чувствуют, что вечер будет ясным, тихим.
— Самая пора таперя, — говорит Слюнка, моргнув лицом. — Хорошо бы постоять часок-другой. Не дал, проклятый, чтоб ему…
— Ежели для тяги, то самое таперя и время… — выговаривает, заикаясь, как бы через силу, Рябов.
Постояв немного, они, ни слова не говоря друг другу, выходят из села и глядят на темную полосу леса. Всё небо над лесом усеяно движущимися черными точками — это грачи летят на ночлег… Снег, кое-где белеющий на темно-бурой пашне, слегка золотится от солнца.
— В прошлом годе в эту пору я в Живках стоял, — говорит после долгого молчания Слюнка. — Трех вальшнепов принес.
Опять наступает молчание. Оба долго стоят и глядят на лес, потом лениво трогаются с места и идут от села по грязной дороге.
— Надо думать, вальшнепа еще не прилетали, — говорит Слюнка. — А может, уж и есть.
— Костька сказывал, что еще нету.
— Может, и нету… Кто их знает ! Год в год не приходится. Одначе грязь !
— А постоять надо бы.
— Стало быть, надо ! Отчего не постоять ? Постоять можно. Оно бы не мешало пойти в лес поглядеть. Ежели есть, Костьке скажем, а то и сами, может, достанем ружье и завтра выйдем. Эка напасть, прости господи, надоумил же меня нечистый ружье в кабак снести ! Этакое горе, что и сказать тебе, Игнаша, не умею !
Беседуя таким образом, охотники подходят к лесу. Солнце уже село и оставило после себя красную, как пожарное зарево, полосу, перерезанную кое-где облаками ; цвет этих облаков не поймешь : края их красны, но сами они то серы, то лиловы, то пепельны. В лесу между густыми ветвями елей и под кустами березняка темно, и в воздухе ясно вырисовываются только крайние, обращенные к солнцу ветки с их пузатыми почками и лоснящейся корой. Пахнет тающим снегом и перегнивающими листьями. Тихо, ничто не шевелится. Издали доносится утихающий крик грачей.
— Теперь бы в Живках постоять, — шепчет Слюнка, с ужасом глядя на Рябова. — Там важная тяга.
Рябов тоже с ужасом глядит на Слюнку, не мигая и раскрыв рот.
— Славное время, — говорит дрожащим шёпотом Слюнка. — Хорошую весну господь посылает… А надо думать, вальшнепа уже есть… Отчего им не быть… День теперь стоит теплый… Поутру журавли летели — видимо-невидимо !
Слюнка и Рябов, осторожно шлепая по талому снегу и увязая в грязи, проходят по краю леса шагов двести и останавливаются. Лица их выражают испуг и ожидание чего-то страшного, необыкновенного. Они стоят как вкопанные, молчат, не шевелятся, и руки их постепенно принимают такое положение, как будто они держат ружья с взведенными курками…
Большая тень ползет слева и заволакивает землю. Наступают вечерние сумерки. Если поглядеть направо, то сквозь кусты и стволы деревьев видны багровые пятна зари. Тихо и сыро…
— Не слыхать, — шепчет Слюнка, пожимаясь от холода и всхлипывая своим озябшим носиком.
Но, испугавшись своего шёпота, он грозит кому-то пальцем, делает большие глаза и сжимает губы. Слышится легкий треск. Охотники значительно переглядываются и взглядами сообщают друг другу, что это пустяки, трещит сухая веточка или кора. Вечерняя тень всё растет и растет, багряные пятна мало-помалу тускнеют, и сырость становится неприятною. Долго стоят охотники, но ничего они не слышат и не видят. Каждое мгновение ждут они, что вот-вот пронесется в воздухе тонкий свист, послышится торопливое карканье, похожее на кашель осипшего детского горла, хлопанье крыльев.
— Нет, не слыхать ! — говорит вслух Слюнка, опуская руки и начиная мигать глазами. — Знать, не прилетали еще.
— Рано !
— То-то, что рано…
Охотники не видят лиц друг друга. Воздух темнеет быстро.
— Деньков пять еще подождать, — говорит Слюнка, выходя с Рябовым из-за куста. — Рано !
Оба идут домой и молчат всю дорогу.
13. СЧАСТЬЕ
У широкой степной дороги, называемой большим шляхом, ночевала отара овец. Стерегли ее два пастуха. Один, старик лет восьмидесяти, беззубый, с дрожащим лицом, лежал на животе у самой дороги, положив локти на пыльные листья подорожника ; другой — молодой парень, с густыми черными бровями и безусый, одетый в рядно, из которого шьют дешевые мешки, лежал на спине, положив руки под голову, и глядел вверх на небо, где над самым его лицом тянулся Млечный путь и дремали звезды.
Пастухи были не одни. На сажень от них в сумраке, застилавшем дорогу, темнела оседланная лошадь, а возле нее, опираясь на седло, стоял мужчина в больших сапогах и короткой чумарке, по всем видимостям, господский объездчик. Судя по его фигуре, прямой и неподвижной, по манерам, по обращению с пастухами, лошадью, это был человек серьезный, рассудительный и знающий себе цену ; даже в потемках были заметны в нем следы военной выправки и то величаво-снисходительное выражение, какое приобретается от частого обращения с господами и управляющими.
Овцы спали. На сером фоне зари, начинавшей уже покрывать восточную часть неба, там и сям видны были силуэты не спавших овец ; они стояли и, опустив головы, о чем-то думали. Их мысли, длительные, тягучие, вызываемые представлениями только о широкой степи и небе, о днях и ночах, вероятно, поражали и угнетали их самих до бесчувствия, и они, стоя теперь как вкопанные, не замечали ни присутствия чужого человека, ни беспокойства собак.
В сонном, застывшем воздухе стоял монотонный шум, без которого не обходится степная летняя ночь ; непрерывно трещали кузнечики, пели перепела, да на версту от отары в балке, в которой тек ручей и росли вербы, лениво посвистывали молодые соловьи.
Объездчик остановился, чтобы попросить у пастухов огня для трубки. Он молча закурил и выкурил всю трубку, потом, ни слова не сказав, облокотился о седло и задумался. Молодой пастух не обратил на него никакого внимания ; он продолжал лежать и глядеть на небо, старик же долго оглядывал объездчика и спросил :
— Никак Пантелей из Макаровской экономии ?
— Я самый, — ответил объездчик.
— То-то я вижу. Не узнал — богатым быть. Откуда бог несет ?
— Из Ковылевского участка.
— Далече. Под скопчину отдаете участок ?
— Разное. И под скопчину, и в аренду, и под бакчи. Я, собственно, на мельницу ездил.
Большая старая овчарка грязно-белого цвета, лохматая, с клочьями шерсти у глаз и носа, стараясь казаться равнодушной к присутствию чужих, раза три покойно обошла вокруг лошади и вдруг неожиданно, с злобным, старческим хрипеньем бросилась сзади на объездчика, остальные собаки не выдержали и повскакали со своих мест.
— Цыц, проклятая ! — крикнул старик, поднимаясь на локте. — А, чтоб ты лопнула, бесова тварь !
Когда собаки успокоились, старик принял прежнюю позу и сказал покойным голосом :
— А в Ковылях, на самый Вознесеньев день, Ефим Жменя помер. Не к ночи будь сказано, грех таких людей сгадывать, поганый старик был. Небось слыхал ?
— Нет, не слыхал.
— Ефим Жменя, кузнеца Степки дядя. Вся округа его знает. У, да и проклятый же старик ! Я его годов шестьдесят знаю, с той поры, как царя Александра, что француза гнал, из Таганрога на подводах в Москву везли. Мы вместе ходили покойника царя встречать, а тогда большой шлях не на Бахмут шел, а с Есауловки на Городище, и там, где теперь Ковыли, дудачьи гнезды были — что ни шаг, то гнездо дудачье. Тогда еще я приметил, что Жменя душу свою сгубил и нечистая сила в нем. Я так замечаю : ежели который человек мужицкого звания всё больше молчит, старушечьими делами занимается да норовит в одиночку жить, то тут хорошего мало, а Ефимка, бывало, смолоду всё молчит и молчит, да на тебя косо глядит, всё он словно дуется и пыжится, как пивень перед куркою. Чтоб он в церковь пошел, или на улицу с ребятами гулять, или в кабак — не было у него такой моды, а всё больше один сидит или со старухами шепчется. Молодым был, а уж в пасечники да в бакчевники нанимался. Бывало, придут к нему добрые люди на бакчи, а у него арбузы и дыни свистят. Раз тоже поймал при людях щуку, а она — го-го-го-го ! захохотала…
— Это бывает, — сказал Пантелей.
Молодой пастух повернулся на бок и пристально, подняв свои черные брови, поглядел на старика.
— А ты слыхал, как арбузы свистят ? — спросил он.
— Слыхать не слыхал, бог миловал, — вздохнул старик, — а люди сказывали. Мудреного мало… Захочет нечистая сила, так и в камне свистеть начнет. Перед волей у нас три дня и три ночи скеля[1] гудела. Сам слыхал. А щука хохотала, потому Жменя заместо щуки беса поймал.
Старик что-то вспомнил. Он быстро поднялся на колени и, пожимаясь, как от холода, нервно засовывая руки в рукава, залепетал в нос, бабьей скороговоркой :
— Спаси нас, господи, и помилуй ! Шел я раз бережком в Новопавловку. Гроза собиралась, и такая была буря, что сохрани царица небесная, матушка… Поспешаю я что есть мочи, гляжу, а по дорожке, промеж терновых кустов — терен тогда в цвету был — белый вол идет. Я и думаю : чей это вол ? Зачем его сюда занесла нелегкая ? Идет он, хвостом машет и му-у-у ! Только, это самое, братцы, догоняю его, подхожу близко, глядь ! — а уж это не вол, а Жменя. Свят, свят, свят ! Сотворил я крестное знамение, а он глядит на меня и бормочет, бельмы выпучивши. Испужался я, страсть ! Пошли рядом, боюсь я ему слово сказать, — гром гремит, молонья небо полосует, вербы к самой воде гнутся, — вдруг, братцы, накажи меня бог, чтоб мне без покаяния помереть, бежит поперек дорожки заяц… Бежит, остановился и говорит по-человечьи : « Здорово, мужики ! » Пошла, проклятая ! — крикнул старик на лохматого пса, который опять пошел обходом вокруг лошади. — А, чтоб ты издохла !
— Это бывает, — сказал объездчик, всё еще опираясь на седло и не шевелясь ; сказал он это беззвучным, глухим голосом, каким говорят люди, погруженные в думу.
— Это бывает, — повторил он глубокомысленно и убежденно.
— У, стервячий был старик ! — продолжал старик уже не так горячо. — Лет через пять после воли его миром в конторе посекли, так он, чтобы, значит, злобу свою доказать, взял да и напустил на все Ковыли горловую болезнь. Повымерло тогда народу без счету, видимо-невидимо, словно в холеру…
— А как он болезнь напустил ? — спросил молодой пастух после некоторого молчания.
— Известно, как. Тут ума большого не надо, была бы охота. Жменя людей гадючьим жиром морил. А это такое средство, что не то, что от жиру, даже от духу народ мрет.
— Это верно, — согласился Пантелей.
— Хотели его тогда ребята убить, да старики не дали. Нельзя его было убивать ; он знал места, где клады есть. А кроме него ни одна душа не знала. Клады тут заговоренные, так что найдешь и не увидишь, а он видел. Бывало, идет бережком или лесом, а под кустами и скелями огоньки, огоньки, огоньки… Огоньки такие, как будто словно от серы. Я сам видел. Все так ждали, что Жменя людям места укажет или сам выроет, а он — сказано, сама собака не ест и другим не дает — так и помер : ни сам не вырыл, ни людям не показал.
Объездчик закурил трубку и на мгновение осветил свои большие усы и острый, строгого, солидного вида нос. Мелкие круги света прыгнули от его рук к картузу, побежали через седло по лошадиной спине и исчезли в гриве около ушей.
— В этих местах много кладов, — сказал он.
И, медленно затянувшись, он поглядел вокруг себя, остановил свой взгляд на белеющем востоке и добавил :
— Должны быть клады.
— Что и говорить, — вздохнул старик. — По всему видать, что есть, только, брат, копать их некому. Никто настоящих местов не знает, да по нынешнему времю, почитай, все клады заговоренные. Чтоб его найти и увидать, талисман надо такой иметь, а без талисмана ничего, паря, не поделаешь. У Жмени были талисманы, да нешто у него, у чёрта лысого, выпросишь ? Он и держал-то их, чтоб никому не досталось.
Молодой пастух подполз шага на два к старику и, подперев голову кулаками, устремил на него неподвижный взгляд. Младенческое выражение страха и любопытства засветилось в его темных глазах и, как казалось в сумерках, растянуло и сплющило крупные черты его молодого, грубого лица. Он напряженно слушал.
— И в писаниях писано, что кладов тут много, — продолжал старик. — Это что и говорить… и говорить нечего. Одному новопавловскому старику солдату в Ивановке ярлык показывали, так в том ярлыке напечатано и про место, и даже сколько пудов золота, и в какой посуде ; давно б по этому ярлыку клад достали, да только клад заговоренный, не подступишься.
— Отчего же, дед, не подступишься ? — спросил молодой.
— Должно, причина какая есть, не сказывал солдат. Заговоренный… Талисман надо.
Старик говорил с увлечением, как будто изливал перед проезжим свою душу. Он гнусавил от непривычки говорить много и быстро, заикался и, чувствуя такой недостаток своей речи, старался скрасить его жестикуляцией головы, рук и тощих плеч ; при каждом движении его холщовая рубаха мялась в складки, ползла к плечам и обнажала черную от загара и старости спину. Он обдергивал ее, а она тотчас же опять лезла. Наконец старик, точно выведенный из терпения непослушной рубахой, вскочил и заговорил с горечью :
— Есть счастье, а что с него толку, если оно в земле зарыто ? Так и пропадает добро задаром, без всякой пользы, как полова или овечий помет ! А ведь счастья много, так много, парень, что его на всю бы округу хватило, да не видит его ни одна душа ! Дождутся люди, что его паны выроют или казна отберет. Паны уж начали курганы копать… Почуяли ! Берут их завидки на мужицкое счастье ! Казна тоже себе на уме. В законе так писано, что ежели который мужик найдет клад, то чтоб к начальству его представить. Ну, это погоди — не дождешься ! Есть квас, да не про вас !
Старик презрительно засмеялся и сел на землю. Объездчик слушал со вниманием и соглашался, но по выражению его фигуры и по молчанию видно было, что всё, что рассказывал ему старик, было не ново для него, что это он давно уже передумал и знал гораздо больше того, что было известно старику.
— На своем веку я, признаться, раз десять искал счастья, — сказал старик, конфузливо почесываясь. — На настоящих местах искал, да, знать, попадал всё на заговоренные клады. И отец мой искал, и брат искал — ни шута не находили, так и умерли без счастья. Брату моему, Илье, царство ему небесное, один монах открыл, что в Таганроге, в крепости, в одном месте под тремя камнями клад есть и что клад этот заговоренный, а в те поры — было это, помню, в тридцать восьмом году — в Матвеевом Кургане армяшка жил, талисманы продавал. Купил Илья талисман, взял двух ребят с собой и пошел в Таганрог. Только, брат, подходит он к месту в крепости, а у самого места солдат с ружьем стоит…
В тихом воздухе, рассыпаясь по степи, пронесся звук. Что-то вдали грозно ахнуло, ударилось о камень и побежало по степи, издавая : « тах ! тах ! тах ! тах ! ». Когда звук замер, старик вопросительно поглядел на равнодушного, неподвижно стоявшего Пантелея.
— Это в шахтах бадья сорвалась, — сказал молодой, подумав.
Уже светало. Млечный путь бледнея и мало-помалу таял, как снег, теряя свои очертания. Небо становилось хмурым и мутным, когда не разберешь, чисто оно или покрыто сплошь облаками, и только по ясной, глянцевитой полосе на востоке и по кое-где уцелевшим звездам поймешь, в чем дело.
Первый утренний ветерок без шороха, осторожно шевеля молочаем и бурыми стеблями прошлогоднего бурьяна, пробежал вдоль дороги.
Объездчик очнулся от мыслей и встряхнул головой. Обеими руками он потряс седло, потрогал подпругу и, как бы не решаясь сесть на лошадь, опять остановился в раздумье.
— Да, — сказал он, — близок локоть, да не укусишь… Есть счастье, да нет ума искать его.
И он повернулся лицом к пастухам. Строгое лицо его было грустно и насмешливо, как у разочарованного.
— Да, так и умрешь, не повидавши счастья, какое оно такое есть… — сказал он с расстановкой, поднимая левую ногу к стремени. — Кто помоложе, может, и дождется, а нам уж и думать пора бросить.
Поглаживая свои длинные, покрытые росой усы, он грузно уселся на лошади и с таким видом, как будто забыл что-то или недосказал, прищурил глаза на даль. В синеватой дали, где последний видимый холм сливался с туманом, ничто не шевелилось ; сторожевые и могильные курганы, которые там и сям высились над горизонтом и безграничною степью, глядели сурово и мертво ; в их неподвижности и беззвучии чувствовались века и полное равнодушие к человеку ; пройдет еще тысяча лет, умрут миллиарды людей, а они всё еще будут стоять, как стояли, нимало не сожалея об умерших, не интересуясь живыми, и ни одна душа не будет знать, зачем они стоят и какую степную тайну прячут под собой.
Проснувшиеся грачи, молча и в одиночку, летали над землей. Ни в ленивом полете этих долговечных птиц, ни в утре, которое повторяется аккуратно каждые сутки, ни в безграничности степи — ни в чем не видно было смысла. Объездчик усмехнулся и сказал :
— Экая ширь, господи помилуй ! Пойди-ка, найди счастье ! Тут, — продолжал он, понизив голос и делая лицо серьезным, — тут наверняка зарыты два клада. Господа про них не знают, а старым мужикам, особливо солдатам, до точности про них известно. Тут, где-то на этом кряже (объездчик указал в сторону нагайкой), когда-то во время оно разбойники напали на караван с золотом ; золото это везли из Петербурга Петру-императору, который тогда в Воронеже флот строил. Разбойники побили возчиков, а золото закопали, да потом и не нашли. Другой же клад наши донские казаки зарыли. В двенадцатом году они у француза всякого добра, серебра и золота награбили видимо-невидимо. Когда ворочались к себе домой, то прослышали дорогой, что начальство хочет у них отобрать всё золото и серебро. Чем начальству так зря отдавать добро, они, молодцы, взяли и зарыли его, чтоб хоть детям досталось, а где зарыли — неизвестно.
— Я слыхал про эти клады, — угрюмо пробормотал старик.
— Да, — задумался опять Пантелей. — Так…
Наступило молчание. Объездчик задумчиво поглядел на даль, усмехнулся и тронул повода всё с тем же выражением, как будто забыл что-то или недосказал. Лошадь неохотно пошла шагом. Проехав шагов сто, Пантелей решительно встряхнул головой, очнулся от мыслей и, стегнув по лошади, поскакал рысью.
Пастухи остались одни.
— Это Пантелей из Макаровской экономии, — сказал старик. — Полтораста в год получает, на хозяйских харчах. Образованный человек…
Проснувшиеся овцы — их было около трех тысяч — неохотно, от нечего делать принялись за невысокую, наполовину утоптанную траву. Солнце еще не взошло, но уже были видны все курганы и далекая, похожая на облако, Саур-Могила с остроконечной верхушкой. Если взобраться на эту Могилу, то с нее видна равнина, такая же ровная и безграничная, как небо, видны барские усадьбы, хутора немцев и молокан, деревни, а дальнозоркий калмык увидит даже город и поезда железных дорог. Только отсюда и видно, что на этом свете, кроме молчаливой степи и вековых курганов, есть другая жизнь, которой нет дела до зарытого счастья и овечьих мыслей.
Старик нащупал возле себя свою « герлыгу », длинную палку с крючком на верхнем конце, и поднялся. Он молчал и думал. С лица молодого еще не сошло младенческое выражение страха и любопытства. Он находился под впечатлением слышанного и с нетерпением ждал новых рассказов.
— Дед, — спросил он, поднимаясь и беря свою герлыгу, — что же твой брат, Илья, с солдатом сделал ?
Старик не расслышал вопроса. Он рассеянно поглядел на молодого и ответил, пошамкав губами :
— А я, Санька, всё думаю про тот ярлык, что в Ивановке солдату показывали. Я Пантелею не сказал, бог с ним, а ведь в ярлыке обозначено такое место, что даже баба найдет. Знаешь, какое место ? В Богатой Балочке, в том, знаешь, месте, где балка, как гусиная лапка, расходится на три балочки ; так в средней.
— Что ж, будешь рыть ?
— Попытаю счастья…
— Дед, а что ты станешь делать с кладом, когда найдешь его ?
— Я-то ? — усмехнулся старик. — Гм !.. Только бынайти, а то… показал бы я всем кузькину мать… Гм !.. Знаю, что делать…
И старик не сумел ответить, что он будет делать с кладом, если найдет его. За всю жизнь этот вопрос представился ему в это утро, вероятно, впервые, а судя по выражению лица, легкомысленному и безразличному, не казался ему важным и достойным размышления. В голове Саньки копошилось еще одно недоумение : почему клады ищут только старики и к чему сдалось земное счастье людям, которые каждый день могут умереть от старости ? Но недоумение это Санька не умел вылить в вопрос, да едва ли бы старик нашел, что ответить ему.
Окруженное легкою мутью, показалось громадное багровое солнце. Широкие полосы света, еще холодные, купаясь в росистой траве, потягиваясь и с веселым видом, как будто стараясь показать, что это не надоело им, стали ложиться по земле. Серебристая полынь, голубые цветы свинячей цибульки, желтая сурепа, васильки — всё это радостно запестрело, принимая свет солнца за свою собственную улыбку.
Старик и Санька разошлись и стали по краям отары. Оба стояли, как столбы, не шевелясь, глядя в землю и думая. Первого не отпускали мысли о счастье, второй же думал о том, что говорилось ночью ; интересовало его не самое счастье, которое было ему не нужно и непонятно, а фантастичность и сказочность человеческого счастья.
Сотня овец вздрогнула и в каком-то непонятном ужасе, как по сигналу, бросилась в сторону от отары. И Санька, как будто бы мысли овец, длительные и тягучие, на мгновение сообщились и ему, в таком же непонятном, животном ужасе бросился в сторону, но тотчас же пришел в себя и крикнул :
— Тю, скаженные ! Перебесились, нет на вас погибели !
А когда солнце, обещая долгий, непобедимый зной, стало припекать землю, всё живое, что ночью двигалось и издавало звуки, погрузилось в полусон. Старик и Санька со своими герлыгами стояли у противоположных краев отары, стояли не шевелясь, как факиры на молитве, и сосредоточенно думали. Они уже не замечали друг друга, и каждый из них жил своей собственной жизнью. Овцы тоже думали…
14. В САРАЕ
Был десятый час вечера. Кучер Степан, дворник Михайло, кучеров внук Алешка, приехавший погостить к деду из деревни, и Никандр, семидесятилетний старик, приходивший каждый вечер во двор продавать селедки, сидели вокруг фонаря в большом каретном сарае и играли в короли. В открытую настежь дверь виден был весь двор, большой дом, где жили господа, видны были ворота, погреба, дворницкая. Всё было покрыто ночными потемками, и только четыре окна одного из флигелей, занятых жильцами, были ярко освещены. Тени колясок и саней с приподнятыми вверх оглоблями тянулись от стен к дверям, перекрещивались с тенями, падавшими от фонаря и игроков, дрожали… За тонкой перегородкой, отделявшей сарай от конюшни, были лошади. Пахло сеном, да от старого Никандра шел неприятный селедочный запах.
В короли вышел дворник ; он принял позу, какая, по его мнению, подобает королю, и громко высморкался в красный клетчатый платок.
— Теперь, кому хочу, тому голову срублю, — сказал он.
Алешка, мальчик лет восьми, с белобрысой, давно не стриженной головой, у которого до короля не хватало только двух взяток, сердито и с завистью поглядел на дворника. Он надулся и нахмурился.
— Я, дед, под тебя буду ходить, — сказал он, задумываясь над картами. — Я знаю, у тебя дамка бубней.
— Ну, ну, дурачок, будет тебе думать ! Ходи !
Алешка несмело пошел с бубнового валета. В это время со двора послышался звонок.
— А, чтоб тебя… — проворчал дворник, поднимаясь. — Иди, король, ворота отворять.
Когда он немного погодя вернулся, Алешка был уже принцем, селедочник — солдатом, а кучер — мужиком.
— Дело выходит дрянь, — сказал дворник, опять усаживаясь за карты. — Сейчас докторов выпустил. Не вытащили.
— Где им ! Почитай, только мозги расковыряли. Ежели пуля в голову попала, то уж какие там доктора…
— Без памяти лежит, — продолжал дворник. — Должно, помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то за ухи ! Да, доктора со двора, а отец с матерью во двор… Только что приехали. Вою этого, плачу — не приведи бог ! Сказывают, один сын… Горе !
Все, кроме Алешки, погруженного в игру, оглянулись на ярко освещенные окна флигеля.
— Завтра велено в участок, — сказал дворник. — Допрос будет… А я что знаю ? Нешто я видел ? Зовет меня нынче утром, подает письмо и говорит : « Опусти, говорит, в почтовый ящик ». А у самого глаза заплаканы. Жены и детей дома не было, гулять пошли… Пока, значит, я ходил с письмом, он и выпалил из левольвера себе в висок. Прихожу, а уж его кухарка на весь двор голосит.
— Великий грех, — проговорил сиплым голосом селедочник и покрутил головой. — Великий грех !
— От большой науки, — сказал дворник, подбирая взятку. — Ум за разум зашел. Бывало, по ночам сидит и всё бумаги пишет… Ходи, мужик !.. А хороший был барин. Из себя белый, чернявый, высокий !.. Порядочный был жилец.
— Будто всему тут причина женский пол, — сказал кучер, хлопая козырной девяткой по бубновому королю. — Будто чужую жену полюбил, а своя опостылела. Бывает.
— Король бунтуется ! — сказал дворник.
В это время со двора опять послышался звонок. Взбунтовавшийся король досадливо сплюнул и вышел. В окнах флигеля замелькали тени, похожие на танцующие пары. Раздались во дворе встревоженные голоса, торопливые шаги.
— Должно, опять доктора пришли, — сказал кучер. — Забегается наш Михайло…
Странный воющий голос прозвучал на мгновение в воздухе. Алешка испуганно поглядел на своего деда, кучера, потом на окна и сказал :
— Вчерась около ворот он меня по голове погладил. Ты, говорит, мальчик, из какого уезда ? Дед, кто это выл сейчас ?
Дед ничего не ответил и поправил огонь в фонаре.
— Пропал человек, — сказал он немного погодя и зевнул. — И он пропал, и детки его пропали. Теперь детям на всю жизнь срам.
Дворник вернулся и сел около фонаря.
— Помер ! — сказал он. — Послали за старухами в богадельню.
— Царство небесное, вечный покой ! — прошептал кучер и перекрестился.
Глядя на него, Алешка тоже перекрестился.
— Нельзя таких поминать, — сказал селедочник.
— Отчего ?
— Грех.
— Это верно, — согласился дворник. — Теперь его душа прямо в ад, к нечистому…
— Грех, — повторил селедочник. — Таких ни хоронить, ни отпевать, а всё равно как падаль, без всякого внимания.
Старик надел картуз и встал.
— У нашей барыни-генеральши тоже вот, — сказал он, надвигая глубже картуз, — мы еще тогда крепостными были, меньшой сын тоже вот так от большого ума из пистолета себе в рот выпалил. По закону выходит, надо хоронить таких без попов, без панихиды, за кладбищем, а барыня, значит, чтоб сраму от людей не было, подмазала полицейских и докторов, и такую бумагу ей дали, будто сын в горячке это самое, в беспамятстве. За деньги всё можно. Похоронили его, значит, с попами, честь честью, музыка играла, и положили под церковью, потому покойный генерал эту церковь на свои деньги выстроил, и вся его там родня похоронена. Только вот это, братцы, проходит месяц, проходит другой, и ничего. На третий месяц докладывают генеральше, из церкви этой самой сторожа пришли. Что надо ? Привели их к ней ; они ей в ноги. « Не можем, говорят, ваше превосходительство, служить… Ищите других сторожей, а нас, сделайте милость, увольте ». — Почему такое ? — « Нет, говорят, никакой возможности. Ваш сынок всю ночь под церковью воет ».
Алешка вздрогнул и припал лицом к спине кучера, чтобы не видеть окон.
— Генеральша сначала слушать не хотела, — продолжал старик. — Всё это, говорит, у вас, у простонародья от мнения. Мертвый человек не может выть. Спустя время сторожа опять к ней, а с ними и дьячок. Значит, и дьячок слышал, как тот воет. Видит генеральша, дело плохо, заперлась со сторожами у себя в спальне и говорит : « Вот вам, друзья, 25 рублей, говорит, а за это вы ночью потихоньку, чтоб никто не видел и не слыхал, выройте моего несчастного сына и закопайте его, говорит, за кладбищем ». И, должно, по стаканчику им поднесла… Сторожа так и сделали. Плита-то с надписом под церковью и посейчас, а он-то сам, генеральский сын, за кладбищем… Ох, господи, прости нас, грешных ! — вздохнул селедочник. — В году только один день, когда за таких молиться можно : Троицына суббота… Нищим за них подавать нельзя, грех, а можно за упокой души птиц кормить. Генеральша каждые три дня на перекресток выходила и птиц кормила. Раз на перекрестке, откуда ни возьмись, черная собака ; подскочила к хлебу и была такова… Известно, какая это собака. Генеральша потом дней пять, как полоумная, не пила, не ела… Вдруг это упадет в саду на колени и молится, молится… Ну, прощайте, братцы, дай вам бог, царица небесная. Пойдем, Михайлушка, отворишь мне ворота.
Селедочник и дворник вышли. Кучер и Алешка тоже вышли, чтобы не оставаться в сарае.
— Жил человек и помер ! — сказал кучер, глядя на окна, в которых всё еще мелькали тени. — Сегодня утром тут по двору ходил, а теперь мертвый лежит.
— Придет время и мы помрем, — сказал дворник, уходя с селедочником, и их обоих уже не было видно в потемках.
Кучер, а за ним Алешка несмело подошли к освещенным окнам. Очень бледная дама, с большими заплаканными глазами, и седой, благообразный мужчина сдвигали среди комнаты два ломберных стола, вероятно, затем, чтобы положить на них покойника, и на зеленом сукне столов видны были еще цифры, написанные мелом. Кухарка, которая утром бегала по двору и голосила, теперь стояла на стуле и, вытягиваясь, старалась закрыть простынею зеркало.
— Дед, что они делают ? — спросил шёпотом Алешка.
— Сейчас его на столы класть будут, — ответил дед. — Пойдем, детка, пора спать.
Кучер и Алешка вернулись в сарай. Помолились богу, разулись. Степан лег в углу на полу, Алешка в санях. Сарайные двери были уже закрыты, сильно воняло гарью от потушенного фонаря. Немного погодя Алешка поднял голову и поглядел вокруг себя ; сквозь щели дверей виден был свет всё от тех же четырех окон.
— Дед, мне страшно ! — сказал он.
— Ну, спи, спи…
— Тебе говорю, страшно !
— Что тебе страшно ? Экой баловник !
Помолчали.
Алешка вдруг выскочил из саней и, громко заплакав, подбежал к деду.
— Что ты ? Чего тебе ? — испугался кучер, тоже поднимаясь.
— Воет !
— Кто воет ?
— Страшно, дед… Слышь ?
Кучер прислушался.
— Это плачут, — сказал он. — Ну поди, дурачок. Им жалко, ну и плачут.
— Я в деревню хочу… — продолжал внук, всхлипывая и дрожа всем телом. — Дед, поедем в деревню к мамке ; поедем, дед, милый, бог тебе за это пошлет царство небесное…
— Экой дурак, а ! Ну, молчи, молчи… Молчи, я фонарь засвечу… Дурак !
Кучер нащупал спички и зажег фонарь. Но свет не успокоил Алешку.
— Дед Степан, поедем в деревню ! — просил он, плача. — Мне тут страшно… и-и, как страшно ! И зачем ты, окаянный, меня из деревни выписал ?
— Кто это окаянный ? А нешто можно законному деду такие неосновательные слова ? Выпорю !
— Выпори, дед, выпори, как сидорову козу, а только свези меня к мамке, сделай божескую милость…
— Ну, ну, внучек, ну ! — зашептал ласково кучер. — Ничего, не бойся… Мне и самому страшно… Ты богу молись !
Скрипнула дверь, и показалась голова дворника.
— Не спишь, Степан ? — спросил он. — А мне всю ночь не спать, — сказал он, входя. — Всю ночь отворяй ворота да запирай… Ты, Алешка, что плачешь ?
— Страшно, — ответил за внука кучер.
Опять в воздухе ненадолго пронесся воющий голос. Дворник сказал :
— Плачут. Мать глазам не верит… Страсть как убивается.
— И отец тут ?
— И отец… Отец ничего. Сидит в уголушке и молчит. Детей к родным унесли… Что ж, Степан ? В своего козыря сыграем, что ли ?
— Давай, — согласился кучер, почесываясь. — А ты, Алешка, ступай спи. Женить пора, а ревешь, подлец. Ну, ступай, внучек, иди…
Присутствие дворника успокоило Алешку ; он несмело пошел к саням и лег. И пока он засыпал, ему слышался полушёпот :
— Бью и наваливаю… — говорил дед.
— Бью и наваливаю… — повторял дворник.
Во дворе позвонили, дверь скрипнула и тоже, казалось, проговорила : « Бью и наваливаю ». Когда Алешка увидел во сне барина и, испугавшись его глаз, вскочил и заплакал, было уже утро, дед храпел и сарай не казался страшным.
15. РАССКАЗ СТАРШЕГО САДОВИНКА
В оранжерее графов N. происходила распродажа цветов. Покупателей было немного : я, мой сосед-помещик и молодой купец, торгующий лесом. Пока работники выносили наши великолепные покупки и укладывали их на телеги, мы сидели у входа в оранжерею и беседовали о том, о сём. В теплое апрельское утро сидеть в саду, слушать птиц и видеть, как вынесенные на свободу цветы нежатся на солнце, чрезвычайно приятно.
Укладкой растений распоряжался сам садовник, Михаил Карлович, почтенный старик, с полным бритым лицом, в меховой жилетке, без сюртука. Он всё время молчал, но прислушивался к нашему разговору и ждал, не скажем ли мы чего-нибудь новенького. Это был умный, очень добрый, всеми уважаемый человек. Все почему-то считали его немцем, хотя по отцу он был швед, по матери русский и ходил в православную церковь. Он знал по-русски, по-шведски и по-немецки, много читал на этих языках, и нельзя было доставить ему большего удовольствия, как дать почитать какую-нибудь новую книжку или поговорить с ним, например, об Ибсене.
Были у него слабости, но невинные ; так, он называл себя старшим садовником, хотя младших не было ; выражение лица у него было необыкновенно важное и надменное ; он не допускал противоречий и любил, чтобы его слушали серьезно и со вниманием.
— Этот вот молодчик, рекомендую, ужасный негодяй, — сказал мой сосед, указывая на работника со смуглым цыганским лицом, который проехал мимо на бочке с водой. — На прошлой неделе его судили в городе за грабеж и оправдали. Признали его душевнобольным, а между тем, взгляните на рожу, он здоровёхонек. В последнее время в России уж очень часто оправдывают негодяев, объясняя всё болезненным состоянием и аффектами, между тем эти оправдательные приговоры, это очевидное послабление и потворство, к добру не ведут. Они деморализуют массу, чувство справедливости притупилось у всех, так как привыкли уже видеть порок безнаказанным, и, знаете ли, про наше время смело можно сказать словами Шекспира : « В наш злой, развратный век и добродетель должна просить прощенья у порока ».[2]
— Это верно, верно, — согласился купец. — От того, что оправдывают в судах, убийств и поджогов стало гораздо больше. Спросите-ка у мужиков.
Садовник Михаил Карлович обернулся к нам и сказал :
— Что же касается меня, господа, то я всегда с восторгом встречаю оправдательные приговоры. Я не боюсь за нравственность и за справедливость, когда говорят « невиновен », а, напротив, чувствую удовольствие. Даже когда моя совесть говорит мне, что, оправдав преступника, присяжные сделали ошибку, то и тогда я торжествую. Судите сами, господа : если судьи и присяжные более верят человеку, чем уликам, вещественным доказательствам и речам, то разве эта вера в человека сама по себе не выше всяких житейских соображений ? Веровать в бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте ! Эта вера доступна только тем немногим, кто понимает и чувствует Христа.
— Мысль хорошая, — сказал я.
— Но это не новая мысль. Помнится, когда-то очень давно я слышал даже легенду на эту тему. Очень милая легенда, — сказал садовник и улыбнулся. — Мне рассказывала ее моя покойная бабушка, мать моего отца, отличная старуха. Она рассказывала по-шведски, но по-русски это выйдет не так красиво, не так классично.
Но мы попросили его рассказывать и не стесняться грубостью русского языка. Он, очень довольный, медленно закурил трубочку, сердито посмотрел на рабочих и начал :
— В одном маленьком городке поселился пожилой, одинокий и некрасивый господин по фамилии Томсон или Вильсон, — ну, это всё равно. Дело не в фамилии. Профессия у него была благородная : он лечил людей. Он был всегда угрюм и несообщителен и говорил только, когда этого требовала его профессия. Ни к кому он не ходил в гости, ни с кем не распространял своего знакомства далее молчаливого поклона и жил скромно, как схимник. Дело в том, что он был ученый, а в ту пору ученые не были похожи на обыкновенных людей. Они проводили дни и ночи в созерцании, в чтении книг и лечении болезней, на всё же остальное смотрели как на пошлость и не имели времени говорить лишних слов. Жители города отлично понимали это и старались не надоедать ему своими посещениями и пустой болтовней. Они были очень рады, что бог наконец послал им человека, умеющего лечить болезни, и гордились, что в их городе живет такой замечательный человек.
— Он знает всё, — говорили они про него.
Но этого было недостаточно. Надо было еще говорить : « он любит всех ! » В груди этого ученого человека билось чудное, ангельское сердце. Как бы ни было, ведь жители города были для него чужие, не родные, но он любил их, как детей, и не жалел для них даже своей жизни. У него самого была чахотка, он кашлял, но, когда его звали к больному, забывал про свою болезнь, не щадил себя и, задыхаясь, взбирался на горы, как бы высоки они ни были. Он пренебрегал зноем и холодом, презирал голод и жажду. Денег не брал, и, странное дело, когда у него умирал пациент, то он шел вместе с родственниками за гробом и плакал.
И скоро он стал для города так необходим, что жители удивлялись, как это они могли ранее обходиться без этого человека. Их признательность не имела границ. Взрослые и дети, добрые и злые, честные и мошенники — одним словом, все уважали его и знали ему цену. В городке и в его окрестностях не было человека, который позволил бы себе не только сделать ему что-нибудь неприятное, но даже подумать об этом. Выходя из своей квартиры, он никогда не запирал дверей и окон, в полной уверенности, что нет такого вора, который решился бы обидеть его. Часто ему приходилось, по долгу врача, ходить по большим дорогам, через леса и горы, где во множестве бродили голодные бродяги, но он чувствовал себя в полной безопасности. Однажды ночью он возвращался от больного, и на него напали в лесу разбойники, но, узнав его, они почтительно сняли перед ним шляпы и спросили, не хочет ли он есть. Когда он сказал, что он сыт, они дали ему теплый плащ и проводили его до самого города, счастливые, что судьба послала им случай хотя чем-нибудь отблагодарить великодушного человека. Ну, далее, понятное дело, бабушка рассказывала, что даже лошади, коровы и собаки знали его и при встрече с ним изъявляли радость.
И этот человек, который, казалось, своею святостью оградил себя от всего злого, доброжелателями которого считались даже разбойники и бешеные, в одно прекрасное утро был найден убитым. Окровавленный, с пробитым черепом, он лежал в овраге, и бледное лицо его выражало удивление. Да, не ужас, а удивление застыло на его лице, когда он увидел перед собою убийцу. Можете же представить себе теперь ту скорбь, какая овладела жителями города и окрестностей. Все в отчаянии, не веря своим глазам, спрашивали себя : кто мог убить этого человека ? Судьи, которые производили следствие и осматривали труп доктора, сказали так : « Здесь мы имеем все признаки убийства, но так как нет на свете такого человека, который мог бы убить нашего доктора, то, очевидно, убийства тут нет и совокупность признаков является только простою случайностью. Нужно предположить, что доктор в потемках сам упал в овраг и ушибся до смерти ».
С этим мнением согласился весь город. Доктора погребли, и уже никто не говорил о насильственной смерти. Существование человека, у которого хватило бы низости и гнусности убить доктора, казалось невероятным. Ведь и гнусность имеет свои пределы. Не так ли ?
Но вдруг, можете себе представить, случай наводит на убийцу. Увидели, как один шалопай, уже много раз судившийся, известный своею развратною жизнью, пропивал в кабаке табакерку и часы, принадлежавшие доктору. Когда стали его уличать, он смутился и сказал какую-то очевидную ложь. Сделали у него обыск и нашли в постели рубаху с окровавленными рукавами и докторский ланцет в золотой оправе. Каких же еще нужно улик ? Злодея посадили в тюрьму. Жители возмущались и в то же время говорили :
— Невероятно ! Не может быть ! Смотрите, как бы не вышло ошибки ; ведь случается, что улики говорят неправду !
На суде убийца упорно отрицал свою вину. Всё говорило против него, и убедиться в его виновности было так же нетрудно, как в том, что эта земля черная, но судьи точно с ума сошли : они по десяти раз взвешивали каждую улику, недоверчиво посматривали на свидетелей, краснели, пили воду… Судить начали рано утром, а кончили только вечером.
— Обвиняемый ! — обратился главный судья к убийце. — Суд признал тебя виновным в убийстве доктора такого-то и приговорил тебя к…
Главный судья хотел сказать : « к смертной казни », но выронил из рук бумагу, на которой был написан приговор, вытер холодный пот и закричал :
— Нет ! Если я неправильно сужу, то пусть меня накажет бог, но, клянусь, он не виноват ! Я не допускаю мысли, чтобы мог найтись человек, который осмелился бы убить нашего друга доктора ! Человек неспособен пасть так глубоко !
— Да, нет такого человека, — согласились прочие судьи.
— Нет ! — откликнулась толпа. — Отпустите его !
Убийцу отпустили на все четыре стороны, и ни одна душа не упрекнула судей в несправедливости. И бог, говорила моя бабушка, за такую веру в человека простил грехи всем жителям городка. Он радуется, когда веруют, что человек — его образ и подобие, и скорбит, если, забывая о человеческом достоинстве, о людях судят хуже, чем о собаках. Пусть оправдательный приговор принесет жителям городка вред, но зато, посудите, какое благотворное влияние имела на них эта вера в человека, вера, которая ведь не остается мертвой ; она воспитывает в нас великодушные чувства и всегда побуждает любить и уважать каждого человека. Каждого ! А это важно.
Михаил Карлович кончил. Мой сосед хотел что-то возразить ему, но старший садовник сделал жест, означавший, что он не любит возражений, затем отошел к телегам и с выражением важности на лице продолжал заниматься укладкой.