Home > Chekhov > CHEKHOV TEXTS ON THIS SITE > "The Huntsman" and other Chekhov stories

"The Huntsman" and other Chekhov stories

Tuesday 9 June 2020, by Anton Chekhov

1. THE HUNTSMAN (Егерь) (1885) Yegor is hunting with his dog when he hears his name called by Pelagea, the young woman he had married twelve years previously and who is still hopelessly in love with him. (1,700 words)

2. SORROW (Горе) (1885) The introverted monologue of a peasant who is almost lost in a violent snow-storm driving his critically-ailing wife to the hospital, as he reviews his life and marriage. (2,200 words)

3. LADIES (Дамы) (1886) The Director of Elementary Schools is dismissing a teacher because he had lost his voice, but offers an administrative post to the grateful man. His wife tells him though that one of her closest friends desires the position for a relative, and the Director is faced with a not-all-that-difficult decision. (1,400 words)

4. A TRIPPING TONGUE (Длинный язык) (1886) Natalya has just come back from a holiday in Yalta with a friend, and babbles endlessly to her husband about her vacation there. But she says a little too much about their handsome Tatar guides and the gay time they had had. (1,400 words)

5. A PECULIAR MAN (Необыкновенный) (1886) A midwife is called upon late at night by a well-dressed man and as she is about to leave the man starts bargaining for a cut-rate price for her services. She agree to a reduced fare and carries out her duties efficiently, but the mission is not an easy one. (1,600 words)

6. CHAMPAGNE: A WAYFARER’S STORY (Шампанское (рассказ проходимца)) (1887) The narrator recounts a New Year’s Eve he had passed on duty in a remote railway post with his wife when they had opened up a precious bottle of authentic champagne and he had let the bottle slip. His wife was dismayed because that was an evil omen, but he explained to her that his whole life was at such a low point already that it couldn’t possibly get worse. He then found out that it could, and it did. (2,200 words)

7. TYPHUS (Тиф) (1887) Lieutenant Klimov is travelling home on the train and becomes increasingly feverish, dreaming of being comfortably in his bed at home. Eventually he does arrive home and is taken care of by his beloved sister Katya and his faithful orderly Pavel but things didn’t work out as well as he had thought they would. (2,500 words)

8. A LADY’S STORY (Рассказ госпожи NN) (1887) The lady of the story recounts how she had been riding gaily through the woods nine years before in hay-making time with Pyotr Sergeyitch, who had declared that his love for her. She had reciprocated in kind – but there was an insurmountable social barrier between them: he was only a plebeian and she was a noblewoman. (1,700 words)

9. THE BEAUTIES (Красавицы) (1888) The narrator remembers two incidents in his youth when he had unexpectedly encountered remarkably beautiful adolescent girls, and the extraordinary influence each in turn had exercised on all of the youths and men who had caught a glimpse of them that day. (3,300 words)

10. NEIGHBOURS (Соседи) (1892) Pyotr Mihalitch and his mother are devastated when his young sister runs away to live with an unmarried man, a middle-aged neighbour. Pyotr finally sets off in a stormy mood for a confrontation with the illicit couple. (7,600 words)

11. THE HOUSE WITH THE MEZZANINE (Дом с мезонином) (1896) The narrator discovers a large house near where he is vacationing, where two young women lived with their mother. He starts visiting them every day, discussing and even arguing with them about values and art and science and society, but things did not work out as planned. (6,900 words)

12. IN THE CART (На подводе) (1897) Marya Vassilyevna is driving to town to collect her monthly salary when she is overtaken by a neighbouring landowner, Hanov, a man of forty, still handsome and even attractive to her. But the lot of a country schoolmistress is a difficult one, she is frustrated in her vocation at every turn, and life must carry on as usual, somehow. (3,400 words)

13. THE MAN IN A CASE (Человек в футляре) (1898) Two sportsmen are exchanging stories and one of them, a high-school teacher, tells how one of his colleagues, a teacher of ancient Greek, lived as if he were hiding from the world. He was unmarried, of course, and his colleagues and especially their wives decided one day to make a match for him with the gay, attractive sister of a new teacher in the town. (5,300 words)

14. THE NEW VILLA (Новая дача) (1899) The engineer Kutcherov is in charge of the construction of a new railway bridge and builds a villa nearby for his family. But although his wife tries to help the peasants in the neighbourhood, there are constant conflicts with them, and he and his family are considered to be unwanted strangers by poverty-stricken locals. (5,600 words)

15. ON OFFICIAL DUTY (По делам службы) (1899) A magistrate and a district doctor are detained by a snowstorm and arrive late in the village where they are on an official inquest into the suicide of an insurance agent. They go to the house of a colleague where they arrive in time for supper and card-playing, dancing and flirting with the numerous young women in the household. (6,500 words)

All of these stories were translated into English by Constance Garnett in various editions between 1886 and 1922.

An e-book, with the original Russian texts in an annex, is available for downloading below.

The original Russian texts can also be seen here.

1. THE HUNTSMAN

A SULTRY, stifling midday. Not a cloudlet in the sky.... The sun-baked grass had a disconsolate, hopeless look: even if there were rain it could never be green again.... The forest stood silent, motionless, as though it were looking at something with its tree-tops or expecting something.
At the edge of the clearing a tall, narrow-shouldered man of forty in a red shirt, in patched trousers that had been a gentleman’s, and in high boots, was slouching along with a lazy, shambling step. He was sauntering along the road. On the right was the green of the clearing, on the left a golden sea of ripe rye stretched to the very horizon. He was red and perspiring, a white cap with a straight jockey peak, evidently a gift from some open-handed young gentleman, perched jauntily on his handsome flaxen head. Across his shoulder hung a game-bag with a blackcock lying in it. The man held a double-barrelled gun cocked in his hand, and screwed up his eyes in the direction of his lean old dog who was running on ahead sniffing the bushes. There was stillness all round, not a sound... everything living was hiding away from the heat.
“Yegor Vlassitch!” the huntsman suddenly heard a soft voice.
He started and, looking round, scowled. Beside him, as though she had sprung out of the earth, stood a pale-faced woman of thirty with a sickle in her hand. She was trying to look into his face, and was smiling diffidently.
“Oh, it is you, Pelagea!” said the huntsman, stopping and deliberately uncocking the gun. “H’m!... How have you come here?”
“The women from our village are working here, so I have come with them.... As a labourer, Yegor Vlassitch.”
“Oh...” growled Yegor Vlassitch, and slowly walked on.
Pelagea followed him. They walked in silence for twenty paces.
“I have not seen you for a long time, Yegor Vlassitch...” said Pelagea looking tenderly at the huntsman’s moving shoulders. “I have not seen you since you came into our hut at Easter for a drink of water... you came in at Easter for a minute and then God knows how... drunk... you scolded and beat me and went away... I have been waiting and waiting... I’ve tired my eyes out looking for you. Ah, Yegor Vlassitch, Yegor Vlassitch! you might look in just once!”
“What is there for me to do there?”
“Of course there is nothing for you to do... though to be sure... there is the place to look after.... To see how things are going.... You are the master.... I say, you have shot a blackcock, Yegor Vlassitch! You ought to sit down and rest!”
As she said all this Pelagea laughed like a silly girl and looked up at Yegor’s face. Her face was simply radiant with happiness.
“Sit down? If you like...” said Yegor in a tone of indifference, and he chose a spot between two fir-trees. “Why are you standing? You sit down too.”
Pelagea sat a little way off in the sun and, ashamed of her joy, put her hand over her smiling mouth. Two minutes passed in silence.
“You might come for once,” said Pelagea.
“What for?” sighed Yegor, taking off his cap and wiping his red forehead with his hand. “There is no object in my coming. To go for an hour or two is only waste of time, it’s simply upsetting you, and to live continually in the village my soul could not endure.... You know yourself I am a pampered man.... I want a bed to sleep in, good tea to drink, and refined conversation.... I want all the niceties, while you live in poverty and dirt in the village.... I couldn’t stand it for a day. Suppose there were an edict that I must live with you, I should either set fire to the hut or lay hands on myself. From a boy I’ve had this love for ease; there is no help for it.”
“Where are you living now?”
“With the gentleman here, Dmitry Ivanitch, as a huntsman. I furnish his table with game, but he keeps me... more for his pleasure than anything.”
“That’s not proper work you’re doing, Yegor Vlassitch.... For other people it’s a pastime, but with you it’s like a trade... like real work.”
“You don’t understand, you silly,” said Yegor, gazing gloomily at the sky. “You have never understood, and as long as you live you will never understand what sort of man I am.... You think of me as a foolish man, gone to the bad, but to anyone who understands I am the best shot there is in the whole district. The gentry feel that, and they have even printed things about me in a magazine. There isn’t a man to be compared with me as a sportsman.... And it is not because I am pampered and proud that I look down upon your village work. From my childhood, you know, I have never had any calling apart from guns and dogs. If they took away my gun, I used to go out with the fishing-hook, if they took the hook I caught things with my hands. And I went in for horse-dealing too, I used to go to the fairs when I had the money, and you know that if a peasant goes in for being a sportsman, or a horse-dealer, it’s good-bye to the plough. Once the spirit of freedom has taken a man you will never root it out of him. In the same way, if a gentleman goes in for being an actor or for any other art, he will never make an official or a landowner. You are a woman, and you do not understand, but one must understand that.”
“I understand, Yegor Vlassitch.”
“You don’t understand if you are going to cry....”
“I... I’m not crying,” said Pelagea, turning away. “It’s a sin, Yegor Vlassitch! You might stay a day with luckless me, anyway. It’s twelve years since I was married to you, and... and... there has never once been love between us!... I... I am not crying.”
“Love...” muttered Yegor, scratching his hand. “There can’t be any love. It’s only in name we are husband and wife; we aren’t really. In your eyes I am a wild man, and in mine you are a simple peasant woman with no understanding. Are we well matched? I am a free, pampered, profligate man, while you are a working woman, going in bark shoes and never straightening your back. The way I think of myself is that I am the foremost man in every kind of sport, and you look at me with pity.... Is that being well matched?”
“But we are married, you know, Yegor Vlassitch,” sobbed Pelagea.
“Not married of our free will.... Have you forgotten? You have to thank Count Sergey Paylovitch and yourself. Out of envy, because I shot better than he did, the Count kept giving me wine for a whole month, and when a man’s drunk you could make him change his religion, let alone getting married. To pay me out he married me to you when I was drunk.... A huntsman to a herd-girl! You saw I was drunk, why did you marry me? You were not a serf, you know; you could have resisted. Of course it was a bit of luck for a herd-girl to marry a huntsman, but you ought to have thought about it. Well, now be miserable, cry. It’s a joke for the Count, but a crying matter for you.... Beat yourself against the wall.”
A silence followed. Three wild ducks flew over the clearing. Yegor followed them with his eyes till, transformed into three scarcely visible dots, they sank down far beyond the forest.
“How do you live?” he asked, moving his eyes from the ducks to Pelagea.
“Now I am going out to work, and in the winter I take a child from the Foundling Hospital and bring it up on the bottle. They give me a rouble and a half a month.”
“Oh....”
Again a silence. From the strip that had been reaped floated a soft song which broke off at the very beginning. It was too hot to sing.
“They say you have put up a new hut for Akulina,” said Pelagea.
Yegor did not speak.
“So she is dear to you....”
“It’s your luck, it’s fate!” said the huntsman, stretching. “You must put up with it, poor thing. But good-bye, I’ve been chattering long enough.... I must be at Boltovo by the evening.”
Yegor rose, stretched himself, and slung his gun over his shoulder; Pelagea got up.
“And when are you coming to the village?” she asked softly.
“I have no reason to, I shall never come sober, and you have little to gain from me drunk; I am spiteful when I am drunk. Good-bye!”
“Good-bye, Yegor Vlassitch.”
Yegor put his cap on the back of his head and, clicking to his dog, went on his way. Pelagea stood still looking after him.... She saw his moving shoulder-blades, his jaunty cap, his lazy, careless step, and her eyes were full of sadness and tender affection.... Her gaze flitted over her husband’s tall, lean figure and caressed and fondled it.... He, as though he felt that gaze, stopped and looked round.... He did not speak, but from his face, from his shrugged shoulders, Pelagea could see that he wanted to say something to her. She went up to him timidly and looked at him with imploring eyes.
“Take it,” he said, turning round.
He gave her a crumpled rouble note and walked quickly away.
“Good-bye, Yegor Vlassitch,” she said, mechanically taking the rouble.
He walked by a long road, straight as a taut strap. She, pale and motionless as a statue, stood, her eyes seizing every step he took. But the red of his shirt melted into the dark colour of his trousers, his step could not be seen, and the dog could not be distinguished from the boots. Nothing could be seen but the cap, and... suddenly Yegor turned off sharply into the clearing and the cap vanished in the greenness.
“Good-bye, Yegor Vlassitch,” whispered Pelagea, and she stood on tiptoe to see the white cap once more.

2. SORROW

THE turner, Grigory Petrov, who had been known for years past as a splendid craftsman, and at the same time as the most senseless peasant in the Galtchinskoy district, was taking his old woman to the hospital. He had to drive over twenty miles, and it was an awful road. A government post driver could hardly have coped with it, much less an incompetent sluggard like Grigory. A cutting cold wind was blowing straight in his face. Clouds of snowflakes were whirling round and round in all directions, so that one could not tell whether the snow was falling from the sky or rising from the earth. The fields, the telegraph posts, and the forest could not be seen for the fog of snow. And when a particularly violent gust of wind swooped down on Grigory, even the yoke above the horse’s head could not be seen. The wretched, feeble little nag crawled slowly along. It took all its strength to drag its legs out of the snow and to tug with its head. The turner was in a hurry. He kept restlessly hopping up and down on the front seat and lashing the horse’s back.
“Don’t cry, Matryona,...” he muttered. “Have a little patience. Please God we shall reach the hospital, and in a trice it will be the right thing for you.... Pavel Ivanitch will give you some little drops, or tell them to bleed you; or maybe his honor will be pleased to rub you with some sort of spirit—it’ll... draw it out of your side. Pavel Ivanitch will do his best. He will shout and stamp about, but he will do his best.... He is a nice gentleman, affable, God give him health! As soon as we get there he will dart out of his room and will begin calling me names. ‘How? Why so?’ he will cry. ‘Why did you not come at the right time? I am not a dog to be hanging about waiting on you devils all day. Why did you not come in the morning? Go away! Get out of my sight. Come again to-morrow.’ And I shall say: ‘Mr. Doctor! Pavel Ivanitch! Your honor!’ Get on, do! plague take you, you devil! Get on!”
The turner lashed his nag, and without looking at the old woman went on muttering to himself:
“‘Your honor! It’s true as before God.... Here’s the Cross for you, I set off almost before it was light. How could I be here in time if the Lord.... The Mother of God... is wroth, and has sent such a snowstorm? Kindly look for yourself.... Even a first-rate horse could not do it, while mine—you can see for yourself—is not a horse but a disgrace.’ And Pavel Ivanitch will frown and shout: ‘We know you! You always find some excuse! Especially you, Grishka; I know you of old! I’ll be bound you have stopped at half a dozen taverns!’ And I shall say: ‘Your honor! am I a criminal or a heathen? My old woman is giving up her soul to God, she is dying, and am I going to run from tavern to tavern! What an idea, upon my word! Plague take them, the taverns!’ Then Pavel Ivanitch will order you to be taken into the hospital, and I shall fall at his feet.... ‘Pavel Ivanitch! Your honor, we thank you most humbly! Forgive us fools and anathemas, don’t be hard on us peasants! We deserve a good kicking, while you graciously put yourself out and mess your feet in the snow!’ And Pavel Ivanitch will give me a look as though he would like to hit me, and will say: ‘You’d much better not be swilling vodka, you fool, but taking pity on your old woman instead of falling at my feet. You want a thrashing!’ ‘You are right there—a thrashing, Pavel Ivanitch, strike me God! But how can we help bowing down at your feet if you are our benefactor, and a real father to us? Your honor! I give you my word,... here as before God,... you may spit in my face if I deceive you: as soon as my Matryona, this same here, is well again and restored to her natural condition, I’ll make anything for your honor that you would like to order! A cigarette-case, if you like, of the best birchwood,... balls for croquet, skittles of the most foreign pattern I can turn.... I will make anything for you! I won’t take a farthing from you. In Moscow they would charge you four roubles for such a cigarette-case, but I won’t take a farthing.’ The doctor will laugh and say: ‘Oh, all right, all right.... I see! But it’s a pity you are a drunkard....’ I know how to manage the gentry, old girl. There isn’t a gentleman I couldn’t talk to. Only God grant we don’t get off the road. Oh, how it is blowing! One’s eyes are full of snow.”
And the turner went on muttering endlessly. He prattled on mechanically to get a little relief from his depressing feelings. He had plenty of words on his tongue, but the thoughts and questions in his brain were even more numerous. Sorrow had come upon the turner unawares, unlooked-for, and unexpected, and now he could not get over it, could not recover himself. He had lived hitherto in unruffled calm, as though in drunken half-consciousness, knowing neither grief nor joy, and now he was suddenly aware of a dreadful pain in his heart. The careless idler and drunkard found himself quite suddenly in the position of a busy man, weighed down by anxieties and haste, and even struggling with nature.
The turner remembered that his trouble had begun the evening before. When he had come home yesterday evening, a little drunk as usual, and from long-established habit had begun swearing and shaking his fists, his old woman had looked at her rowdy spouse as she had never looked at him before. Usually, the expression in her aged eyes was that of a martyr, meek like that of a dog frequently beaten and badly fed; this time she had looked at him sternly and immovably, as saints in the holy pictures or dying people look. From that strange, evil look in her eyes the trouble had begun. The turner, stupefied with amazement, borrowed a horse from a neighbor, and now was taking his old woman to the hospital in the hope that, by means of powders and ointments, Pavel Ivanitch would bring back his old woman’s habitual expression.
“I say, Matryona,...” the turner muttered, “if Pavel Ivanitch asks you whether I beat you, say, ‘Never!’ and I never will beat you again. I swear it. And did I ever beat you out of spite? I just beat you without thinking. I am sorry for you. Some men wouldn’t trouble, but here I am taking you.... I am doing my best. And the way it snows, the way it snows! Thy Will be done, O Lord! God grant we don’t get off the road.... Does your side ache, Matryona, that you don’t speak? I ask you, does your side ache?”
It struck him as strange that the snow on his old woman’s face was not melting; it was queer that the face itself looked somehow drawn, and had turned a pale gray, dingy waxen hue and had grown grave and solemn.
“You are a fool!” muttered the turner.... “I tell you on my conscience, before God,... and you go and... Well, you are a fool! I have a good mind not to take you to Pavel Ivanitch!”
The turner let the reins go and began thinking. He could not bring himself to look round at his old woman: he was frightened. He was afraid, too, of asking her a question and not getting an answer. At last, to make an end of uncertainty, without looking round he felt his old woman’s cold hand. The lifted hand fell like a log.
“She is dead, then! What a business!”
And the turner cried. He was not so much sorry as annoyed. He thought how quickly everything passes in this world! His trouble had hardly begun when the final catastrophe had happened. He had not had time to live with his old woman, to show her he was sorry for her before she died. He had lived with her for forty years, but those forty years had passed by as it were in a fog. What with drunkenness, quarreling, and poverty, there had been no feeling of life. And, as though to spite him, his old woman died at the very time when he felt he was sorry for her, that he could not live without her, and that he had behaved dreadfully badly to her.
“Why, she used to go the round of the village,” he remembered. “I sent her out myself to beg for bread. What a business! She ought to have lived another ten years, the silly thing; as it is I’ll be bound she thinks I really was that sort of man.... Holy Mother! but where the devil am I driving? There’s no need for a doctor now, but a burial. Turn back!”
Grigory turned back and lashed the horse with all his might. The road grew worse and worse every hour. Now he could not see the yoke at all. Now and then the sledge ran into a young fir tree, a dark object scratched the turner’s hands and flashed before his eyes, and the field of vision was white and whirling again.
“To live over again,” thought the turner.
He remembered that forty years ago Matryona had been young, handsome, merry, that she had come of a well-to-do family. They had married her to him because they had been attracted by his handicraft. All the essentials for a happy life had been there, but the trouble was that, just as he had got drunk after the wedding and lay sprawling on the stove, so he had gone on without waking up till now. His wedding he remembered, but of what happened after the wedding—for the life of him he could remember nothing, except perhaps that he had drunk, lain on the stove, and quarreled. Forty years had been wasted like that.
The white clouds of snow were beginning little by little to turn gray. It was getting dusk.
“Where am I going?” the turner suddenly bethought him with a start. “I ought to be thinking of the burial, and I am on the way to the hospital.... It as is though I had gone crazy.”
Grigory turned round again, and again lashed his horse. The little nag strained its utmost and, with a snort, fell into a little trot. The turner lashed it on the back time after time.... A knocking was audible behind him, and though he did not look round, he knew it was the dead woman’s head knocking against the sledge. And the snow kept turning darker and darker, the wind grew colder and more cutting....
“To live over again!” thought the turner. “I should get a new lathe, take orders,... give the money to my old woman....”
And then he dropped the reins. He looked for them, tried to pick them up, but could not—his hands would not work....
“It does not matter,” he thought, “the horse will go of itself, it knows the way. I might have a little sleep now.... Before the funeral or the requiem it would be as well to get a little rest....”
The turner closed his eyes and dozed. A little later he heard the horse stop; he opened his eyes and saw before him something dark like a hut or a haystack....
He would have got out of the sledge and found out what it was, but he felt overcome by such inertia that it seemed better to freeze than move, and he sank into a peaceful sleep.
He woke up in a big room with painted walls. Bright sunlight was streaming in at the windows. The turner saw people facing him, and his first feeling was a desire to show himself a respectable man who knew how things should be done.
“A requiem, brothers, for my old woman,” he said. “The priest should be told....”
“Oh, all right, all right; lie down,” a voice cut him short.
“Pavel Ivanitch!” the turner cried in surprise, seeing the doctor before him. “Your honor, benefactor!”
He wanted to leap up and fall on his knees before the doctor, but felt that his arms and legs would not obey him.
“Your honor, where are my legs, where are my arms!”
“Say good-by to your arms and legs.... They’ve been frozen off. Come, come!... What are you crying for? You’ve lived your life, and thank God for it! I suppose you have had sixty years of it—that’s enough for you!...”
“I am grieving.... Graciously forgive me! If I could have another five or six years!...”
“What for?”
“The horse isn’t mine, I must give it back.... I must bury my old woman.... How quickly it is all ended in this world! Your honor, Pavel Ivanitch! A cigarette-case of birchwood of the best! I’ll turn you croquet balls....”
The doctor went out of the ward with a wave of his hand. It was all over with the turner.

3. LADIES

FYODOR PETROVITCH the Director of Elementary Schools in the N. District, who considered himself a just and generous man, was one day interviewing in his office a schoolmaster called Vremensky.
“No, Mr. Vremensky,” he was saying, “your retirement is inevitable. You cannot continue your work as a schoolmaster with a voice like that! How did you come to lose it?”
“I drank cold beer when I was in a perspiration. . .” hissed the schoolmaster.
“What a pity! After a man has served fourteen years, such a calamity all at once! The idea of a career being ruined by such a trivial thing. What are you intending to do now?”
The schoolmaster made no answer.
“Are you a family man?” asked the director.
“A wife and two children, your Excellency . . .” hissed the schoolmaster.
A silence followed. The director got up from the table and walked to and fro in perturbation.
“I cannot think what I am going to do with you!” he said. “A teacher you cannot be, and you are not yet entitled to a pension. . . . To abandon you to your fate, and leave you to do the best you can, is rather awkward. We look on you as one of our men, you have served fourteen years, so it is our business to help you. . . . But how are we to help you? What can I do for you? Put yourself in my place: what can I do for you?”
A silence followed; the director walked up and down, still thinking, and Vremensky, overwhelmed by his trouble, sat on the edge of his chair, and he, too, thought. All at once the director began beaming, and even snapped his fingers.
“I wonder I did not think of it before!” he began rapidly. “Listen, this is what I can offer you. Next week our secretary at the Home is retiring. If you like, you can have his place! There you are!”
Vremensky, not expecting such good fortune, beamed too.
“That’s capital,” said the director. “Write the application to-day.”
Dismissing Vremensky, Fyodor Petrovitch felt relieved and even gratified: the bent figure of the hissing schoolmaster was no longer confronting him, and it was agreeable to recognize that in offering a vacant post to Vremensky he had acted fairly and conscientiously, like a good-hearted and thoroughly decent person. But this agreeable state of mind did not last long. When he went home and sat down to dinner his wife, Nastasya Ivanovna, said suddenly:
“Oh yes, I was almost forgetting! Nina Sergeyevna came to see me yesterday and begged for your interest on behalf of a young man. I am told there is a vacancy in our Home. . . .”
“Yes, but the post has already been promised to someone else,” said the director, and he frowned. “And you know my rule: I never give posts through patronage.”
“I know, but for Nina Sergeyevna, I imagine, you might make an exception. She loves us as though we were relations, and we have never done anything for her. And don’t think of refusing, Fedya! You will wound both her and me with your whims.”
“Who is it that she is recommending?”
“Polzuhin!”
“What Polzuhin? Is it that fellow who played Tchatsky at the party on New Year’s Day? Is it that gentleman? Not on any account!”
The director left off eating.
“Not on any account!” he repeated. “Heaven preserve us!”
“But why not?”
“Understand, my dear, that if a young man does not set to work directly, but through women, he must be good for nothing! Why doesn’t he come to me himself?”
After dinner the director lay on the sofa in his study and began reading the letters and newspapers he had received.
“Dear Fyodor Petrovitch,” wrote the wife of the Mayor of the town. “You once said that I knew the human heart and understood people. Now you have an opportunity of verifying this in practice. K. N. Polzuhin, whom I know to be an excellent young man, will call upon you in a day or two to ask you for the post of secretary at our Home. He is a very nice youth. If you take an interest in him you will be convinced of it.” And so on.
“On no account!” was the director’s comment. “Heaven preserve me!”
After that, not a day passed without the director’s receiving letters recommending Polzuhin. One fine morning Polzuhin himself, a stout young man with a close-shaven face like a jockey’s, in a new black suit, made his appearance. . . .
“I see people on business not here but at the office,” said the director drily, on hearing his request.
“Forgive me, your Excellency, but our common acquaintances advised me to come here.”
“H’m!” growled the director, looking with hatred at the pointed toes of the young man’s shoes. “To the best of my belief your father is a man of property and you are not in want,” he said. “What induces you to ask for this post? The salary is very trifling!”
“It’s not for the sake of the salary. . . . It’s a government post, any way . . .”
“H’m. . . . It strikes me that within a month you will be sick of the job and you will give it up, and meanwhile there are candidates for whom it would be a career for life. There are poor men for whom . . .”
“I shan’t get sick of it, your Excellency,” Polzuhin interposed. “Honour bright, I will do my best!”
It was too much for the director.
“Tell me,” he said, smiling contemptuously, “why was it you didn’t apply to me direct but thought fitting instead to trouble ladies as a preliminary?”
“I didn’t know that it would be disagreeable to you,” Polzuhin answered, and he was embarrassed. “But, your Excellency, if you attach no significance to letters of recommendation, I can give you a testimonial. . . .”
He drew from his pocket a letter and handed it to the director. At the bottom of the testimonial, which was written in official language and handwriting, stood the signature of the Governor. Everything pointed to the Governor’s having signed it unread, simply to get rid of some importunate lady.
“There’s nothing for it, I bow to his authority. . . I obey . . .” said the director, reading the testimonial, and he heaved a sigh.
“Send in your application to-morrow. . . . There’s nothing to be done. . . .”
And when Polzuhin had gone out, the director abandoned himself to a feeling of repulsion.
“Sneak!” he hissed, pacing from one corner to the other. “He has got what he wanted, one way or the other, the good-for-nothing toady! Making up to the ladies! Reptile! Creature!”
The director spat loudly in the direction of the door by which Polzuhin had departed, and was immediately overcome with embarrassment, for at that moment a lady, the wife of the Superintendent of the Provincial Treasury, walked in at the door.
“I’ve come for a tiny minute . . . a tiny minute. . .” began the lady. “Sit down, friend, and listen to me attentively. . . . Well, I’ve been told you have a post vacant. . . . To-day or to-morrow you will receive a visit from a young man called Polzuhin. . . .”
The lady chattered on, while the director gazed at her with lustreless, stupefied eyes like a man on the point of fainting, gazed and smiled from politeness.
And the next day when Vremensky came to his office it was a long time before the director could bring himself to tell the truth. He hesitated, was incoherent, and could not think how to begin or what to say. He wanted to apologize to the schoolmaster, to tell him the whole truth, but his tongue halted like a drunkard’s, his ears burned, and he was suddenly overwhelmed with vexation and resentment that he should have to play such an absurd part—in his own office, before his subordinate. He suddenly brought his fist down on the table, leaped up, and shouted angrily:
“I have no post for you! I have not, and that’s all about it! Leave me in peace! Don’t worry me! Be so good as to leave me alone!”
And he walked out of the office.

4. A TRIPPING TONGUE

NATALYA MIHALOVNA, a young married lady who had arrived in the morning from Yalta, was having her dinner, and in a never-ceasing flow of babble was telling her husband of all the charms of the Crimea. Her husband, delighted, gazed tenderly at her enthusiastic face, listened, and from time to time put in a question.
“But they say living is dreadfully expensive there?” he asked, among other things.
“Well, what shall I say? To my thinking this talk of its being so expensive is exaggerated, hubby. The devil is not as black as he is painted. Yulia Petrovna and I, for instance, had very decent and comfortable rooms for twenty roubles a day. Everything depends on knowing how to do things, my dear. Of course if you want to go up into the mountains . . . to Aie-Petri for instance . . . if you take a horse, a guide, then of course it does come to something. It’s awful what it comes to! But, Vassitchka, the mountains there! Imagine high, high mountains, a thousand times higher than the church. . . . At the top—mist, mist, mist. . . . At the bottom —enormous stones, stones, stones. . . . And pines. . . . Ah, I can’t bear to think of it!”
“By the way, I read about those Tatar guides there, in some magazine while you were away . . . . such abominable stories! Tell me is there really anything out of the way about them?”
Natalya Mihalovna made a little disdainful grimace and shook her head.
“Just ordinary Tatars, nothing special . . .” she said, “though indeed I only had a glimpse of them in the distance. They were pointed out to me, but I did not take much notice of them. You know, hubby, I always had a prejudice against all such Circassians, Greeks . . . Moors!”
“They are said to be terrible Don Juans.”
“Perhaps! There are shameless creatures who . . . .”
Natalya Mihalovna suddenly jumped up from her chair, as though she had thought of something dreadful; for half a minute she looked with frightened eyes at her husband and said, accentuating each word:
“Vassitchka, I say, the im-mo-ral women there are in the world! Ah, how immoral! And it’s not as though they were working-class or middle-class people, but aristocratic ladies, priding themselves on their bon ton! It was simply awful, I could not believe my own eyes! I shall remember it as long as I live! To think that people can forget themselves to such a point as . . . ach, Vassitchka, I don’t like to speak of it! Take my companion, Yulia Petrovna, for example. . . . Such a good husband, two children . . . she moves in a decent circle, always poses as a saint—and all at once, would you believe it. . . . Only, hubby, of course this is entre nous. . . . Give me your word of honour you won’t tell a soul?”
“What next! Of course I won’t tell.”
“Honour bright? Mind now! I trust you. . . .”
The little lady put down her fork, assumed a mysterious air, and whispered:
“Imagine a thing like this. . . . That Yulia Petrovna rode up into the mountains . . . . It was glorious weather! She rode on ahead with her guide, I was a little behind. We had ridden two or three miles, all at once, only fancy, Vassitchka, Yulia cried out and clutched at her bosom. Her Tatar put his arm round her waist or she would have fallen off the saddle. . . . I rode up to her with my guide. . . . ‘What is it? What is the matter?’ ‘Oh,’ she cried, ‘I am dying! I feel faint! I can’t go any further’ Fancy my alarm! ‘Let us go back then,’ I said. ‘No, Natalie,’ she said, ‘I can’t go back! I shall die of pain if I move another step! I have spasms.’ And she prayed and besought my Suleiman and me to ride back to the town and fetch her some of her drops which always do her good.”
“Stay. . . . I don’t quite understand you,” muttered the husband, scratching his forehead. “You said just now that you had only seen those Tatars from a distance, and now you are talking of some Suleiman.”
“There, you are finding fault again,” the lady pouted, not in the least disconcerted. “I can’t endure suspiciousness! I can’t endure it! It’s stupid, stupid!”
“I am not finding fault, but . . . why say what is not true? If you rode about with Tatars, so be it, God bless you, but . . . why shuffle about it?”
“H’m! . . . you are a queer one!” cried the lady, revolted. “He is jealous of Suleiman! as though one could ride up into the mountains without a guide! I should like to see you do it! If you don’t know the ways there, if you don’t understand, you had better hold your tongue! Yes, hold your tongue. You can’t take a step there without a guide.”
“So it seems!”
“None of your silly grins, if you please! I am not a Yulia. . . . I don’t justify her but I . . . ! Though I don’t pose as a saint, I don’t forget myself to that degree. My Suleiman never overstepped the limits. . . . No-o! Mametkul used to be sitting at Yulia’s all day long, but in my room as soon as it struck eleven: ‘Suleiman, march! Off you go!’ And my foolish Tatar boy would depart. I made him mind his p’s and q’s, hubby! As soon as he began grumbling about money or anything, I would say ‘How? Wha-at? Wha-a-a-t?’ And his heart would be in his mouth directly. . . . Ha-ha-ha! His eyes, you know, Vassitchka, were as black, as black, like coals, such an amusing little Tatar face, so funny and silly! I kept him in order, didn’t I just!”
“I can fancy . . .” mumbled her husband, rolling up pellets of bread.
“That’s stupid, Vassitchka! I know what is in your mind! I know what you are thinking . . . But I assure you even when we were on our expeditions I never let him overstep the limits. For instance, if we rode to the mountains or to the U-Chan-Su waterfall, I would always say to him, ‘Suleiman, ride behind! Do you hear!’ And he always rode behind, poor boy. . . . Even when we . . . even at the most dramatic moments I would say to him, ‘Still, you must not forget that you are only a Tatar and I am the wife of a civil councillor!’ Ha-ha. . . .”
The little lady laughed, then, looking round her quickly and assuming an alarmed expression, whispered:
“But Yulia! Oh, that Yulia! I quite see, Vassitchka, there is no reason why one shouldn’t have a little fun, a little rest from the emptiness of conventional life! That’s all right, have your fling by all means—no one will blame you, but to take the thing seriously, to get up scenes . . . no, say what you like, I cannot understand that! Just fancy, she was jealous! Wasn’t that silly? One day Mametkul, her grande passion, came to see her . . . she was not at home. . . . Well, I asked him into my room . . . there was conversation, one thing and another . . . they’re awfully amusing, you know! The evening passed without our noticing it. . . . All at once Yulia rushed in. . . . She flew at me and at Mametkul —made such a scene . . . fi! I can’t understand that sort of thing, Vassitchka.”
Vassitchka cleared his throat, frowned, and walked up and down the room.
“You had a gay time there, I must say,” he growled with a disdainful smile.
“How stu-upid that is!” cried Natalya Mihalovna, offended. “I know what you are thinking about! You always have such horrid ideas! I won’t tell you anything! No, I won’t!”
The lady pouted and said no more.

5. A PECULIAR MAN

BETWEEN twelve and one at night a tall gentleman, wearing a top-hat and a coat with a hood, stops before the door of Marya Petrovna Koshkin, a midwife and an old maid. Neither face nor hand can be distinguished in the autumn darkness, but in the very manner of his coughing and the ringing of the bell a certain solidity, positiveness, and even impressiveness can be discerned. After the third ring the door opens and Marya Petrovna herself appears. She has a man’s overcoat flung on over her white petticoat. The little lamp with the green shade which she holds in her hand throws a greenish light over her sleepy, freckled face, her scraggy neck, and the lank, reddish hair that strays from under her cap.
“Can I see the midwife?” asks the gentleman.
“I am the midwife. What do you want?”
The gentleman walks into the entry and Marya Petrovna sees facing her a tall, well-made man, no longer young, but with a handsome, severe face and bushy whiskers.
“I am a collegiate assessor, my name is Kiryakov,” he says. “I came to fetch you to my wife. Only please make haste.”
“Very good . . .” the midwife assents. “I’ll dress at once, and I must trouble you to wait for me in the parlour.”
Kiryakov takes off his overcoat and goes into the parlour. The greenish light of the lamp lies sparsely on the cheap furniture in patched white covers, on the pitiful flowers and the posts on which ivy is trained. . . . There is a smell of geranium and carbolic. The little clock on the wall ticks timidly, as though abashed at the presence of a strange man.
“I am ready,” says Marya Petrovna, coming into the room five minutes later, dressed, washed, and ready for action. “Let us go.”
“Yes, you must make haste,” says Kiryakov. “And, by the way, it is not out of place to enquire—what do you ask for your services?”
“I really don’t know . . .” says Marya Petrovna with an embarrassed smile. “As much as you will give.”
“No, I don’t like that,” says Kiryakov, looking coldly and steadily at the midwife. “An arrangement beforehand is best. I don’t want to take advantage of you and you don’t want to take advantage of me. To avoid misunderstandings it is more sensible for us to make an arrangement beforehand.”
“I really don’t know—there is no fixed price.”
“I work myself and am accustomed to respect the work of others. I don’t like injustice. It will be equally unpleasant to me if I pay you too little, or if you demand from me too much, and so I insist on your naming your charge.”
“Well, there are such different charges.”
“H’m. In view of your hesitation, which I fail to understand, I am constrained to fix the sum myself. I can give you two roubles.”
“Good gracious! . . . Upon my word! . . .” says Marya Petrovna, turning crimson and stepping back. “I am really ashamed. Rather than take two roubles I will come for nothing . . . . Five roubles, if you like.”
“Two roubles, not a kopeck more. I don’t want to take advantage of you, but I do not intend to be overcharged.”
“As you please, but I am not coming for two roubles. . . .”
“But by law you have not the right to refuse.”
“Very well, I will come for nothing.”
“I won’t have you for nothing. All work ought to receive remuneration. I work myself and I understand that. . . .”
“I won’t come for two roubles,” Marya Petrovna answers mildly. “I’ll come for nothing if you like.”
“In that case I regret that I have troubled you for nothing. . . . I have the honour to wish you good-bye.”
“Well, you are a man!” says Marya Petrovna, seeing him into the entry. “I will come for three roubles if that will satisfy you.”
Kiryakov frowns and ponders for two full minutes, looking with concentration on the floor, then he says resolutely, “No,” and goes out into the street. The astonished and disconcerted midwife fastens the door after him and goes back into her bedroom.
“He’s good-looking, respectable, but how queer, God bless the man! . . .” she thinks as she gets into bed.
But in less than half an hour she hears another ring; she gets up and sees the same Kiryakov again.
“Extraordinary the way things are mismanaged. Neither the chemist, nor the police, nor the house-porters can give me the address of a midwife, and so I am under the necessity of assenting to your terms. I will give you three roubles, but . . . I warn you beforehand that when I engage servants or receive any kind of services, I make an arrangement beforehand in order that when I pay there may be no talk of extras, tips, or anything of the sort. Everyone ought to receive what is his due.”
Marya Petrovna has not listened to Kiryakov for long, but already she feels that she is bored and repelled by him, that his even, measured speech lies like a weight on her soul. She dresses and goes out into the street with him. The air is still but cold, and the sky is so overcast that the light of the street lamps is hardly visible. The sloshy snow squelches under their feet. The midwife looks intently but does not see a cab.
“I suppose it is not far?” she asks.
“No, not far,” Kiryakov answers grimly.
They walk down one turning, a second, a third. . . . Kiryakov strides along, and even in his step his respectability and positiveness is apparent.
“What awful weather!” the midwife observes to him.
But he preserves a dignified silence, and it is noticeable that he tries to step on the smooth stones to avoid spoiling his galoshes. At last after a long walk the midwife steps into the entry; from which she can see a big decently furnished drawing-room. There is not a soul in the rooms, even in the bedroom where the woman is lying in labour. . . . The old women and relations who flock in crowds to every confinement are not to be seen. The cook rushes about alone, with a scared and vacant face. There is a sound of loud groans.
Three hours pass. Marya Petrovna sits by the mother’s bedside and whispers to her. The two women have already had time to make friends, they have got to know each other, they gossip, they sigh together. . . .
“You mustn’t talk,” says the midwife anxiously, and at the same time she showers questions on her.
Then the door opens and Kiryakov himself comes quietly and stolidly into the room. He sits down in the chair and strokes his whiskers. Silence reigns. Marya Petrovna looks timidly at his handsome, passionless, wooden face and waits for him to begin to talk, but he remains absolutely silent and absorbed in thought. After waiting in vain, the midwife makes up her mind to begin herself, and utters a phrase commonly used at confinements.
“Well now, thank God, there is one human being more in the world!”
“Yes, that’s agreeable,” said Kiryakov, preserving the wooden expression of his face, “though indeed, on the other hand, to have more children you must have more money. The baby is not born fed and clothed.”
A guilty expression comes into the mother’s face, as though she had brought a creature into the world without permission or through idle caprice. Kiryakov gets up with a sigh and walks with solid dignity out of the room.
“What a man, bless him!” says the midwife to the mother. “He’s so stern and does not smile.”
The mother tells her that he is always like that. . . . He is honest, fair, prudent, sensibly economical, but all that to such an exceptional degree that simple mortals feel suffocated by it. His relations have parted from him, the servants will not stay more than a month; they have no friends; his wife and children are always on tenterhooks from terror over every step they take. He does not shout at them nor beat them, his virtues are far more numerous than his defects, but when he goes out of the house they all feel better, and more at ease. Why it is so the woman herself cannot say.
“The basins must be properly washed and put away in the store cupboard,” says Kiryakov, coming into the bedroom. “These bottles must be put away too: they may come in handy.”
What he says is very simple and ordinary, but the midwife for some reason feels flustered. She begins to be afraid of the man and shudders every time she hears his footsteps. In the morning as she is preparing to depart she sees Kiryakov’s little son, a pale, close-cropped schoolboy, in the dining-room drinking his tea. . . . Kiryakov is standing opposite him, saying in his flat, even voice:
“You know how to eat, you must know how to work too. You have just swallowed a mouthful but have not probably reflected that that mouthful costs money and money is obtained by work. You must eat and reflect. . . .”
The midwife looks at the boy’s dull face, and it seems to her as though the very air is heavy, that a little more and the very walls will fall, unable to endure the crushing presence of the peculiar man. Beside herself with terror, and by now feeling a violent hatred for the man, Marya Petrovna gathers up her bundles and hurriedly departs.
Half-way home she remembers that she has forgotten to ask for her three roubles, but after stopping and thinking for a minute, with a wave of her hand, she goes on.

6. CHAMPAGNE: A WAYFARER’S STORY

IN the year in which my story begins I had a job at a little station on one of our southwestern railways. Whether I had a gay or a dull life at the station you can judge from the fact that for fifteen miles round there was not one human habitation, not one woman, not one decent tavern; and in those days I was young, strong, hot-headed, giddy, and foolish. The only distraction I could possibly find was in the windows of the passenger trains, and in the vile vodka which the Jews drugged with thorn-apple. Sometimes there would be a glimpse of a woman’s head at a carriage window, and one would stand like a statue without breathing and stare at it until the train turned into an almost invisible speck; or one would drink all one could of the loathsome vodka till one was stupefied and did not feel the passing of the long hours and days. Upon me, a native of the north, the steppe produced the effect of a deserted Tatar cemetery. In the summer the steppe with its solemn calm, the monotonous churr of the grasshoppers, the transparent moonlight from which one could not hide, reduced me to listless melancholy; and in the winter the irreproachable whiteness of the steppe, its cold distance, long nights, and howling wolves oppressed me like a heavy nightmare. There were several people living at the station: my wife and I, a deaf and scrofulous telegraph clerk, and three watchmen. My assistant, a young man who was in consumption, used to go for treatment to the town, where he stayed for months at a time, leaving his duties to me together with the right of pocketing his salary. I had no children, no cake would have tempted visitors to come and see me, and I could only visit other officials on the line, and that no oftener than once a month.
I remember my wife and I saw the New Year in. We sat at table, chewed lazily, and heard the deaf telegraph clerk monotonously tapping on his apparatus in the next room. I had already drunk five glasses of drugged vodka, and, propping my heavy head on my fist, thought of my overpowering boredom from which there was no escape, while my wife sat beside me and did not take her eyes off me. She looked at me as no one can look but a woman who has nothing in this world but a handsome husband. She loved me madly, slavishly, and not merely my good looks, or my soul, but my sins, my ill-humor and boredom, and even my cruelty when, in drunken fury, not knowing how to vent my ill-humor, I tormented her with reproaches.
In spite of the boredom which was consuming me, we were preparing to see the New Year in with exceptional festiveness, and were awaiting midnight with some impatience. The fact is, we had in reserve two bottles of champagne, the real thing, with the label of Veuve Clicquot; this treasure I had won the previous autumn in a bet with the station-master of D. when I was drinking with him at a christening. It sometimes happens during a lesson in mathematics, when the very air is still with boredom, a butterfly flutters into the class-room; the boys toss their heads and begin watching its flight with interest, as though they saw before them not a butterfly but something new and strange; in the same way ordinary champagne, chancing to come into our dreary station, roused us. We sat in silence looking alternately at the clock and at the bottles.
When the hands pointed to five minutes to twelve I slowly began uncorking a bottle. I don’t know whether I was affected by the vodka, or whether the bottle was wet, but all I remember is that when the cork flew up to the ceiling with a bang, my bottle slipped out of my hands and fell on the floor. Not more than a glass of the wine was spilt, as I managed to catch the bottle and put my thumb over the foaming neck.
“Well, may the New Year bring you happiness!” I said, filling two glasses. “Drink!”
My wife took her glass and fixed her frightened eyes on me. Her face was pale and wore a look of horror.
“Did you drop the bottle?” she asked.
“Yes. But what of that?”
“It’s unlucky,” she said, putting down her glass and turning paler still. “It’s a bad omen. It means that some misfortune will happen to us this year.”
“What a silly thing you are,” I sighed. “You are a clever woman, and yet you talk as much nonsense as an old nurse. Drink.”
“God grant it is nonsense, but... something is sure to happen! You’ll see.”
She did not even sip her glass, she moved away and sank into thought. I uttered a few stale commonplaces about superstition, drank half a bottle, paced up and down, and then went out of the room.
Outside there was the still frosty night in all its cold, inhospitable beauty. The moon and two white fluffy clouds beside it hung just over the station, motionless as though glued to the spot, and looked as though waiting for something. A faint transparent light came from them and touched the white earth softly, as though afraid of wounding her modesty, and lighted up everything—the snowdrifts, the embankment.... It was still.
I walked along the railway embankment.
“Silly woman,” I thought, looking at the sky spangled with brilliant stars. “Even if one admits that omens sometimes tell the truth, what evil can happen to us? The misfortunes we have endured already, and which are facing us now, are so great that it is difficult to imagine anything worse. What further harm can you do a fish which has been caught and fried and served up with sauce?”
A poplar covered with hoar frost looked in the bluish darkness like a giant wrapt in a shroud. It looked at me sullenly and dejectedly, as though like me it realized its loneliness. I stood a long while looking at it.
“My youth is thrown away for nothing, like a useless cigarette end,” I went on musing. “My parents died when I was a little child; I was expelled from the high school, I was born of a noble family, but I have received neither education nor breeding, and I have no more knowledge than the humblest mechanic. I have no refuge, no relations, no friends, no work I like. I am not fitted for anything, and in the prime of my powers I am good for nothing but to be stuffed into this little station; I have known nothing but trouble and failure all my life. What can happen worse?”
Red lights came into sight in the distance. A train was moving towards me. The slumbering steppe listened to the sound of it. My thoughts were so bitter that it seemed to me that I was thinking aloud and that the moan of the telegraph wire and the rumble of the train were expressing my thoughts.
“What can happen worse? The loss of my wife?” I wondered. “Even that is not terrible. It’s no good hiding it from my conscience: I don’t love my wife. I married her when I was only a wretched boy; now I am young and vigorous, and she has gone off and grown older and sillier, stuffed from her head to her heels with conventional ideas. What charm is there in her maudlin love, in her hollow chest, in her lusterless eyes? I put up with her, but I don’t love her. What can happen? My youth is being wasted, as the saying is, for a pinch of snuff. Women flit before my eyes only in the carriage windows, like falling stars. Love I never had and have not. My manhood, my courage, my power of feeling are going to ruin.... Everything is being thrown away like dirt, and all my wealth here in the steppe is not worth a farthing.”
The train rushed past me with a roar and indifferently cast the glow of its red lights upon me. I saw it stop by the green lights of the station, stop for a minute and rumble off again. After walking a mile and a half I went back. Melancholy thoughts haunted me still. Painful as it was to me, yet I remember I tried as it were to make my thoughts still gloomier and more melancholy. You know people who are vain and not very clever have moments when the consciousness that they are miserable affords them positive satisfaction, and they even coquet with their misery for their own entertainment. There was a great deal of truth in what I thought, but there was also a great deal that was absurd and conceited, and there was something boyishly defiant in my question: “What could happen worse?”
“And what is there to happen?” I asked myself. “I think I have endured everything. I’ve been ill, I’ve lost money, I get reprimanded by my superiors every day, and I go hungry, and a mad wolf has run into the station yard. What more is there? I have been insulted, humiliated,... and I have insulted others in my time. I have not been a criminal, it is true, but I don’t think I am capable of crime—I am not afraid of being hauled up for it.”
The two little clouds had moved away from the moon and stood at a little distance, looking as though they were whispering about something which the moon must not know. A light breeze was racing across the steppe, bringing the faint rumble of the retreating train.
My wife met me at the doorway. Her eyes were laughing gaily and her whole face was beaming with good-humor.
“There is news for you!” she whispered. “Make haste, go to your room and put on your new coat; we have a visitor.”
“What visitor?”
“Aunt Natalya Petrovna has just come by the train.”
“What Natalya Petrovna?”
“The wife of my uncle Semyon Fyodoritch. You don’t know her. She is a very nice, good woman.”
Probably I frowned, for my wife looked grave and whispered rapidly:
“Of course it is queer her having come, but don’t be cross, Nikolay, and don’t be hard on her. She is unhappy, you know; Uncle Semyon Fyodoritch really is ill-natured and tyrannical, it is difficult to live with him. She says she will only stay three days with us, only till she gets a letter from her brother.”
My wife whispered a great deal more nonsense to me about her despotic uncle; about the weakness of mankind in general and of young wives in particular; about its being our duty to give shelter to all, even great sinners, and so on. Unable to make head or tail of it, I put on my new coat and went to make acquaintance with my “aunt.”
A little woman with large black eyes was sitting at the table. My table, the gray walls, my roughly-made sofa, everything to the tiniest grain of dust seemed to have grown younger and more cheerful in the presence of this new, young, beautiful, and dissolute creature, who had a most subtle perfume about her. And that our visitor was a lady of easy virtue I could see from her smile, from her scent, from the peculiar way in which she glanced and made play with her eyelashes, from the tone in which she talked with my wife—a respectable woman. There was no need to tell me she had run away from her husband, that her husband was old and despotic, that she was good-natured and lively; I took it all in at the first glance. Indeed, it is doubtful whether there is a man in all Europe who cannot spot at the first glance a woman of a certain temperament.
“I did not know I had such a big nephew!” said my aunt, holding out her hand to me and smiling.
“And I did not know I had such a pretty aunt,” I answered.
Supper began over again. The cork flew with a bang out of the second bottle, and my aunt swallowed half a glassful at a gulp, and when my wife went out of the room for a moment my aunt did not scruple to drain a full glass. I was drunk both with the wine and with the presence of a woman. Do you remember the song?
“Eyes black as pitch, eyes full of passion,
Eyes burning bright and beautiful,
How I love you,
How I fear you!”
I don’t remember what happened next. Anyone who wants to know how love begins may read novels and long stories; I will put it shortly and in the words of the same silly song:
“It was an evil hour
When first I met you.”
Everything went head over heels to the devil. I remember a fearful, frantic whirlwind which sent me flying round like a feather. It lasted a long while, and swept from the face of the earth my wife and my aunt herself and my strength. From the little station in the steppe it has flung me, as you see, into this dark street.
Now tell me what further evil can happen to me?

7. TYPHUS

A YOUNG lieutenant called Klimov was travelling from Petersburg to Moscow in a smoking carriage of the mail train. Opposite him was sitting an elderly man with a shaven face like a sea captain’s, by all appearances a well-to-do Finn or Swede. He pulled at his pipe the whole journey and kept talking about the same subject:
“Ha, you are an officer! I have a brother an officer too, only he is a naval officer. . . . He is a naval officer, and he is stationed at Kronstadt. Why are you going to Moscow?”
“I am serving there.”
“Ha! And are you a family man?”
“No, I live with my sister and aunt.”
“My brother’s an officer, only he is a naval officer; he has a wife and three children. Ha!”
The Finn seemed continually surprised at something, and gave a broad idiotic grin when he exclaimed “Ha!” and continually puffed at his stinking pipe. Klimov, who for some reason did not feel well, and found it burdensome to answer questions, hated him with all his heart. He dreamed of how nice it would be to snatch the wheezing pipe out of his hand and fling it under the seat, and drive the Finn himself into another compartment.
“Detestable people these Finns and . . . Greeks,” he thought. “Absolutely superfluous, useless, detestable people. They simply fill up space on the earthly globe. What are they for?”
And the thought of Finns and Greeks produced a feeling akin to sickness all over his body. For the sake of comparison he tried to think of the French, of the Italians, but his efforts to think of these people evoked in his mind, for some reason, nothing but images of organ-grinders, naked women, and the foreign oleographs which hung over the chest of drawers at home, at his aunt’s.
Altogether the officer felt in an abnormal state. He could not arrange his arms and legs comfortably on the seat, though he had the whole seat to himself. His mouth felt dry and sticky; there was a heavy fog in his brain; his thoughts seemed to be straying, not only within his head, but outside his skull, among the seats and the people that were shrouded in the darkness of night. Through the mist in his brain, as through a dream, he heard the murmur of voices, the rumble of wheels, the slamming of doors. The sounds of the bells, the whistles, the guards, the running to and fro of passengers on the platforms, seemed more frequent than usual. The time flew by rapidly, imperceptibly, and so it seemed as though the train were stopping at stations every minute, and metallic voices crying continually:
“Is the mail ready?”
“Yes!” was repeatedly coming from outside.
It seemed as though the man in charge of the heating came in too often to look at the thermometer, that the noise of trains going in the opposite direction and the rumble of the wheels over the bridges was incessant. The noise, the whistles, the Finn, the tobacco smoke—all this mingling with the menace and flickering of the misty images in his brain, the shape and character of which a man in health can never recall, weighed upon Klimov like an unbearable nightmare. In horrible misery he lifted his heavy head, looked at the lamp in the rays of which shadows and misty blurs seemed to be dancing. He wanted to ask for water, but his parched tongue would hardly move, and he scarcely had strength to answer the Finn’s questions. He tried to lie down more comfortably and go to sleep, but he could not succeed. The Finn several times fell asleep, woke up again, lighted his pipe, addressed him with his “Ha!” and went to sleep again; and still the lieutenant’s legs could not get into a comfortable position, and still the menacing images stood facing him.
At Spirovo he went out into the station for a drink of water. He saw people sitting at the table and hurriedly eating.
“And how can they eat!” he thought, trying not to sniff the air, that smelt of roast meat, and not to look at the munching mouths —they both seemed to him sickeningly disgusting.
A good-looking lady was conversing loudly with a military man in a red cap, and showing magnificent white teeth as she smiled; and the smile, and the teeth, and the lady herself made on Klimov the same revolting impression as the ham and the rissoles. He could not understand how it was the military man in the red cap was not ill at ease, sitting beside her and looking at her healthy, smiling face.
When after drinking some water he went back to his carriage, the Finn was sitting smoking; his pipe was wheezing and squelching like a galosh with holes in it in wet weather.
“Ha!” he said, surprised; “what station is this?”
“I don’t know,” answered Klimov, lying down and shutting his mouth that he might not breathe the acrid tobacco smoke.
“And when shall we reach Tver?”
“I don’t know. Excuse me, I . . . I can’t answer. I am ill. I caught cold today.”
The Finn knocked his pipe against the window-frame and began talking of his brother, the naval officer. Klimov no longer heard him; he was thinking miserably of his soft, comfortable bed, of a bottle of cold water, of his sister Katya, who was so good at making one comfortable, soothing, giving one water. He even smiled when the vision of his orderly Pavel, taking off his heavy stifling boots and putting water on the little table, flitted through his imagination. He fancied that if he could only get into his bed, have a drink of water, his nightmare would give place to sound healthy sleep.
“Is the mail ready?” a hollow voice reached him from the distance.
“Yes,” answered a bass voice almost at the window.
It was already the second or third station from Spirovo.
The time was flying rapidly in leaps and bounds, and it seemed as though the bells, whistles, and stoppings would never end. In despair Klimov buried his face in the corner of the seat, clutched his head in his hands, and began again thinking of his sister Katya and his orderly Pavel, but his sister and his orderly were mixed up with the misty images in his brain, whirled round, and disappeared. His burning breath, reflected from the back of the seat, seemed to scald his face; his legs were uncomfortable; there was a draught from the window on his back; but, however wretched he was, he did not want to change his position. . . . A heavy nightmarish lethargy gradually gained possession of him and fettered his limbs.
When he brought himself to raise his head, it was already light in the carriage. The passengers were putting on their fur coats and moving about. The train was stopping. Porters in white aprons and with discs on their breasts were bustling among the passengers and snatching up their boxes. Klimov put on his great-coat, mechanically followed the other passengers out of the carriage, and it seemed to him that not he, but some one else was moving, and he felt that his fever, his thirst, and the menacing images which had not let him sleep all night, came out of the carriage with him. Mechanically he took his luggage and engaged a sledge-driver. The man asked him for a rouble and a quarter to drive to Povarsky Street, but he did not haggle, and without protest got submissively into the sledge. He still understood the difference of numbers, but money had ceased to have any value to him.
At home Klimov was met by his aunt and his sister Katya, a girl of eighteen. When Katya greeted him she had a pencil and exercise book in her hand, and he remembered that she was preparing for an examination as a teacher. Gasping with fever, he walked aimlessly through all the rooms without answering their questions or greetings, and when he reached his bed he sank down on the pillow. The Finn, the red cap, the lady with the white teeth, the smell of roast meat, the flickering blurs, filled his consciousness, and by now he did not know where he was and did not hear the agitated voices.
When he recovered consciousness he found himself in bed, undressed, saw a bottle of water and Pavel, but it was no cooler, nor softer, nor more comfortable for that. His arms and legs, as before, refused to lie comfortably; his tongue stuck to the roof of his mouth, and he heard the wheezing of the Finn’s pipe. . . . A stalwart, black-bearded doctor was busy doing something beside the bed, brushing against Pavel with his broad back.
“It’s all right, it’s all right, young man,” he muttered. “Excellent, excellent . . . goo-od, goo-od . . . !”
The doctor called Klimov “young man,” said “goo-od” instead of “good” and “so-o” instead of “so.”
“So-o . . . so-o . . . so-o,” he murmured. “Goo-od, goo-od . . . ! Excellent, young man. You mustn’t lose heart!”
The doctor’s rapid, careless talk, his well-fed countenance, and condescending “young man,” irritated Klimov.
“Why do you call me ‘young man’?” he moaned. “What familiarity! Damn it all!”
And he was frightened by his own voice. The voice was so dried up, so weak and peevish, that he would not have known it.
“Excellent, excellent!” muttered the doctor, not in the least offended. . . . “You mustn’t get angry, so-o, so-o, so-s. . . .”
And the time flew by at home with the same startling swiftness as in the railway carriage. The daylight was continually being replaced by the dusk of evening. The doctor seemed never to leave his bedside, and he heard at every moment his “so-o, so-o, so-o.” A continual succession of people was incessantly crossing the bedroom. Among them were: Pavel, the Finn, Captain Yaroshevitch, Lance-Corporal Maximenko, the red cap, the lady with the white teeth, the doctor. They were all talking and waving their arms, smoking and eating. Once by daylight Klimov saw the chaplain of the regiment, Father Alexandr, who was standing before the bed, wearing a stole and with a prayer-book in his hand. He was muttering something with a grave face such as Klimov had never seen in him before. The lieutenant remembered that Father Alexandr used in a friendly way to call all the Catholic officers “Poles,” and wanting to amuse him, he cried:
“Father, Yaroshevitch the Pole has climbed up a pole!”
But Father Alexandr, a light-hearted man who loved a joke, did not smile, but became graver than ever, and made the sign of the cross over Klimov. At night-time by turn two shadows came noiselessly in and out; they were his aunt and sister. His sister’s shadow knelt down and prayed; she bowed down to the ikon, and her grey shadow on the wall bowed down too, so that two shadows were praying. The whole time there was a smell of roast meat and the Finn’s pipe, but once Klimov smelt the strong smell of incense. He felt so sick he could not lie still, and began shouting:
“The incense! Take away the incense!”
There was no answer. He could only hear the subdued singing of the priest somewhere and some one running upstairs.
When Klimov came to himself there was not a soul in his bedroom. The morning sun was streaming in at the window through the lower blind, and a quivering sunbeam, bright and keen as the sword’s edge, was flashing on the glass bottle. He heard the rattle of wheels— so there was no snow now in the street. The lieutenant looked at the ray, at the familiar furniture, at the door, and the first thing he did was to laugh. His chest and stomach heaved with delicious, happy, tickling laughter. His whole body from head to foot was overcome by a sensation of infinite happiness and joy in life, such as the first man must have felt when he was created and first saw the world. Klimov felt a passionate desire for movement, people, talk. His body lay a motionless block; only his hands stirred, but that he hardly noticed, and his whole attention was concentrated on trifles. He rejoiced in his breathing, in his laughter, rejoiced in the existence of the water-bottle, the ceiling, the sunshine, the tape on the curtains. God’s world, even in the narrow space of his bedroom, seemed beautiful, varied, grand. When the doctor made his appearance, the lieutenant was thinking what a delicious thing medicine was, how charming and pleasant the doctor was, and how nice and interesting people were in general.
“So-o, so, so. . . Excellent, excellent! . . . Now we are well again. . . . Goo-od, goo-od!” the doctor pattered.
The lieutenant listened and laughed joyously; he remembered the Finn, the lady with the white teeth, the train, and he longed to smoke, to eat.
“Doctor,” he said, “tell them to give me a crust of rye bread and salt, and . . . and sardines.”
The doctor refused; Pavel did not obey the order, and did not go for the bread. The lieutenant could not bear this and began crying like a naughty child.
“Baby!” laughed the doctor. “Mammy, bye-bye!”
Klimov laughed, too, and when the doctor went away he fell into a sound sleep. He woke up with the same joyfulness and sensation of happiness. His aunt was sitting near the bed.
“Well, aunt,” he said joyfully. “What has been the matter?”
“Spotted typhus.”
“Really. But now I am well, quite well! Where is Katya?”
“She is not at home. I suppose she has gone somewhere from her examination.”
The old lady said this and looked at her stocking; her lips began quivering, she turned away, and suddenly broke into sobs. Forgetting the doctor’s prohibition in her despair, she said:
“Ah, Katya, Katya! Our angel is gone! Is gone!”
She dropped her stocking and bent down to it, and as she did so her cap fell off her head. Looking at her grey head and understanding nothing, Klimov was frightened for Katya, and asked:
“Where is she, aunt?”
The old woman, who had forgotten Klimov and was thinking only of her sorrow, said:
“She caught typhus from you, and is dead. She was buried the day before yesterday.”
This terrible, unexpected news was fully grasped by Klimov’s consciousness; but terrible and startling as it was, it could not overcome the animal joy that filled the convalescent. He cried and laughed, and soon began scolding because they would not let him eat.
Only a week later when, leaning on Pavel, he went in his dressing-gown to the window, looked at the overcast spring sky and listened to the unpleasant clang of the old iron rails which were being carted by, his heart ached, he burst into tears, and leaned his forehead against the window-frame.
“How miserable I am!” he muttered. “My God, how miserable!”
And joy gave way to the boredom of everyday life and the feeling of his irrevocable loss.

8. A LADY’S STORY

NINE years ago Pyotr Sergeyitch, the deputy prosecutor, and I were riding towards evening in hay-making time to fetch the letters from the station.
The weather was magnificent, but on our way back we heard a peal of thunder, and saw an angry black storm-cloud which was coming straight towards us. The storm-cloud was approaching us and we were approaching it.
Against the background of it our house and church looked white and the tall poplars shone like silver. There was a scent of rain and mown hay. My companion was in high spirits. He kept laughing and talking all sorts of nonsense. He said it would be nice if we could suddenly come upon a medieval castle with turreted towers, with moss on it and owls, in which we could take shelter from the rain and in the end be killed by a thunderbolt....
Then the first wave raced through the rye and a field of oats, there was a gust of wind, and the dust flew round and round in the air. Pyotr Sergeyitch laughed and spurred on his horse.
“It’s fine!” he cried, “it’s splendid!”
Infected by his gaiety, I too began laughing at the thought that in a minute I should be drenched to the skin and might be struck by lightning.
Riding swiftly in a hurricane when one is breathless with the wind, and feels like a bird, thrills one and puts one’s heart in a flutter. By the time we rode into our courtyard the wind had gone down, and big drops of rain were pattering on the grass and on the roofs. There was not a soul near the stable.
Pyotr Sergeyitch himself took the bridles off, and led the horses to their stalls. I stood in the doorway waiting for him to finish, and watching the slanting streaks of rain; the sweetish, exciting scent of hay was even stronger here than in the fields; the storm-clouds and the rain made it almost twilight.
“What a crash!” said Pyotr Sergeyitch, coming up to me after a very loud rolling peal of thunder when it seemed as though the sky were split in two. “What do you say to that?”
He stood beside me in the doorway and, still breathless from his rapid ride, looked at me. I could see that he was admiring me.
“Natalya Vladimirovna,” he said, “I would give anything only to stay here a little longer and look at you. You are lovely to-day.”
His eyes looked at me with delight and supplication, his face was pale. On his beard and mustache were glittering raindrops, and they, too, seemed to be looking at me with love.
“I love you,” he said. “I love you, and I am happy at seeing you. I know you cannot be my wife, but I want nothing, I ask nothing; only know that I love you. Be silent, do not answer me, take no notice of it, but only know that you are dear to me and let me look at you.”
His rapture affected me too; I looked at his enthusiastic face, listened to his voice which mingled with the patter of the rain, and stood as though spellbound, unable to stir.
I longed to go on endlessly looking at his shining eyes and listening.
“You say nothing, and that is splendid,” said Pyotr Sergeyitch. “Go on being silent.”
I felt happy. I laughed with delight and ran through the drenching rain to the house; he laughed too, and, leaping as he went, ran after me.
Both drenched, panting, noisily clattering up the stairs like children, we dashed into the room. My father and brother, who were not used to seeing me laughing and light-hearted, looked at me in surprise and began laughing too.
The storm-clouds had passed over and the thunder had ceased, but the raindrops still glittered on Pyotr Sergeyitch’s beard. The whole evening till supper-time he was singing, whistling, playing noisily with the dog and racing about the room after it, so that he nearly upset the servant with the samovar. And at supper he ate a great deal, talked nonsense, and maintained that when one eats fresh cucumbers in winter there is the fragrance of spring in one’s mouth.
When I went to bed I lighted a candle and threw my window wide open, and an undefined feeling took possession of my soul. I remembered that I was free and healthy, that I had rank and wealth, that I was beloved; above all, that I had rank and wealth, rank and wealth, my God! how nice that was!... Then, huddling up in bed at a touch of cold which reached me from the garden with the dew, I tried to discover whether I loved Pyotr Sergeyitch or not,... and fell asleep unable to reach any conclusion.
And when in the morning I saw quivering patches of sunlight and the shadows of the lime trees on my bed, what had happened yesterday rose vividly in my memory. Life seemed to me rich, varied, full of charm. Humming, I dressed quickly and went out into the garden....
And what happened afterwards? Why—nothing. In the winter when we lived in town Pyotr Sergeyitch came to see us from time to time. Country acquaintances are charming only in the country and in summer; in the town and in winter they lose their charm. When you pour out tea for them in the town it seems as though they are wearing other people’s coats, and as though they stirred their tea too long. In the town, too, Pyotr Sergeyitch spoke sometimes of love, but the effect was not at all the same as in the country. In the town we were more vividly conscious of the wall that stood between us. I had rank and wealth, while he was poor, and he was not even a nobleman, but only the son of a deacon and a deputy public prosecutor; we both of us—I through my youth and he for some unknown reason—thought of that wall as very high and thick, and when he was with us in the town he would criticize aristocratic society with a forced smile, and maintain a sullen silence when there was anyone else in the drawing-room. There is no wall that cannot be broken through, but the heroes of the modern romance, so far as I know them, are too timid, spiritless, lazy, and oversensitive, and are too ready to resign themselves to the thought that they are doomed to failure, that personal life has disappointed them; instead of struggling they merely criticize, calling the world vulgar and forgetting that their criticism passes little by little into vulgarity.
I was loved, happiness was not far away, and seemed to be almost touching me; I went on living in careless ease without trying to understand myself, not knowing what I expected or what I wanted from life, and time went on and on.... People passed by me with their love, bright days and warm nights flashed by, the nightingales sang, the hay smelt fragrant, and all this, sweet and overwhelming in remembrance, passed with me as with everyone rapidly, leaving no trace, was not prized, and vanished like mist.... Where is it all?
My father is dead, I have grown older; everything that delighted me, caressed me, gave me hope—the patter of the rain, the rolling of the thunder, thoughts of happiness, talk of love—all that has become nothing but a memory, and I see before me a flat desert distance; on the plain not one living soul, and out there on the horizon it is dark and terrible....
A ring at the bell.... It is Pyotr Sergeyitch. When in the winter I see the trees and remember how green they were for me in the summer I whisper:
“Oh, my darlings!”
And when I see people with whom I spent my spring-time, I feel sorrowful and warm and whisper the same thing.
He has long ago by my father’s good offices been transferred to town. He looks a little older, a little fallen away. He has long given up declaring his love, has left off talking nonsense, dislikes his official work, is ill in some way and disillusioned; he has given up trying to get anything out of life, and takes no interest in living. Now he has sat down by the hearth and looks in silence at the fire....
Not knowing what to say I ask him:
“Well, what have you to tell me?”
“Nothing,” he answers.
And silence again. The red glow of the fire plays about his melancholy face.
I thought of the past, and all at once my shoulders began quivering, my head dropped, and I began weeping bitterly. I felt unbearably sorry for myself and for this man, and passionately longed for what had passed away and what life refused us now. And now I did not think about rank and wealth.
I broke into loud sobs, pressing my temples, and muttered:
“My God! my God! my life is wasted!”
And he sat and was silent, and did not say to me: “Don’t weep.” He understood that I must weep, and that the time for this had come.
I saw from his eyes that he was sorry for me; and I was sorry for him, too, and vexed with this timid, unsuccessful man who could not make a life for me, nor for himself.
When I saw him to the door, he was, I fancied, purposely a long while putting on his coat. Twice he kissed my hand without a word, and looked a long while into my tear-stained face. I believe at that moment he recalled the storm, the streaks of rain, our laughter, my face that day; he longed to say something to me, and he would have been glad to say it; but he said nothing, he merely shook his head and pressed my hand. God help him!
After seeing him out, I went back to my study and again sat on the carpet before the fireplace; the red embers were covered with ash and began to grow dim. The frost tapped still more angrily at the windows, and the wind droned in the chimney.
The maid came in and, thinking I was asleep, called my name.

9. THE BEAUTIES

I

I REMEMBER, when I was a high school boy in the fifth or sixth class, I was driving with my grandfather from the village of Bolshoe Kryepkoe in the Don region to Rostov-on-the-Don. It was a sultry, languidly dreary day of August. Our eyes were glued together, and our mouths were parched from the heat and the dry burning wind which drove clouds of dust to meet us; one did not want to look or speak or think, and when our drowsy driver, a Little Russian called Karpo, swung his whip at the horses and lashed me on my cap, I did not protest or utter a sound, but only, rousing myself from half-slumber, gazed mildly and dejectedly into the distance to see whether there was a village visible through the dust. We stopped to feed the horses in a big Armenian village at a rich Armenian’s whom my grandfather knew. Never in my life have I seen a greater caricature than that Armenian. Imagine a little shaven head with thick overhanging eyebrows, a beak of a nose, long gray mustaches, and a wide mouth with a long cherry-wood chibouk sticking out of it. This little head was clumsily attached to a lean hunch-back carcass attired in a fantastic garb, a short red jacket, and full bright blue trousers. This figure walked straddling its legs and shuffling with its slippers, spoke without taking the chibouk out of its mouth, and behaved with truly Armenian dignity, not smiling, but staring with wide-open eyes and trying to take as little notice as possible of its guests.
There was neither wind nor dust in the Armenian’s rooms, but it was just as unpleasant, stifling, and dreary as in the steppe and on the road. I remember, dusty and exhausted by the heat, I sat in the corner on a green box. The unpainted wooden walls, the furniture, and the floors colored with yellow ocher smelt of dry wood baked by the sun. Wherever I looked there were flies and flies and flies.... Grandfather and the Armenian were talking about grazing, about manure, and about oats.... I knew that they would be a good hour getting the samovar; that grandfather would be not less than an hour drinking his tea, and then would lie down to sleep for two or three hours; that I should waste a quarter of the day waiting, after which there would be again the heat, the dust, the jolting cart. I heard the muttering of the two voices, and it began to seem to me that I had been seeing the Armenian, the cupboard with the crockery, the flies, the windows with the burning sun beating on them, for ages and ages, and should only cease to see them in the far-off future, and I was seized with hatred for the steppe, the sun, the flies....
A Little Russian peasant woman in a kerchief brought in a tray of tea-things, then the samovar. The Armenian went slowly out into the passage and shouted: “Mashya, come and pour out tea! Where are you, Mashya?”
Hurried footsteps were heard, and there came into the room a girl of sixteen in a simple cotton dress and a white kerchief. As she washed the crockery and poured out the tea, she was standing with her back to me, and all I could see was that she was of a slender figure, barefooted, and that her little bare heels were covered by long trousers.
The Armenian invited me to have tea. Sitting down to the table, I glanced at the girl, who was handing me a glass of tea, and felt all at once as though a wind were blowing over my soul and blowing away all the impressions of the day with their dust and dreariness. I saw the bewitching features of the most beautiful face I have ever met in real life or in my dreams. Before me stood a beauty, and I recognized that at the first glance as I should have recognized lightning.
I am ready to swear that Masha—or, as her father called her, Mashya—was a real beauty, but I don’t know how to prove it. It sometimes happens that clouds are huddled together in disorder on the horizon, and the sun hiding behind them colors them and the sky with tints of every possible shade—crimson, orange, gold, lilac, muddy pink; one cloud is like a monk, another like a fish, a third like a Turk in a turban. The glow of sunset enveloping a third of the sky gleams on the cross on the church, flashes on the windows of the manor house, is reflected in the river and the puddles, quivers on the trees; far, far away against the background of the sunset, a flock of wild ducks is flying homewards.... And the boy herding the cows, and the surveyor driving in his chaise over the dam, and the gentleman out for a walk, all gaze at the sunset, and every one of them thinks it terribly beautiful, but no one knows or can say in what its beauty lies.
I was not the only one to think the Armenian girl beautiful. My grandfather, an old man of seventy, gruff and indifferent to women and the beauties of nature, looked caressingly at Masha for a full minute, and asked:
“Is that your daughter, Avert Nazaritch?”
“Yes, she is my daughter,” answered the Armenian.
“A fine young lady,” said my grandfather approvingly.
An artist would have called the Armenian girl’s beauty classical and severe, it was just that beauty, the contemplation of which—God knows why!—inspires in one the conviction that one is seeing correct features; that hair, eyes, nose, mouth, neck, bosom, and every movement of the young body all go together in one complete harmonious accord in which nature has not blundered over the smallest line. You fancy for some reason that the ideally beautiful woman must have such a nose as Masha’s, straight and slightly aquiline, just such great dark eyes, such long lashes, such a languid glance; you fancy that her black curly hair and eyebrows go with the soft white tint of her brow and cheeks as the green reeds go with the quiet stream. Masha’s white neck and her youthful bosom were not fully developed, but you fancy the sculptor would need a great creative genius to mold them. You gaze, and little by little the desire comes over you to say to Masha something extraordinarily pleasant, sincere, beautiful, as beautiful as she herself was.
At first I felt hurt and abashed that Masha took no notice of me, but was all the time looking down; it seemed to me as though a peculiar atmosphere, proud and happy, separated her from me and jealously screened her from my eyes.
“That’s because I am covered with dust,” I thought, “am sunburnt, and am still a boy.”
But little by little I forgot myself, and gave myself up entirely to the consciousness of beauty. I thought no more now of the dreary steppe, of the dust, no longer heard the buzzing of the flies, no longer tasted the tea, and felt nothing except that a beautiful girl was standing only the other side of the table.
I felt this beauty rather strangely. It was not desire, nor ecstasy, nor enjoyment that Masha excited in me, but a painful though pleasant sadness. It was a sadness vague and undefined as a dream. For some reason I felt sorry for myself, for my grandfather and for the Armenian, even for the girl herself, and I had a feeling as though we all four had lost something important and essential to life which we should never find again. My grandfather, too, grew melancholy; he talked no more about manure or about oats, but sat silent, looking pensively at Masha.
After tea my grandfather lay down for a nap while I went out of the house into the porch. The house, like all the houses in the Armenian village stood in the full sun; there was not a tree, not an awning, no shade. The Armenian’s great courtyard, overgrown with goosefoot and wild mallows, was lively and full of gaiety in spite of the great heat. Threshing was going on behind one of the low hurdles which intersected the big yard here and there. Round a post stuck into the middle of the threshing-floor ran a dozen horses harnessed side by side, so that they formed one long radius. A Little Russian in a long waistcoat and full trousers was walking beside them, cracking a whip and shouting in a tone that sounded as though he were jeering at the horses and showing off his power over them.
“A—a—a, you damned brutes!... A—a—a, plague take you! Are you frightened?”
The horses, sorrel, white, and piebald, not understanding why they were made to run round in one place and to crush the wheat straw, ran unwillingly as though with effort, swinging their tails with an offended air. The wind raised up perfect clouds of golden chaff from under their hoofs and carried it away far beyond the hurdle. Near the tall fresh stacks peasant women were swarming with rakes, and carts were moving, and beyond the stacks in another yard another dozen similar horses were running round a post, and a similar Little Russian was cracking his whip and jeering at the horses.
The steps on which I was sitting were hot; on the thin rails and here and there on the window-frames sap was oozing out of the wood from the heat; red ladybirds were huddling together in the streaks of shadow under the steps and under the shutters. The sun was baking me on my head, on my chest, and on my back, but I did not notice it, and was conscious only of the thud of bare feet on the uneven floor in the passage and in the rooms behind me. After clearing away the tea-things, Masha ran down the steps, fluttering the air as she passed, and like a bird flew into a little grimy outhouse—I suppose the kitchen—from which came the smell of roast mutton and the sound of angry talk in Armenian. She vanished into the dark doorway, and in her place there appeared on the threshold an old bent, red-faced Armenian woman wearing green trousers. The old woman was angry and was scolding someone. Soon afterwards Masha appeared in the doorway, flushed with the heat of the kitchen and carrying a big black loaf on her shoulder; swaying gracefully under the weight of the bread, she ran across the yard to the threshing-floor, darted over the hurdle, and, wrapt in a cloud of golden chaff, vanished behind the carts. The Little Russian who was driving the horses lowered his whip, sank into silence, and gazed for a minute in the direction of the carts. Then when the Armenian girl darted again by the horses and leaped over the hurdle, he followed her with his eyes, and shouted to the horses in a tone as though he were greatly disappointed:
“Plague take you, unclean devils!”
And all the while I was unceasingly hearing her bare feet, and seeing how she walked across the yard with a grave, preoccupied face. She ran now down the steps, swishing the air about me, now into the kitchen, now to the threshing-floor, now through the gate, and I could hardly turn my head quickly enough to watch her.
And the oftener she fluttered by me with her beauty, the more acute became my sadness. I felt sorry both for her and for myself and for the Little Russian, who mournfully watched her every time she ran through the cloud of chaff to the carts. Whether it was envy of her beauty, or that I was regretting that the girl was not mine, and never would be, or that I was a stranger to her; or whether I vaguely felt that her rare beauty was accidental, unnecessary, and, like everything on earth, of short duration; or whether, perhaps, my sadness was that peculiar feeling which is excited in man by the contemplation of real beauty, God only knows.
The three hours of waiting passed unnoticed. It seemed to me that I had not had time to look properly at Masha when Karpo drove up to the river, bathed the horse, and began to put it in the shafts. The wet horse snorted with pleasure and kicked his hoofs against the shafts. Karpo shouted to it: “Ba—ack!” My grandfather woke up. Masha opened the creaking gates for us, we got into the chaise and drove out of the yard. We drove in silence as though we were angry with one another.
When, two or three hours later, Rostov and Nahitchevan appeared in the distance, Karpo, who had been silent the whole time, looked round quickly, and said:
“A fine wench, that at the Armenian’s.”
And he lashed his horses.

II

Another time, after I had become a student, I was traveling by rail to the south. It was May. At one of the stations, I believe it was between Byelgorod and Harkov, I got out of the tram to walk about the platform.
The shades of evening were already lying on the station garden, on the platform, and on the fields; the station screened off the sunset, but on the topmost clouds of smoke from the engine, which were tinged with rosy light, one could see the sun had not yet quite vanished.
As I walked up and down the platform I noticed that the greater number of the passengers were standing or walking near a second-class compartment, and that they looked as though some celebrated person were in that compartment. Among the curious whom I met near this compartment I saw, however, an artillery officer who had been my fellow-traveler, an intelligent, cordial, and sympathetic fellow—as people mostly are whom we meet on our travels by chance and with whom we are not long acquainted.
“What are you looking at there?” I asked.
He made no answer, but only indicated with his eyes a feminine figure. It was a young girl of seventeen or eighteen, wearing a Russian dress, with her head bare and a little shawl flung carelessly on one shoulder; not a passenger, but I suppose a sister or daughter of the station-master. She was standing near the carriage window, talking to an elderly woman who was in the train. Before I had time to realize what I was seeing, I was suddenly overwhelmed by the feeling I had once experienced in the Armenian village.
The girl was remarkably beautiful, and that was unmistakable to me and to those who were looking at her as I was.
If one is to describe her appearance feature by feature, as the practice is, the only really lovely thing was her thick wavy fair hair, which hung loose with a black ribbon tied round her head; all the other features were either irregular or very ordinary. Either from a peculiar form of coquettishness, or from short-sightedness, her eyes were screwed up, her nose had an undecided tilt, her mouth was small, her profile was feebly and insipidly drawn, her shoulders were narrow and undeveloped for her age—and yet the girl made the impression of being really beautiful, and looking at her, I was able to feel convinced that the Russian face does not need strict regularity in order to be lovely; what is more, that if instead of her turn-up nose the girl had been given a different one, correct and plastically irreproachable like the Armenian girl’s, I fancy her face would have lost all its charm from the change.
Standing at the window talking, the girl, shrugging at the evening damp, continually looking round at us, at one moment put her arms akimbo, at the next raised her hands to her head to straighten her hair, talked, laughed, while her face at one moment wore an expression of wonder, the next of horror, and I don’t remember a moment when her face and body were at rest. The whole secret and magic of her beauty lay just in these tiny, infinitely elegant movements, in her smile, in the play of her face, in her rapid glances at us, in the combination of the subtle grace of her movements with her youth, her freshness, the purity of her soul that sounded in her laugh and voice, and with the weakness we love so much in children, in birds, in fawns, and in young trees.
It was that butterfly’s beauty so in keeping with waltzing, darting about the garden, laughter and gaiety, and incongruous with serious thought, grief, and repose; and it seemed as though a gust of wind blowing over the platform, or a fall of rain, would be enough to wither the fragile body and scatter the capricious beauty like the pollen of a flower.
“So—o!...” the officer muttered with a sigh when, after the second bell, we went back to our compartment.
And what that “So—o” meant I will not undertake to decide.
Perhaps he was sad, and did not want to go away from the beauty and the spring evening into the stuffy train; or perhaps he, like me, was unaccountably sorry for the beauty, for himself, and for me, and for all the passengers, who were listlessly and reluctantly sauntering back to their compartments. As we passed the station window, at which a pale, red-haired telegraphist with upstanding curls and a faded, broad-cheeked face was sitting beside his apparatus, the officer heaved a sigh and said:
“I bet that telegraphist is in love with that pretty girl. To live out in the wilds under one roof with that ethereal creature and not fall in love is beyond the power of man. And what a calamity, my friend! what an ironical fate, to be stooping, unkempt, gray, a decent fellow and not a fool, and to be in love with that pretty, stupid little girl who would never take a scrap of notice of you! Or worse still: imagine that telegraphist is in love, and at the same time married, and that his wife is as stooping, as unkempt, and as decent a person as himself.”
On the platform between our carriage and the next the guard was standing with his elbows on the railing, looking in the direction of the beautiful girl, and his battered, wrinkled, unpleasantly beefy face, exhausted by sleepless nights and the jolting of the train, wore a look of tenderness and of the deepest sadness, as though in that girl he saw happiness, his own youth, soberness, purity, wife, children; as though he were repenting and feeling in his whole being that that girl was not his, and that for him, with his premature old age, his uncouthness, and his beefy face, the ordinary happiness of a man and a passenger was as far away as heaven....
The third bell rang, the whistles sounded, and the train slowly moved off. First the guard, the station-master, then the garden, the beautiful girl with her exquisitely sly smile, passed before our windows....
Putting my head out and looking back, I saw how, looking after the train, she walked along the platform by the window where the telegraph clerk was sitting, smoothed her hair, and ran into the garden. The station no longer screened off the sunset, the plain lay open before us, but the sun had already set and the smoke lay in black clouds over the green, velvety young corn. It was melancholy in the spring air, and in the darkening sky, and in the railway carriage.
The familiar figure of the guard came into the carriage, and he began lighting the candles.

10. NEIGHBOURS

PYOTR MIHALITCH IVASHIN was very much out of humour: his sister, a young girl, had gone away to live with Vlassitch, a married man. To shake off the despondency and depression which pursued him at home and in the fields, he called to his aid his sense of justice, his genuine and noble ideas—he had always defended free-love! —but this was of no avail, and he always came back to the same conclusion as their foolish old nurse, that his sister had acted wrongly and that Vlassitch had abducted his sister. And that was distressing.
His mother did not leave her room all day long; the old nurse kept sighing and speaking in whispers; his aunt had been on the point of taking her departure every day, and her trunks were continually being brought down to the hall and carried up again to her room. In the house, in the yard, and in the garden it was as still as though there were some one dead in the house. His aunt, the servants, and even the peasants, so it seemed to Pyotr Mihalitch, looked at him enigmatically and with perplexity, as though they wanted to say “Your sister has been seduced; why are you doing nothing?” And he reproached himself for inactivity, though he did not know precisely what action he ought to have taken.
So passed six days. On the seventh—it was Sunday afternoon—a messenger on horseback brought a letter. The address was in a familiar feminine handwriting: “Her Excy. Anna Nikolaevna Ivashin.” Pyotr Mihalitch fancied that there was something defiant, provocative, in the handwriting and in the abbreviation “Excy.” And advanced ideas in women are obstinate, ruthless, cruel.
“She’d rather die than make any concession to her unhappy mother, or beg her forgiveness,” thought Pyotr Mihalitch, as he went to his mother with the letter.
His mother was lying on her bed, dressed. Seeing her son, she rose impulsively, and straightening her grey hair, which had fallen from under her cap, asked quickly:
“What is it? What is it?”
“This has come . . .” said her son, giving her the letter.
Zina’s name, and even the pronoun “she” was not uttered in the house. Zina was spoken of impersonally: “this has come,” “Gone away,” and so on. . . . The mother recognised her daughter’s handwriting, and her face grew ugly and unpleasant, and her grey hair escaped again from her cap.
“No!” she said, with a motion of her hands, as though the letter scorched her fingers. “No, no, never! Nothing would induce me!”
The mother broke into hysterical sobs of grief and shame; she evidently longed to read the letter, but her pride prevented her. Pyotr Mihalitch realised that he ought to open the letter himself and read it aloud, but he was overcome by anger such as he had never felt before; he ran out into the yard and shouted to the messenger:
“Say there will be no answer! There will be no answer! Tell them that, you beast!”
And he tore up the letter; then tears came into his eyes, and feeling that he was cruel, miserable, and to blame, he went out into the fields.
He was only twenty-seven, but he was already stout. He dressed like an old man in loose, roomy clothes, and suffered from asthma. He already seemed to be developing the characteristics of an elderly country bachelor. He never fell in love, never thought of marriage, and loved no one but his mother, his sister, his old nurse, and the gardener, Vassilitch. He was fond of good fare, of his nap after dinner, and of talking about politics and exalted subjects. He had in his day taken his degree at the university, but he now looked upon his studies as though in them he had discharged a duty incumbent upon young men between the ages of eighteen and twenty-five; at any rate, the ideas which now strayed every day through his mind had nothing in common with the university or the subjects he had studied there.
In the fields it was hot and still, as though rain were coming. It was steaming in the wood, and there was a heavy fragrant scent from the pines and rotting leaves. Pyotr Mihalitch stopped several times and wiped his wet brow. He looked at his winter corn and his spring oats, walked round the clover-field, and twice drove away a partridge with its chicks which had strayed in from the wood. And all the while he was thinking that this insufferable state of things could not go on for ever, and that he must end it one way or another. End it stupidly, madly, but he must end it.
“But how? What can I do?” he asked himself, and looked imploringly at the sky and at the trees, as though begging for their help.
But the sky and the trees were mute. His noble ideas were no help, and his common sense whispered that the agonising question could have no solution but a stupid one, and that to-day’s scene with the messenger was not the last one of its kind. It was terrible to think what was in store for him!
As he returned home the sun was setting. By now it seemed to him that the problem was incapable of solution. He could not accept the accomplished fact, and he could not refuse to accept it, and there was no intermediate course. When, taking off his hat and fanning himself with his handkerchief, he was walking along the road, and had only another mile and a half to go before he would reach home, he heard bells behind him. It was a very choice and successful combination of bells, which gave a clear crystal note. No one had such bells on his horses but the police captain, Medovsky, formerly an officer in the hussars, a man in broken-down health, who had been a great rake and spendthrift, and was a distant relation of Pyotr Mihalitch. He was like one of the family at the Ivashins’ and had a tender, fatherly affection for Zina, as well as a great admiration for her.
“I was coming to see you,” he said, overtaking Pyotr Mihalitch. “Get in; I’ll give you a lift.”
He was smiling and looked cheerful. Evidently he did not yet know that Zina had gone to live with Vlassitch; perhaps he had been told of it already, but did not believe it. Pyotr Mihalitch felt in a difficult position.
“You are very welcome,” he muttered, blushing till the tears came into his eyes, and not knowing how to lie or what to say. “I am delighted,” he went on, trying to smile, “but . . . Zina is away and mother is ill.”
“How annoying!” said the police captain, looking pensively at Pyotr Mihalitch. “And I was meaning to spend the evening with you. Where has Zinaida Mihalovna gone?”
“To the Sinitskys’, and I believe she meant to go from there to the monastery. I don’t quite know.”
The police captain talked a little longer and then turned back. Pyotr Mihalitch walked home, and thought with horror what the police captain’s feelings would be when he learned the truth. And Pyotr Mihalitch imagined his feelings, and actually experiencing them himself, went into the house.
“Lord help us,” he thought, “Lord help us!”
At evening tea the only one at the table was his aunt. As usual, her face wore the expression that seemed to say that though she was a weak, defenceless woman, she would allow no one to insult her. Pyotr Mihalitch sat down at the other end of the table (he did not like his aunt) and began drinking tea in silence.
“Your mother has had no dinner again to-day,” said his aunt. “You ought to do something about it, Petrusha. Starving oneself is no help in sorrow.”
It struck Pyotr Mihalitch as absurd that his aunt should meddle in other people’s business and should make her departure depend on Zina’s having gone away. He was tempted to say something rude to her, but restrained himself. And as he restrained himself he felt the time had come for action, and that he could not bear it any longer. Either he must act at once or fall on the ground, and scream and bang his head upon the floor. He pictured Vlassitch and Zina, both of them progressive and self-satisfied, kissing each other somewhere under a maple tree, and all the anger and bitterness that had been accumulating in him for the last seven days fastened upon Vlassitch.
“One has seduced and abducted my sister,” he thought, “another will come and murder my mother, a third will set fire to the house and sack the place. . . . And all this under the mask of friendship, lofty ideas, unhappiness!”
“No, it shall not be!” Pyotr Mihalitch cried suddenly, and he brought his fist down on the table.
He jumped up and ran out of the dining-room. In the stable the steward’s horse was standing ready saddled. He got on it and galloped off to Vlassitch.
There was a perfect tempest within him. He felt a longing to do something extraordinary, startling, even if he had to repent of it all his life afterwards. Should he call Vlassitch a blackguard, slap him in the face, and then challenge him to a duel? But Vlassitch was not one of those men who do fight duels; being called a blackguard and slapped in the face would only make him more unhappy, and would make him shrink into himself more than ever. These unhappy, defenceless people are the most insufferable, the most tiresome creatures in the world. They can do anything with impunity. When the luckless man responds to well-deserved reproach by looking at you with eyes full of deep and guilty feeling, and with a sickly smile bends his head submissively, even justice itself could not lift its hand against him.
“No matter. I’ll horsewhip him before her eyes and tell him what I think of him,” Pyotr Mihalitch decided.
He was riding through his wood and waste land, and he imagined Zina would try to justify her conduct by talking about the rights of women and individual freedom, and about there being no difference between legal marriage and free union. Like a woman, she would argue about what she did not understand. And very likely at the end she would ask, “How do you come in? What right have you to interfere?”
“No, I have no right,” muttered Pyotr Mihalitch. “But so much the better. . . . The harsher I am, the less right I have to interfere, the better.”
It was sultry. Clouds of gnats hung over the ground and in the waste places the peewits called plaintively. Everything betokened rain, but he could not see a cloud in the sky. Pyotr Mihalitch crossed the boundary of his estate and galloped over a smooth, level field. He often went along this road and knew every bush, every hollow in it. What now in the far distance looked in the dusk like a dark cliff was a red church; he could picture it all down to the smallest detail, even the plaster on the gate and the calves that were always grazing in the church enclosure. Three-quarters of a mile to the right of the church there was a copse like a dark blur—it was Count Koltonovitch’s. And beyond the church Vlassitch’s estate began.
From behind the church and the count’s copse a huge black storm-cloud was rising, and there were ashes of white lightning.
“Here it is!” thought Pyotr Mihalitch. “Lord help us, Lord help us!”
The horse was soon tired after its quick gallop, and Pyotr Mihalitch was tired too. The storm-cloud looked at him angrily and seemed to advise him to go home. He felt a little scared.
“I will prove to them they are wrong,” he tried to reassure himself. “They will say that it is free-love, individual freedom; but freedom means self-control and not subjection to passion. It’s not liberty but license!”
He reached the count’s big pond; it looked dark blue and frowning under the cloud, and a smell of damp and slime rose from it. Near the dam, two willows, one old and one young, drooped tenderly towards one another. Pyotr Mihalitch and Vlassitch had been walking near this very spot only a fortnight before, humming a students’ song:
“‘Youth is wasted, life is nought, when the heart is cold and loveless.’”
A wretched song!
It was thundering as Pyotr Mihalitch rode through the copse, and the trees were bending and rustling in the wind. He had to make haste. It was only three-quarters of a mile through a meadow from the copse to Vlassitch’s house. Here there were old birch-trees on each side of the road. They had the same melancholy and unhappy air as their owner Vlassitch, and looked as tall and lanky as he. Big drops of rain pattered on the birches and on the grass; the wind had suddenly dropped, and there was a smell of wet earth and poplars. Before him he saw Vlassitch’s fence with a row of yellow acacias, which were tall and lanky too; where the fence was broken he could see the neglected orchard.
Pyotr Mihalitch was not thinking now of the horsewhip or of a slap in the face, and did not know what he would do at Vlassitch’s. He felt nervous. He felt frightened on his own account and on his sister’s, and was terrified at the thought of seeing her. How would she behave with her brother? What would they both talk about? And had he not better go back before it was too late? As he made these reflections, he galloped up the avenue of lime-trees to the house, rode round the big clumps of lilacs, and suddenly saw Vlassitch.
Vlassitch, wearing a cotton shirt, and top-boots, bending forward, with no hat on in the rain, was coming from the corner of the house to the front door. He was followed by a workman with a hammer and a box of nails. They must have been mending a shutter which had been banging in the wind. Seeing Pyotr Mihalitch, Vlassitch stopped.
“It’s you!” he said, smiling. “That’s nice.”
“Yes, I’ve come, as you see,” said Pyotr Mihalitch, brushing the rain off himself with both hands.
“Well, that’s capital! I’m very glad,” said Vlassitch, but he did not hold out his hand: evidently he did not venture, but waited for Pyotr Mihalitch to hold out his. “It will do the oats good,” he said, looking at the sky.
“Yes.”
They went into the house in silence. To the right of the hall was a door leading to another hall and then to the drawing-room, and on the left was a little room which in winter was used by the steward. Pyotr Mihalitch and Vlassitch went into this little room.
“Where were you caught in the rain?”
“Not far off, quite close to the house.”
Pyotr Mihalitch sat down on the bed. He was glad of the noise of the rain and the darkness of the room. It was better: it made it less dreadful, and there was no need to see his companion’s face. There was no anger in his heart now, nothing but fear and vexation with himself. He felt he had made a bad beginning, and that nothing would come of this visit.
Both were silent for some time and affected to be listening to the rain.
“Thank you, Petrusha,” Vlassitch began, clearing his throat. “I am very grateful to you for coming. It’s generous and noble of you. I understand it, and, believe me, I appreciate it. Believe me.”
He looked out of the window and went on, standing in the middle of the room:
“Everything happened so secretly, as though we were concealing it all from you. The feeling that you might be wounded and angry has been a blot on our happiness all these days. But let me justify myself. We kept it secret not because we did not trust you. To begin with, it all happened suddenly, by a kind of inspiration; there was no time to discuss it. Besides, it’s such a private, delicate matter, and it was awkward to bring a third person in, even some one as intimate as you. Above all, in all this we reckoned on your generosity. You are a very noble and generous person. I am infinitely grateful to you. If you ever need my life, come and take it.”
Vlassitch talked in a quiet, hollow bass, always on the same droning note; he was evidently agitated. Pyotr Mihalitch felt it was his turn to speak, and that to listen and keep silent would really mean playing the part of a generous and noble simpleton, and that had not been his idea in coming. He got up quickly and said, breathlessly in an undertone:
“Listen, Grigory. You know I liked you and could have desired no better husband for my sister; but what has happened is awful! It’s terrible to think of it!”
“Why is it terrible?” asked Vlassitch, with a quiver in his voice. “It would be terrible if we had done wrong, but that isn’t so.”
“Listen, Grigory. You know I have no prejudices; but, excuse my frankness, to my mind you have both acted selfishly. Of course, I shan’t say so to my sister—it will distress her; but you ought to know: mother is miserable beyond all description.”
“Yes, that’s sad,” sighed Vlassitch. “We foresaw that, Petrusha, but what could we have done? Because one’s actions hurt other people, it doesn’t prove that they are wrong. What’s to be done! Every important step one takes is bound to distress somebody. If you went to fight for freedom, that would distress your mother, too. What’s to be done! Any one who puts the peace of his family before everything has to renounce the life of ideas completely.”
There was a vivid flash of lightning at the window, and the lightning seemed to change the course of Vlassitch’s thoughts. He sat down beside Pyotr Mihalitch and began saying what was utterly beside the point.
“I have such a reverence for your sister, Petrusha,” he said. “When I used to come and see you, I felt as though I were going to a holy shrine, and I really did worship Zina. Now my reverence for her grows every day. For me she is something higher than a wife—yes, higher!” Vlassitch waved his hands. “She is my holy of holies. Since she is living with me, I enter my house as though it were a temple. She is an extraordinary, rare, most noble woman!”
“Well, he’s off now!” thought Pyotr Mihalitch; he disliked the word “woman.”
“Why shouldn’t you be married properly?” he asked. “How much does your wife want for a divorce?”
“Seventy-five thousand.”
“It’s rather a lot. But if we were to negotiate with her?”
“She won’t take a farthing less. She is an awful woman, brother,” sighed Vlassitch. “I’ve never talked to you about her before—it was unpleasant to think of her; but now that the subject has come up, I’ll tell you about her. I married her on the impulse of the moment—a fine, honourable impulse. An officer in command of a battalion of our regiment—if you care to hear the details—had an affair with a girl of eighteen; that is, to put it plainly, he seduced her, lived with her for two months, and abandoned her. She was in an awful position, brother. She was ashamed to go home to her parents; besides, they wouldn’t have received her. Her lover had abandoned her; there was nothing left for her but to go to the barracks and sell herself. The other officers in the regiment were indignant. They were by no means saints themselves, but the baseness of it was so striking. Besides, no one in the regiment could endure the man. And to spite him, you understand, the indignant lieutenants and ensigns began getting up a subscription for the unfortunate girl. And when we subalterns met together and began to subscribe five or ten roubles each, I had a sudden inspiration. I felt it was an opportunity to do something fine. I hastened to the girl and warmly expressed my sympathy. And while I was on my way to her, and while I was talking to her, I loved her fervently as a woman insulted and injured. Yes. . . . Well, a week later I made her an offer. The colonel and my comrades thought my marriage out of keeping with the dignity of an officer. That roused me more than ever. I wrote a long letter, do you know, in which I proved that my action ought to be inscribed in the annals of the regiment in letters of gold, and so on. I sent the letter to my colonel and copies to my comrades. Well, I was excited, and, of course, I could not avoid being rude. I was asked to leave the regiment. I have a rough copy of it put away somewhere; I’ll give it to you to read sometime. It was written with great feeling. You will see what lofty and noble sentiments I was experiencing. I resigned my commission and came here with my wife. My father had left a few debts, I had no money, and from the first day my wife began making acquaintances, dressing herself smartly, and playing cards, and I was obliged to mortgage the estate. She led a bad life, you understand, and you are the only one of the neighbours who hasn’t been her lover. After two years I gave her all I had to set me free and she went off to town. Yes. . . . And now I pay her twelve hundred roubles a year. She is an awful woman! There is a fly, brother, which lays an egg in the back of a spider so that the spider can’t shake it off: the grub fastens upon the spider and drinks its heart’s blood. That was how this woman fastened upon me and sucks the blood of my heart. She hates and despises me for being so stupid; that is, for marrying a woman like her. My chivalry seems to her despicable. ‘A wise man cast me off,’ she says, ‘and a fool picked me up.’ To her thinking no one but a pitiful idiot could have behaved as I did. And that is insufferably bitter to me, brother. Altogether, I may say in parenthesis, fate has been hard upon me, very hard.”
Pyotr Mihalitch listened to Vlassitch and wondered in perplexity what it was in this man that had so charmed his sister. He was not young—he was forty-one—lean and lanky, narrow-chested, with a long nose, and grey hairs in his beard. He talked in a droning voice, had a sickly smile, and waved his hands awkwardly as he talked. He had neither health, nor pleasant, manly manners, nor savoir-faire, nor gaiety, and in all his exterior there was something colourless and indefinite. He dressed without taste, his surroundings were depressing, he did not care for poetry or painting because “they have no answer to give to the questions of the day” —that is, he did not understand them; music did not touch him. He was a poor farmer.
His estate was in a wretched condition and was mortgaged; he was paying twelve percent on the second mortgage and owed ten thousand on personal securities as well. When the time came to pay the interest on the mortgage or to send money to his wife, he asked every one to lend him money with as much agitation as though his house were on fire, and, at the same time losing his head, he would sell the whole of his winter store of fuel for five roubles and a stack of straw for three roubles, and then have his garden fence or old cucumber-frames chopped up to heat his stoves. His meadows were ruined by pigs, the peasants’ cattle strayed in the undergrowth in his woods, and every year the old trees were fewer and fewer: beehives and rusty pails lay about in his garden and kitchen-garden. He had neither talents nor abilities, nor even ordinary capacity for living like other people. In practical life he was a weak, naïve man, easy to deceive and to cheat, and the peasants with good reason called him “simple.”
He was a Liberal, and in the district was regarded as a “Red,” but even his progressiveness was a bore. There was no originality nor moving power about his independent views: he was revolted, indignant, and delighted always on the same note; it was always spiritless and ineffective. Even in moments of strong enthusiasm he never raised his head or stood upright. But the most tiresome thing of all was that he managed to express even his best and finest ideas so that they seemed in him commonplace and out of date. It reminded one of something old one had read long ago, when slowly and with an air of profundity he would begin discoursing of his noble, lofty moments, of his best years; or when he went into raptures over the younger generation, which has always been, and still is, in advance of society; or abused Russians for donning their dressing-gowns at thirty and forgetting the principles of their alma mater. If you stayed the night with him, he would put Pissarev or Darwin on your bedroom table; if you said you had read it, he would go and bring Dobrolubov.
In the district this was called free-thinking, and many people looked upon this free-thinking as an innocent and harmless eccentricity; it made him profoundly unhappy, however. It was for him the maggot of which he had just been speaking; it had fastened upon him and was sucking his life-blood. In his past there had been the strange marriage in the style of Dostoevsky; long letters and copies written in a bad, unintelligible hand-writing, but with great feeling, endless misunderstandings, explanations, disappointments, then debts, a second mortgage, the allowance to his wife, the monthly borrowing of money—and all this for no benefit to any one, either himself or others. And in the present, as in the past, he was still in a nervous flurry, on the lookout for heroic actions, and poking his nose into other people’s affairs; as before, at every favourable opportunity there were long letters and copies, wearisome, stereotyped conversations about the village community, or the revival of handicrafts or the establishment of cheese factories—conversations as like one another as though he had prepared them, not in his living brain, but by some mechanical process. And finally this scandal with Zina of which one could not see the end!
And meanwhile Zina was young—she was only twenty-two—good-looking, elegant, gay; she was fond of laughing, chatter, argument, a passionate musician; she had good taste in dress, in furniture, in books, and in her own home she would not have put up with a room like this, smelling of boots and cheap vodka. She, too, had advanced ideas, but in her free-thinking one felt the overflow of energy, the vanity of a young, strong, spirited girl, passionately eager to be better and more original than others. . . . How had it happened that she had fallen in love with Vlassitch?
“He is a Quixote, an obstinate fanatic, a maniac,” thought Pyotr Mihalitch, “and she is as soft, yielding, and weak in character as I am. . . . She and I give in easily, without resistance. She loves him; but, then, I, too, love him in spite of everything.”
Pyotr Mihalitch considered Vlassitch a good, straightforward man, but narrow and one-sided. In his perturbations and his sufferings, and in fact in his whole life, he saw no lofty aims, remote or immediate; he saw nothing but boredom and incapacity for life. His self-sacrifice and all that Vlassitch himself called heroic actions or noble impulses seemed to him a useless waste of force, unnecessary blank shots which consumed a great deal of powder. And Vlassitch’s fanatical belief in the extraordinary loftiness and faultlessness of his own way of thinking struck him as naïve and even morbid; and the fact that Vlassitch all his life had contrived to mix the trivial with the exalted, that he had made a stupid marriage and looked upon it as an act of heroism, and then had affairs with other women and regarded that as a triumph of some idea or other was simply incomprehensible.
Nevertheless, Pyotr Mihalitch was fond of Vlassitch; he was conscious of a sort of power in him, and for some reason he had never had the heart to contradict him.
Vlassitch sat down quite close to him for a talk in the dark, to the accompaniment of the rain, and he had cleared his throat as a prelude to beginning on something lengthy, such as the history of his marriage. But it was intolerable for Pyotr Mihalitch to listen to him; he was tormented by the thought that he would see his sister directly.
“Yes, you’ve had bad luck,” he said gently; “but, excuse me, we’ve been wandering from the point. That’s not what we are talking about.”
“Yes, yes, quite so. Well, let us come back to the point,” said Vlassitch, and he stood up. “I tell you, Petrusha, our conscience is clear. We are not married, but there is no need for me to prove to you that our marriage is perfectly legitimate. You are as free in your ideas as I am, and, happily, there can be no disagreement between us on that point. As for our future, that ought not to alarm you. I’ll work in the sweat of my brow, I’ll work day and night— in fact, I will strain every nerve to make Zina happy. Her life will be a splendid one! You may ask, am I able to do it. I am, brother! When a man devotes every minute to one thought, it’s not difficult for him to attain his object. But let us go to Zina; it will be a joy to her to see you.”
Pyotr Mihalitch’s heart began to beat. He got up and followed Vlassitch into the hall, and from there into the drawing-room. There was nothing in the huge gloomy room but a piano and a long row of old chairs ornamented with bronze, on which no one ever sat. There was a candle alight on the piano. From the drawing-room they went in silence into the dining-room. This room, too, was large and comfortless; in the middle of the room there was a round table with two leaves with six thick legs, and only one candle. A clock in a large mahogany case like an ikon stand pointed to half-past two.
Vlassitch opened the door into the next room and said:
“Zina, here is Petrusha come to see us!”
At once there was the sound of hurried footsteps and Zina came into the dining-room. She was tall, plump, and very pale, and, just as when he had seen her for the last time at home, she was wearing a black skirt and a red blouse, with a large buckle on her belt. She flung one arm round her brother and kissed him on the temple.
“What a storm!” she said. “Grigory went off somewhere and I was left quite alone in the house.”
She was not embarrassed, and looked at her brother as frankly and candidly as at home; looking at her, Pyotr Mihalitch, too, lost his embarrassment.
“But you are not afraid of storms,” he said, sitting down at the table.
“No,” she said, “but here the rooms are so big, the house is so old, and when there is thunder it all rattles like a cupboard full of crockery. It’s a charming house altogether,” she went on, sitting down opposite her brother. “There’s some pleasant memory in every room. In my room, only fancy, Grigory’s grandfather shot himself.”
“In August we shall have the money to do up the lodge in the garden,” said Vlassitch.
“For some reason when it thunders I think of that grandfather,” Zina went on. “And in this dining-room somebody was flogged to death.”
“That’s an actual fact,” said Vlassitch, and he looked with wide-open eyes at Pyotr Mihalitch. “Sometime in the forties this place was let to a Frenchman called Olivier. The portrait of his daughter is lying in an attic now—a very pretty girl. This Olivier, so my father told me, despised Russians for their ignorance and treated them with cruel derision. Thus, for instance, he insisted on the priest walking without his hat for half a mile round his house, and on the church bells being rung when the Olivier family drove through the village. The serfs and altogether the humble of this world, of course, he treated with even less ceremony. Once there came along this road one of the simple-hearted sons of wandering Russia, somewhat after the style of Gogol’s divinity student, Homa Brut. He asked for a night’s lodging, pleased the bailiffs, and was given a job at the office of the estate. There are many variations of the story. Some say the divinity student stirred up the peasants, others that Olivier’ s daughter fell in love with him. I don’t know which is true, only one fine evening Olivier called him in here and cross-examined him, then ordered him to be beaten. Do you know, he sat here at this table drinking claret while the stable-boys beat the man. He must have tried to wring something out of him. Towards morning the divinity student died of the torture and his body was hidden. They say it was thrown into Koltovitch’s pond. There was an inquiry, but the Frenchman paid some thousands to some one in authority and went away to Alsace. His lease was up just then, and so the matter ended.”
“What scoundrels!” said Zina, shuddering.
“My father remembered Olivier and his daughter well. He used to say she was remarkably beautiful and eccentric. I imagine the divinity student had done both—stirred up the peasants and won the daughter’s heart. Perhaps he wasn’t a divinity student at all, but some one travelling incognito.”
Zina grew thoughtful; the story of the divinity student and the beautiful French girl had evidently carried her imagination far away. It seemed to Pyotr Mihalitch that she had not changed in the least during the last week, except that she was a little paler. She looked calm and just as usual, as though she had come with her brother to visit Vlassitch. But Pyotr Mihalitch felt that some change had taken place in himself. Before, when she was living at home, he could have spoken to her about anything, and now he did not feel equal to asking her the simple question, “How do you like being here?” The question seemed awkward and unnecessary. Probably the same change had taken place in her. She was in no haste to turn the conversation to her mother, to her home, to her relations with Vlassitch; she did not defend herself, she did not say that free unions are better than marriages in the church; she was not agitated, and calmly brooded over the story of Olivier. . . . And why had they suddenly begun talking of Olivier?
“You are both of you wet with the rain,” said Zina, and she smiled joyfully; she was touched by this point of resemblance between her brother and Vlassitch.
And Pyotr Mihalitch felt all the bitterness and horror of his position. He thought of his deserted home, the closed piano, and Zina’s bright little room into which no one went now; he thought there were no prints of little feet on the garden-paths, and that before tea no one went off, laughing gaily, to bathe. What he had clung to more and more from his childhood upwards, what he had loved thinking about when he used to sit in the stuffy class-room or the lecture theatre—brightness, purity, and joy, everything that filled the house with life and light, had gone never to return, had vanished, and was mixed up with a coarse, clumsy story of some battalion officer, a chivalrous lieutenant, a depraved woman and a grandfather who had shot himself. . . . And to begin to talk about his mother or to think that the past could ever return would mean not understanding what was clear.
Pyotr Mihalitch’s eyes filled with tears and his hand began to tremble as it lay on the table. Zina guessed what he was thinking about, and her eyes, too, glistened and looked red.
“Grigory, come here,” she said to Vlassitch.
They walked away to the window and began talking of something in a whisper. From the way that Vlassitch stooped down to her and the way she looked at him, Pyotr Mihalitch realised again that everything was irreparably over, and that it was no use to talk of anything. Zina went out of the room.
“Well, brother!” Vlassitch began, after a brief silence, rubbing his hands and smiling. “I called our life happiness just now, but that was, so to speak, poetical license. In reality, there has not been a sense of happiness so far. Zina has been thinking all the time of you, of her mother, and has been worrying; looking at her, I, too, felt worried. Hers is a bold, free nature, but, you know, it’s difficult when you’re not used to it, and she is young, too. The servants call her ‘Miss’; it seems a trifle, but it upsets her. There it is, brother.”
Zina brought in a plateful of strawberries. She was followed by a little maidservant, looking crushed and humble, who set a jug of milk on the table and made a very low bow: she had something about her that was in keeping with the old furniture, something petrified and dreary.
The sound of the rain had ceased. Pyotr Mihalitch ate strawberries while Vlassitch and Zina looked at him in silence. The moment of the inevitable but useless conversation was approaching, and all three felt the burden of it. Pyotr Mihalitch’s eyes filled with tears again; he pushed away his plate and said that he must be going home, or it would be getting late, and perhaps it would rain again. The time had come when common decency required Zina to speak of those at home and of her new life.
“How are things at home?” she asked rapidly, and her pale face quivered. “How is mother?”
“You know mother . . .” said Pyotr Mihalitch, not looking at her.
“Petrusha, you’ve thought a great deal about what has happened,” she said, taking hold of her brother’s sleeve, and he knew how hard it was for her to speak. “You’ve thought a great deal: tell me, can we reckon on mother’s accepting Grigory . . . and the whole position, one day?”
She stood close to her brother, face to face with him, and he was astonished that she was so beautiful, and that he seemed not to have noticed it before. And it seemed to him utterly absurd that his sister, so like his mother, pampered, elegant, should be living with Vlassitch and in Vlassitch’s house, with the petrified servant, and the table with six legs—in the house where a man had been flogged to death, and that she was not going home with him, but was staying here to sleep.
“You know mother,” he said, not answering her question. “I think you ought to have . . . to do something, to ask her forgiveness or something. . . .”
“But to ask her forgiveness would mean pretending we had done wrong. I’m ready to tell a lie to comfort mother, but it won’t lead anywhere. I know mother. Well, what will be, must be!” said Zina, growing more cheerful now that the most unpleasant had been said. “We’ll wait for five years, ten years, and be patient, and then God’s will be done.”
She took her brother’s arm, and when she walked through the dark hall she squeezed close to him. They went out on the steps. Pyotr Mihalitch said good-bye, got on his horse, and set off at a walk; Zina and Vlassitch walked a little way with him. It was still and warm, with a delicious smell of hay; stars were twinkling brightly between the clouds. Vlassitch’s old garden, which had seen so many gloomy stories in its time, lay slumbering in the darkness, and for some reason it was mournful riding through it.
“Zina and I to-day after dinner spent some really exalted moments,” said Vlassitch. “I read aloud to her an excellent article on the question of emigration. You must read it, brother! You really must. It’s remarkable for its lofty tone. I could not resist writing a letter to the editor to be forwarded to the author. I wrote only a single line: ‘I thank you and warmly press your noble hand.’”
Pyotr Mihalitch was tempted to say, “Don’t meddle in what does not concern you,” but he held his tongue.
Vlassitch walked by his right stirrup and Zina by the left; both seemed to have forgotten that they had to go home. It was damp, and they had almost reached Koltovitch’s copse. Pyotr Mihalitch felt that they were expecting something from him, though they hardly knew what it was, and he felt unbearably sorry for them. Now as they walked by the horse with submissive faces, lost in thought, he had a deep conviction that they were unhappy, and could not be happy, and their love seemed to him a melancholy, irreparable mistake. Pity and the sense that he could do nothing to help them reduced him to that state of spiritual softening when he was ready to make any sacrifice to get rid of the painful feeling of sympathy.
“I’ll come over sometimes for a night,” he said.
But it sounded as though he were making a concession, and did not satisfy him. When they stopped near Koltovitch’s copse to say good-bye, he bent down to Zina, touched her shoulder, and said:
“You are right, Zina! You have done well.” To avoid saying more and bursting into tears, he lashed his horse and galloped into the wood. As he rode into the darkness, he looked round and saw Vlassitch and Zina walking home along the road—he taking long strides, while she walked with a hurried, jerky step beside him—talking eagerly about something.
“I am an old woman!” thought Pyotr Mihalitch. “I went to solve the question and I have only made it more complicated—there it is!”
He was heavy at heart. When he got out of the copse he rode at a walk and then stopped his horse near the pond. He wanted to sit and think without moving. The moon was rising and was reflected in a streak of red on the other side of the pond. There were low rumbles of thunder in the distance. Pyotr Mihalitch looked steadily at the water and imagined his sister’s despair, her martyr-like pallor, the tearless eyes with which she would conceal her humiliation from others. He imagined her with child, imagined the death of their mother, her funeral, Zina’s horror. . . . The proud, superstitious old woman would be sure to die of grief. Terrible pictures of the future rose before him on the background of smooth, dark water, and among pale feminine figures he saw himself, a weak, cowardly man with a guilty face.
A hundred paces off on the right bank of the pond, something dark was standing motionless: was it a man or a tall post? Pyotr Mihalitch thought of the divinity student who had been killed and thrown into the pond.
“Olivier behaved inhumanly, but one way or another he did settle the question, while I have settled nothing and have only made it worse,” he thought, gazing at the dark figure that looked like a ghost. “He said and did what he thought right while I say and do what I don’t think right; and I don’t know really what I do think. . . .”
He rode up to the dark figure: it was an old rotten post, the relic of some shed.
From Koltovitch’s copse and garden there came a strong fragrant scent of lilies of the valley and honey-laden flowers. Pyotr Mihalitch rode along the bank of the pond and looked mournfully into the water. And thinking about his life, he came to the conclusion he had never said or acted upon what he really thought, and other people had repaid him in the same way. And so the whole of life seemed to him as dark as this water in which the night sky was reflected and water-weeds grew in a tangle. And it seemed to him that nothing could ever set it right.

11. THE HOUSE WITH THE MEZZANINE

(A PAINTER’S STORY)

I

IT happened nigh on seven years ago, when I was living in one of the districts of the J. province, on the estate of Bielokurov, a landowner, a young man who used to get up early, dress himself in a long overcoat, drink beer in the evenings, and all the while complain to me that he could nowhere find any one in sympathy with his ideas. He lived in a little house in the orchard, and I lived in the old manor-house, in a huge pillared hall where there was no furniture except a large divan, on which I slept, and a table at which I used to play patience. Even in calm weather there was always a moaning in the chimney, and in a storm the whole house would rock and seem as though it must split, and it was quite terrifying, especially at night, when all the ten great windows were suddenly lit up by a flash of lightning.
Doomed by fate to permanent idleness, I did positively nothing. For hours together I would sit and look through the windows at the sky, the birds, the trees and read my letters over and over again, and then for hours together I would sleep. Sometimes I would go out and wander aimlessly until evening.
Once on my way home I came unexpectedly on a strange farmhouse. The sun was already setting, and the lengthening shadows were thrown over the ripening corn. Two rows of closely planted tall fir-trees stood like two thick walls, forming a sombre, magnificent avenue. I climbed the fence and walked up the avenue, slipping on the fir needles which lay two inches thick on the ground. It was still, dark, and only here and there in the tops of the trees shimmered a bright gold light casting the colours of the rainbow on a spider’s web. The smell of the firs was almost suffocating. Then I turned into an avenue of limes. And here too were desolation and decay; the dead leaves rustled mournfully beneath my feet, and there were lurking shadows among the trees. To the right, in an old orchard, a goldhammer sang a faint reluctant song, and he too must have been old. The lime-trees soon came to an end and I came to a white house with a terrace and a mezzanine, and suddenly a vista opened upon a farmyard with a pond and a bathing-shed, and a row of green willows, with a village beyond, and above it stood a tall, slender belfry, on which glowed a cross catching the light of the setting sun. For a moment I was possessed with a sense of enchantment, intimate, particular, as though I had seen the scene before in my childhood.
By the white-stone gate surmounted with stone lions, which led from the yard into the field, stood two girls. One of them, the elder, thin, pale, very handsome, with masses of chestnut hair and a little stubborn mouth, looked rather prim and scarcely glanced at me; the other, who was quite young—seventeen or eighteen, no more, also thin and pale, with a big mouth and big eyes, looked at me in surprise, as I passed, said something in English and looked confused, and it seemed to me that I had always known their dear faces. And I returned home feeling as though I had awoke from a pleasant dream.
Soon after that, one afternoon, when Bielokurov and I were walking near the house, suddenly there came into the yard a spring-carriage in which sat one of the two girls, the elder. She had come to ask for subscriptions to a fund for those who had suffered in a recent fire. Without looking at us, she told us very seriously how many houses had been burned down in Sianov, how many men, women, and children had been left without shelter, and what had been done by the committee of which she was a member. She gave us the list for us to write our names, put it away, and began to say good-bye.
"You have completely forgotten us, Piotr Petrovich," she said to Bielokurov, as she gave him her hand. "Come and see us, and if Mr. N. (she said my name) would like to see how the admirers of his talent live and would care to come and see us, then mother and I would be very pleased."
I bowed.
When she had gone Piotr Petrovich began to tell me about her. The girl, he said, was of a good family and her name was Lydia Volchaninov, and the estate, on which she lived with her mother and sister, was called, like the village on the other side of the pond, Sholkovka. Her father had once occupied an eminent position in Moscow and died a privy councillor. Notwithstanding their large means, the Volchaninovs always lived in the village, summer and winter, and Lydia was a teacher in the Zemstvo School at Sholkovka and earned twenty-five roubles a month. She only spent what she earned on herself and was proud of her independence.
"They are an interesting family," said Bielokurov. "We ought to go and see them. They will be very glad to see you."
One afternoon, during a holiday, we remembered the Volchaninovs and went over to Sholkovka. They were all at home. The mother, Ekaterina Pavlovna, had obviously once been handsome, but now she was stouter than her age warranted, suffered from asthma, was melancholy and absent-minded as she tried to entertain me with talk about painting. When she heard from her daughter that I might perhaps come over to Sholkovka, she hurriedly called to mind a few of my landscapes which she had seen in exhibitions in Moscow, and now she asked what I had tried to express in them. Lydia, or as she was called at home, Lyda, talked more to Bielokurov than to me. Seriously and without a smile, she asked him why he did not work for the Zemstvo and why up till now he had never been to a Zemstvo meeting.
"It is not right of you, Piotr Petrovich," she said reproachfully. "It is not right. It is a shame."
"True, Lyda, true," said her mother. "It is not right."
"All our district is in Balaguin’s hands," Lyda went on, turning to me. "He is the chairman of the council and all the jobs in the district are given to his nephews and brothers-in-law, and he does exactly as he likes. We ought to fight him. The young people ought to form a strong party; but you see what our young men are like. It is a shame, Piotr Petrovich."
The younger sister, Genya, was silent during the conversation about the Zemstvo. She did not take part in serious conversations, for by the family she was not considered grown-up, and they gave her her baby-name, Missyuss, because as a child she used to call her English governess that. All the time she examined me curiously and when I looked at the photograph-album she explained: "This is my uncle.... That is my godfather," and fingered the portraits, and at the same time touched me with her shoulder in a childlike way, and I could see her small, undeveloped bosom, her thin shoulders, her long, slim waist tightly drawn in by a belt.
We played croquet and lawn-tennis, walked in the garden, had tea, and then a large supper. After the huge pillared hall, I felt out of tune in the small cosy house, where there were no oleographs on the walls and the servants were treated considerately, and everything seemed to me young and pure, through the presence of Lyda and Missyuss, and everything was decent and orderly. At supper Lyda again talked to Bielokurov about the Zemstvo, about Balaguin, about school libraries. She was a lively, sincere, serious girl, and it was interesting to listen to her, though she spoke at length and in a loud voice—perhaps because she was used to holding forth at school. On the other hand, Piotr Petrovich, who from his university days had retained the habit of reducing any conversation to a discussion, spoke tediously, slowly, and deliberately, with an obvious desire to be taken for a clever and progressive man. He gesticulated and upset the sauce with his sleeve and it made a large pool on the table-cloth, though nobody but myself seemed to notice it.
When we returned home the night was dark and still.
"I call it good breeding," said Bielokurov, with a sigh, "not so much not to upset the sauce on the table, as not to notice it when some one else has done it. Yes. An admirable intellectual family. I’m rather out of touch with nice people. Ah! terribly. And all through business, business, business!"
He went on to say what hard work being a good farmer meant. And I thought: What a stupid, lazy lout! When we talked seriously he would drag it out with his awful drawl—er, er, er—and he works just as he talks—slowly, always behindhand, never up to time; and as for his being businesslike, I don’t believe it, for he often keeps letters given him to post for weeks in his pocket.
"The worst of it is," he murmured as he walked along by my side, "the worst of it is that you go working away and never get any sympathy from anybody."

II

I began to frequent the Volchaninovs’ house. Usually I sat on the bottom step of the veranda. I was filled with dissatisfaction, vague discontent with my life, which had passed so quickly and uninterestingly, and I thought all the while how good it would be to tear out of my breast my heart which had grown so weary. There would be talk going on on the terrace, the rustling of dresses, the fluttering of the pages of a book. I soon got used to Lyda receiving the sick all day long, and distributing books, and I used often to go with her to the village, bareheaded, under an umbrella. And in the evening she would hold forth about the Zemstvo and schools. She was very handsome, subtle, correct, and her lips were thin and sensitive, and whenever a serious conversation started she would say to me drily:
"This won’t interest you."
I was not sympathetic to her. She did not like me because I was a landscape-painter, and in my pictures did not paint the suffering of the masses, and I seemed to her indifferent to what she believed in. I remember once driving along the shore of the Baikal and I met a Bouryat girl, in shirt and trousers of Chinese cotton, on horseback: I asked her if she would sell me her pipe and, while we were talking, she looked with scorn at my European face and hat, and in a moment she got bored with talking to me, whooped and galloped away. And in exactly the same way Lyda despised me as a stranger. Outwardly she never showed her dislike of me, but I felt it, and, as I sat on the bottom step of the terrace, I had a certain irritation and said that treating the peasants without being a doctor meant deceiving them, and that it is easy to be a benefactor when one owns four thousand acres.
Her sister, Missyuss, had no such cares and spent her time in complete idleness, like myself. As soon as she got up in the morning she would take a book and read it on the terrace, sitting far back in a lounge chair so that her feet hardly touched the ground, or she would hide herself with her book in the lime-walk, or she would go through the gate into the field. She would read all day long, eagerly poring over the book, and only through her looking fatigued, dizzy, and pale sometimes, was it possible to guess how much her reading exhausted her. When she saw me come she would blush a little and leave her book, and, looking into my face with her big eyes, she would tell me of things that had happened, how the chimney in the servants’ room had caught fire, or how the labourer had caught a large fish in the pond. On week-days she usually wore a bright-coloured blouse and a dark-blue skirt. We used to go out together and pluck cherries for jam, in the boat, and when she jumped to reach a cherry, or pulled the oars, her thin, round arms would shine through her wide sleeves. Or I would make a sketch and she would stand and watch me breathlessly.
One Sunday, at the end of June, I went over to the Volchaninovs in the morning about nine o’clock. I walked through the park, avoiding the house, looking for mushrooms, which were very plentiful that summer, and marking them so as to pick them later with Genya. A warm wind was blowing. I met Genya and her mother, both in bright Sunday dresses, going home from church, and Genya was holding her hat against the wind. They told me they were going to have tea on the terrace.
As a man without a care in the world, seeking somehow to justify his constant idleness, I have always found such festive mornings in a country house universally attractive. When the green garden, still moist with dew, shines in the sun and seems happy, and when the terrace smells of mignonette and oleander, and the young people have just returned from church and drink tea in the garden, and when they are all so gaily dressed and so merry, and when you know that all these healthy, satisfied, beautiful people will do nothing all day long, then you long for all life to be like that. So I thought then as I walked through the garden, quite prepared to drift like that without occupation or purpose, all through the day, all through the summer.
Genya carried a basket and she looked as though she knew that she would find me there. We gathered mushrooms and talked, and whenever she asked me a question she stood in front of me to see my face.
"Yesterday," she said, "a miracle happened in our village. Pelagueya, the cripple, has been ill for a whole year, and no doctors or medicines were any good, but yesterday an old woman muttered over her and she got better."
"That’s nothing," I said. "One should not go to sick people and old women for miracles. Is not health a miracle? And life itself? A miracle is something incomprehensible."
"And you are not afraid of the incomprehensible?"
"No. I like to face things I do not understand and I do not submit to them. I am superior to them. Man must think himself higher than lions, tigers, stars, higher than anything in nature, even higher than that which seems incomprehensible and miraculous. Otherwise he is not a man, but a mouse which is afraid of everything."
Genya thought that I, as an artist, knew a great deal and could guess what I did not know. She wanted me to lead her into the region of the eternal and the beautiful, into the highest world, with which, as she thought, I was perfectly familiar, and she talked to me of God, of eternal life, of the miraculous. And I, who did not admit that I and my imagination would perish for ever, would reply: "Yes. Men are immortal. Yes, eternal life awaits us." And she would listen and believe me and never asked for proof.
As we approached the house she suddenly stopped and said:
"Our Lyda is a remarkable person, isn’t she? I love her dearly and would gladly sacrifice my life for her at any time. But tell me"—Genya touched my sleeve with her finger—"but tell me, why do you argue with her all the time? Why are you so irritated?"
"Because she is not right."
Genya shook her head and tears came to her eyes.
"How incomprehensible!" she muttered.
At that moment Lyda came out, and she stood by the balcony with a riding-whip in her hand, and looked very fine and pretty in the sunlight as she gave some orders to a farm-hand. Bustling about and talking loudly, she tended two or three of her patients, and then with a businesslike, preoccupied look she walked through the house, opening one cupboard after another, and at last went off to the attic; it took some time to find her for dinner and she did not come until we had finished the soup. Somehow I remember all these, little details and love to dwell on them, and I remember the whole of that day vividly, though nothing particular happened. After dinner Genya read, lying in her lounge chair, and I sat on the bottom step of the terrace. We were silent. The sky was overcast and a thin fine rain began to fall. It was hot, the wind had dropped, and it seemed the day would never end. Ekaterina Pavlovna came out on to the terrace with a fan, looking very sleepy.
"O, mamma," said Genya, kissing her hand. "It is not good for you to sleep during the day."
They adored each other. When one went into the garden, the other would stand on the terrace and look at the trees and call: "Hello!" "Genya!" or "Mamma, dear, where are you?" They always prayed together and shared the same faith, and they understood each other very well, even when they were silent. And they treated other people in exactly the same way. Ekaterina Pavlovna also soon got used to me and became attached to me, and when I did not turn up for a few days she would send to inquire if I was well. And she too used to look admiringly at my sketches, and with the same frank loquacity she would tell me things that happened, and she would confide her domestic secrets to me.
She revered her elder daughter. Lyda never came to her for caresses, and only talked about serious things: she went her own way and to her mother and sister she was as sacred and enigmatic as the admiral, sitting in his cabin, to his sailors.
"Our Lyda is a remarkable person," her mother would often say; "isn’t she?"
And, now, as the soft rain fell, we spoke of Lyda:
"She is a remarkable woman," said her mother, and added in a low voice like a conspirator’s as she looked round, "such as she have to be looked for with a lamp in broad daylight, though you know, I am beginning to be anxious. The school, pharmacies, books—all very well, but why go to such extremes? She is twenty-three and it is time for her to think seriously about herself. If she goes on with her books and her pharmacies she won’t know how life has passed.... She ought to marry."
Genya, pale with reading, and with her hair ruffled, looked up and said, as if to herself, as she glanced at her mother:
"Mamma, dear, everything depends on the will of God."
And once more she plunged into her book.
Bielokurov came over in a poddiovka, wearing an embroidered shirt. We played croquet and lawn-tennis, and when it grew dark we had a long supper, and Lyda once more spoke of her schools and Balaguin, who had got the whole district into his own hands. As I left the Volchaninovs that night I carried away an impression of a long, long idle day, with a sad consciousness that everything ends, however long it may be. Genya took me to the gate, and perhaps, because she had spent the whole day with me from the beginning to end, I felt somehow lonely without her, and the whole kindly family was dear to me: and for the first time during the whole of that summer I had a desire to work.
"Tell me why you lead such a monotonous life," I asked Bielokurov, as we went home. "My life is tedious, dull, monotonous, because I am a painter, a queer fish, and have been worried all my life with envy, discontent, disbelief in my work: I am always poor, I am a vagabond, but you are a wealthy, normal man, a landowner, a gentleman—why do you live so tamely and take so little from life? Why, for instance, haven’t you fallen in love with Lyda or Genya?"
"You forget that I love another woman," answered Bielokurov.
He meant his mistress, Lyabor Ivanovna, who lived with him in the orchard house. I used to see the lady every day, very stout, podgy, pompous, like a fatted goose, walking in the garden in a Russian head-dress, always with a sunshade, and the servants used to call her to meals or tea. Three years ago she rented a part of his house for the summer, and stayed on to live with Bielokurov, apparently for ever. She was ten years older than he and managed him very strictly, so that he had to ask her permission to go out. She would often sob and make horrible noises like a man with a cold, and then I used to send and tell her that I’m if she did not stop I would go away. Then she would stop.
When we reached home, Bielokurov sat down on the divan and frowned and brooded, and I began to pace up and down the hall, feeling a sweet stirring in me, exactly like the stirring of love. I wanted to talk about the Volchaninovs.
"Lyda could only fall in love with a Zemstvo worker like herself, some one who is run off his legs with hospitals and schools," I said. "For the sake of a girl like that a man might not only become a Zemstvo worker, but might even become worn out, like the tale of the iron boots. And Missyuss? How charming Missyuss is!"
Bielokurov began to talk at length and with his drawling er-er-ers of the disease of the century—pessimism. He spoke confidently and argumentatively. Hundreds of miles of deserted, monotonous, blackened steppe could not so forcibly depress the mind as a man like that, sitting and talking and showing no signs of going away.
"The point is neither pessimism nor optimism," I said irritably, "but that ninety-nine out of a hundred have no sense."
Bielokurov took this to mean himself, was offended, and went away.

III

"The Prince is on a visit to Malozyomov and sends you his regards," said Lyda to her mother, as she came in and took off her gloves. "He told me many interesting things. He promised to bring forward in the Zemstvo Council the question of a medical station at Malozyomov, but he says there is little hope." And turning to me, she said: "Forgive me, I keep forgetting that you are not interested."
I felt irritated.
"Why not?" I asked and shrugged my shoulders. "You don’t care about my opinion, but I assure you, the question greatly interests me."
"Yes?"
"In my opinion there is absolutely no need for a medical station at Malozyomov."
My irritation affected her: she gave a glance at me, half closed her eyes and said:
"What is wanted then? Landscapes?"
"Not landscapes either. Nothing is wanted there."
She finished taking off her gloves and took up a newspaper which had just come by post; a moment later, she said quietly, apparently controlling herself:
"Last week Anna died in childbirth, and if a medical man had been available she would have lived. However, I suppose landscape-painters are entitled to their opinions."
"I have a very definite opinion, I assure you," said I, and she took refuge behind the newspaper, as though she did not wish to listen. "In my opinion medical stations, schools, libraries, pharmacies, under existing conditions, only lead to slavery. The masses are caught in a vast chain: you do not cut it but only add new links to it. That is my opinion."
She looked at me and smiled mockingly, and I went on, striving to catch the thread of my ideas.
"It does not matter that Anna should die in childbirth, but it does matter that all these Annas, Mavras, Pelagueyas, from dawn to sunset should be grinding away, ill from overwork, all their lives worried about their starving sickly children; all their lives they are afraid of death and disease, and have to be looking after themselves; they fade in youth, grow old very early, and die in filth and dirt; their children as they grow up go the same way and hundreds of years slip by and millions of people live worse than animals—in constant dread of never having a crust to eat; but the horror of their position is that they have no time to think of their souls, no time to remember that they are made in the likeness of God; hunger, cold, animal fear, incessant work, like drifts of snow block all the ways to spiritual activity, to the very thing that distinguishes man from the animals, and is the only thing indeed that makes life worth living. You come to their assistance with hospitals and schools, but you do not free them from their fetters; on the contrary, you enslave them even more, since by introducing new prejudices into their lives, you increase the number of their demands, not to mention the fact that they have to pay the Zemstvo for their drugs and pamphlets, and therefore, have to work harder than ever."
"I will not argue with you," said Lyda. "I have heard all that." She put down her paper. "I will only tell you one thing, it is no good sitting with folded hands. It is true, we do not save mankind, and perhaps we do make mistakes, but we do what we can and we are right. The highest and most sacred truth for an educated being—is to help his neighbours, and we do what we can to help. You do not like it, but it is impossible to please everybody."
"True, Lyda, true," said her mother.
In Lyda’s presence her courage always failed her, and as she talked she would look timidly at her, for she was afraid of saying something foolish or out of place: and she never contradicted, but would always agree: "True, Lyda, true."
"Teaching peasants to read and write, giving them little moral pamphlets and medical assistance, cannot decrease either ignorance or mortality, just as the light from your windows cannot illuminate this huge garden," I said. "You give nothing by your interference in the lives of these people. You only create new demands, and a new compulsion to work."
"Ah! My God, but we must do something!" said Lyda exasperatedly, and I could tell by her voice that she thought my opinions negligible and despised me.
"It is necessary," I said, "to free people from hard physical work. It is necessary to relieve them of their yoke, to give them breathing space, to save them from spending their whole lives in the kitchen or the byre, in the fields; they should have time to take thought of their souls, of God and to develop their spiritual capacities. Every human being’s salvation lies in spiritual activity—in his continual search for truth and the meaning of life. Give them some relief from rough, animal labour, let them feel free, then you will see how ridiculous at bottom your pamphlets and pharmacies are. Once a human being is aware of his vocation, then he can only be satisfied with religion, service, art, and not with trifles like that."
"Free them from work?" Lyda gave a smile. "Is that possible?"
"Yes.... Take upon yourself a part of their work. If we all, in town and country, without exception, agreed to share the work which is being spent by mankind in the satisfaction of physical demands, then none of us would have to work more than two or three hours a day. If all of us, rich and poor, worked three hours a day the rest of our time would be free. And then to be still less dependent on our bodies, we should invent machines to do the work and we should try to reduce our demands to the minimum. We should toughen ourselves and our children should not be afraid of hunger and cold, and we should not be anxious about their health, as Anna, Maria, Pelagueya were anxious. Then supposing we did not bother about doctors and pharmacies, and did away with tobacco factories and distilleries—what a lot of free time we should have! We should give our leisure to service and the arts. Just as peasants all work together to repair the roads, so the whole community would work together to seek truth and the meaning of life, and, I am sure of it—truth would be found very soon, man would get rid of his continual, poignant, depressing fear of death and even of death itself."
"But you contradict yourself," said Lyda. "You talk about service and deny education."
"I deny the education of a man who can only use it to read the signs on the public houses and possibly a pamphlet which he is incapable of understanding—the kind of education we have had from the time of Riurik: and village life has remained exactly as it was then. Not education is wanted but freedom for the full development of spiritual capacities. Not schools are wanted but universities."
"You deny medicine too."
"Yes. It should only be used for the investigation of diseases, as natural phenomenon, not for their cure. It is no good curing diseases if you don’t cure their causes. Remove the chief cause—physical labour, and there will be no diseases. I don’t acknowledge the science which cures," I went on excitedly. "Science and art, when they are true, are directed not to temporary or private purposes, but to the eternal and the general—they seek the truth and the meaning of life, they seek God, the soul, and when they are harnessed to passing needs and activities, like pharmacies and libraries, then they only complicate and encumber life. We have any number of doctors, pharmacists, lawyers, and highly educated people, but we have no biologists, mathematicians, philosophers, poets. All our intellectual and spiritual energy is wasted on temporary passing needs.... Scientists, writers, painters work and work, and thanks to them the comforts of life grow greater every day, the demands of the body multiply, but we are still a long way from the truth and man still remains the most rapacious and unseemly of animals, and everything tends to make the majority of mankind degenerate and more and more lacking in vitality. Under such conditions the life of an artist has no meaning and the more talented he is, the more strange and incomprehensible his position is, since it only amounts to his working for the amusement of the predatory, disgusting animal, man, and supporting the existing state of things. And I don’t want to work and will not.... Nothing is wanted, so let the world go to hell."
"Missyuss, go away," said Lyda to her sister, evidently thinking my words dangerous to so young a girl.
Genya looked sadly at her sister and mother and went out.
"People generally talk like that," said Lyda, "when they want to excuse their indifference. It is easier to deny hospitals and schools than to come and teach."
"True, Lyda, true," her mother agreed.
"You say you will not work," Lyda went on. "Apparently you set a high price on your work, but do stop arguing. We shall never agree, since I value the most imperfect library or pharmacy, of which you spoke so scornfully just now, more than all the landscapes in the world." And at once she turned to her mother and began to talk in quite a different tone: "The Prince has got very thin, and is much changed since the last time he was here. The doctors are sending him to Vichy."
She talked to her mother about the Prince to avoid talking to me. Her face was burning, and, in order to conceal her agitation, she bent over the table as if she were short-sighted and made a show of reading the newspaper. My presence was distasteful to her. I took my leave and went home.

IV

All was quiet outside: the village on the other side of the pond was already asleep, not a single light was to be seen, and on the pond there was only the faint reflection of the stars. By the gate with the stone lions stood Genya, waiting to accompany me.
"The village is asleep," I said, trying to see her face in the darkness, and I could see her dark sad eyes fixed on me. "The innkeeper and the horse-stealers are sleeping quietly, and decent people like ourselves quarrel and irritate each other."
It was a melancholy August night—melancholy because it already smelled of the autumn: the moon rose behind a purple cloud and hardly lighted the road and the dark fields of winter corn on either side. Stars fell frequently, Genya walked beside me on the road and tried not to look at the sky, to avoid seeing the falling stars, which somehow frightened her.
"I believe you are right," she said, trembling in the evening chill. "If people could give themselves to spiritual activity, they would soon burst everything."
"Certainly. We are superior beings, and if we really knew all the power of the human genius and lived only for higher purposes then we should become like gods. But this will never be. Mankind will degenerate and of their genius not a trace will be left."
When the gate was out of sight Genya stopped and hurriedly shook my hand.
"Good night," she said, trembling; her shoulders were covered only with a thin blouse and she was shivering with cold. "Come to-morrow."
I was filled with a sudden dread of being left alone with my inevitable dissatisfaction with myself and people, and I, too, tried not to see the falling stars.
"Stay with me a little longer," I said. "Please."
I loved Genya, and she must have loved me, because she used to meet me and walk with me, and because she looked at me with tender admiration. How thrillingly beautiful her pale face was, her thin nose, her arms, her slenderness, her idleness, her constant reading. And her mind? I suspected her of having an unusual intellect: I was fascinated by the breadth of her views, perhaps because she thought differently from the strong, handsome Lyda, who did not love me. Genya liked me as a painter, I had conquered her heart by my talent, and I longed passionately to paint only for her, and I dreamed of her as my little queen, who would one day possess with me the trees, the fields, the river, the dawn, all Nature, wonderful and fascinating, with whom, as with them, I have felt helpless and useless.
"Stay with me a moment longer," I called. "I implore you."
I took off my overcoat and covered her childish shoulders. Fearing that she would look queer and ugly in a man’s coat, she began to laugh and threw it off, and as she did so, I embraced her and began to cover her face, her shoulders, her arms with kisses.
"Till to-morrow," she whispered timidly as though she was afraid to break the stillness of the night. She embraced me: "We have no secrets from one another. I must tell mamma and my sister.... Is it so terrible? Mamma will be pleased. Mamma loves you, but Lyda!"
She ran to the gates.
"Good-bye," she called out.
For a couple of minutes I stood and heard her running. I had no desire to go home, there was nothing there to go for. I stood for a while lost in thought, and then quietly dragged myself back, to have one more look at the house in which she lived, the dear, simple, old house, which seemed to look at me with the windows of the mezzanine for eyes, and to understand everything. I walked past the terrace, sat down on a bench by the lawn-tennis court, in the darkness under an old elm-tree, and looked at the house. In the windows of the mezzanine, where Missyuss had her room, shone a bright light, and then a faint green glow. The lamp had been covered with a shade. Shadows began to move.... I was filled with tenderness and a calm satisfaction, to think that I could let myself be carried away and fall in love, and at the same time I felt uneasy at the thought that only a few yards away in one of the rooms of the house lay Lyda who did not love me, and perhaps hated me. I sat and waited to see if Genya would come out. I listened attentively and it seemed to me they were sitting in the mezzanine.
An hour passed. The green light went out, and the shadows were no longer visible. The moon hung high above the house and lit the sleeping garden and the avenues: I could distinctly see the dahlias and roses in the flower-bed in front of the house, and all seemed to be of one colour. It was very cold. I left the garden, picked up my overcoat in the road, and walked slowly home.
Next day after dinner when I went to the Volchaninovs’, the glass door was wide open. I sat down on the terrace expecting Genya to come from behind the flower-bed or from one of the avenues, or to hear her voice come from out of the rooms; then I went into the drawing-room and the dining-room. There was not a soul to be seen. From the dining-room I went down a long passage into the hall, and then back again. There were several doors in the passage and behind one of them I could hear Lyda’s voice:
"To the crow somewhere ... God ..."—she spoke slowly and distinctly, and was probably dictating—" ... God sent a piece of cheese.... To the crow ... somewhere.... Who is there?" she called out suddenly as she heard my footsteps.
"It is I."
"Oh! excuse me. I can’t come out just now. I am teaching Masha."
"Is Ekaterina Pavlovna in the garden?"
"No. She and my sister left to-day for my Aunt’s in Penga, and in the winter they are probably going abroad." She added after a short silence: "To the crow somewhere God sent a pi-ece of cheese. Have you got that?"
I went out into the hall, and, without a thought in my head, stood and looked out at the pond and the village, and still I heard:
"A piece of cheese.... To the crow somewhere God sent a piece of cheese."
And I left the house by the way I had come the first time, only reversing the order, from the yard into the garden, past the house, then along the lime-walk. Here a boy overtook me and handed me a note: "I have told my sister everything and she insists on my parting from you," I read. "I could not hurt her by disobeying. God will give you happiness. If you knew how bitterly mamma and I have cried."
Then through the fir avenue and the rotten fence....Over the fields where the corn was ripening and the quails screamed, cows and shackled horses now were browsing. Here and there on the hills the winter corn was already showing green. A sober, workaday mood possessed me and I was ashamed of all I had said at the Volchaninovs’, and once more it became tedious to go on living. I went home, packed my things, and left that evening for Petersburg.
I never saw the Volchaninovs again. Lately on my way to the Crimea I met Bielokurov at a station. As of old he was in a poddiovka, wearing an embroidered shirt, and when I asked after his health, he replied: "Quite well, thanks be to God." He began to talk. He had sold his estate and bought another, smaller one in the name of Lyabov Ivanovna. He told me a little about the Volchaninovs. Lyda, he said, still lived at Sholkovka and taught the children in the school; little by little she succeeded in gathering round herself a circle of sympathetic people, who formed a strong party, and at the last Zemstvo election they drove out Balaguin, who up till then had had the whole district in his hands. Of Genya Bielokurov said that she did not live at home and he did not know where she was.
I have already begun to forget about the house with the mezzanine, and only now and then, when I am working or reading, suddenly—without rhyme or reason—I remember the green light in the window, and the sound of my own footsteps as I walked through the fields that night, when I was in love, rubbing my hands to keep them warm. And even more rarely, when I am sad and lonely, I begin already to recollect and it seems to me that I, too, am being remembered and waited for, and that we shall meet....
Missyuss, where are you?

12. IN THE CART

AT half-past eight they drove out of the town.
The highroad was dry, a lovely April sun was shining warmly, but the snow was still lying in the ditches and in the woods. Winter, dark, long, and spiteful, was hardly over; spring had come all of a sudden. But neither the warmth nor the languid transparent woods, warmed by the breath of spring, nor the black flocks of birds flying over the huge puddles that were like lakes, nor the marvellous fathomless sky, into which it seemed one would have gone away so joyfully, presented anything new or interesting to Marya Vassilyevna who was sitting in the cart. For thirteen years she had been schoolmistress, and there was no reckoning how many times during all those years she had been to the town for her salary; and whether it were spring as now, or a rainy autumn evening, or winter, it was all the same to her, and she always—invariably—longed for one thing only, to get to the end of her journey as quickly as could be.
She felt as though she had been living in that part of the country for ages and ages, for a hundred years, and it seemed to her that she knew every stone, every tree on the road from the town to her school. Her past was here, her present was here, and she could imagine no other future than the school, the road to the town and back again, and again the school and again the road....
She had got out of the habit of thinking of her past before she became a schoolmistress, and had almost forgotten it. She had once had a father and mother; they had lived in Moscow in a big flat near the Red Gate, but of all that life there was left in her memory only something vague and fluid like a dream. Her father had died when she was ten years old, and her mother had died soon after.... She had a brother, an officer; at first they used to write to each other, then her brother had given up answering her letters, he had got out of the way of writing. Of her old belongings, all that was left was a photograph of her mother, but it had grown dim from the dampness of the school, and now nothing could be seen but the hair and the eyebrows.
When they had driven a couple of miles, old Semyon, who was driving, turned round and said:
“They have caught a government clerk in the town. They have taken him away. The story is that with some Germans he killed Alexeyev, the Mayor, in Moscow.”
“Who told you that?”
“They were reading it in the paper, in Ivan Ionov’s tavern.”
And again they were silent for a long time. Marya Vassilyevna thought of her school, of the examination that was coming soon, and of the girl and four boys she was sending up for it. And just as she was thinking about the examination, she was overtaken by a neighboring landowner called Hanov in a carriage with four horses, the very man who had been examiner in her school the year before. When he came up to her he recognized her and bowed.
“Good-morning,” he said to her. “You are driving home, I suppose.”
This Hanov, a man of forty with a listless expression and a face that showed signs of wear, was beginning to look old, but was still handsome and admired by women. He lived in his big homestead alone, and was not in the service; and people used to say of him that he did nothing at home but walk up and down the room whistling, or play chess with his old footman. People said, too, that he drank heavily. And indeed at the examination the year before the very papers he brought with him smelt of wine and scent. He had been dressed all in new clothes on that occasion, and Marya Vassilyevna thought him very attractive, and all the while she sat beside him she had felt embarrassed. She was accustomed to see frigid and sensible examiners at the school, while this one did not remember a single prayer, or know what to ask questions about, and was exceedingly courteous and delicate, giving nothing but the highest marks.
“I am going to visit Bakvist,” he went on, addressing Marya Vassilyevna, “but I am told he is not at home.”
They turned off the highroad into a by-road to the village, Hanov leading the way and Semyon following. The four horses moved at a walking pace, with effort dragging the heavy carriage through the mud. Semyon tacked from side to side, keeping to the edge of the road, at one time through a snowdrift, at another through a pool, often jumping out of the cart and helping the horse. Marya Vassilyevna was still thinking about the school, wondering whether the arithmetic questions at the examination would be difficult or easy. And she felt annoyed with the Zemstvo board at which she had found no one the day before. How unbusiness-like! Here she had been asking them for the last two years to dismiss the watchman, who did nothing, was rude to her, and hit the schoolboys; but no one paid any attention. It was hard to find the president at the office, and when one did find him he would say with tears in his eyes that he hadn’t a moment to spare; the inspector visited the school at most once in three years, and knew nothing whatever about his work, as he had been in the Excise Duties Department, and had received the post of school inspector through influence. The School Council met very rarely, and there was no knowing where it met; the school guardian was an almost illiterate peasant, the head of a tanning business, unintelligent, rude, and a great friend of the watchman’s—and goodness knows to whom she could appeal with complaints or inquiries....
“He really is handsome,” she thought, glancing at Hanov.
The road grew worse and worse.... They drove into the wood. Here there was no room to turn round, the wheels sank deeply in, water splashed and gurgled through them, and sharp twigs struck them in the face.
“What a road!” said Hanov, and he laughed.
The schoolmistress looked at him and could not understand why this queer man lived here. What could his money, his interesting appearance, his refined bearing do for him here, in this mud, in this God-forsaken, dreary place? He got no special advantages out of life, and here, like Semyon, was driving at a jog-trot on an appalling road and enduring the same discomforts. Why live here if one could live in Petersburg or abroad? And one would have thought it would be nothing for a rich man like him to make a good road instead of this bad one, to avoid enduring this misery and seeing the despair on the faces of his coachman and Semyon; but he only laughed, and apparently did not mind, and wanted no better life. He was kind, soft, naive, and he did not understand this coarse life, just as at the examination he did not know the prayers. He subscribed nothing to the schools but globes, and genuinely regarded himself as a useful person and a prominent worker in the cause of popular education. And what use were his globes here?
“Hold on, Vassilyevna!” said Semyon.
The cart lurched violently and was on the point of upsetting; something heavy rolled on to Marya Vassilyevna’s feet—it was her parcel of purchases. There was a steep ascent uphill through the clay; here in the winding ditches rivulets were gurgling. The water seemed to have gnawed away the road; and how could one get along here! The horses breathed hard. Hanov got out of his carriage and walked at the side of the road in his long overcoat. He was hot.
“What a road!” he said, and laughed again. “It would soon smash up one’s carriage.”
“Nobody obliges you to drive about in such weather,” said Semyon surlily. “You should stay at home.”
“I am dull at home, grandfather. I don’t like staying at home.”
Beside old Semyon he looked graceful and vigorous, but yet in his walk there was something just perceptible which betrayed in him a being already touched by decay, weak, and on the road to ruin. And all at once there was a whiff of spirits in the wood. Marya Vassilyevna was filled with dread and pity for this man going to his ruin for no visible cause or reason, and it came into her mind that if she had been his wife or sister she would have devoted her whole life to saving him from ruin. His wife! Life was so ordered that here he was living in his great house alone, and she was living in a God-forsaken village alone, and yet for some reason the mere thought that he and she might be close to one another and equals seemed impossible and absurd. In reality, life was arranged and human relations were complicated so utterly beyond all understanding that when one thought about it one felt uncanny and one’s heart sank.
“And it is beyond all understanding,” she thought, “why God gives beauty, this graciousness, and sad, sweet eyes to weak, unlucky, useless people—why they are so charming.”
“Here we must turn off to the right,” said Hanov, getting into his carriage. “Good-by! I wish you all things good!”
And again she thought of her pupils, of the examination, of the watchman, of the School Council; and when the wind brought the sound of the retreating carriage these thoughts were mingled with others. She longed to think of beautiful eyes, of love, of the happiness which would never be....
His wife? It was cold in the morning, there was no one to heat the stove, the watchman disappeared; the children came in as soon as it was light, bringing in snow and mud and making a noise: it was all so inconvenient, so comfortless. Her abode consisted of one little room and the kitchen close by. Her head ached every day after her work, and after dinner she had heart-burn. She had to collect money from the school-children for wood and for the watchman, and to give it to the school guardian, and then to entreat him—that overfed, insolent peasant—for God’s sake to send her wood. And at night she dreamed of examinations, peasants, snowdrifts. And this life was making her grow old and coarse, making her ugly, angular, and awkward, as though she were made of lead. She was always afraid, and she would get up from her seat and not venture to sit down in the presence of a member of the Zemstvo or the school guardian. And she used formal, deferential expressions when she spoke of any one of them. And no one thought her attractive, and life was passing drearily, without affection, without friendly sympathy, without interesting acquaintances. How awful it would have been in her position if she had fallen in love!
“Hold on, Vassilyevna!”
Again a sharp ascent uphill....
She had become a schoolmistress from necessity, without feeling any vocation for it; and she had never thought of a vocation, of serving the cause of enlightenment; and it always seemed to her that what was most important in her work was not the children, nor enlightenment, but the examinations. And what time had she for thinking of vocation, of serving the cause of enlightenment? Teachers, badly paid doctors, and their assistants, with their terribly hard work, have not even the comfort of thinking that they are serving an idea or the people, as their heads are always stuffed with thoughts of their daily bread, of wood for the fire, of bad roads, of illnesses. It is a hard-working, an uninteresting life, and only silent, patient cart-horses like Mary Vassilyevna could put up with it for long; the lively, nervous, impressionable people who talked about vocation and serving the idea were soon weary of it and gave up the work.
Semyon kept picking out the driest and shortest way, first by a meadow, then by the backs of the village huts; but in one place the peasants would not let them pass, in another it was the priest’s land and they could not cross it, in another Ivan Ionov had bought a plot from the landowner and had dug a ditch round it. They kept having to turn back.
They reached Nizhneye Gorodistche. Near the tavern on the dung-strewn earth, where the snow was still lying, there stood wagons that had brought great bottles of crude sulphuric acid. There were a great many people in the tavern, all drivers, and there was a smell of vodka, tobacco, and sheepskins. There was a loud noise of conversation and the banging of the swing-door. Through the wall, without ceasing for a moment, came the sound of a concertina being played in the shop. Marya Vassilyevna sat down and drank some tea, while at the next table peasants were drinking vodka and beer, perspiring from the tea they had just swallowed and the stifling fumes of the tavern.
“I say, Kuzma!” voices kept shouting in confusion. “What there!” “The Lord bless us!” “Ivan Dementyitch, I can tell you that!” “Look out, old man!”
A little pock-marked man with a black beard, who was quite drunk, was suddenly surprised by something and began using bad language.
“What are you swearing at, you there?” Semyon, who was sitting some way off, responded angrily. “Don’t you see the young lady?”
“The young lady!” someone mimicked in another corner.
“Swinish crow!”
“We meant nothing...” said the little man in confusion. “I beg your pardon. We pay with our money and the young lady with hers. Good-morning!”
“Good-morning,” answered the schoolmistress.
“And we thank you most feelingly.”
Marya Vassilyevna drank her tea with satisfaction, and she, too, began turning red like the peasants, and fell to thinking again about firewood, about the watchman....
“Stay, old man,” she heard from the next table, “it’s the schoolmistress from Vyazovye.... We know her; she’s a good young lady.”
“She’s all right!”
The swing-door was continually banging, some coming in, others going out. Marya Vassilyevna sat on, thinking all the time of the same things, while the concertina went on playing and playing. The patches of sunshine had been on the floor, then they passed to the counter, to the wall, and disappeared altogether; so by the sun it was past midday. The peasants at the next table were getting ready to go. The little man, somewhat unsteadily, went up to Marya Vassilyevna and held out his hand to her; following his example, the others shook hands, too, at parting, and went out one after another, and the swing-door squeaked and slammed nine times.
“Vassilyevna, get ready,” Semyon called to her.
They set off. And again they went at a walking pace.
“A little while back they were building a school here in their Nizhneye Gorodistche,” said Semyon, turning round. “It was a wicked thing that was done!”
“Why, what?”
“They say the president put a thousand in his pocket, and the school guardian another thousand in his, and the teacher five hundred.”
“The whole school only cost a thousand. It’s wrong to slander people, grandfather. That’s all nonsense.”
“I don’t know,... I only tell you what folks say.”
But it was clear that Semyon did not believe the schoolmistress. The peasants did not believe her. They always thought she received too large a salary, twenty-one roubles a month (five would have been enough), and that of the money that she collected from the children for the firewood and the watchman the greater part she kept for herself. The guardian thought the same as the peasants, and he himself made a profit off the firewood and received payments from the peasants for being a guardian—without the knowledge of the authorities.
The forest, thank God! was behind them, and now it would be flat, open ground all the way to Vyazovye, and there was not far to go now. They had to cross the river and then the railway line, and then Vyazovye was in sight.
“Where are you driving?” Marya Vassilyevna asked Semyon. “Take the road to the right to the bridge.”
“Why, we can go this way as well. It’s not deep enough to matter.”
“Mind you don’t drown the horse.”
“What?”
“Look, Hanov is driving to the bridge,” said Marya Vassilyevna, seeing the four horses far away to the right. “It is he, I think.”
“It is. So he didn’t find Bakvist at home. What a pig-headed fellow he is. Lord have mercy upon us! He’s driven over there, and what for? It’s fully two miles nearer this way.”
They reached the river. In the summer it was a little stream easily crossed by wading. It usually dried up in August, but now, after the spring floods, it was a river forty feet in breadth, rapid, muddy, and cold; on the bank and right up to the water there were fresh tracks of wheels, so it had been crossed here.
“Go on!” shouted Semyon angrily and anxiously, tugging violently at the reins and jerking his elbows as a bird does its wings. “Go on!”
The horse went on into the water up to his belly and stopped, but at once went on again with an effort, and Marya Vassilyevna was aware of a keen chilliness in her feet.
“Go on!” she, too, shouted, getting up. “Go on!”
They got out on the bank.
“Nice mess it is, Lord have mercy upon us!” muttered Semyon, setting straight the harness. “It’s a perfect plague with this Zemstvo....”
Her shoes and goloshes were full of water, the lower part of her dress and of her coat and one sleeve were wet and dripping: the sugar and flour had got wet, and that was worst of all, and Marya Vassilyevna could only clasp her hands in despair and say:
“Oh, Semyon, Semyon! How tiresome you are really!...”
The barrier was down at the railway crossing. A train was coming out of the station. Marya Vassilyevna stood at the crossing waiting till it should pass, and shivering all over with cold. Vyazovye was in sight now, and the school with the green roof, and the church with its crosses flashing in the evening sun: and the station windows flashed too, and a pink smoke rose from the engine... and it seemed to her that everything was trembling with cold.
Here was the train; the windows reflected the gleaming light like the crosses on the church: it made her eyes ache to look at them. On the little platform between two first-class carriages a lady was standing, and Marya Vassilyevna glanced at her as she passed. Her mother! What a resemblance! Her mother had had just such luxuriant hair, just such a brow and bend of the head. And with amazing distinctness, for the first time in those thirteen years, there rose before her mind a vivid picture of her mother, her father, her brother, their flat in Moscow, the aquarium with little fish, everything to the tiniest detail; she heard the sound of the piano, her father’s voice; she felt as she had been then, young, good-looking, well-dressed, in a bright warm room among her own people. A feeling of joy and happiness suddenly came over her, she pressed her hands to her temples in an ecstasy, and called softly, beseechingly:
“Mother!”
And she began crying, she did not know why. Just at that instant Hanov drove up with his team of four horses, and seeing him she imagined happiness such as she had never had, and smiled and nodded to him as an equal and a friend, and it seemed to her that her happiness, her triumph, was glowing in the sky and on all sides, in the windows and on the trees. Her father and mother had never died, she had never been a schoolmistress, it was a long, tedious, strange dream, and now she had awakened....
“Vassilyevna, get in!”
And at once it all vanished. The barrier was slowly raised. Marya Vassilyevna, shivering and numb with cold, got into the cart. The carriage with the four horses crossed the railway line; Semyon followed it. The signalman took off his cap.
“And here is Vyazovye. Here we are.”

13. THE MAN IN A CASE

AT the furthest end of the village of Mironositskoe some belated sportsmen lodged for the night in the elder Prokofy’s barn. There were two of them, the veterinary surgeon Ivan Ivanovitch and the schoolmaster Burkin. Ivan Ivanovitch had a rather strange double-barrelled surname—Tchimsha-Himalaisky—which did not suit him at all, and he was called simply Ivan Ivanovitch all over the province. He lived at a stud-farm near the town, and had come out shooting now to get a breath of fresh air. Burkin, the high-school teacher, stayed every summer at Count P—-’s, and had been thoroughly at home in this district for years.
They did not sleep. Ivan Ivanovitch, a tall, lean old fellow with long moustaches, was sitting outside the door, smoking a pipe in the moonlight. Burkin was lying within on the hay, and could not be seen in the darkness.
They were telling each other all sorts of stories. Among other things, they spoke of the fact that the elder’s wife, Mavra, a healthy and by no means stupid woman, had never been beyond her native village, had never seen a town nor a railway in her life, and had spent the last ten years sitting behind the stove, and only at night going out into the street.
“What is there wonderful in that!” said Burkin. “There are plenty of people in the world, solitary by temperament, who try to retreat into their shell like a hermit crab or a snail. Perhaps it is an instance of atavism, a return to the period when the ancestor of man was not yet a social animal and lived alone in his den, or perhaps it is only one of the diversities of human character—who knows? I am not a natural science man, and it is not my business to settle such questions; I only mean to say that people like Mavra are not uncommon. There is no need to look far; two months ago a man called Byelikov, a colleague of mine, the Greek master, died in our town. You have heard of him, no doubt. He was remarkable for always wearing galoshes and a warm wadded coat, and carrying an umbrella even in the very finest weather. And his umbrella was in a case, and his watch was in a case made of grey chamois leather, and when he took out his penknife to sharpen his pencil, his penknife, too, was in a little case; and his face seemed to be in a case too, because he always hid it in his turned-up collar. He wore dark spectacles and flannel vests, stuffed up his ears with cotton-wool, and when he got into a cab always told the driver to put up the hood. In short, the man displayed a constant and insurmountable impulse to wrap himself in a covering, to make himself, so to speak, a case which would isolate him and protect him from external influences. Reality irritated him, frightened him, kept him in continual agitation, and, perhaps to justify his timidity, his aversion for the actual, he always praised the past and what had never existed; and even the classical languages which he taught were in reality for him galoshes and umbrellas in which he sheltered himself from real life.
“‘Oh, how sonorous, how beautiful is the Greek language!’ he would say, with a sugary expression; and as though to prove his words he would screw up his eyes and, raising his finger, would pronounce ‘Anthropos!’
“And Byelikov tried to hide his thoughts also in a case. The only things that were clear to his mind were government circulars and newspaper articles in which something was forbidden. When some proclamation prohibited the boys from going out in the streets after nine o’clock in the evening, or some article declared carnal love unlawful, it was to his mind clear and definite; it was forbidden, and that was enough. For him there was always a doubtful element, something vague and not fully expressed, in any sanction or permission. When a dramatic club or a reading-room or a tea-shop was licensed in the town, he would shake his head and say softly:
“It is all right, of course; it is all very nice, but I hope it won’t lead to anything!”
“Every sort of breach of order, deviation or departure from rule, depressed him, though one would have thought it was no business of his. If one of his colleagues was late for church or if rumours reached him of some prank of the high-school boys, or one of the mistresses was seen late in the evening in the company of an officer, he was much disturbed, and said he hoped that nothing would come of it. At the teachers’ meetings he simply oppressed us with his caution, his circumspection, and his characteristic reflection on the ill-behaviour of the young people in both male and female high-schools, the uproar in the classes.
“Oh, he hoped it would not reach the ears of the authorities; oh, he hoped nothing would come of it; and he thought it would be a very good thing if Petrov were expelled from the second class and Yegorov from the fourth. And, do you know, by his sighs, his despondency, his black spectacles on his pale little face, a little face like a pole-cat’s, you know, he crushed us all, and we gave way, reduced Petrov’s and Yegorov’s marks for conduct, kept them in, and in the end expelled them both. He had a strange habit of visiting our lodgings. He would come to a teacher’s, would sit down, and remain silent, as though he were carefully inspecting something. He would sit like this in silence for an hour or two and then go away. This he called ‘maintaining good relations with his colleagues’; and it was obvious that coming to see us and sitting there was tiresome to him, and that he came to see us simply because he considered it his duty as our colleague. We teachers were afraid of him. And even the headmaster was afraid of him. Would you believe it, our teachers were all intellectual, right-minded people, brought up on Turgenev and Shtchedrin, yet this little chap, who always went about with galoshes and an umbrella, had the whole high-school under his thumb for fifteen long years! High-school, indeed—he had the whole town under his thumb! Our ladies did not get up private theatricals on Saturdays for fear he should hear of it, and the clergy dared not eat meat or play cards in his presence. Under the influence of people like Byelikov we have got into the way of being afraid of everything in our town for the last ten or fifteen years. They are afraid to speak aloud, afraid to send letters, afraid to make acquaintances, afraid to read books, afraid to help the poor, to teach people to read and write....”
Ivan Ivanovitch cleared his throat, meaning to say something, but first lighted his pipe, gazed at the moon, and then said, with pauses:
“Yes, intellectual, right minded people read Shtchedrin and Turgenev, Buckle, and all the rest of them, yet they knocked under and put up with it... that’s just how it is.”
“Byelikov lived in the same house as I did,” Burkin went on, “on the same storey, his door facing mine; we often saw each other, and I knew how he lived when he was at home. And at home it was the same story: dressing-gown, nightcap, blinds, bolts, a perfect succession of prohibitions and restrictions of all sorts, and—‘Oh, I hope nothing will come of it!’ Lenten fare was bad for him, yet he could not eat meat, as people might perhaps say Byelikov did not keep the fasts, and he ate freshwater fish with butter—not a Lenten dish, yet one could not say that it was meat. He did not keep a female servant for fear people might think evil of him, but had as cook an old man of sixty, called Afanasy, half-witted and given to tippling, who had once been an officer’s servant and could cook after a fashion. This Afanasy was usually standing at the door with his arms folded; with a deep sigh, he would mutter always the same thing:
“‘There are plenty of them about nowadays!’
“Byelikov had a little bedroom like a box; his bed had curtains. When he went to bed he covered his head over; it was hot and stuffy; the wind battered on the closed doors; there was a droning noise in the stove and a sound of sighs from the kitchen—ominous sighs.... And he felt frightened under the bed-clothes. He was afraid that something might happen, that Afanasy might murder him, that thieves might break in, and so he had troubled dreams all night, and in the morning, when we went together to the high-school, he was depressed and pale, and it was evident that the high-school full of people excited dread and aversion in his whole being, and that to walk beside me was irksome to a man of his solitary temperament.
“‘They make a great noise in our classes,’ he used to say, as though trying to find an explanation for his depression. ‘It’s beyond anything.’
“And the Greek master, this man in a case—would you believe it?—almost got married.”
Ivan Ivanovitch glanced quickly into the barn, and said:
“You are joking!”
“Yes, strange as it seems, he almost got married. A new teacher of history and geography, Milhail Savvitch Kovalenko, a Little Russian, was appointed. He came, not alone, but with his sister Varinka. He was a tall, dark young man with huge hands, and one could see from his face that he had a bass voice, and, in fact, he had a voice that seemed to come out of a barrel—‘boom, boom, boom!’ And she was not so young, about thirty, but she, too, was tall, well-made, with black eyebrows and red cheeks—in fact, she was a regular sugar-plum, and so sprightly, so noisy; she was always singing Little Russian songs and laughing. For the least thing she would go off into a ringing laugh—‘Ha-ha-ha!’ We made our first thorough acquaintance with the Kovalenkos at the headmaster’s name-day party. Among the glum and intensely bored teachers who came even to the name-day party as a duty we suddenly saw a new Aphrodite risen from the waves; she walked with her arms akimbo, laughed, sang, danced.... She sang with feeling ‘The Winds do Blow,’ then another song, and another, and she fascinated us all—all, even Byelikov. He sat down by her and said with a honeyed smile:
“‘The Little Russian reminds one of the ancient Greek in its softness and agreeable resonance.’
“That flattered her, and she began telling him with feeling and earnestness that they had a farm in the Gadyatchsky district, and that her mamma lived at the farm, and that they had such pears, such melons, such kabaks! The Little Russians call pumpkins kabaks (i.e., pothouses), while their pothouses they call shinki, and they make a beetroot soup with tomatoes and aubergines in it, ‘which was so nice—awfully nice!’
“We listened and listened, and suddenly the same idea dawned upon us all:
“‘It would be a good thing to make a match of it,’ the headmaster’s wife said to me softly.
“We all for some reason recalled the fact that our friend Byelikov was not married, and it now seemed to us strange that we had hitherto failed to observe, and had in fact completely lost sight of, a detail so important in his life. What was his attitude to woman? How had he settled this vital question for himself? This had not interested us in the least till then; perhaps we had not even admitted the idea that a man who went out in all weathers in galoshes and slept under curtains could be in love.
“‘He is a good deal over forty and she is thirty,’ the headmaster’s wife went on, developing her idea. ‘I believe she would marry him.’
“All sorts of things are done in the provinces through boredom, all sorts of unnecessary and nonsensical things! And that is because what is necessary is not done at all. What need was there for instance, for us to make a match for this Byelikov, whom one could not even imagine married? The headmaster’s wife, the inspector’s wife, and all our high-school ladies, grew livelier and even better-looking, as though they had suddenly found a new object in life. The headmaster’s wife would take a box at the theatre, and we beheld sitting in her box Varinka, with such a fan, beaming and happy, and beside her Byelikov, a little bent figure, looking as though he had been extracted from his house by pincers. I would give an evening party, and the ladies would insist on my inviting Byelikov and Varinka. In short, the machine was set in motion. It appeared that Varinka was not averse to matrimony. She had not a very cheerful life with her brother; they could do nothing but quarrel and scold one another from morning till night. Here is a scene, for instance. Kovalenko would be coming along the street, a tall, sturdy young ruffian, in an embroidered shirt, his love-locks falling on his forehead under his cap, in one hand a bundle of books, in the other a thick knotted stick, followed by his sister, also with books in her hand.
“‘But you haven’t read it, Mihalik!’ she would be arguing loudly. ‘I tell you, I swear you have not read it at all!’
“‘And I tell you I have read it,’ cries Kovalenko, thumping his stick on the pavement.
“‘Oh, my goodness, Mihalik! why are you so cross? We are arguing about principles.’
“‘I tell you that I have read it!’ Kovalenko would shout, more loudly than ever.
“And at home, if there was an outsider present, there was sure to be a skirmish. Such a life must have been wearisome, and of course she must have longed for a home of her own. Besides, there was her age to be considered; there was no time left to pick and choose; it was a case of marrying anybody, even a Greek master. And, indeed, most of our young ladies don’t mind whom they marry so long as they do get married. However that may be, Varinka began to show an unmistakable partiality for Byelikov.
“And Byelikov? He used to visit Kovalenko just as he did us. He would arrive, sit down, and remain silent. He would sit quiet, and Varinka would sing to him ‘The Winds do Blow,’ or would look pensively at him with her dark eyes, or would suddenly go off into a peal—‘Ha-ha-ha!’
“Suggestion plays a great part in love affairs, and still more in getting married. Everybody—both his colleagues and the ladies—began assuring Byelikov that he ought to get married, that there was nothing left for him in life but to get married; we all congratulated him, with solemn countenances delivered ourselves of various platitudes, such as ‘Marriage is a serious step.’ Besides, Varinka was good-looking and interesting; she was the daughter of a civil councillor, and had a farm; and what was more, she was the first woman who had been warm and friendly in her manner to him. His head was turned, and he decided that he really ought to get married.”
“Well, at that point you ought to have taken away his galoshes and umbrella,” said Ivan Ivanovitch.
“Only fancy! that turned out to be impossible. He put Varinka’s portrait on his table, kept coming to see me and talking about Varinka, and home life, saying marriage was a serious step. He was frequently at Kovalenko’s, but he did not alter his manner of life in the least; on the contrary, indeed, his determination to get married seemed to have a depressing effect on him. He grew thinner and paler, and seemed to retreat further and further into his case.
“‘I like Varvara Savvishna,’ he used to say to me, with a faint and wry smile, ‘and I know that every one ought to get married, but... you know all this has happened so suddenly.... One must think a little.’
“‘What is there to think over?’ I used to say to him. ‘Get married—that is all.’
“‘No; marriage is a serious step. One must first weigh the duties before one, the responsibilities... that nothing may go wrong afterwards. It worries me so much that I don’t sleep at night. And I must confess I am afraid: her brother and she have a strange way of thinking; they look at things strangely, you know, and her disposition is very impetuous. One may get married, and then, there is no knowing, one may find oneself in an unpleasant position.’
“And he did not make an offer; he kept putting it off, to the great vexation of the headmaster’s wife and all our ladies; he went on weighing his future duties and responsibilities, and meanwhile he went for a walk with Varinka almost every day—possibly he thought that this was necessary in his position—and came to see me to talk about family life. And in all probability in the end he would have proposed to her, and would have made one of those unnecessary, stupid marriages such as are made by thousands among us from being bored and having nothing to do, if it had not been for a kolossalische Skandal. I must mention that Varinka’s brother, Kovalenko, detested Byelikov from the first day of their acquaintance, and could not endure him.
“‘I don’t understand,’ he used to say to us, shrugging his shoulders—‘I don’t understand how you can put up with that sneak, that nasty phiz. Ugh! how can you live here! The atmosphere is stifling and unclean! Do you call yourselves schoolmasters, teachers? You are paltry government clerks. You keep, not a temple of science, but a department for red tape and loyal behaviour, and it smells as sour as a police-station. No, my friends; I will stay with you for a while, and then I will go to my farm and there catch crabs and teach the Little Russians. I shall go, and you can stay here with your Judas—damn his soul!’
“Or he would laugh till he cried, first in a loud bass, then in a shrill, thin laugh, and ask me, waving his hands:
“‘What does he sit here for? What does he want? He sits and stares.’
“He even gave Byelikov a nickname, ‘The Spider.’ And it will readily be understood that we avoided talking to him of his sister’s being about to marry ‘The Spider.’
“And on one occasion, when the headmaster’s wife hinted to him what a good thing it would be to secure his sister’s future with such a reliable, universally respected man as Byelikov, he frowned and muttered:
“‘It’s not my business; let her marry a reptile if she likes. I don’t like meddling in other people’s affairs.’
“Now hear what happened next. Some mischievous person drew a caricature of Byelikov walking along in his galoshes with his trousers tucked up, under his umbrella, with Varinka on his arm; below, the inscription ‘Anthropos in love.’ The expression was caught to a marvel, you know. The artist must have worked for more than one night, for the teachers of both the boys’ and girls’ high-schools, the teachers of the seminary, the government officials, all received a copy. Byelikov received one, too. The caricature made a very painful impression on him.
“We went out together; it was the first of May, a Sunday, and all of us, the boys and the teachers, had agreed to meet at the high-school and then to go for a walk together to a wood beyond the town. We set off, and he was green in the face and gloomier than a storm-cloud.
“‘What wicked, ill-natured people there are!’ he said, and his lips quivered.
“I felt really sorry for him. We were walking along, and all of a sudden—would you believe it?—Kovalenko came bowling along on a bicycle, and after him, also on a bicycle, Varinka, flushed and exhausted, but good-humoured and gay.
“‘We are going on ahead,’ she called. ‘What lovely weather! Awfully lovely!’
“And they both disappeared from our sight. Byelikov turned white instead of green, and seemed petrified. He stopped short and stared at me....
“‘What is the meaning of it? Tell me, please!’ he asked. ‘Can my eyes have deceived me? Is it the proper thing for high-school masters and ladies to ride bicycles?’
“‘What is there improper about it?’ I said. ‘Let them ride and enjoy themselves.’
“‘But how can that be?’ he cried, amazed at my calm. ‘What are you saying?’
“And he was so shocked that he was unwilling to go on, and returned home.
“Next day he was continually twitching and nervously rubbing his hands, and it was evident from his face that he was unwell. And he left before his work was over, for the first time in his life. And he ate no dinner. Towards evening he wrapped himself up warmly, though it was quite warm weather, and sallied out to the Kovalenkos’. Varinka was out; he found her brother, however.
“‘Pray sit down,’ Kovalenko said coldly, with a frown. His face looked sleepy; he had just had a nap after dinner, and was in a very bad humour.
“Byelikov sat in silence for ten minutes, and then began:
“‘I have come to see you to relieve my mind. I am very, very much troubled. Some scurrilous fellow has drawn an absurd caricature of me and another person, in whom we are both deeply interested. I regard it as a duty to assure you that I have had no hand in it.... I have given no sort of ground for such ridicule—on the contrary, I have always behaved in every way like a gentleman.’
“Kovalenko sat sulky and silent. Byelikov waited a little, and went on slowly in a mournful voice:
“‘And I have something else to say to you. I have been in the service for years, while you have only lately entered it, and I consider it my duty as an older colleague to give you a warning. You ride on a bicycle, and that pastime is utterly unsuitable for an educator of youth.’
“‘Why so?’ asked Kovalenko in his bass.
“‘Surely that needs no explanation, Mihail Savvitch—surely you can understand that? If the teacher rides a bicycle, what can you expect the pupils to do? You will have them walking on their heads next! And so long as there is no formal permission to do so, it is out of the question. I was horrified yesterday! When I saw your sister everything seemed dancing before my eyes. A lady or a young girl on a bicycle—it’s awful!’
“‘What is it you want exactly?’
“‘All I want is to warn you, Mihail Savvitch. You are a young man, you have a future before you, you must be very, very careful in your behaviour, and you are so careless—oh, so careless! You go about in an embroidered shirt, are constantly seen in the street carrying books, and now the bicycle, too. The headmaster will learn that you and your sister ride the bicycle, and then it will reach the higher authorities.... Will that be a good thing?’
“‘It’s no business of anybody else if my sister and I do bicycle!’ said Kovalenko, and he turned crimson. ‘And damnation take any one who meddles in my private affairs!’
“Byelikov turned pale and got up.
“‘If you speak to me in that tone I cannot continue,’ he said. ‘And I beg you never to express yourself like that about our superiors in my presence; you ought to be respectful to the authorities.’
“‘Why, have I said any harm of the authorities?’ asked Kovalenko, looking at him wrathfully. ‘Please leave me alone. I am an honest man, and do not care to talk to a gentleman like you. I don’t like sneaks!’
“Byelikov flew into a nervous flutter, and began hurriedly putting on his coat, with an expression of horror on his face. It was the first time in his life he had been spoken to so rudely.
“‘You can say what you please,’ he said, as he went out from the entry to the landing on the staircase. ‘I ought only to warn you: possibly some one may have overheard us, and that our conversation may not be misunderstood and harm come of it, I shall be compelled to inform our headmaster of our conversation... in its main features. I am bound to do so.’
“‘Inform him? You can go and make your report!’
“Kovalenko seized him from behind by the collar and gave him a push, and Byelikov rolled downstairs, thudding with his galoshes. The staircase was high and steep, but he rolled to the bottom unhurt, got up, and touched his nose to see whether his spectacles were all right. But just as he was falling down the stairs Varinka came in, and with her two ladies; they stood below staring, and to Byelikov this was more terrible than anything. I believe he would rather have broken his neck or both legs than have been an object of ridicule. ‘Why, now the whole town would hear of it; it would come to the headmaster’s ears, would reach the higher authorities—oh, it might lead to something! There would be another caricature, and it would all end in his being asked to resign his post....
“When he got up, Varinka recognized him, and, looking at his ridiculous face, his crumpled overcoat, and his galoshes, not understanding what had happened and supposing that he had slipped down by accident, could not restrain herself, and laughed loud enough to be heard by all the flats:
“‘Ha-ha-ha!’
“And this pealing, ringing ‘Ha-ha-ha!’ was the last straw that put an end to everything: to the proposed match and to Byelikov’s earthly existence. He did not hear what Varinka said to him; he saw nothing. On reaching home, the first thing he did was to remove her portrait from the table; then he went to bed, and he never got up again.
“Three days later Afanasy came to me and asked whether we should not send for the doctor, as there was something wrong with his master. I went in to Byelikov. He lay silent behind the curtain, covered with a quilt; if one asked him a question, he said ‘Yes’ or ‘No’ and not another sound. He lay there while Afanasy, gloomy and scowling, hovered about him, sighing heavily, and smelling like a pothouse.
“A month later Byelikov died. We all went to his funeral—that is, both the high-schools and the seminary. Now when he was lying in his coffin his expression was mild, agreeable, even cheerful, as though he were glad that he had at last been put into a case which he would never leave again. Yes, he had attained his ideal! And, as though in his honour, it was dull, rainy weather on the day of his funeral, and we all wore galoshes and took our umbrellas. Varinka, too, was at the funeral, and when the coffin was lowered into the grave she burst into tears. I have noticed that Little Russian women are always laughing or crying—no intermediate mood.
“One must confess that to bury people like Byelikov is a great pleasure. As we were returning from the cemetery we wore discreet Lenten faces; no one wanted to display this feeling of pleasure—a feeling like that we had experienced long, long ago as children when our elders had gone out and we ran about the garden for an hour or two, enjoying complete freedom. Ah, freedom, freedom! The merest hint, the faintest hope of its possibility gives wings to the soul, does it not?
“We returned from the cemetery in a good humour. But not more than a week had passed before life went on as in the past, as gloomy, oppressive, and senseless—a life not forbidden by government prohibition, but not fully permitted, either: it was no better. And, indeed, though we had buried Byelikov, how many such men in cases were left, how many more of them there will be!”
“That’s just how it is,” said Ivan Ivanovitch and he lighted his pipe.
“How many more of them there will be!” repeated Burkin.
The schoolmaster came out of the barn. He was a short, stout man, completely bald, with a black beard down to his waist. The two dogs came out with him.
“What a moon!” he said, looking upwards.
It was midnight. On the right could be seen the whole village, a long street stretching far away for four miles. All was buried in deep silent slumber; not a movement, not a sound; one could hardly believe that nature could be so still. When on a moonlight night you see a broad village street, with its cottages, haystacks, and slumbering willows, a feeling of calm comes over the soul; in this peace, wrapped away from care, toil, and sorrow in the darkness of night, it is mild, melancholy, beautiful, and it seems as though the stars look down upon it kindly and with tenderness, and as though there were no evil on earth and all were well. On the left the open country began from the end of the village; it could be seen stretching far away to the horizon, and there was no movement, no sound in that whole expanse bathed in moonlight.
“Yes, that is just how it is,” repeated Ivan Ivanovitch; “and isn’t our living in town, airless and crowded, our writing useless papers, our playing vint—isn’t that all a sort of case for us? And our spending our whole lives among trivial, fussy men and silly, idle women, our talking and our listening to all sorts of nonsense—isn’t that a case for us, too? If you like, I will tell you a very edifying story.”
“No; it’s time we were asleep,” said Burkin. “Tell it tomorrow.”
They went into the barn and lay down on the hay. And they were both covered up and beginning to doze when they suddenly heard light footsteps—patter, patter.... Some one was walking not far from the barn, walking a little and stopping, and a minute later, patter, patter again.... The dogs began growling.
“That’s Mavra,” said Burkin.
The footsteps died away.
“You see and hear that they lie,” said Ivan Ivanovitch, turning over on the other side, “and they call you a fool for putting up with their lying. You endure insult and humiliation, and dare not openly say that you are on the side of the honest and the free, and you lie and smile yourself; and all that for the sake of a crust of bread, for the sake of a warm corner, for the sake of a wretched little worthless rank in the service. No, one can’t go on living like this.”
“Well, you are off on another tack now, Ivan Ivanovitch,” said the schoolmaster. “Let us go to sleep!”
And ten minutes later Burkin was asleep. But Ivan Ivanovitch kept sighing and turning over from side to side; then he got up, went outside again, and, sitting in the doorway, lighted his pipe.

14. THE NEW VILLA

I

Two miles from the village of Obrutchanovo a huge bridge was being built. From the village, which stood up high on the steep river-bank, its trellis-like skeleton could be seen, and in foggy weather and on still winter days, when its delicate iron girders and all the scaffolding around was covered with hoar frost, it presented a picturesque and even fantastic spectacle. Kutcherov, the engineer who was building the bridge, a stout, broad-shouldered, bearded man in a soft crumpled cap drove through the village in his racing droshky or his open carriage. Now and then on holidays navvies working on the bridge would come to the village; they begged for alms, laughed at the women, and sometimes carried off something. But that was rare; as a rule the days passed quietly and peacefully as though no bridge-building were going on, and only in the evening, when camp fires gleamed near the bridge, the wind faintly wafted the songs of the navvies. And by day there was sometimes the mournful clang of metal, don-don-don.
It happened that the engineer’s wife came to see him. She was pleased with the river-banks and the gorgeous view over the green valley with trees, churches, flocks, and she began begging her husband to buy a small piece of ground and to build them a cottage on it. Her husband agreed. They bought sixty acres of land, and on the high bank in a field, where in earlier days the cows of Obrutchanovo used to wander, they built a pretty house of two storeys with a terrace and a verandah, with a tower and a flagstaff on which a flag fluttered on Sundays—they built it in about three months, and then all the winter they were planting big trees, and when spring came and everything began to be green there were already avenues to the new house, a gardener and two labourers in white aprons were digging near it, there was a little fountain, and a globe of looking-glass flashed so brilliantly that it was painful to look at. The house had already been named the New Villa.
On a bright, warm morning at the end of May two horses were brought to Obrutchanovo to the village blacksmith, Rodion Petrov. They came from the New Villa. The horses were sleek, graceful beasts, as white as snow, and strikingly alike.
“Perfect swans!” said Rodion, gazing at them with reverent admiration.
His wife Stepanida, his children and grandchildren came out into the street to look at them. By degrees a crowd collected. The Lytchkovs, father and son, both men with swollen faces and entirely beardless, came up bareheaded. Kozov, a tall, thin old man with a long, narrow beard, came up leaning on a stick with a crook handle: he kept winking with his crafty eyes and smiling ironically as though he knew something.
“It’s only that they are white; what is there in them?” he said. “Put mine on oats, and they will be just as sleek. They ought to be in a plough and with a whip, too....”
The coachman simply looked at him with disdain, but did not utter a word. And afterwards, while they were blowing up the fire at the forge, the coachman talked while he smoked cigarettes. The peasants learned from him various details: his employers were wealthy people; his mistress, Elena Ivanovna, had till her marriage lived in Moscow in a poor way as a governess; she was kind-hearted, compassionate, and fond of helping the poor. On the new estate, he told them, they were not going to plough or to sow, but simply to live for their pleasure, live only to breathe the fresh air. When he had finished and led the horses back a crowd of boys followed him, the dogs barked, and Kozov, looking after him, winked sarcastically.
“Landowners, too-oo!” he said. “They have built a house and set up horses, but I bet they are nobodies—landowners, too-oo.”
Kozov for some reason took a dislike from the first to the new house, to the white horses, and to the handsome, well-fed coachman. Kozov was a solitary man, a widower; he had a dreary life (he was prevented from working by a disease which he sometimes called a rupture and sometimes worms) he was maintained by his son, who worked at a confectioner’s in Harkov and sent him money; and from early morning till evening he sauntered at leisure about the river or about the village; if he saw, for instance, a peasant carting a log, or fishing, he would say: “That log’s dry wood—it is rotten,” or, “They won’t bite in weather like this.” In times of drought he would declare that there would not be a drop of rain till the frost came; and when the rains came he would say that everything would rot in the fields, that everything was ruined. And as he said these things he would wink as though he knew something.
At the New Villa they burned Bengal lights and sent up fireworks in the evenings, and a sailing-boat with red lanterns floated by Obrutchanovo. One morning the engineer’s wife, Elena Ivanovna, and her little daughter drove to the village in a carriage with yellow wheels and a pair of dark bay ponies; both mother and daughter were wearing broad-brimmed straw hats, bent down over their ears.
This was exactly at the time when they were carting manure, and the blacksmith Rodion, a tall, gaunt old man, bareheaded and barefooted, was standing near his dirty and repulsive-looking cart and, flustered, looked at the ponies, and it was evident by his face that he had never seen such little horses before.
“The Kutcherov lady has come!” was whispered around. “Look, the Kutcherov lady has come!”
Elena Ivanovna looked at the huts as though she were selecting one, and then stopped at the very poorest, at the windows of which there were so many children’s heads—flaxen, red, and dark. Stepanida, Rodion’s wife, a stout woman, came running out of the hut; her kerchief slipped off her grey head; she looked at the carriage facing the sun, and her face smiled and wrinkled up as though she were blind.
“This is for your children,” said Elena Ivanovna, and she gave her three roubles.
Stepanida suddenly burst into tears and bowed down to the ground. Rodion, too, flopped to the ground, displaying his brownish bald head, and as he did so he almost caught his wife in the ribs with the fork. Elena Ivanovna was overcome with confusion and drove back.

II

The Lytchkovs, father and son, caught in their meadows two cart-horses, a pony, and a broad-faced Aalhaus bull-calf, and with the help of red-headed Volodka, son of the blacksmith Rodion, drove them to the village. They called the village elder, collected witnesses, and went to look at the damage.
“All right, let ‘em!” said Kozov, winking, “le-et em! Let them get out of it if they can, the engineers! Do you think there is no such thing as law? All right! Send for the police inspector, draw up a statement!...”
“Draw up a statement,” repeated Volodka.
“I don’t want to let this pass!” shouted the younger Lytchkov. He shouted louder and louder, and his beardless face seemed to be more and more swollen. “They’ve set up a nice fashion! Leave them free, and they will ruin all the meadows! You’ve no sort of right to ill-treat people! We are not serfs now!”
“We are not serfs now!” repeated Volodka.
“We got on all right without a bridge,” said the elder Lytchkov gloomily; “we did not ask for it. What do we want a bridge for? We don’t want it!”
“Brothers, good Christians, we cannot leave it like this!”
“All right, let ‘em!” said Kozov, winking. “Let them get out of it if they can! Landowners, indeed!”
They went back to the village, and as they walked the younger Lytchkov beat himself on the breast with his fist and shouted all the way, and Volodka shouted, too, repeating his words. And meanwhile quite a crowd had gathered in the village round the thoroughbred bull-calf and the horses. The bullcalf was embarrassed and looked up from under his brows, but suddenly lowered his muzzle to the ground and took to his heels, kicking up his hind legs; Kozov was frightened and waved his stick at him, and they all burst out laughing. Then they locked up the beasts and waited.
In the evening the engineer sent five roubles for the damage, and the two horses, the pony and the bull-calf, without being fed or given water, returned home, their heads hanging with a guilty air as though they were convicted criminals.
On getting the five roubles the Lytchkovs, father and son, the village elder and Volodka, punted over the river in a boat and went to a hamlet on the other side where there was a tavern, and there had a long carousal. Their singing and the shouting of the younger Lytchkov could be heard from the village. Their women were uneasy and did not sleep all night. Rodion did not sleep either.
“It’s a bad business,” he said, sighing and turning from side to side. “The gentleman will be angry, and then there will be trouble.... They have insulted the gentleman.... Oh, they’ve insulted him. It’s a bad business...”
It happened that the peasants, Rodion amongst them, went into their forest to divide the clearings for mowing, and as they were returning home they were met by the engineer. He was wearing a red cotton shirt and high boots; a setter dog with its long tongue hanging out, followed behind him.
“Good-day, brothers,” he said.
The peasants stopped and took off their hats.
“I have long wanted to have a talk with you, friends,” he went on. “This is what it is. Ever since the early spring your cattle have been in my copse and garden every day. Everything is trampled down; the pigs have rooted up the meadow, are ruining everything in the kitchen garden, and all the undergrowth in the copse is destroyed. There is no getting on with your herdsmen; one asks them civilly, and they are rude. Damage is done on my estate every day and I do nothing—I don’t fine you or make a complaint; meanwhile you impounded my horses and my bull calf and exacted five roubles. Was that right? Is that neighbourly?” he went on, and his face was so soft and persuasive, and his expression was not forbidding. “Is that the way decent people behave? A week ago one of your people cut down two oak saplings in my copse. You have dug up the road to Eresnevo, and now I have to go two miles round. Why do you injure me at every step? What harm have I done you? For God’s sake, tell me! My wife and I do our utmost to live with you in peace and harmony; we help the peasants as we can. My wife is a kind, warm-hearted woman; she never refuses you help. That is her dream—to be of use to you and your children. You reward us with evil for our good. You are unjust, my friends. Think of that. I ask you earnestly to think it over. We treat you humanely; repay us in the same coin.”
He turned and went away. The peasants stood a little longer, put on their caps and walked away. Rodion, who always understood everything that was said to him in some peculiar way of his own, heaved a sigh and said:
“We must pay. ‘Repay in coin, my friends’... he said.”
They walked to the village in silence. On reaching home Rodion said his prayer, took off his boots, and sat down on the bench beside his wife. Stepanida and he always sat side by side when they were at home, and always walked side by side in the street; they ate and they drank and they slept always together, and the older they grew the more they loved one another. It was hot and crowded in their hut, and there were children everywhere—on the floors, in the windows, on the stove.... In spite of her advanced years Stepanida was still bearing children, and now, looking at the crowd of children, it was hard to distinguish which were Rodion’s and which were Volodka’s. Volodka’s wife, Lukerya, a plain young woman with prominent eyes and a nose like the beak of a bird, was kneading dough in a tub; Volodka was sitting on the stove with his legs hanging.
“On the road near Nikita’s buckwheat... the engineer with his dog...” Rodion began, after a rest, scratching his ribs and his elbow. “‘You must pay,’ says he... ‘coin,’ says he.... Coin or no coin, we shall have to collect ten kopecks from every hut. We’ve offended the gentleman very much. I am sorry for him....”
“We’ve lived without a bridge,” said Volodka, not looking at anyone, “and we don’t want one.”
“What next; the bridge is a government business.”
“We don’t want it.”
“Your opinion is not asked. What is it to you?”
“‘Your opinion is not asked,’” Volodka mimicked him. “We don’t want to drive anywhere; what do we want with a bridge? If we have to, we can cross by the boat.”
Someone from the yard outside knocked at the window so violently that it seemed to shake the whole hut.
“Is Volodka at home?” he heard the voice of the younger Lytchkov. “Volodka, come out, come along.”
Volodka jumped down off the stove and began looking for his cap.
“Don’t go, Volodka,” said Rodion diffidently. “Don’t go with them, son. You are foolish, like a little child; they will teach you no good; don’t go!”
“Don’t go, son,” said Stepanida, and she blinked as though about to shed tears. “I bet they are calling you to the tavern.”
“‘To the tavern,’” Volodka mimicked.
“You’ll come back drunk again, you currish Herod,” said Lukerya, looking at him angrily. “Go along, go along, and may you burn up with vodka, you tailless Satan!”
“You hold your tongue,” shouted Volodka.
“They’ve married me to a fool, they’ve ruined me, a luckless orphan, you red-headed drunkard...” wailed Lukerya, wiping her face with a hand covered with dough. “I wish I had never set eyes on you.”
Volodka gave her a blow on the ear and went off.

III

Elena Ivanovna and her little daughter visited the village on foot. They were out for a walk. It was a Sunday, and the peasant women and girls were walking up and down the street in their brightly-coloured dresses. Rodion and Stepanida, sitting side by side at their door, bowed and smiled to Elena Ivanovna and her little daughter as to acquaintances. From the windows more than a dozen children stared at them; their faces expressed amazement and curiosity, and they could be heard whispering:
“The Kutcherov lady has come! The Kutcherov lady!”
“Good-morning,” said Elena Ivanovna, and she stopped; she paused, and then asked: “Well, how are you getting on?”
“We get along all right, thank God,” answered Rodion, speaking rapidly. “To be sure we get along.”
“The life we lead!” smiled Stepanida. “You can see our poverty yourself, dear lady! The family is fourteen souls in all, and only two bread-winners. We are supposed to be blacksmiths, but when they bring us a horse to shoe we have no coal, nothing to buy it with. We are worried to death, lady,” she went on, and laughed. “Oh, oh, we are worried to death.”
Elena Ivanovna sat down at the entrance and, putting her arm round her little girl, pondered something, and judging from the little girl’s expression, melancholy thoughts were straying through her mind, too; as she brooded she played with the sumptuous lace on the parasol she had taken out of her mother’s hands.
“Poverty,” said Rodion, “a great deal of anxiety—you see no end to it. Here, God sends no rain... our life is not easy, there is no denying it.”
“You have a hard time in this life,” said Elena Ivanovna, “but in the other world you will be happy.”
Rodion did not understand her, and simply coughed into his clenched hand by way of reply. Stepanida said:
“Dear lady, the rich men will be all right in the next world, too. The rich put up candles, pay for services; the rich give to beggars, but what can the poor man do? He has no time to make the sign of the cross. He is the beggar of beggars himself; how can he think of his soul? And many sins come from poverty; from trouble we snarl at one another like dogs, we haven’t a good word to say to one another, and all sorts of things happen, dear lady—God forbid! It seems we have no luck in this world nor the next. All the luck has fallen to the rich.”
She spoke gaily; she was evidently used to talking of her hard life. And Rodion smiled, too; he was pleased that his old woman was so clever, so ready of speech.
“It is only on the surface that the rich seem to be happy,” said Elena Ivanovna. “Every man has his sorrow. Here my husband and I do not live poorly, we have means, but are we happy? I am young, but I have had four children; my children are always being ill. I am ill, too, and constantly being doctored.”
“And what is your illness?” asked Rodion.
“A woman’s complaint. I get no sleep; a continual headache gives me no peace. Here I am sitting and talking, but my head is bad, I am weak all over, and I should prefer the hardest labour to such a condition. My soul, too, is troubled; I am in continual fear for my children, my husband. Every family has its own trouble of some sort; we have ours. I am not of noble birth. My grandfather was a simple peasant, my father was a tradesman in Moscow; he was a plain, uneducated man, too, while my husband’s parents were wealthy and distinguished. They did not want him to marry me, but he disobeyed them, quarrelled with them, and they have not forgiven us to this day. That worries my husband; it troubles him and keeps him in constant agitation; he loves his mother, loves her dearly. So I am uneasy, too, my soul is in pain.”
Peasants, men and women, were by now standing round Rodion’s hut and listening. Kozov came up, too, and stood twitching his long, narrow beard. The Lytchkovs, father and son, drew near.
“And say what you like, one cannot be happy and satisfied if one does not feel in one’s proper place.” Elena Ivanovna went on. “Each of you has his strip of land, each of you works and knows what he is working for; my husband builds bridges—in short, everyone has his place, while I, I simply walk about. I have not my bit to work. I don’t work, and feel as though I were an outsider. I am saying all this that you may not judge from outward appearances; if a man is expensively dressed and has means it does not prove that he is satisfied with his life.”
She got up to go away and took her daughter by the hand.
“I like your place here very much,” she said, and smiled, and from that faint, diffident smile one could tell how unwell she really was, how young and how pretty; she had a pale, thinnish face with dark eyebrows and fair hair. And the little girl was just such another as her mother: thin, fair, and slender. There was a fragrance of scent about them.
“I like the river and the forest and the village,” Elena Ivanovna went on; “I could live here all my life, and I feel as though here I should get strong and find my place. I want to help you—I want to dreadfully—to be of use, to be a real friend to you. I know your need, and what I don’t know I feel, my heart guesses. I am sick, feeble, and for me perhaps it is not possible to change my life as I would. But I have children. I will try to bring them up that they may be of use to you, may love you. I shall impress upon them continually that their life does not belong to them, but to you. Only I beg you earnestly, I beseech you, trust us, live in friendship with us. My husband is a kind, good man. Don’t worry him, don’t irritate him. He is sensitive to every trifle, and yesterday, for instance, your cattle were in our vegetable garden, and one of your people broke down the fence to the bee-hives, and such an attitude to us drives my husband to despair. I beg you,” she went on in an imploring voice, and she clasped her hands on her bosom—“I beg you to treat us as good neighbours; let us live in peace! There is a saying, you know, that even a bad peace is better than a good quarrel, and, ‘Don’t buy property, but buy neighbours.’ I repeat my husband is a kind man and good; if all goes well we promise to do everything in our power for you; we will mend the roads, we will build a school for your children. I promise you.”
“Of course we thank you humbly, lady,” said Lytchkov the father, looking at the ground; “you are educated people; it is for you to know best. Only, you see, Voronov, a rich peasant at Eresnevo, promised to build a school; he, too, said, ‘I will do this for you,’ ‘I will do that for you,’ and he only put up the framework and refused to go on. And then they made the peasants put the roof on and finish it; it cost them a thousand roubles. Voronov did not care; he only stroked his beard, but the peasants felt it a bit hard.”
“That was a crow, but now there’s a rook, too,” said Kozov, and he winked.
There was the sound of laughter.
“We don’t want a school,” said Volodka sullenly. “Our children go to Petrovskoe, and they can go on going there; we don’t want it.”
Elena Ivanovna seemed suddenly intimidated; her face looked paler and thinner, she shrank into herself as though she had been touched with something coarse, and walked away without uttering another word. And she walked more and more quickly, without looking round.
“Lady,” said Rodion, walking after her, “lady, wait a bit; hear what I would say to you.”
He followed her without his cap, and spoke softly as though begging.
“Lady, wait and hear what I will say to you.”
They had walked out of the village, and Elena Ivanovna stopped beside a cart in the shade of an old mountain ash.
“Don’t be offended, lady,” said Rodion. “What does it mean? Have patience. Have patience for a couple of years. You will live here, you will have patience, and it will all come round. Our folks are good and peaceable; there’s no harm in them; it’s God’s truth I’m telling you. Don’t mind Kozov and the Lytchkovs, and don’t mind Volodka. He’s a fool; he listens to the first that speaks. The others are quiet folks; they are silent. Some would be glad, you know, to say a word from the heart and to stand up for themselves, but cannot. They have a heart and a conscience, but no tongue. Don’t be offended... have patience.... What does it matter?”
Elena Ivanovna looked at the broad, tranquil river, pondering, and tears flowed down her cheeks. And Rodion was troubled by those tears; he almost cried himself.
“Never mind...” he muttered. “Have patience for a couple of years. You can have the school, you can have the roads, only not all at once. If you went, let us say, to sow corn on that mound you would first have to weed it out, to pick out all the stones, and then to plough, and work and work... and with the people, you see, it is the same... you must work and work until you overcome them.”
The crowd had moved away from Rodion’s hut, and was coming along the street towards the mountain ash. They began singing songs and playing the concertina, and they kept coming closer and closer....
“Mamma, let us go away from here,” said the little girl, huddling up to her mother, pale and shaking all over; “let us go away, mamma!
“Where?”
“To Moscow.... Let us go, mamma.”
The child began crying.
Rodion was utterly overcome; his face broke into profuse perspiration; he took out of his pocket a little crooked cucumber, like a half-moon, covered with crumbs of rye bread, and began thrusting it into the little girl’s hands.
“Come, come,” he muttered, scowling severely; “take the little cucumber, eat it up.... You mustn’t cry. Mamma will whip you.... She’ll tell your father of you when you get home. Come, come....”
They walked on, and he still followed behind them, wanting to say something friendly and persuasive to them. And seeing that they were both absorbed in their own thoughts and their own griefs, and not noticing him, he stopped and, shading his eyes from the sun, looked after them for a long time till they disappeared into their copse.

IV

The engineer seemed to grow irritable and petty, and in every trivial incident saw an act of robbery or outrage. His gate was kept bolted even by day, and at night two watchmen walked up and down the garden beating a board; and they gave up employing anyone from Obrutchanovo as a labourer. As ill-luck would have it someone (either a peasant or one of the workmen) took the new wheels off the cart and replaced them by old ones, then soon afterwards two bridles and a pair of pincers were carried off, and murmurs arose even in the village. People began to say that a search should be made at the Lytchkovs’ and at Volodka’s, and then the bridles and the pincers were found under the hedge in the engineer’s garden; someone had thrown them down there.
It happened that the peasants were coming in a crowd out of the forest, and again they met the engineer on the road. He stopped, and without wishing them good-day he began, looking angrily first at one, then at another:
“I have begged you not to gather mushrooms in the park and near the yard, but to leave them for my wife and children, but your girls come before daybreak and there is not a mushroom left....Whether one asks you or not it makes no difference. Entreaties, and friendliness, and persuasion I see are all useless.”
He fixed his indignant eyes on Rodion and went on:
“My wife and I behaved to you as human beings, as to our equals, and you? But what’s the use of talking! It will end by our looking down upon you. There is nothing left!”
And making an effort to restrain his anger, not to say too much, he turned and went on.
On getting home Rodion said his prayer, took off his boots, and sat down beside his wife.
“Yes...” he began with a sigh. “We were walking along just now, and Mr. Kutcherov met us.... Yes.... He saw the girls at daybreak... ‘Why don’t they bring mushrooms,’... he said ‘to my wife and children?’ he said.... And then he looked at me and he said: ‘I and my wife will look after you,’ he said. I wanted to fall down at his feet, but I hadn’t the courage.... God give him health... God bless him!...”
Stephania crossed herself and sighed.
“They are kind, simple-hearted people,” Rodion went on. “‘We shall look after you.’... He promised me that before everyone. In our old age... it wouldn’t be a bad thing.... I should always pray for them.... Holy Mother, bless them....”
The Feast of the Exaltation of the Cross, the fourteenth of September, was the festival of the village church. The Lytchkovs, father and son, went across the river early in the morning and returned to dinner drunk; they spent a long time going about the village, alternately singing and swearing; then they had a fight and went to the New Villa to complain. First Lytchkov the father went into the yard with a long ashen stick in his hands. He stopped irresolutely and took off his hat. Just at that moment the engineer and his family were sitting on the verandah, drinking tea.
“What do you want?” shouted the engineer.
“Your honour...” Lytchkov began, and burst into tears. “Show the Divine mercy, protect me... my son makes my life a misery... your honour...”
Lytchkov the son walked up, too; he, too, was bareheaded and had a stick in his hand; he stopped and fixed his drunken senseless eyes on the verandah.
“It is not my business to settle your affairs,” said the engineer. “Go to the rural captain or the police officer.”
“I have been everywhere.... I have lodged a petition...” said Lytchkov the father, and he sobbed. “Where can I go now? He can kill me now, it seems. He can do anything. Is that the way to treat a father? A father?”
He raised his stick and hit his son on the head; the son raised his stick and struck his father just on his bald patch such a blow that the stick bounced back. The father did not even flinch, but hit his son again and again on the head. And so they stood and kept hitting one another on the head, and it looked not so much like a fight as some sort of a game. And peasants, men and women, stood in a crowd at the gate and looked into the garden, and the faces of all were grave. They were the peasants who had come to greet them for the holiday, but seeing the Lytchkovs, they were ashamed and did not go in.
The next morning Elena Ivanovna went with the children to Moscow. And there was a rumour that the engineer was selling his house.…

V

The peasants had long ago grown used to the sight of the bridge, and it was difficult to imagine the river at that place without a bridge. The heap of rubble left from the building of it had long been overgrown with grass, the navvies were forgotten, and instead of the strains of the “Dubinushka” that they used to sing, the peasants heard almost every hour the sounds of a passing train.
The New Villa has long ago been sold; now it belongs to a government clerk who comes here from the town for the holidays with his family, drinks tea on the terrace, and then goes back to the town again. He wears a cockade on his cap; he talks and clears his throat as though he were a very important official, though he is only of the rank of a collegiate secretary, and when the peasants bow he makes no response.
In Obrutchanovo everyone has grown older; Kozov is dead. In Rodion’s hut there are even more children. Volodka has grown a long red beard. They are still as poor as ever.
In the early spring the Obrutchanovo peasants were sawing wood near the station. And after work they were going home; they walked without haste one after the other. Broad saws curved over their shoulders; the sun was reflected in them. The nightingales were singing in the bushes on the bank, larks were trilling in the heavens. It was quiet at the New Villa; there was not a soul there, and only golden pigeons—golden because the sunlight was streaming upon them—were flying over the house. All of them—Rodion, the two Lytchkovs, and Volodka—thought of the white horses, the little ponies, the fireworks, the boat with the lanterns; they remembered how the engineer’s wife, so beautiful and so grandly dressed, had come into the village and talked to them in such a friendly way. And it seemed as though all that had never been; it was like a dream or a fairy-tale.
They trudged along, tired out, and mused as they went.... In their village, they mused, the people were good, quiet, sensible, fearing God, and Elena Ivanovna, too, was quiet, kind, and gentle; it made one sad to look at her, but why had they not got on together? Why had they parted like enemies? How was it that some mist had shrouded from their eyes what mattered most, and had let them see nothing but damage done by cattle, bridles, pincers, and all those trivial things which now, as they remembered them, seemed so nonsensical? How was it that with the new owner they lived in peace, and yet had been on bad terms with the engineer?
And not knowing what answer to make to these questions they were all silent except Volodka, who muttered something.
“What is it?” Rodion asked.
“We lived without a bridge...” said Volodka gloomily. “We lived without a bridge, and did not ask for one... and we don’t want it....”
No one answered him and they walked on in silence with drooping heads.

15. ON OFFICIAL DUTY

THE deputy examining magistrate and the district doctor were going to an inquest in the village of Syrnya. On the road they were overtaken by a snowstorm; they spent a long time going round and round, and arrived, not at midday, as they had intended, but in the evening when it was dark. They put up for the night at the Zemstvo hut. It so happened that it was in this hut that the dead body was lying—the corpse of the Zemstvo insurance agent, Lesnitsky, who had arrived in Syrnya three days before and, ordering the samovar in the hut, had shot himself, to the great surprise of everyone; and the fact that he had ended his life so strangely, after unpacking his eatables and laying them out on the table, and with the samovar before him, led many people to suspect that it was a case of murder; an inquest was necessary.
In the outer room the doctor and the examining magistrate shook the snow off themselves and knocked it off their boots. And meanwhile the old village constable, Ilya Loshadin, stood by, holding a little tin lamp. There was a strong smell of paraffin.
“Who are you?” asked the doctor.
“Conshtable,...” answered the constable.
He used to spell it “conshtable” when he signed the receipts at the post office.
“And where are the witnesses?”
“They must have gone to tea, your honor.”
On the right was the parlor, the travelers’ or gentry’s room; on the left the kitchen, with a big stove and sleeping shelves under the rafters. The doctor and the examining magistrate, followed by the constable, holding the lamp high above his head, went into the parlor. Here a still, long body covered with white linen was lying on the floor close to the table-legs. In the dim light of the lamp they could clearly see, besides the white covering, new rubber galoshes, and everything about it was uncanny and sinister: the dark walls, and the silence, and the galoshes, and the stillness of the dead body. On the table stood a samovar, cold long ago; and round it parcels, probably the eatables.
“To shoot oneself in the Zemstvo hut, how tactless!” said the doctor. “If one does want to put a bullet through one’s brains, one ought to do it at home in some outhouse.”
He sank on to a bench, just as he was, in his cap, his fur coat, and his felt overboots; his fellow-traveler, the examining magistrate, sat down opposite.
“These hysterical, neurasthenic people are great egoists,” the doctor went on hotly. “If a neurasthenic sleeps in the same room with you, he rustles his newspaper; when he dines with you, he gets up a scene with his wife without troubling about your presence; and when he feels inclined to shoot himself, he shoots himself in a village in a Zemstvo hut, so as to give the maximum of trouble to everybody. These gentlemen in every circumstance of life think of no one but themselves! That’s why the elderly so dislike our ‘nervous age.’”
“The elderly dislike so many things,” said the examining magistrate, yawning. “You should point out to the elder generation what the difference is between the suicides of the past and the suicides of to-day. In the old days the so-called gentleman shot himself because he had made away with Government money, but nowadays it is because he is sick of life, depressed.... Which is better?”
“Sick of life, depressed; but you must admit that he might have shot himself somewhere else.”
“Such trouble!” said the constable, “such trouble! It’s a real affliction. The people are very much upset, your honor; they haven’t slept these three nights. The children are crying. The cows ought to be milked, but the women won’t go to the stall—they are afraid... for fear the gentleman should appear to them in the darkness. Of course they are silly women, but some of the men are frightened too. As soon as it is dark they won’t go by the hut one by one, but only in a flock together. And the witnesses too....”
Dr. Startchenko, a middle-aged man in spectacles with a dark beard, and the examining magistrate Lyzhin, a fair man, still young, who had only taken his degree two years before and looked more like a student than an official, sat in silence, musing. They were vexed that they were late. Now they had to wait till morning, and to stay here for the night, though it was not yet six o’clock; and they had before them a long evening, a dark night, boredom, uncomfortable beds, beetles, and cold in the morning; and listening to the blizzard that howled in the chimney and in the loft, they both thought how unlike all this was the life which they would have chosen for themselves and of which they had once dreamed, and how far away they both were from their contemporaries, who were at that moment walking about the lighted streets in town without noticing the weather, or were getting ready for the theatre, or sitting in their studies over a book. Oh, how much they would have given now only to stroll along the Nevsky Prospect, or along Petrovka in Moscow, to listen to decent singing, to sit for an hour or so in a restaurant!
“Oo-oo-oo-oo!” sang the storm in the loft, and something outside slammed viciously, probably the signboard on the hut. “Oo-oo-oo-oo!”
“You can do as you please, but I have no desire to stay here,” said Startchenko, getting up. “It’s not six yet, it’s too early to go to bed; I am off. Von Taunitz lives not far from here, only a couple of miles from Syrnya. I shall go to see him and spend the evening there. Constable, run and tell my coachman not to take the horses out. And what are you going to do?” he asked Lyzhin.
“I don’t know; I expect I shall go to sleep.”
The doctor wrapped himself in his fur coat and went out. Lyzhin could hear him talking to the coachman and the bells beginning to quiver on the frozen horses. He drove off.
“It is not nice for you, sir, to spend the night in here,” said the constable; “come into the other room. It’s dirty, but for one night it won’t matter. I’ll get a samovar from a peasant and heat it directly. I’ll heap up some hay for you, and then you go to sleep, and God bless you, your honor.”
A little later the examining magistrate was sitting in the kitchen drinking tea, while Loshadin, the constable, was standing at the door talking. He was an old man about sixty, short and very thin, bent and white, with a naive smile on his face and watery eyes, and he kept smacking with his lips as though he were sucking a sweetmeat. He was wearing a short sheepskin coat and high felt boots, and held his stick in his hands all the time. The youth of the examining magistrate aroused his compassion, and that was probably why he addressed him familiarly.
“The elder gave orders that he was to be informed when the police superintendent or the examining magistrate came,” he said, “so I suppose I must go now.... It’s nearly three miles to the volost, and the storm, the snowdrifts, are something terrible—maybe one won’t get there before midnight. Ough! how the wind roars!”
“I don’t need the elder,” said Lyzhin. “There is nothing for him to do here.”
He looked at the old man with curiosity, and asked:
“Tell me, grandfather, how many years have you been constable?”
“How many? Why, thirty years. Five years after the Freedom I began going as constable, that’s how I reckon it. And from that time I have been going every day since. Other people have holidays, but I am always going. When it’s Easter and the church bells are ringing and Christ has risen, I still go about with my bag—to the treasury, to the post, to the police superintendent’s lodgings, to the rural captain, to the tax inspector, to the municipal office, to the gentry, to the peasants, to all orthodox Christians. I carry parcels, notices, tax papers, letters, forms of different sorts, circulars, and to be sure, kind gentleman, there are all sorts of forms nowadays, so as to note down the numbers—yellow, white, and red—and every gentleman or priest or well-to-do peasant must write down a dozen times in the year how much he has sown and harvested, how many quarters or poods he has of rye, how many of oats, how many of hay, and what the weather’s like, you know, and insects, too, of all sorts. To be sure you can write what you like, it’s only a regulation, but one must go and give out the notices and then go again and collect them. Here, for instance, there’s no need to cut open the gentleman; you know yourself it’s a silly thing, it’s only dirtying your hands, and here you have been put to trouble, your honor; you have come because it’s the regulation; you can’t help it. For thirty years I have been going round according to regulation. In the summer it is all right, it is warm and dry; but in winter and autumn it’s uncomfortable. At times I have been almost drowned and almost frozen; all sorts of things have happened—wicked people set on me in the forest and took away my bag; I have been beaten, and I have been before a court of law.”
“What were you accused of?”
“Of fraud.”
“How do you mean?”
“Why, you see, Hrisanf Grigoryev, the clerk, sold the contractor some boards belonging to someone else—cheated him, in fact. I was mixed up in it. They sent me to the tavern for vodka; well, the clerk did not share with me—did not even offer me a glass; but as through my poverty I was—in appearance, I mean—not a man to be relied upon, not a man of any worth, we were both brought to trial; he was sent to prison, but, praise God! I was acquitted on all points. They read a notice, you know, in the court. And they were all in uniforms—in the court, I mean. I can tell you, your honor, my duties for anyone not used to them are terrible, absolutely killing; but to me it is nothing. In fact, my feet ache when I am not walking. And at home it is worse for me. At home one has to heat the stove for the clerk in the volost office, to fetch water for him, to clean his boots.”
“And what wages do you get?” Lyzhin asked.
“Eighty-four roubles a year.”
“I’ll bet you get other little sums coming in. You do, don’t you?”
“Other little sums? No, indeed! Gentlemen nowadays don’t often give tips. Gentlemen nowadays are strict, they take offense at anything. If you bring them a notice they are offended, if you take off your cap before them they are offended. ‘You have come to the wrong entrance,’ they say. ‘You are a drunkard,’ they say. ‘You smell of onion; you are a blockhead; you are the son of a bitch.’ There are kind-hearted ones, of course; but what does one get from them? They only laugh and call one all sorts of names. Mr. Altuhin, for instance, he is a good-natured gentleman; and if you look at him he seems sober and in his right mind, but so soon as he sees me he shouts and does not know what he means himself. He gave me such a name ‘You,’ said he,...” The constable uttered some word, but in such a low voice that it was impossible to make out what he said.
“What?” Lyzhin asked. “Say it again.”
“‘Administration,’” the constable repeated aloud. “He has been calling me that for a long while, for the last six years. ‘Hullo, Administration!’ But I don’t mind; let him, God bless him! Sometimes a lady will send one a glass of vodka and a bit of pie and one drinks to her health. But peasants give more; peasants are more kind-hearted, they have the fear of God in their hearts: one will give a bit of bread, another a drop of cabbage soup, another will stand one a glass. The village elders treat one to tea in the tavern. Here the witnesses have gone to their tea. ‘Loshadin,’ they said, ‘you stay here and keep watch for us,’ and they gave me a kopeck each. You see, they are frightened, not being used to it, and yesterday they gave me fifteen kopecks and offered me a glass.”
“And you, aren’t you frightened?”
“I am, sir; but of course it is my duty, there is no getting away from it. In the summer I was taking a convict to the town, and he set upon me and gave me such a drubbing! And all around were fields, forest—how could I get away from him? It’s just the same here. I remember the gentleman, Mr. Lesnitsky, when he was so high, and I knew his father and mother. I am from the village of Nedoshtchotova, and they, the Lesnitsky family, were not more than three-quarters of a mile from us and less than that, their ground next to ours, and Mr. Lesnitsky had a sister, a God-fearing and tender-hearted lady. Lord keep the soul of Thy servant Yulya, eternal memory to her! She was never married, and when she was dying she divided all her property; she left three hundred acres to the monastery, and six hundred to the commune of peasants of Nedoshtchotova to commemorate her soul; but her brother hid the will, they do say burnt it in the stove, and took all this land for himself. He thought, to be sure, it was for his benefit; but—nay, wait a bit, you won’t get on in the world through injustice, brother. The gentleman did not go to confession for twenty years after. He kept away from the church, to be sure, and died impenitent. He burst. He was a very fat man, so he burst lengthways. Then everything was taken from the young master, from Seryozha, to pay the debts—everything there was. Well, he had not gone very far in his studies, he couldn’t do anything, and the president of the Rural Board, his uncle—‘I’ll take him’—Seryozha, I mean—thinks he, ‘for an agent; let him collect the insurance, that’s not a difficult job,’ and the gentleman was young and proud, he wanted to be living on a bigger scale and in better style and with more freedom. To be sure it was a come-down for him to be jolting about the district in a wretched cart and talking to the peasants; he would walk and keep looking on the ground, looking on the ground and saying nothing; if you called his name right in his ear, ‘Sergey Sergeyitch!’ he would look round like this, ‘Eh?’ and look down on the ground again, and now you see he has laid hands on himself. There’s no sense in it, your honor, it’s not right, and there’s no making out what’s the meaning of it, merciful Lord! Say your father was rich and you are poor; it is mortifying, there’s no doubt about it, but there, you must make up your mind to it. I used to live in good style, too; I had two horses, your honor, three cows, I used to keep twenty head of sheep; but the time has come, and I am left with nothing but a wretched bag, and even that is not mine but Government property. And now in our Nedoshtchotova, if the truth is to be told, my house is the worst of the lot. Makey had four footmen, and now Makey is a footman himself. Petrak had four laborers, and now Petrak is a laborer himself.”
“How was it you became poor?” asked the examining magistrate.
“My sons drink terribly. I could not tell you how they drink, you wouldn’t believe it.”
Lyzhin listened and thought how he, Lyzhin, would go back sooner or later to Moscow, while this old man would stay here for ever, and would always be walking and walking. And how many times in his life he would come across such battered, unkempt old men, not “men of any worth,” in whose souls fifteen kopecks, glasses of vodka, and a profound belief that you can’t get on in this life by dishonesty, were equally firmly rooted.
Then he grew tired of listening, and told the old man to bring him some hay for his bed, There was an iron bedstead with a pillow and a quilt in the traveler’s room, and it could be fetched in; but the dead man had been lying by it for nearly three days (and perhaps sitting on it just before his death), and it would be disagreeable to sleep upon it now....
“It’s only half-past seven,” thought Lyzhin, glancing at his watch. “How awful it is!”
He was not sleepy, but having nothing to do to pass away the time, he lay down and covered himself with a rug. Loshadin went in and out several times, clearing away the tea-things; smacking his lips and sighing, he kept tramping round the table; at last he took his little lamp and went out, and, looking at his long, gray-headed, bent figure from behind, Lyzhin thought:
“Just like a magician in an opera.”
It was dark. The moon must have been behind the clouds, as the windows and the snow on the window-frames could be seen distinctly.
“Oo-oo-oo!” sang the storm, “Oo-oo-oo-oo!”
“Ho-ho-ly sa-aints!” wailed a woman in the loft, or it sounded like it. “Ho-ho-ly sa-aints!”
“B-booh!” something outside banged against the wall. “Trah!”
The examining magistrate listened: there was no woman up there, it was the wind howling. It was rather cold, and he put his fur coat over his rug. As he got warm he thought how remote all this—the storm, and the hut, and the old man, and the dead body lying in the next room—how remote it all was from the life he desired for himself, and how alien it all was to him, how petty, how uninteresting. If this man had killed himself in Moscow or somewhere in the neighborhood, and he had had to hold an inquest on him there, it would have been interesting, important, and perhaps he might even have been afraid to sleep in the next room to the corpse. Here, nearly a thousand miles from Moscow, all this was seen somehow in a different light; it was not life, they were not human beings, but something only existing “according to the regulation,” as Loshadin said; it would leave not the faintest trace in the memory, and would be forgotten as soon as he, Lyzhin, drove away from Syrnya. The fatherland, the real Russia, was Moscow, Petersburg; but here he was in the provinces, the colonies. When one dreamed of playing a leading part, of becoming a popular figure, of being, for instance, examining magistrate in particularly important cases or prosecutor in a circuit court, of being a society lion, one always thought of Moscow. To live, one must be in Moscow; here one cared for nothing, one grew easily resigned to one’s insignificant position, and only expected one thing of life—to get away quickly, quickly. And Lyzhin mentally moved about the Moscow streets, went into the familiar houses, met his kindred, his comrades, and there was a sweet pang at his heart at the thought that he was only twenty-six, and that if in five or ten years he could break away from here and get to Moscow, even then it would not be too late and he would still have a whole life before him. And as he sank into unconsciousness, as his thoughts began to be confused, he imagined the long corridor of the court at Moscow, himself delivering a speech, his sisters, the orchestra which for some reason kept droning: “Oo-oo-oo-oo! Oo-oooo-oo!”
“Booh! Trah!” sounded again. “Booh!”
And he suddenly recalled how one day, when he was talking to the bookkeeper in the little office of the Rural Board, a thin, pale gentleman with black hair and dark eyes walked in; he had a disagreeable look in his eyes such as one sees in people who have slept too long after dinner, and it spoilt his delicate, intelligent profile; and the high boots he was wearing did not suit him, but looked clumsy. The bookkeeper had introduced him: “This is our insurance agent.”
“So that was Lesnitsky,... this same man,” Lyzhin reflected now.
He recalled Lesnitsky’s soft voice, imagined his gait, and it seemed to him that someone was walking beside him now with a step like Lesnitsky’s.
All at once he felt frightened, his head turned cold.
“Who’s there?” he asked in alarm.
“The conshtable!”
“What do you want here?”
“I have come to ask, your honor—you said this evening that you did not want the elder, but I am afraid he may be angry. He told me to go to him. Shouldn’t I go?”
“That’s enough, you bother me,” said Lyzhin with vexation, and he covered himself up again.
“He may be angry.... I’ll go, your honor. I hope you will be comfortable,” and Loshadin went out.
In the passage there was coughing and subdued voices. The witnesses must have returned.
“We’ll let those poor beggars get away early to-morrow,...” thought the examining magistrate; “we’ll begin the inquest as soon as it is daylight.”
He began sinking into forgetfulness when suddenly there were steps again, not timid this time but rapid and noisy. There was the slam of a door, voices, the scratching of a match....
“Are you asleep? Are you asleep?” Dr. Startchenko was asking him hurriedly and angrily as he struck one match after another; he was covered with snow, and brought a chill air in with him. “Are you asleep? Get up! Let us go to Von Taunitz’s. He has sent his own horses for you. Come along. There, at any rate, you will have supper, and sleep like a human being. You see I have come for you myself. The horses are splendid, we shall get there in twenty minutes.”
“And what time is it now?”
“A quarter past ten.”
Lyzhin, sleepy and discontented, put on his felt overboots, his fur-lined coat, his cap and hood, and went out with the doctor. There was not a very sharp frost, but a violent and piercing wind was blowing and driving along the street the clouds of snow which seemed to be racing away in terror: high drifts were heaped up already under the fences and at the doorways. The doctor and the examining magistrate got into the sledge, and the white coachman bent over them to button up the cover. They were both hot.
“Ready!”
They drove through the village. “Cutting a feathery furrow,” thought the examining magistrate, listlessly watching the action of the trace horse’s legs. There were lights in all the huts, as though it were the eve of a great holiday: the peasants had not gone to bed because they were afraid of the dead body. The coachman preserved a sullen silence, probably he had felt dreary while he was waiting by the Zemstvo hut, and now he, too, was thinking of the dead man.
“At the Von Taunitz’s,” said Startchenko, “they all set upon me when they heard that you were left to spend the night in the hut, and asked me why I did not bring you with me.”
As they drove out of the village, at the turning the coachman suddenly shouted at the top of his voice: “Out of the way!”
They caught a glimpse of a man: he was standing up to his knees in the snow, moving off the road and staring at the horses. The examining magistrate saw a stick with a crook, and a beard and a bag, and he fancied that it was Loshadin, and even fancied that he was smiling. He flashed by and disappeared.
The road ran at first along the edge of the forest, then along a broad forest clearing; they caught glimpses of old pines and a young birch copse, and tall, gnarled young oak trees standing singly in the clearings where the wood had lately been cut; but soon it was all merged in the clouds of snow. The coachman said he could see the forest; the examining magistrate could see nothing but the trace horse. The wind blew on their backs.
All at once the horses stopped.
“Well, what is it now?” asked Startchenko crossly.
The coachman got down from the box without a word and began running round the sledge, treading on his heels; he made larger and larger circles, getting further and further away from the sledge, and it looked as though he were dancing; at last he came back and began to turn off to the right.
“You’ve got off the road, eh?” asked Startchenko.
“It’s all ri-ight....”
Then there was a little village and not a single light in it. Again the forest and the fields. Again they lost the road, and again the coachman got down from the box and danced round the sledge. The sledge flew along a dark avenue, flew swiftly on. And the heated trace horse’s hoofs knocked against the sledge. Here there was a fearful roaring sound from the trees, and nothing could be seen, as though they were flying on into space; and all at once the glaring light at the entrance and the windows flashed upon their eyes, and they heard the good-natured, drawn-out barking of dogs. They had arrived.
While they were taking off their fur coats and their felt boots below, “Un Petit Verre de Clicquot” was being played upon the piano overhead, and they could hear the children beating time with their feet. Immediately on going in they were aware of the snug warmth and special smell of the old apartments of a mansion where, whatever the weather outside, life is so warm and clean and comfortable.
“That’s capital!” said Von Taunitz, a fat man with an incredibly thick neck and with whiskers, as he shook the examining magistrate’s hand. “That’s capital! You are very welcome, delighted to make your acquaintance. We are colleagues to some extent, you know. At one time I was deputy prosecutor; but not for long, only two years. I came here to look after the estate, and here I have grown old—an old fogey, in fact. You are very welcome,” he went on, evidently restraining his voice so as not to speak too loud; he was going upstairs with his guests. “I have no wife, she’s dead. But here, I will introduce my daughters,” and turning round, he shouted down the stairs in a voice of thunder: “Tell Ignat to have the sledge ready at eight o’clock to-morrow morning.”
His four daughters, young and pretty girls, all wearing gray dresses and with their hair done up in the same style, and their cousin, also young and attractive, with her children, were in the drawing-room. Startchenko, who knew them already, began at once begging them to sing something, and two of the young ladies spent a long time declaring they could not sing and that they had no music; then the cousin sat down to the piano, and with trembling voices, they sang a duet from “The Queen of Spades.” Again “Un Petit Verre de Clicquot” was played, and the children skipped about, beating time with their feet. And Startchenko pranced about too. Everybody laughed.
Then the children said good-night and went off to bed. The examining magistrate laughed, danced a quadrille, flirted, and kept wondering whether it was not all a dream? The kitchen of the Zemstvo hut, the heap of hay in the corner, the rustle of the beetles, the revolting poverty-stricken surroundings, the voices of the witnesses, the wind, the snow storm, the danger of being lost; and then all at once this splendid, brightly lighted room, the sounds of the piano, the lovely girls, the curly-headed children, the gay, happy laughter—such a transformation seemed to him like a fairy tale, and it seemed incredible that such transitions were possible at the distance of some two miles in the course of one hour. And dreary thoughts prevented him from enjoying himself, and he kept thinking this was not life here, but bits of life fragments, that everything here was accidental, that one could draw no conclusions from it; and he even felt sorry for these girls, who were living and would end their lives in the wilds, in a province far away from the center of culture, where nothing is accidental, but everything is in accordance with reason and law, and where, for instance, every suicide is intelligible, so that one can explain why it has happened and what is its significance in the general scheme of things. He imagined that if the life surrounding him here in the wilds were not intelligible to him, and if he did not see it, it meant that it did not exist at all.
At supper the conversation turned on Lesnitsky.
“He left a wife and child,” said Startchenko. “I would forbid neurasthenics and all people whose nervous system is out of order to marry, I would deprive them of the right and possibility of multiplying their kind. To bring into the world nervous, invalid children is a crime.”
“He was an unfortunate young man,” said Von Taunitz, sighing gently and shaking his head. “What a lot one must suffer and think about before one brings oneself to take one’s own life,... a young life! Such a misfortune may happen in any family, and that is awful. It is hard to bear such a thing, insufferable....”
And all the girls listened in silence with grave faces, looking at their father. Lyzhin felt that he, too, must say something, but he couldn’t think of anything, and merely said:
“Yes, suicide is an undesirable phenomenon.”
He slept in a warm room, in a soft bed covered with a quilt under which there were fine clean sheets, but for some reason did not feel comfortable: perhaps because the doctor and Von Taunitz were, for a long time, talking in the adjoining room, and overhead he heard, through the ceiling and in the stove, the wind roaring just as in the Zemstvo hut, and as plaintively howling: “Oo-oo-oo-oo!”
Von Taunitz’s wife had died two years before, and he was still unable to resign himself to his loss and, whatever he was talking about, always mentioned his wife; and there was no trace of a prosecutor left about him now.
“Is it possible that I may some day come to such a condition?” thought Lyzhin, as he fell asleep, still hearing through the wall his host’s subdued, as it were bereaved, voice.
The examining magistrate did not sleep soundly. He felt hot and uncomfortable, and it seemed to him in his sleep that he was not at Von Taunitz’s, and not in a soft clean bed, but still in the hay at the Zemstvo hut, hearing the subdued voices of the witnesses; he fancied that Lesnitsky was close by, not fifteen paces away. In his dreams he remembered how the insurance agent, black-haired and pale, wearing dusty high boots, had come into the bookkeeper’s office. “This is our insurance agent....”
Then he dreamed that Lesnitsky and Loshadin the constable were walking through the open country in the snow, side by side, supporting each other; the snow was whirling about their heads, the wind was blowing on their backs, but they walked on, singing: “We go on, and on, and on....”
The old man was like a magician in an opera, and both of them were singing as though they were on the stage:
“We go on, and on, and on!... You are in the warmth, in the light and snugness, but we are walking in the frost and the storm, through the deep snow.... We know nothing of ease, we know nothing of joy.... We bear all the burden of this life, yours and ours.... Oo-oo-oo! We go on, and on, and on....”
Lyzhin woke and sat up in bed. What a confused, bad dream! And why did he dream of the constable and the agent together? What nonsense! And now while Lyzhin’s heart was throbbing violently and he was sitting on his bed, holding his head in his hands, it seemed to him that there really was something in common between the lives of the insurance agent and the constable. Don’t they really go side by side holding each other up? Some tie unseen, but significant and essential, existed between them, and even between them and Von Taunitz and between all men—all men; in this life, even in the remotest desert, nothing is accidental, everything is full of one common idea, everything has one soul, one aim, and to understand it it is not enough to think, it is not enough to reason, one must have also, it seems, the gift of insight into life, a gift which is evidently not bestowed on all. And the unhappy man who had broken down, who had killed himself—the “neurasthenic,” as the doctor called him—and the old peasant who spent every day of his life going from one man to another, were only accidental, were only fragments of life for one who thought of his own life as accidental, but were parts of one organism—marvellous and rational—for one who thought of his own life as part of that universal whole and understood it. So thought Lyzhin, and it was a thought that had long lain hidden in his soul, and only now it was unfolded broadly and clearly to his consciousness.
He lay down and began to drop asleep; and again they were going along together, singing: “We go on, and on, and on.... We take from life what is hardest and bitterest in it, and we leave you what is easy and joyful; and sitting at supper, you can coldly and sensibly discuss why we suffer and perish, and why we are not as sound and as satisfied as you.”
What they were singing had occurred to his mind before, but the thought was somewhere in the background behind his other thoughts, and flickered timidly like a faraway light in foggy weather. And he felt that this suicide and the peasant’s sufferings lay upon his conscience, too; to resign himself to the fact that these people, submissive to their fate, should take up the burden of what was hardest and gloomiest in life—how awful it was! To accept this, and to desire for himself a life full of light and movement among happy and contented people, and to be continually dreaming of such, means dreaming of fresh suicides of men crushed by toil and anxiety, or of men weak and outcast whom people only talk of sometimes at supper with annoyance or mockery, without going to their help.... And again:
“We go on, and on, and on...” as though someone were beating with a hammer on his temples.
He woke early in the morning with a headache, roused by a noise; in the next room Von Taunitz was saying loudly to the doctor:
“It’s impossible for you to go now. Look what’s going on outside. Don’t argue, you had better ask the coachman; he won’t take you in such weather for a million.”
“But it’s only two miles,” said the doctor in an imploring voice.
“Well, if it were only half a mile. If you can’t, then you can’t. Directly you drive out of the gates it is perfect hell, you would be off the road in a minute. Nothing will induce me to let you go, you can say what you like.”
“It’s bound to be quieter towards evening,” said the peasant who was heating the stove.
And in the next room the doctor began talking of the rigorous climate and its influence on the character of the Russian, of the long winters which, by preventing movement from place to place, hinder the intellectual development of the people; and Lyzhin listened with vexation to these observations and looked out of window at the snow drifts which were piled on the fence. He gazed at the white dust which covered the whole visible expanse, at the trees which bowed their heads despairingly to right and then to left, listened to the howling and the banging, and thought gloomily:
“Well, what moral can be drawn from it? It’s a blizzard and that is all about it....”
At midday they had lunch, then wandered aimlessly about the house; they went to the windows.
“And Lesnitsky is lying there,” thought Lyzhin, watching the whirling snow, which raced furiously round and round upon the drifts. “Lesnitsky is lying there, the witnesses are waiting....”
They talked of the weather, saying that the snowstorm usually lasted two days and nights, rarely longer. At six o’clock they had dinner, then they played cards, sang, danced; at last they had supper. The day was over, they went to bed.
In the night, towards morning, it all subsided. When they got up and looked out of window, the bare willows with their weakly drooping branches were standing perfectly motionless; it was dull and still, as though nature now were ashamed of its orgy, of its mad nights, and the license it had given to its passions. The horses, harnessed tandem, had been waiting at the front door since five o’clock in the morning. When it was fully daylight the doctor and the examining magistrate put on their fur coats and felt boots, and, saying good-by to their host, went out.
At the steps beside the coachman stood the familiar figure of the constable, Ilya Loshadin, with an old leather bag across his shoulder and no cap on his head, covered with snow all over, and his face was red and wet with perspiration. The footman who had come out to help the gentlemen and cover their legs looked at him sternly and said:
“What are you standing here for, you old devil? Get away!”
“Your honor, the people are anxious,” said Loshadin, smiling naively all over his face, and evidently pleased at seeing at last the people he had waited for so long. “The people are very uneasy, the children are crying.... They thought, your honor, that you had gone back to the town again. Show us the heavenly mercy, our benefactors!...”
The doctor and the examining magistrate said nothing, got into the sledge, and drove to Syrnya.

1. ЕГЕРЬ (1885)
2. ГОРЕ (1885)
3. ДАМЫ (1886)
4. ДЛИННЫЙ ЯЗЫК (1886)
5. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ (1886)
6. ШАМПАНСКОЕ (РАССКАЗ ПРОХОДИМЦА) (1887)
7. ТИФ (1887)
8. РАССКАЗ ГОСПОЖИ NN (1887)
9. КРАСАВИЦЫ (1888)
10. СОСЕДИ (1892)
11. ДОМ С МЕЗОНИНОМ (1896)
12. НА ПОДВОДЕ (1897)
13. ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ (1898)
14. НОВАЯ ДАЧА (1899)
15. ПО ДЕЛАМ СЛУЖБЫ (1899)

1. ЕГЕРЬ

Знойный и душный полдень. На небе ни облачка... Выжженная солнцем трава глядит уныло, безнадежно: хоть и будет дождь, но уж не зеленеть ей... Лес стоит молча, неподвижно, словно всматривается куда-то своими верхушками или ждет чего-то.По краю сечи лениво, вразвалку, плетется высокий узкоплечий мужчина лет сорока, в красной рубахе, латаных господских штанах и в больших сапогах. Плетется он по дороге. Направо зеленеет сеча, налево, до самого горизонта, тянется золотистое море поспевшей ржи... Он красен и вспотел. На его красивой белокурой голове ухарски сидит белый картузик с прямым, жокейским козырьком, очевидно подарок какого-нибудь расщедрившегося барича. Через плечо перекинут ягдташ, в котором лежит скомканный петух-тетерев. Мужчина держит в руках двустволку со взведенными курками и щурит глаза на своего старого, тощего пса, который бежит впереди и обнюхивает кустарник. Кругом тихо, ни звука... Всё живое попряталось от зноя.— Егор Власыч! — слышит вдруг охотник тихий голос.Он вздрагивает и, оглядевшись, хмурит брови. Возле него, словно из земли выросши, стоит бледнолицая баба лет тридцати, с серпом в руке. Она старается заглянуть в его лицо и застенчиво улыбается.— А, это ты, Пелагея! — говорит охотник, останавливаясь и медленно спуская курки. — Гм!.. Как же это ты сюда попала?— Тут из нашей деревни бабы работают, так вот и я с ими... В работницах, Егор Власыч.— Тэк... — мычит Егор Власыч и медленно идет дальше.Пелагея за ним. Проходят молча шагов двадцать.— Давно уж я вас не видала, Егор Власыч... — говорит Пелагея, нежно глядя на двигающиеся плечи и лопатки охотника. — Как заходили вы на Святой в нашу избу воды напиться, так с той поры вас и не видали... На Святой на минутку зашли, да и то бог знает как... в пьяном виде... Побранили, побили и ушли... Уж я ждала, ждала... глаза все проглядела, вас поджидаючи... Эх, Егор Власыч, Егор Власыч! Хоть бы разочек зашли!— Что ж мне у тебя делать-то?— Оно, конечно, делать нечего, да так... все-таки ж хозяйство... Поглядеть, как и что... Вы хозяин... Ишь ты, тетерьку подстрелили. Егор Власыч! Да вы бы сели, отдохнули...Говоря всё это, Пелагея смеется, как дурочка, и глядит вверх на лицо Егора... От лица ее так и дышит счастьем...— Посидеть? Пожалуй... — говорит равнодушным тоном Егор и выбирает местечко между двумя рядом растущими елками. — Что ж ты стоишь? Садись и ты!Пелагея садится поодаль на припеке и, стыдясь своей радости, закрывает рукой улыбающийся рот. Минуты две проходят в молчании.— Хоть бы разочек зашли, — говорит тихо Пелагея.— Зачем? — вздыхает Егор, снимая свой картузик и вытирая рукавом красный лоб. — Нет никакой надобности. Зайти на час-другой — канитель одна, только тебя взбаламутишь, а постоянно жить в деревне — душа не терпит... Сама знаешь, человек я балованный... Мне чтоб и кровать была, и чай хороший, и разговоры деликатные... чтоб все степени мне были, а у тебя там на деревне беднота, копоть... Я и дня не выживу. Ежели б указ такой, положим, вышел, чтоб беспременно мне у тебя жить, так я бы или избу сжег, или руки бы на себя наложил. Сызмалетства во мне это баловство сидит, ничего не поделаешь.— Таперя вы где живете?— У барина, Дмитрия Иваныча, в охотниках. К его столу дичь поставляю, а больше так... из-за удовольствия меня держит.— Не степенное ваше дело, Егор Власыч... Для людей это баловство, а у вас оно словно как бы и ремесло... занятие настоящее...— Не понимаешь ты, глупая, — говорит Егор, мечтательно глядя на небо. — Ты отродясь не понимала и век тебе ее понять, что я за человек... По-твоему, я шальной, заблудящий человек, а который понимающий, для того я что ни на есть лучший стрелок во всем уезде. Господа это чувствуют и даже в журнале про меня печатали. Ни один человек не сравняется со мной по охотницкой части... А что я вашим деревенским занятием брезгаю, так это не из баловства, не из гордости. С самого младенчества, знаешь, я окромя ружья и собак никакого занятия не знал. Ружье отнимают, я за удочку, удочку отнимают, я руками промышляю. Ну, и по лошадиной части барышничал, по ярмаркам рыскал, когда деньги водились, а сама знаешь, что ежели который мужик записался в охотники или в лошадники, то прощай соха. Раз сядет в человека вольный дух, то ничем его не выковыришь. Тоже вот ежели который барин пойдет в ахтеры или по другим каким художествам, то не быть ему ни в чиновниках, ни в помещиках. Ты баба, не понимаешь, а это понимать надо.— Я понимаю, Егор Власыч.— Стало быть, не понимаешь, коли плакать собираешься...— Я... я не плачу... — говорит Пелагея, отворачиваясь. — Грех, Егор Власыч! Хоть бы денек со мной, несчастной, пожили. Уж двенадцать лет, как я за вас вышла, а... а промеж нас ни разу любови не было!.. Я... я не плачу...— Любови... — бормочет Егор, почесывая руку. — Никакой любови не может быть. Одно только звание, что мы муж и жена, а нешто это так и есть? Я для тебя дикий человек есть, ты для меня простая баба, не понимающая. Нешто мы пара? Я вольный, балованный, гулящий, а ты работница, лапотница, в грязи живешь, спины не разгибаешь. О тебе я так понимаю, что я по охотницкой части первый человек, а ты с жалостью на меня глядишь... Где же тут пара?— Да ведь венчаны, Егор Власыч! — всхлипывает Пелагея.— Не волей венчаны... Нешто забыла? Графа Сергея Павлыча благодари... и себя. Граф из зависти, что я лучше его стреляю, месяц целый вином меня спаивал, а пьяного не токмо что перевенчать, но и в другую веру совратить можно. Взял и в отместку пьяного на тебе женил... Егеря на скотнице! Ты видала, что я пьяный, зачем выходила? Не крепостная ведь, могла супротив пойти! Оно, конечно, скотнице счастье за егеря выйти, да ведь надо рассуждение иметь. Ну, вот теперь и мучайся, плачь. Графу смешки, а ты плачь... бейся об стену...Наступает молчание. Над сечей пролетают три дикие утки. Егор глядит на них и провожает их глазами до тех пор, пока они, превратившись в три едва видные точки, не опускаются далеко за лесом.— Чем живешь? — спрашивает он, переводя глаза с уток на Пелагею.— Таперя на работу хожу, а зимой ребеночка из воспитательного дома беру, кормлю соской. Полтора рубля в месяц дают.— Так...Опять молчание. С сжатой полосы несется тихая песня, которая обрывается в самом начале. Жарко петь...— Сказывают, что вы Акулине новую избу поставили, — говорит Пелагея.Егор молчит.— Стало быть, она вам по сердцу...— Счастье уж твое такое, судьба! — говорит охотник, потягиваясь. — Терпи, сирота. Но, одначе, прощай, заболтался... К вечеру мне в Болтово поспеть нужно...Егор поднимается, потягивается и перекидывает ружье через плечо. Пелагея встает.— А когда же в деревню придете? — спрашивает она тихо.— Незачем. Тверезый никогда не приду, а от пьяного тебе мало корысти. Злоблюсь я пьяный... Прощай!— Прощайте, Егор Власыч...Егор надевает картуз на затылок и, чмокнув собаке, продолжает свой путь. Пелагея стоит на месте и глядит ему вслед... Она видит его двигающиеся лопатки, молодецкий затылок, ленивую, небрежную поступь, и глаза ее наполняются грустью и нежной лаской... Взгляд ее бегает по тощей, высокой фигуре мужа и ласкает, нежит его... Он, словно чувствуя этот взгляд, останавливается и оглядывается... Молчит он, но по его лицу, по приподнятым плечам Пелагее видно, что он хочет ей сказать что-то. Она робко подходит к нему и глядит на него умоляющими глазами.— На тебе! — говорит он, отворачиваясь.Он подает ей истрепанный рубль и быстро отходит.— Прощайте, Егор Власыч! — говорит она, машинально принимая рубль.Он идет по длинной, прямой, как вытянутый ремень, дороге... Она, бледная, неподвижная, как статуя, стоит и ловит взглядом каждый его шаг. Но вот красный цвет его рубахи сливается с темным цветом брюк, шаги не видимы, собаку не отличишь от сапог. Виден только один картузик, но... вдруг Егор круто поворачивает направо в сечу и картузик исчезает в зелени.— Прощайте, Егор Власыч! — шепчет Пелагея и поднимается на цыпочки, чтобы хоть еще раз увидать белый картузик.

2. ГОРЕ

Токарь Григорий Петров, издавна известный за великолепного мастера и в то же время за самого непутевого мужика во всей Галчинской волости, везет свою больную старуху в земскую больницу. Нужно ему проехать верст тридцать, а между тем дорога ужасная, с которой не справиться казенному почтарю, а не то что такому лежебоке, как токарь Григорий. Прямо навстречу бьет резкий, холодный ветер. В воздухе, куда ни взглянешь, кружатся целые облака снежинок, так что не разберешь, идет ли снег с неба, или с земли. За снежным туманом не видно ни поля, ни телеграфных столбов, ни леса, а когда на Григория налетает особенно сильный порыв ветра, тогда не бывает видно даже дуги. Дряхлая, слабосильная кобылка плетется еле-еле. Вся энергия ее ушла на вытаскивание ног из глубокого снега и подергиванье головой. Токарь торопится. Он беспокойно прыгает на облучке и то и дело хлещет по лошадиной спине.— Ты, Матрена, не плачь... — бормочет он. — Потерпи малость. В больницу, бог даст, приедем и мигом у тебя, это самое... Даст тебе Павел Иваныч капелек, или кровь пустить прикажет, или, может, милости его угодно будет спиртиком каким тебя растереть, оно и тово... оттянет от бока. Павел Иваныч постарается... Покричит, ногами потопочет, а уж постарается... Славный господин, обходительный, дай бог ему здоровья... Сейчас, как приедем, перво-наперво выскочит из своей фатеры и начнет чертей перебирать. «Как? Почему такое? — закричит. — Почему не вовремя приехал? Нешто я собака какая, чтоб цельный день с вами, чертями, возиться? Почему утром не приехал? Вон! Чтоб и духу твоего не было. Завтра приезжай!» А я и скажу: «Господин доктор! Павел Иваныч! Ваше высокоблагородие!» Да поезжай же ты, чтоб тебе пусто было, чёрт! Но!Токарь хлещет по лошаденке и, не глядя на старуху, продолжает бормотать себе под нос:— «Ваше высокоблагородие! Истинно, как перед богом... вот вам крест, выехал я чуть свет. Где ж тут к сроку поспеть, ежели господь... матерь божия... прогневался и метель такую послал? Сами изволите видеть... Какая лошадь поблагороднее, и та не выедет, а у меня, сами изволите видеть, не лошадь, а срамота!» А Павел Иваныч нахмурится и закричит: «Знаем вас! Завсегда оправдание найдете! Особливо ты, Гришка! Давно тебя знаю! Небось, раз пять в кабак заезжал!» А я ему: «Ваше высокоблагородие! Да нешто я злодей какой или нехристь? Старуха душу богу отдает, помирает, а я стану по кабакам бегать! Что вы, помилуйте! Чтоб им пусто было, кабакам этим!» Тогда Павел Иваныч прикажет тебя в больницу снесть. А я в ноги... «Павел Иваныч! Ваше высокоблагородие! Благодарим вас всепокорно! Простите нас, дураков, анафемов, не обессудьте нас, мужиков! Нас бы в три шеи надо, а вы изволите беспокоиться, ножки свои в снег марать!» А Павел Иваныч взглянет этак, словно ударить захочет, и скажет: «Чем в ноги-то бухать, ты бы лучше, дурак, водки не лопал да старуху жалел. Пороть тебя надо!» — «Истинно пороть, Павел Иваныч, побей меня бог, пороть! А как же нам в ноги не кланяться, ежели благодетели вы наши, отцы родные? Ваше высокоблагородие! Верно слово... вот как перед богом... плюньте тогда в глаза, ежели обману: как только моя Матрена, это самое, выздоровеет, станет на свою настоящую точку, то всё, что соизволите приказать, всё для вашей милости сделаю! Портсигарчик, ежели желаете, из карельской березы... шары для крокета, кегли могу выточить самые заграничные... всё для вас сделаю! Ни копейки с вас не возьму! В Москве бы с вас за такой портсигарчик четыре рубля взяли, а я ни копейки». Доктор засмеется и скажет: «Ну, ладно, ладно... Чувствую! Только жалко, что ты пьяница»... Я, брат старуха, понимаю, как с господами надо. Нет того господина, чтоб я с ним не сумел поговорить. Только привел бы бог с дороги не сбиться. Ишь метет! Все глаза запорошило.И токарь бормочет без конца. Болтает он языком машинально, чтоб хоть немного заглушить свое тяжелое чувство. Слов на языке много, но мыслей и вопросов в голове еще больше. Горе застало токаря врасплох, нежданно-негаданно, и теперь он никак не может очнуться, прийти в себя, сообразить. Жил доселе безмятежно, ровно, в пьяном полузабытьи, не зная ни горя, ни радостей, и вдруг чувствует теперь в душе ужасную боль. Беспечный лежебока и пьянчужка очутился ни с того ни с сего в положении человека занятого, озабоченного, спешащего и даже борющегося с природой.Токарь помнит, что горе началось со вчерашнего вечера. Когда вчера вечером воротился он домой, по обыкновению пьяненьким, и по застарелой привычке начал браниться и махать кулаками, старуха взглянула на своего буяна так, как раньше никогда не глядела. Обыкновенно выражение ее старческих глаз было мученическое, кроткое, как у собак, которых много бьют и плохо кормят, теперь же она глядела сурово и неподвижно, как глядят святые на иконах или умирающие. С этих странных, нехороших глаз и началось горе. Ошалевший токарь выпросил у соседа лошаденку и теперь везет старуху в больницу, в надежде, что Павел Иваныч порошками и мазями возвратит старухе ее прежний взгляд.— Ты же, Матрена, тово... — бормочет он. — Ежели Павел Иваныч спросит, бил я тебя или нет, говори: никак нет! А я тебя не буду больше бить. Вот те крест. Да нешто я бил тебя по злобе? Бил так, зря. Я тебя жалею. Другому бы и горя мало, а я вот везу... стараюсь. А метет-то, метет! Господи, твоя воля! Привел бы только бог с дороги не сбиться... Что, болит бок? Матрена, что ж ты молчишь? Я тебя спрашиваю: болит бок?Странно ему кажется, что на лице у старухи не тает снег, странно, что само лицо как-то особенно вытянулось, приняло бледно-серый, грязно-восковой цвет и стало строгим, серьезным.— Ну и дура! — бормочет токарь. — Я тебе по совести, как перед богом... а ты, тово... Ну и дура! Возьму вот и не повезу к Павлу Иванычу!Токарь опускает вожжи и задумывается. Оглянуться на старуху он не решается: страшно! Задать ей вопрос и не получить ответа тоже страшно. Наконец, чтоб покончить с неизвестностью, он, не оглядываясь на старуху, нащупывает ее холодную руку. Поднятая рука падает как плеть.— Померла, стало быть! Комиссия!И токарь плачет. Ему не так жалко, как досадно. Он думает: как на этом свете всё быстро делается! Не успело еще начаться его горе, как уж готова развязка. Не успел он пожить со старухой, высказать ей, пожалеть ее, как она уже умерла. Жил он с нею сорок лет, но ведь эти сорок лет прошли, словно в тумане. За пьянством, драками и нуждой не чувствовалась жизнь. И, как на зло, старуха умерла как раз в то самое время, когда он почувствовал, что жалеет ее, жить без нее не может, страшно виноват перед ней.— А ведь она по миру ходила! — вспоминает он. — Сам я посылал ее хлеба у людей просить, комиссия! Ей бы, дуре, еще лет десяток прожить, а то, небось, думает, что я и взаправду такой. Мать пресвятая, да куда же к лешему я это еду? Теперь не лечить надо, а хоронить. Поворачивай!Токарь поворачивает назад и изо всей силы бьет по лошадке. Путь с каждым часом становится всё хуже и хуже. Теперь уже дуги совсем не видно. Изредка сани наедут на молодую елку, темный предмет оцарапает руки токаря, мелькнет перед его глазами, и поле зрения опять становится белым, кружащимся.«Жить бы сызнова»... — думает токарь.Вспоминает он, что Матрена лет сорок тому назад была молодой, красивой, веселой, из богатого двора. Выдали ее за него замуж потому, что польстились на его мастерство. Все данные были для хорошего житья, но беда в том, что он как напился после свадьбы, завалился на печку, так словно и до сих пор не просыпался. Свадьбу он помнит, а что было после свадьбы — хоть убей, ничего не помнит, кроме разве того, что пил, лежал, дрался. Так и пропали сорок лет.Белые снежные облака начинают мало-помалу сереть. Наступают сумерки.— Куда ж я еду? — спохватывается вдруг токарь. — Хоронить надо, а я в больницу... Ошалел словно!Токарь опять поворачивает назад и опять бьет по лошади. Кобылка напрягает все свои силы и, фыркая, бежит мелкой рысцой. Токарь раз за разом хлещет ее по спине... Сзади слышится какой-то стук, и он, хоть не оглядывается, но знает, что это стучит голова покойницы о сани. А воздух всё темнеет и темнеет, ветер становится холоднее и резче...«Сызнова бы жить... — думает токарь. — Инструмент бы новый завесть, заказы брать... деньги бы старухе отдавать... да!»И вот он роняет вожжи. Ищет их, хочет поднять и никак не поднимет; руки не действуют...«Всё равно... — думает он, — сама лошадь пойдет, знает дорогу. Поспать бы теперь... Покеда там похороны или панихида, прилечь бы».Токарь закрывает глаза и дремлет. Немного погодя, он слышит, что лошадь остановилась. Он открывает глаза и видит перед собой что-то темное, похожее на избу или скирду...Ему бы вылезти из саней и узнать, в чем дело, но во всем теле стоит такая лень, что лучше замерзнуть, чем двинуться с места... И он безмятежно засыпает.Просыпается он в большой комнате с крашеными стенами. Из окон льет яркий солнечный день. Токарь видит перед собой людей и первым делом хочет показать себя степенным, с понятием.— Панихидку бы, братцы, по старухе! — говорит он. — Батюшке бы сказать...— Ну, ладно, ладно! Лежи уж! — обрывает его чей-то голос.— Батюшка! Павел Иваныч! — удивляется токарь, видя перед собой доктора. — Вашескородие! Благодетель!Хочет он вскочить и бухнуть перед медициной в ноги, но чувствует, что руки и ноги его не слушаются.— Ваше высокородие! Ноги же мои где? Где руки?— Прощайся с руками и ногами... Отморозил! Ну, ну... чего же ты плачешь? Пожил, и слава богу! Небось, шесть десятков прожил — будет с тебя!— Горе!.. Вышескородие, горе ведь! Простите великодушно! Еще бы годочков пять-шесть...— Зачем?— Лошадь-то чужая, отдать надо... Старуху хоронить... И как на этом свете всё скоро делается! Ваше высокородие! Павел Иваныч! Портсигарчик из карельской березы наилучший! Крокетик выточу...Доктор машет рукой и выходит из палаты. Токарю — аминь!

3. ДАМЫ

Федор Петрович, директор народных училищ N—ской губернии, считающий себя человеком справедливым и великодушным, принимал однажды у себя в канцелярии учителя Временского.
— Нет, г. Временский, — говорил он, — отставка неизбежна. С таким голосом, как у вас, нельзя продолжать учительской службы. Да как он у вас пропал?
— Я холодного пива, вспотевши, выпил... — прошипел учитель.
— Экая жалость! Служил человек четырнадцать лет, и вдруг такая напасть! Чёрт знает из-за какого пустяка приходится свою карьеру ломать. Что же вы теперь намерены делать?
Учитель ничего не ответил.
— Вы семейный? — спросил директор.
— Жена и двое детей, ваше превосходительство... — прошипел учитель.
Наступило молчание. Директор встал из-за стола и прошелся из угла в угол, волнуясь.
— Ума не приложу, что мне с вами делать! — сказал он. — Учителем быть вы не можете, до пенсии вы еще не дотянули... отпустить же вас на произвол судьбы, на все четыре стороны, не совсем ловко. Вы для нас свой человек, прослужили четырнадцать лет, значит, наше дело помочь вам... Но как помочь? Что я для вас могу сделать? Войдите вы в мое положение: что я могу для вас сделать?
Наступило молчание; директор ходил и всё думал, а Временский, подавленный своим горем, сидел на краешке стула и тоже думал. Вдруг директор просиял и даже пальцами щелкнул.
— Удивляюсь, как это я раньше не вспомнил! — заговорил он быстро. — Послушайте, вот что я могу предложить вам... На будущей неделе письмоводитель у нас в приюте уходит в отставку. Если хотите, поступайте на его место! Вот вам!
Временский, не ожидавший такой милости, тоже просиял.
— И отлично, — сказал директор. — Сегодня же напишите прошение...
Отпустив Временского, Федор Петрович почувствовал облегчение и даже удовольствие: перед ним уже не торчала согбенная фигура шипящего педагога, и приятно было сознавать, что, предложив Временскому свободную вакансию, он поступил справедливо и по совести, как добрый, вполне порядочный человек. Но это хорошее настроение продолжалось недолго. Когда он вернулся домой и сел обедать, его жена, Настасья Ивановна, вдруг вспомнила:
— Ах, да, чуть было не забыла! Вчера приезжала ко мне Нина Сергеевна и просила за одного молодого человека. Говорят, у нас в приюте вакансия открывается...
— Да, но это место уже другому обещано, — сказал директор и нахмурился. — И ты знаешь мое правило: я никогда не даю мест по протекции.
— Я знаю, но для Нины Сергеевны, полагаю, можно сделать исключение. Она нас как родных любит, а мы для нее до сих пор еще ничего хорошего не сделали. И не думай, Федя, отказывать! Своими капризами ты и ее обидишь и меня.
— А кого она рекомендует?
— Ползухина.
— Какого Ползухина? Это того, что на Новый год в собрании Чацкого играл? Джентльмена этого? Ни за что!
Директор перестал есть.
— Ни за что! — повторил он. — Боже меня сохрани!
— Но почему же?
— Пойми, матушка, что уж ежели молодой человек действует не прямо, а через женщин, то, стало быть, он дрянь! Почему он сам ко мне не идет?
После обеда директор лег у себя в кабинете на софе и стал читать полученные газеты и письма.
«Милый Федор Петрович! — писала ему жена городского головы. — Вы как-то говорили, что я сердцеведка и знаток людей. Теперь вам предстоит проверить это на деле. К вам придет на днях просить места письмоводителя в нашем приюте некий К. Н. Ползухин, которого я знаю за прекрасного молодого человека. Юноша очень симпатичен. Приняв в нем участие, вы убедитесь...» и т. д.
— Ни за что! — проговорил директор. — Боже меня сохрани!
После этого не проходило дня, чтобы директор не получал писем, рекомендовавших Ползухина. В одно прекрасное утро явился и сам Ползухин, молодой человек, полный, с бритым, жокейским лицом, в новой черной паре...
— По делам службы я принимаю не здесь, а в канцелярии, — сказал сухо директор, выслушав его просьбу.
— Простите, ваше превосходительство, но наши общие знакомые посоветовали мне обратиться именно сюда.
— Гм!.. — промычал директор, с ненавистью глядя на его остроносые башмаки. — Насколько я знаю, — сказал он, — у вашего батюшки есть состояние и вы не нуждаетесь, какая же вам надобность проситься на это место? Ведь жалованье грошовое!
— Я не из-за жалованья, а так... И все-таки служба казенная...
— Так-с... Мне кажется, через месяц же вам надоест эта должность и вы ее бросите, а между тем есть кандидаты, для которых это место — карьера на всю жизнь. Есть бедняки, для которых...
— Не надоест, ваше превосходительство! — перебил Ползухин. — Честное слово, я буду стараться!
Директора взорвало.
— Послушайте, — спросил он, презрительно улыбаясь, — почему вы не обратились сразу ко мне, а нашли нужным предварительно беспокоить дам?
— Я не знал, что это для вас будет неприятно, — ответил Ползухин и сконфузился. — Но, ваше превосходительство, если вы не придаете значения рекомендательным письмам, то я могу вам представить аттестации...
Он достал из кармана бумагу и подал ее директору. Под аттестацией, написанной канцелярским слогом и почерком, стояла подпись губернатора. По всему видно было, что губернатор подписал не читая, лишь бы только отделаться от какой-нибудь навязчивой барыни.
— Нечего делать, преклоняюсь... слушаю-с... — сказал директор, прочитав аттестацию, и вздохнул, — Подавайте завтра прошение... Нечего делать...
И когда Ползухин ушел, директор весь отдался чувству отвращения.
— Дрянь! — шипел он, шагая из угла в угол. — Добился-таки своего, негодный шаркун, бабий угодник! Гадина! Тварь!
Директор громко плюнул в дверь, за которой скрылся Ползухин, и вдруг сконфузился, потому что в это время входила к нему в кабинет барыня, жена управляющего казенной палаты...
— Я на минутку, на минутку... — начала барыня. — Садитесь, кум, и слушайте меня внимательно... Ну-с, говорят, у вас есть свободная вакансия... Завтра или сегодня будет у вас молодой человек, некто Ползухин...
Барыня щебетала, а директор глядел на нее мутными, осовелыми глазами, как человек, собирающийся упасть в обморок, глядел и улыбался из приличия.
А на другой день, принимая у себя в канцелярии Временского, директор долго не решался сказать ему правду. Он мялся, путался и не находил, с чего начать, что сказать. Ему хотелось извиниться перед учителем, рассказать ему всю сущую правду, но язык заплетался, как у пьяного, уши горели и стало вдруг обидно и досадно, что приходится играть такую нелепую роль — в своей канцелярии, перед своим подчиненным. Он вдруг ударил по столу, вскочил и закричал сердито:
— Нет у меня для вас места! Нет и нет! Оставьте меня в покое! Не мучайте меня! Отстаньте от меня, наконец, сделайте одолжение!
И вышел из канцелярии.

4. ДЛИННЫЙ ЯЗЫК

Наталья Михайловна, молодая дамочка, приехавшая утром из Ялты, обедала и, неугомонно треща языком, рассказывала мужу о том, какие прелести в Крыму. Муж, обрадованный, глядел с умилением на ее восторженное лицо, слушал и изредка задавал вопросы...
– Но, говорят, жизнь там необычайно дорога? - спросил он между прочим.
– Как тебе сказать? По-моему, дороговизну преувеличили, папочка. Не так страшен черт, как его рисуют. Я, например, с Юлией Петровной имела очень удобный и приличный номер за двадцать рублей в сутки. Все, дружочек мой, зависит от уменья жить. Конечно, если ты захочешь поехать куда-нибудь в горы... например, на Ай-Петри... возьмешь лошадь, проводника, - ну, тогда, конечно, дорого. Ужас, как дорого! Но, Васечка, какие там го-оры! Представь ты себе высокие-высокие горы, на тысячу раз выше, чем церковь... Наверху туман, туман, туман... Внизу громаднейшие камни, камни, камни... И пинии... Ах, вспомнить не могу!
– Кстати... без тебя тут я в каком-то журнале читал про тамошних проводников-татар... Такие мерзости! Что, это в самом деле какие-нибудь особенные люди?
Наталья Михайловна сделала презрительную гримаску и мотнула головой.
– Обыкновенные татары, ничего особенного... - сказала она. - Впрочем, я видела их издалека, мельком... Указывали мне на них, но я не обратила внимания. Всегда, папочка, я чувствовала предубеждение ко всем этим черкесам, грекам... маврам!..
– Говорят, донжуаны страшные.
– Может быть! Бывают мерзавки, которые...
Наталья Михайловна вдруг вскочила, точно вспомнила что-то страшное, полминуты глядела на мужа испуганными глазами и сказала, растягивая каждое слово:
– Васечка, я тебе скажу, какие есть без-нрав-ствен-ны-е! Ах, какие безнравственные! Не то чтобы, знаешь, простые или среднего круга, а аристократки, эти надутые бонтонши! Просто ужас, глазам своим я не верила! Умру и не забуду! Ну, можно ли забыться до такой степени, чтобы... ах, Васечка, я даже и говорить не хочу! Взять хотя бы мою спутницу Юлию Петровну... Такой хороший муж, двое детей... принадлежит к порядочному кругу, корчит всегда из себя святую и - вдруг, можешь себе представить... Только, папочка, это, конечно, entre nous... Даешь честное слово, что никому не скажешь?
– Ну, вот еще выдумала! Разумеется, не скажу.
– Честное слово? Смотри же! Я тебе верю...
Дамочка положила вилку, придала своему лицу таинственной выражение и зашептала:
– Представь ты себе такую вещь... Поехала эта Юлия Петровна в горы... Была отличная погода! Впереди едет она со своим проводником, немножко позади - я. Отъехали мы версты три-четыре, вдруг, понимаешь ты, Васечка, Юлия вскрикивает и хватает себя за грудь. Ее татарин хватает ее за талию, иначе бы она с седла свалилась... Я со своим проводником подъезжаю к ней... Что такое? В чем дело? "Ох, кричит, умираю! Дурно! Не могу дальше ехать!" Представь мой испуг! Так поедемте, говорю, назад! "Нет, говорит, Natalie, не могу я ехать назад! Если я сделаю еще хоть один шаг, то умру от боли! У меня спазмы!" И просит, умоляет ради Бога меня и моего Сулеймана, чтобы мы вернулись назад в город и привезли ей бестужевских капель, которые ей помогают.
– Постой... Я тебя не совсем понимаю... - пробормотал муж, почесывая лоб. - Раньше ты говорила, что видела этих татар только издалека, а теперь про какого-то Сулеймана рассказываешь.
– Ну, ты опять придираешься к слову! - поморщилась дамочка, нимало не смущаясь. - Терпеть не могу подозрительности! Терпеть не могу! Глупо и глупо!
– Я не придираюсь, но... зачем говорить неправду? Каталась с татарами, ну, так тому и быть, Бог с тобой, но... зачем вилять?
– Гм!., вот странный! - возмутилась дамочка. - Ревнует к Сулейману! Воображаю, как это ты поехал бы в горы без проводника! Воображаю! Если не знаешь тамошней жизни, не понимаешь, то лучше молчи. Молчи и молчи! Без проводника там шагу нельзя сделать.
– Еще бы!
– Пожалуйста, без этих глупых улыбок! Я тебе не Юлия какая-нибудь... Я ее и не оправдываю, но я... пссс! Я хоть и не корчу из себя святой, но еще не настолько забылась. У меня Сулейман не выходил из границ... Не-ет! Маметкул, бывало, у Юлии все время сидит, а у меня, как только бьет одиннадцать часов, сейчас: "Сулейман, марш! Уходите!" И мой глупый татарка уходит. Он у меня, папочка, в ежовых был... Как только разворчится насчет денег или чего-нибудь, я сейчас: "Ка-ак? Что-о? Что-о-о?" Так у него вся душа в пятки... Ха-ха-ха... Глаза, понимаешь, Васечка, черные-пречерные, как у-уголь, морденка татарская, глупая такая, смешная... Я его вот как держала! Вот!
– Воображаю... - промычал супруг, катая шарики из хлеба.
– Глупо, Васечка! Я ведь знаю, какие у тебя мысли! Я знаю, что ты думаешь... Но, я тебя уверяю, он у меня даже во время прогулок не выходил из границ. Например, едем ли в горы, или к водопаду Учан-Су, я ему всегда говорю: "Сулейман, ехать сзади! Ну!" И всегда он ехал сзади, бедняжка... Даже во время... в самых патетических местах я ему говорила: "А все-таки ты не должен забывать, что ты только татарин, а я жена статского советника!" Ха-ха...
Дамочка захохотала, потом быстро оглянулась и, сделав испуганное лицо, зашептала:
– Но Юлия! Ах, эта Юлия! Я понимаю, Васечка, отчего не пошалить, отчего не отдохнуть от пустоты светской жизни! Все это можно... шали, сделай милость, никто тебя не осудит, но глядеть на это серьезно, делать сцены... нет, как хочешь, я этого не понимаю! Вообрази, она ревновала! Ну, не глупо ли? Однажды приходит к ней Маметкул, ее пассия... Дома ее не было... Ну, я зазвала его к себе... начались разговоры, то да се... они, знаешь, препотешные! Незаметно этак провели вечер... Вдруг влетает Юлия... Набрасывается на меня, на Маметкула... делает нам сцену... фи! Я этого не понимаю, Васечка...
Васечка крякнул, нахмурился и заходил по комнате.
– Весело вам там жилось, нечего сказать! - проворчал он, брезгливо улыбаясь.
– Ну, как это глу-упо! - обиделась Наталья Михайловна. - Я знаю, о чем ты думаешь! Всегда у тебя такие гадкие мысли! Не стану же я тебе ничего рассказывать. Не стану!
Дамочка надула губки и умолкла.

5. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ

Первый час ночи. Перед дверью Марьи Петровны Кошкиной, старой девы-акушерки, останавливается высокий господин в цилиндре и в шинели с капюшоном. В осенних потемках не отличишь ни лица, ни рук, но уже в манере покашливать и дергать за звонок слышится солидность, положительность и некоторая внушительность. После третьего звонка отворяется дверь и показывается сама Марья Петровна. На ней, поверх белой юбки, наброшено мужское пальто. Маленькая лампочка с зеленым колпаком, которую она держит в руках, красит в зелень ее заспанное весноватое лицо, жилистую шею и жидкие рыжеватые волосики, выбивающиеся из-под чепца.
— Могу ли я видеть акушерку? — спрашивает господин.
— Я-с акушерка. Что вам угодно?
Господин входит в сени, и Марья Петровна видит перед собой высокого, стройного мужчину, уже не молодого, но с красивым, строгим лицом и с пушистыми бакенами.
— Я коллежский асессор Кирьяков, — говорит он. — Пришел я просить вас к своей жене. Только, пожалуйста, поскорее.
— Хорошо-с… — соглашается акушерка. — Я сейчас оденусь, а вы потрудитесь подождать меня в зале.
Кирьяков снимает шинель и входит в залу. Зеленый свет лампочки скудно ложится на дешевую мебель в белых заплатанных чехлах, на жалкие цветы, на косяки, по которым вьется плющ… Пахнет геранью и карболкой. Стенные часики тикают робко, точно конфузясь перед посторонним мужчиной.
— Я готова-с! — говорит Марья Петровна, входя минут через пять в залу, уже одетая, умытая и бодрая. — Поедемте-с!
— Да, надо спешить… — говорит Кирьяков. — Между прочим, не лишний вопрос: сколько вы возьмете за труды?
— Я, право, не знаю… — конфузливо улыбается Марья Петровна. — Сколько дадите…
— Нет, я этого не люблю, — говорит Кирьяков, холодно и неподвижно глядя на акушерку. — Договор лучше денег. Мне не нужно вашего, вам не нужно моего. Во избежание недоразумений, нам разумнее уговориться заранее.
— Я, право, не знаю… Определенной цены нет.
— Я сам тружусь и привык ценить чужой труд. Несправедливости я не люблю. Для меня одинаково будет неприятно, если я вам не доплачу или если вы с меня потребуете лишнее, а потому я настаиваю на том, чтобы вы назвали вашу цену.
— Ведь цены разные бывают!
— Гм!.. Ввиду ваших колебаний, которые мне непонятны, я сам должен назначить цену. Дать вам я могу два рубля.
— Что вы, помилуйте!.. — говорит Марья Петровна, краснея и пятясь назад. — Мне даже совестно… Чем два рубля брать, так я уж лучше даром. Извольте, за пять рублей…
— Два рубля, ни копейки больше. Вашего мне не нужно, но и лишнее платить я не намерен.
— Как вам угодно-с, но за два рубля я не поеду…
— Но по закону вы не имеете права отказываться.
— Извольте, я задаром поеду.
— Даром я не хочу. Каждый труд должен быть вознаграждаем. Я сам тружусь и понимаю…
— За два рубля не поеду-с… — кротко заявляет Марья Петровна. — Извольте, задаром…
— В таком случае очень жалею, что напрасно обеспокоил… Честь имею кланяться.
— Какие вы, право… — говорит акушерка, провожая Кирьякова в переднюю. — Если уж вам так угодно, то извольте, я за три рубля поеду.
Кирьяков хмурится и думает целых две минуты, сосредоточенно глядя на пол, потом говорит решительно «нет!» и выходит на улицу. Удивленная и сконфуженная акушерка запирает за ним дверь и идет к себе в спальню.
«Красивый, солидный, но какой странный, бог с ним…» — думает она, ложась.
Но не проходит и получаса, как опять звонок; она поднимается и видит в передней того же Кирьякова.
— Удивительные беспорядки! — говорит он. — Ни в аптеке, ни городовые, ни дворники, никто не знает адресов акушерок, и таким образом я поставлен в необходимость согласиться на ваши условия. Я дам вам три рубля, но… предупреждаю, что, нанимая прислугу и вообще пользуясь чьими-либо услугами, я заранее условливаюсь, чтобы при расплате не было разговоров о прибавках, на чай и проч. Каждый должен получать свое.
Марья Петровна не долго слушала Кирьякова, но уже чувствует, что он надоел ей, опротивел, что его ровная, мерная речь тяжестью ложится ей на душу. Она одевается и выходит с ним на улицу. В воздухе тихо, но холодно и так пасмурно, что даже фонарные огни еле видны. Под ногами всхлипывает слякоть. Акушерка всматривается и не видит извозчика…
— Вероятно, недалеко? — спрашивает она.
— Недалеко, — угрюмо отвечает Кирьяков.
Проходят один переулок, другой, третий… Кирьяков шагает, и даже в походке его сказывается солидность и положительность.
— Какая ужасная погода! — заговаривает с ним акушерка.
Но он солидно молчит и заметно старается идти по гладким камням, чтобы не испортить калош. Наконец, после долгой ходьбы, акушерка входит в переднюю; оттуда видна большая, прилично убранная зала. В комнатах, даже в спальне, где лежит роженица, ни души… Родственников и старух, которыми на всяких родинах хоть пруд пруди, тут не видно. Мечется, как угорелая, одна только кухарка с тупым, испуганным лицом. Слышны громкие стоны.
Проходит три часа. Марья Петровна сидит у кровати роженицы и шепчет о чем-то. Обе женщины уже успели познакомиться, узнали друг друга, посудачили, поахали…
— Вам нельзя говорить! — тревожится акушерка, а сама так и сыплет вопросами.
Но вот открывается дверь, и тихо, солидно входит в спальню сам Кирьяков. Он садится на стул и поглаживает бакены. Наступает молчание… Марья Петровна робко поглядывает на его красивое, но бесстрастное, деревянное лицо и ждет, когда он начнет говорить. Но он упорно молчит и о чем-то думает. Не дождавшись, акушерка решается сама начать разговор и произносит фразу, какую обыкновенно говорят на родинах:
— Ну, вот и слава богу, одним человеком на этом свете больше!
— Да, приятно, — говорит Кирьяков, сохраняя деревянное выражение лица, — хотя, впрочем, с другой стороны, чтобы иметь лишних детей, нужно иметь лишние деньги. Ребенок не родится сытым и одетым.
На лице у роженицы показывается виноватое выражение, точно она произвела на свет живое существо без позволения или из пустой прихоти. Кирьяков со вздохом поднимается и солидно выходит.
— Какой он у вас, бог с ним… — говорит акушерка роженице. — Строгий такой и не улыбнется…
Роженица рассказывает, что он у нее всегда такой… Он честен, справедлив, рассудителен, разумно экономен, но всё это в таких необыкновенных размерах, что простым смертным делается душно. Родня разошлась с ним, прислуга не живет больше месяца, знакомых нет, жена и дети вечно напряжены от страха за каждый свой шаг. Он не дерется, не кричит, добродетелей у него гораздо больше, чем недостатков, но когда он уходит из дому, все чувствуют себя здоровее и легче. Отчего это так, роженица и сама не может понять.
— Нужно тазы вычистить хорошенько и поставить их в кладовую, — говорит Кирьяков, опять входя в спальню. — Эти флаконы тоже нужно спрятать: пригодятся.
То, чт́о он говорит, очень просто и обыкновенно, но акушерка почему-то чувствует оторопь. Она начинает бояться этого человека и вздрагивает всякий раз, когда слышит его шаги. Утром, собираясь уходить, она видит, как в столовой маленький сын Кирьякова, бледный стриженый гимназист, пьет чай… Против него стоит Кирьяков и говорит своим мерным, ровным голосом:
— Ты умеешь есть, умей же и работать. Ты вот сейчас час глотнул, но не подумал, вероятно, что этот глоток ст́оит денег, а деньги добываются трудом. Ты ешь и думай…
Акушерка глядит на тупое лицо мальчика, и ей кажется, что даже воздуху тяжело, что еще немного — и стены упадут, не вынося давящего присутствия необыкновенного человека. Не помня себя от страха и уже чувствуя сильную ненависть к этому человеку, Марья Петровна берет свои узелки и торопливо уходит.
На полдороге она вспоминает, что забыла получить свои три рубля, но, постояв немного и подумав, машет рукой и идет дальше.

6. ШАМПАНСКОЕ (РАССКАЗ ПРОХОДИМЦА)

В тот год, с которого начинается мой рассказ, я служил начальником полустанка на одной из наших юго-западных железных дорог. Весело мне жилось на полустанке или скучно, вы можете видеть из того, что на 20 верст вокруг не было ни одного человеческого жилья, ни одной женщины, ни одного порядочного кабака, а я в те поры был молод, крепок, горяч, взбалмошен и глуп. Единственным развлечением могли быть только окна пассажирских поездов да поганая водка, в которую жиды подмешивали дурман. Бывало, мелькнет в окне вагона женская головка, а ты стоишь, как статуя, не дышишь и глядишь до тех пор, пока поезд не обратится в едва видимую точку; или же выпьешь, сколько влезет, противной водки, очертенеешь и не чувствуешь, как бегут длинные часы и дни. На меня, уроженца севера, степь действовала, как вид заброшенного татарского кладбища. Летом она со своим торжественным покоем — этот монотонный треск кузнечиков, прозрачный лунный свет, от которого никуда не спрячешься, — наводила на меня унылую грусть, а зимою безукоризненная белизна степи, ее холодная даль, длинные ночи и волчий вой давили меня тяжелым кошмаром.
На полустанке жило несколько человек: я с женой, глухой и золотушный телеграфист да три сторожа. Мой помощник, молодой чахоточный человек, ездил лечиться в город, где жил по целым месяцам, предоставляя мне свои обязанности вместе с правом пользоваться его жалованьем. Детей у меня не было, гостей, бывало, ко мне никаким калачом не заманишь, а сам я мог ездить в гости только к сослуживцам по линии, да и то не чаще одного раза в месяц. Вообще, прескучнейшая жизнь.
Помню, встречал я с женою Новый год. Мы сидели за столом, лениво жевали и слушали, как в соседней комнате монотонно постукивал на своем аппарате глухой телеграфист. Я уже выпил рюмок пять водки с дурманом и, подперев свою тяжелую голову кулаком, думал о своей непобедимой, невылазной скуке, а жена сидела рядом и не отрывала от моего лица глаз. Глядела она на меня так, как может глядеть только женщина, у которой на этом свете нет ничего, кроме красивого мужа. Любила она меня безумно, рабски и не только мою красоту или душу, но мои грехи, мою злобу и скуку и даже мою жестокость, когда я в пьяном исступлении, не зная, на ком излить свою злобу, терзал ее попреками.
Несмотря на скуку, которая ела меня, мы готовились встретить Новый год с необычайной торжественностью и ждали полночи с некоторым нетерпением. Дело в том, что у нас были припасены две бутылки шампанского, самого настоящего, с ярлыком вдовы Клико; это сокровище я выиграл на пари еще осенью у начальника дистанции, гуляя у него на крестинах. Бывает, что во время урока математики, когда даже воздух стынет от скуки, в класс со двора влетает бабочка; мальчуганы встряхивают головами и начинают с любопытством следить за полетом, точно видят перед собой не бабочку, а что-то новое, странное; так точно и обыкновенное шампанское, попав случайно в наш скучный полустанок, забавляло нас. Мы молчали и поглядывали то на часы, то на бутылки.
Когда стрелка показывала без пяти двенадцать, я стал медленно раскупоривать бутылку. Не знаю, ослабел ли я от водки, или же бутылка была слишком влажна, но только помню, когда пробка с треском полетела к потолку, моя бутылка выскользнула у меня из рук и упала на пол. Пролилось вина не более стакана, так как я успел подхватить бутылку и заткнуть ей шипящее горло пальцем.
— Ну, с Новым годом, с новым счастьем! — сказал я, наливая два стакана. — Пей!
Жена взяла свой стакан и уставилась на меня испуганными глазами. Лицо ее побледнело и выражало ужас.
— Ты уронил бутылку? — спросила она.
— Да, уронил. Ну, так что же из этого?
— Нехорошо, — сказала она, ставя свой стакан и еще больше бледнея. — Нехорошая примета. Это значит, что в этом году с нами случится что-нибудь недоброе.
— Какая ты баба! — вздохнул я. — Умная женщина, а бредишь, как старая нянька. Пей.
— Дай бог, чтоб я бредила, но… непременно случится что-нибудь! Вот увидишь!
Она даже не пригубила своего стакана, отошла в сторону и задумалась. Я сказал несколько старых фраз насчет предрассудков, выпил полбутылки, пошагал из угла в угол и вышел.
На дворе во всей своей холодной, нелюдимой красе стояла тихая морозная ночь. Луна и около нее два белых пушистых облачка неподвижно, как приклеенные, висели в вышине над самым полустанком и как будто чего-то ждали. От них шел легкий прозрачный свет и нежно, точно боясь оскорбить стыдливость, касался белой земли, освещая всё: сугробы, насыпь… Было тихо.
Я шел вдоль насыпи.
«Глупая женщина! — думал я, глядя на небо, усыпанное яркими звездами. — Если даже допустить, что приметы иногда говорят правду, то что же недоброе может случиться с нами? Те несчастья, которые уже испытаны и которые есть теперь налицо, так велики, что трудно придумать что-нибудь еще хуже. Какое еще зло можно причинить рыбе, которая уже поймана, изжарена и подана на стол под соусом?»
Тополь, высокий, покрытый инеем, показался в синеватой мгле, как великан, одетый в саван. Он поглядел на меня сурово и уныло, точно, подобно мне, понимал свое одиночество. Я долго глядел на него.
«Молодость моя погибла ни за грош, как ненужный окурок, — продолжал я думать. — Родители мои умерли, когда я был еще ребенком, из гимназии меня выгнали. Родился я в дворянской семье, но не получил ни воспитания, ни образования, и знаний у меня не больше, чем у любого смазчика. Нет у меня ни приюта, ни близких, ни друзей, ни любимого дела. Ни на что я не способен и в расцвете сил сгодился только на то, чтобы мною заткнули место начальника полустанка.
Кроме неудач и бед, ничего другого не знал я в жизни. Что же еще недоброе может случиться?»
Вдали показались красные огни. Мне навстречу шел поезд. Уснувшая степь слушала его шум. Мои мысли были так горьки, что мне казалось, что я мыслил вслух, что стон телеграфа и шум поезда передают мои мысли.
«Что же еще недоброе может случиться? Потеря жены? — спрашивал я себя. — И это не страшно. От своей совести нельзя прятаться: не люблю я жены! Женился я на ней, когда еще был мальчишкой. Теперь я молод, крепок, а она осунулась, состарилась, поглупела, от головы до пят набита предрассудками. Что хорошего в ее приторной любви, впалой груди, в вялом взгляде? Я терплю ее, но не люблю. Что же может случиться? Молодость моя пропадает, как говорится, ни за понюшку табаку. Женщины мелькают передо мной только в окнах вагонов, как падающие звезды. Любви не было и нет. Гибнет мое мужество, моя смелость, сердечность… Всё гибнет, как сор, и мои богатства здесь, в степи, не стоят гроша медного».
Поезд с шумом пролетел мимо меня и равнодушно посветил мне своими красными окнами. Я видел, как он остановился у зеленых огней полустанка, постоял минуту и покатил далее. Пройдя версты две, я вернулся назад. Печальные мысли не оставляли меня. Как ни горько было мне, но, помнится, я как будто старался, чтобы мои мысли были печальнее и мрачнее. Знаете, у недалеких и самолюбивых людей бывают моменты, когда сознание, что они несчастны, доставляет им некоторое удовольствие, и они даже кокетничают перед самими собой своими страданиями. Много в моих мыслях было правды, но много и нелепого, хвастливого, и что-то мальчишески вызывающее было в моем вопросе: «Что же может случиться недоброе?»
«Да, что же случится? — спрашивал я себя, возвращаясь. — Кажется, всё пережито. И болел я, и деньги терял, и выговоры каждый день от начальства получаю, и голодаю, и волк бешеный забегал во двор полустанка. Что еще? Меня оскорбляли, унижали… и я оскорблял на своем веку. Вот разве только преступником никогда не был, но на преступление я, кажется, неспособен, суда же не боюсь».
Два облачка уже отошли от луны и стояли поодаль с таким видом, как будто шептались о чем-то таком, чего не должна знать луна. Легкий ветерок пробежал по степи, неся глухой шум ушедшего поезда.
У порога дома встретила меня жена. Глаза ее весело смеялись, и всё лицо дышало удовольствием.
— А у нас новость! — зашептала она. — Ступай скорее в свою комнату и надень новый сюртук: у нас гостья!
— Какая гостья?
— Сейчас с поездом приехала тетя Наталья Петровна.
— Какая Наталья Петровна?
— Жена моего дяди Семена Федорыча. Ты ее не знаешь. Она очень добрая и хорошая…
Вероятно, я нахмурился, потому что жена сделала серьезное лицо и зашептала быстро:
— Конечно, странно, что она приехала, но ты, Николай, не сердись и взгляни снисходительно. Она ведь несчастная. Дядя Семен Федорыч в самом деле деспот и злой, с ним трудно ужиться. Она говорит, что только три дня у нас проживет, пока не получит письма от своего брата.
Жена долго еще шептала мне какую-то чепуху про деспота дядюшку, про слабость человеческую вообще и молодых жен в частности, про обязанность нашу давать приют всем, даже большим грешникам, и проч. Не понимая ровно ничего, я надел новый сюртук и пошел знакомиться с «тетей».
За столом сидела маленькая женщина с большими черными глазами. Мой стол, серые стены, топорный диван… кажется, всё до малейшей пылинки помолодело и повеселело в присутствии этого существа, нового, молодого, издававшего какой-то мудреный запах, красивого и порочного. А что гостья была порочна, я понял по улыбке, по запаху, по особой манере глядеть и играть ресницами, по тону, с каким она говорила с моей женой — порядочной женщиной… Не нужно ей было рассказывать мне, что она бежала от мужа, что муж ее стар и деспот, что она добра и весела. Я всё понял с первого взгляда, да едва ли в Европе есть еще мужчины, которые не умеют отличить с первого взгляда женщину известного темперамента.
— А я не знала, что у меня есть такой крупный племянничек! — сказала тетя, протягивая мне руку и улыбаясь.
— А я не знал, что у меня есть такая хорошенькая тетя! — сказал я.
Снова начался ужин. Пробка с треском вылетела из второй бутылки, и моя тетя залпом выпила полстакана, а когда моя жена вышла куда-то на минутку, тетя уже не церемонилась и выпила целый стакан. Опьянел я и от вина, и от присутствия женщины. Вы помните романс?

Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные,
Как люблю я вас,
Как боюсь я вас!

Не помню, что было потом. Кому угодно знать, как начинается любовь, тот пусть читает романы и длинные повести, а я скажу только немного и словами всё того же глупого романса:

Знать, увидел вас
Я не в добрый час…

Всё полетело к чёрту верхним концом вниз. Помнится мне страшный, бешеный вихрь, который закружил меня, как перышко. Кружил он долго и стер с лица земли и жену, и самую тетю, и мою силу. Из степного полустанка, как видите, он забросил меня на эту темную улицу.
Теперь скажите: что еще недоброе может со мной случиться?

7. ТИФ

В почтовом поезде, шедшем из Петербурга в Москву, в отделении для курящих, ехал молодой поручик Климов. Против него сидел пожилой человек с бритой шкиперской физиономией, по всем видимостям, зажиточный чухонец или швед, всю дорогу сосавший трубку и говоривший на одну и ту же тему:— Га, вы официр! У меня тоже брат официр, но только он морьяк... Он морьяк и служит в Кронштадт. Вы зачем едете в Москву?— Я там служу.— Га! А вы семейный?— Нет, я живу с теткой и сестрой.— Мой брат тоже официр, морьяк, но он семейный, имеет жена и три ребенка. Га!Чухонец чему-то удивлялся, идиотски-широко улыбался, когда восклицал «га!», и то и дело продувал свою вонючую трубку. Климов, которому нездоровилось и тяжело было отвечать на вопросы, ненавидел его всей душой. Он мечтал о том, что хорошо бы вырвать из его рук сипевшую трубку и швырнуть ее под диван, а самого чухонца прогнать куда-нибудь в другой вагон.«Противный народ эти чухонцы и... греки, — думал он. — Совсем лишний, ни к чему не нужный, противный народ. Занимают только на земном шаре место. К чему они?»И мысль о чухонцах и греках производила во всем его теле что-то вроде тошноты. Для сравнения хотел он думать о французах и итальянцах, но воспоминание об этих народах вызывало в нем представление почему-то только о шарманщиках, голых женщинах и заграничных олеографиях, которые висят дома у тетки над комодом.Вообще офицер чувствовал себя ненормальным. Руки и ноги его как-то не укладывались на диване, хотя весь диван был к его услугам, во рту было сухо и липко, в голове стоял тяжелый туман; мысли его, казалось, бродили не только в голове, но и вне черепа, меж диванов и людей, окутанных в ночную мглу. Сквозь головную муть, как сквозь сон, слышал он бормотанье голосов, стук колес, хлопанье дверей. Звонки, свистки кондуктора, беготня публики по платформе слышались чаще, чем обыкновенно. Время летело быстро, незаметно, и потому казалось, что поезд останавливался около станции каждую минуту, и то и дело извне доносились металлические голоса;— Готова почта?— Готова!Казалось, что слишком часто истопник входил и поглядывал на термометр, что шум встречного поезда и грохот колес по мосту слышались без перерыва. Шум, свистки, чухонец, табачный дым — всё это, мешаясь с угрозами и миганьем туманных образов, форму и характер которых не может припомнить здоровый человек, давило Климова невыносимым кошмаром. В страшной тоске он поднимал тяжелую голову, взглядывал на фонарь, в лучах которого кружились тени и туманные пятна, хотел просить воды, но высохший язык едва шевелился и едва хватало силы отвечать на вопросы чухонца. Он старался поудобнее улечься и уснуть, но это ему не удавалось; чухонец несколько раз засыпал, просыпался и закуривал трубку, обращался к нему со своим «га!» и вновь засыпал, а ноги поручика всё никак не укладывались на диване, и грозящие образы всё стояли перед глазами.В Спирове он вышел на станцию, чтобы выпить воды. Он видел, как за столом сидели люди и спешили есть.«И как они могут есть!» — думал он, стараясь не нюхать воздуха, пахнущего жареным мясом, и не глядеть на жующие рты, — то и другое казалось ему противным до тошноты.Какая-то красивая дама громко беседовала с военным в красной фуражке и, улыбаясь, показывала великолепные белые зубы; и улыбка, и зубы, и сама дама произвели на Климова такое же отвратительное впечатление, как окорок и жареные котлеты. Он не мог понять, как это военному в красной фуражке не жутко сидеть возле нее и глядеть на ее здоровое, улыбающееся лицо.Когда он, выпив воды, вернулся в вагон, чухонец сидел и курил. Его трубка сипела и всхлипывала, как дырявая калоша в сырую погоду.— Га! — удивился он. — Это какая станция?— Не знаю, — ответил Климов, ложась и закрывая рот, чтобы не дышать едким табачным дымом.— А в Твери когда мы будем?— Не знаю. Извините, я... я не могу отвечать. Я болен, простудился сегодня.Чухонец постучал трубкой об оконную раму и стал говорить о своем брате-моряке. Климов уж более не слушал его и с тоской вспоминал о своей мягкой, удобной постели, о графине с холодной водой, о сестре Кате, которая так умеет уложить, успокоить, подать воды. Он даже улыбнулся, когда в его воображении мелькнул денщик Павел, снимающий с барина тяжелые, душные сапоги и ставящий на столик воду. Ему казалось, что стоит только лечь в свою постель, выпить воды, и кошмар уступил бы свое место крепкому, здоровому сну.— Почта готова? — донесся издали глухой голос.— Готова! — ответил бас почти у самого окна.Это была уже вторая или третья станция от Спирова.Время летело быстро, скачками, и казалось, что звонкам, свисткам и остановкам не будет конца. Климов в отчаянии уткнулся лицом в угол дивана, обхватил руками голову и стал опять думать о сестре Кате и денщике Павле, но сестра и денщик смешались с туманными образами, завертелись и исчезли. Его горячее дыхание, отражаясь от спинки дивана, жгло ему лицо, ноги лежали неудобно, в спину дуло от окна, но, как ни мучительно было, ему уж не хотелось переменять свое положение... Тяжелая, кошмарная лень мало-помалу овладела им и сковала его члены.Когда он решился поднять голову, в вагоне было уже светло. Пассажиры надевали шубы и двигались. Поезд стоял. Артельщики в белых фартуках и с бляхами суетились возле пассажиров и хватали их чемоданы. Климов надел шинель, машинально вслед за другими вышел из вагона, и ему казалось, что идет не он, а вместо него кто-то другой, посторонний, и он чувствовал, что вместе с ним вышли из вагона его жар, жажда и те грозящие образы, которые всю ночь не давали ему спать. Машинально он получил багаж и нанял извозчика. Извозчик запросил с него до Поварской рубль с четвертью, но он не торговался, а беспрекословно, послушно сел в сани. Разницу в числах он еще понимал, но деньги для него уже не имели никакой цены.Дома Климова встретили тетка и сестра Катя, восемнадцатилетняя девушка. В руках Кати, когда она здоровалась, были тетрадка и карандаш, и он вспомнил, что она готовится к учительскому экзамену. Не отвечая на вопросы и приветствия, а только отдуваясь от жара, он без всякой цели прошелся по всем комнатам и, дойдя до своей кровати, повалился на подушку. Чухонец, красная фуражка, дама с белыми зубами, запах жареного мяса, мигающие пятна заняли его сознание, и уже он не знал, где он, и не слышал встревоженных голосов.Очнувшись, он увидел себя в своей постели, раздетым, увидел графин с водой и Павла, но от этого ему не было ни прохладнее, ни мягче, ни удобнее. Ноги и руки по-прежнему не укладывались, язык прилипал к нёбу, и слышалось всхлипыванье чухонской трубки... Возле кровати, толкая своей широкой спиной Павла, суетился плотный чернобородый доктор.— Ничего, ничего, юноша! — бормотал он. — Отлично, отлично... Тэк, тэк...Доктор называл Климова юношей, вместо «так» говорил «тэк», вместо «да» — «дэ»...— Дэ, дэ, дэ, — сыпал он. — Тэк, тэк... Отлично, юноша... Не надо унывать!Быстрая, небрежная речь доктора, его сытая физиономия и снисходительное «юноша» раздражили Климова.— Зачем вы зовете меня юношей? — простонал он. — Что за фамильярность? К чёрту!И он испугался своего голоса. Этот голос был до того сух, слаб и певуч, что его нельзя было узнать.— Отлично, отлично, — забормотал доктор, нисколько не обижаясь. — Не надо сердиться... Дэ, дэ, дэ...И дома время летело так же поразительно быстро, как и в вагоне... Дневной свет в спальной то и дело сменялся ночными сумерками. Доктор, казалось, не отходил от кровати, и каждую минуту слышалось его «дэ, дэ, дэ». Через спальную непрерывно тянулся ряд лиц. Тут были: Павел, чухонец, штабс-капитан Ярошевич, фельдфебель Максименко, красная фуражка, дама с белыми зубами, доктор. Все они говорили, махали руками, курили, ели. Раз даже при дневном свете Климов видел своего полкового священника о. Александра, который в епитрахили и с требником в руках стоял перед кроватью и бормотал что-то с таким серьезным лицом, какого раньше Климов не наблюдал у него. Поручик вспомнил, что о. Александр всех офицеров-католиков приятельски обзывал «ляхами», и, желая посмешить его, крикнул:— Батя, лях Ярошевич до лясу бежал!Но о. Александр, человек смешливый и веселый, не засмеялся, а стал еще серьезнее и перекрестил Климова. Ночью раз за разом бесшумно входили и выходили две тени. То были тетка и сестра. Тень сестры становилась на колени и молилась: она кланялась образу, кланялась на стене и ее серая тень, так что богу молились две тени. Всё время пахло жареным мясом и трубкой чухонца, но раз Климов почувствовал резкий запах ладана. Он задвигался от тошноты и стал кричать:— Ладан! Унесите ладан!Ответа не было. Слышно было только, как где-то негромко пели священники и как кто-то бегал по лестнице.Когда Климов очнулся от забытья, в спальной не было ни души. Утреннее солнце било в окно сквозь спущенную занавеску, и дрожащий луч, тонкий и грациозный, как лезвие, играл на графине. Слышался стук колес — значит, снега уже не было на улице. Поручик поглядел на луч, на знакомую мебель, на дверь и первым делом засмеялся. Грудь п живот задрожали от сладкого, счастливого и щекочущего смеха. Всем его существом, от головы до ног, овладело ощущение бесконечного счастья и жизненной радости, какую, вероятно, чувствовал первый человек, когда был создан и впервые увидел мир. Климов страстно захотел движения, людей, речей. Тело его лежало неподвижным пластом, шевелились одни только руки, но он это едва заметил и всё внимание свое устремил на мелочи. Он радовался своему дыханию, своему смеху, радовался, что существует графин, потолок, луч, тесемка на занавеске. Мир божий даже в таком тесном уголке, как спальня, казался ему прекрасным, разнообразным, великим. Когда явился доктор, поручик думал о том, какая славная штука медицина, как мил и симпатичен доктор, как вообще хороши и интересны люди.— Дэ, дэ, дэ... — сыпал доктор. — Отлично, отлично... Теперь уж мы здоровы... Тэк, тэк.Поручик слушал и радостно смеялся. Вспомнил он чухонца, даму с белыми зубами, окорок, и ему захотелось курить, есть.—
Доктор, — сказал он, — прикажите дать мне корочку ржаного хлеба с солью и... и сардин.Доктор отказал, Павел не послушался приказания и не пошел за хлебом. Поручик не вынес этого и заплакал, как капризный ребенок.— Малюточка! — засмеялся доктор. — Мама, бай, а-а!Климов тоже засмеялся и, по уходе доктора, крепко уснул. Проснулся он с тою же радостью и с ощущением счастья. Возле постели сидела тетка.— А, тетя! — обрадовался он. — Что у меня было?— Сыпной тиф.— Вот что. А теперь мне хорошо, очень хорошо! Где Катя?— Дома нет. Вероятно, зашла куда-нибудь с экзамена.Старуха сказала это и нагнулась к чулку; губы ее затряслись, она отвернулась и вдруг зарыдала. В отчаянии, забыв запрещение доктора, она проговорила:— Ах, Катя, Катя! Нет нашего ангела! Нет!Она уронила чулок и нагнулась за ним, и в это время с головы ее свалился чепец. Взглянув на ее седую голову и ничего не понимая, Климов испугался за Катю и спросил:— Где же она? Тетя!Старуха, которая уже забыла про Климова и помнила только свое горе, сказала:— Заразилась от тебя тифом и... и умерла. Третьего дня похоронили.Эта страшная, неожиданная новость целиком вошла в сознание Климова, но, как ни была она страшна и сильна, она не могла побороть животной радости, наполнявшей выздоравливающего поручика. Он плакал, смеялся и скоро стал браниться за то, что ему не дают есть.Только спустя неделю, когда он в халатишке, поддерживаемый Павлом, подошел к окну, поглядел на пасмурное весеннее небо и прислушался к неприятному стуку старых рельсов, которые провозили мимо, сердце его сжалось от боли, он заплакал и припал лбом к оконной раме.— Какой я несчастный! — забормотал он. — Боже, какой я несчастный!И радость уступила свое место обыденной скуке и чувству невозвратимой потери.

8. РАССКАЗ ГОСПОЖИ NN

Лет девять назад, как-то раз перед вечером, во время сенокоса, я и Петр Сергеич, исправляющий должность судебного следователя, поехали верхом на станцию за письмами.Погода была великолепная, но на обратном пути послышались раскаты грома, и мы увидели сердитую черную тучу, которая шла прямо на нас. Туча приближалась к нам, а мы к ней.На ее фоне белели наш дом и церковь, серебрились высокие тополи. Пахло дождем и скошенным сеном. Мой спутник был в ударе. Он смеялся и говорил всякий вздор. Он говорил, что было бы недурно, если бы на пути нам вдруг встретился какой-нибудь средневековый замок с зубчатыми башнями, с мохом, с совами, чтобы мы спрятались туда от дождя и чтобы нас в конце концов убил гром...Но вот по ржи и по овсяному полю пробежала первая волна, рванул ветер и в воздухе закружилась пыль. Петр Сергеич рассмеялся и пришпорил лошадь.— Хорошо! — крикнул он. — Очень хорошо!Я, зараженная его веселостью и от мысли, что сейчас промокну до костей и могу быть убита молнией, тоже стала смеяться.Этот вихрь и быстрая езда, когда задыхаешься от ветра и чувствуешь себя птицей, волнуют и щекочут грудь. Когда мы въехали в наш двор, ветра уже не было и крупные брызги дождя стучали по траве и по крышам. Около конюшни не было ни души.Петр Сергеич сам разнуздал лошадей и повел их к стойлам. Ожидая, когда он кончит, я стояла у порога и смотрела на косые дождевые полосы; приторный, возбуждающий запах сена чувствовался здесь сильнее, чем в поле; от туч и дождя было сумеречно.— Вот так удар! — сказал Петр Сергеич, подходя ко мне после одного очень сильного, раскатистого громового удара, когда, казалось, небо треснуло пополам. — Каково?Он стоял рядом на пороге и, тяжело дыша от быстрой езды, глядел на меня. Я заметила, что он любуется.— Наталья Владимировна, — сказал он, — я отдал бы всё, чтобы только подольше стоять так и глядеть на вас. Сегодня вы прекрасны.Глаза его глядели восторженно и с мольбой, лицо было бледно, на бороде и усах блестели дождевые капли, которые тоже, казалось, с любовью глядели на меня.— Я люблю вас, — сказал он. — Люблю и счастлив, что вижу вас. Я знаю, вы не можете быть моей женой, но ничего я не хочу, ничего мне не нужно, только знайте, что я люблю вас. Молчите, не отвечайте, не обращайте внимания, а только знайте, что вы мне дороги, и позвольте смотреть на вас.Его восторг сообщился и мне. Я глядела на его вдохновенное лицо, слушала голос, который мешался с шумом дождя и, как очарованная, не могла шевельнуться.Мне без конца хотелось глядеть на блестящие глаза и слушать.— Вы молчите — и прекрасно! — сказал Петр Сергеич. — Продолжайте молчать.Мне было хорошо. Я засмеялась от удовольствия и побежала под проливным дождем к дому; он тоже засмеялся и, подпрыгивая, побежал за мной.Оба мы шумно, как дети, мокрые, запыхавшиеся, стуча по лестницам, влетели в комнаты. Отец и брат, не привыкшие видеть меня хохочущей и веселой, удивленно поглядели на меня и тоже стали смеяться.Грозовые тучи ушли, гром умолк, а на бороде Петра Сергеича всё еще блестели дождевые капли. Весь вечер до ужина он пел, насвистывал, шумно играл с собакой, гоняясь за нею по комнатам, так что едва не сбил с ног человека с самоваром. А за ужином он много ел, говорил глупости и уверял, что когда зимою ешь свежие огурцы, то во рту пахнет весной.Ложась спать, я зажгла свечу и отворила настежь свое окно, и неопределенное чувство овладело моей душой. Я вспомнила, что я свободна, здорова, знатна, богата, что меня любят, а главное, что я знатна и богата, — знатна и богата — как это хорошо, боже мой!.. Потом, пожимаясь в постели от легкого холода, который пробирался ко мне из сада вместе с росой, я старалась понять, люблю я Петра Сергеича или нет... И не понявши ничего, уснула.А когда утром увидала на своей постели дрожащие солнечные пятна и тени липовых ветвей, в моей памяти живо воскресло вчерашнее. Жизнь показалась мне богатой, разнообразной, полной прелести. Напевая, я быстро оделась и побежала в сад...А потом что было? А потом — ничего. Зимою, когда мы жили в городе, Петр Сергеич изредка приезжал к нам. Деревенские знакомые очаровательны только в деревне и летом, в городе же и зимою они теряют половину своей прелести. Когда в городе поишь их чаем, то кажется, что на них чужие сюртуки и что они слишком долго мешают ложечкой свой чай. И в городе Петр Сергеич иногда говорил о любви, но выходило совсем не то, что в деревне. В городе мы сильнее чувствовали стену, которая была между нами: я знатна и богата, а он беден, он не дворянин даже, сын дьякона, он исправляющий должность судебного следователя и только; оба мы — я по молодости лет, а он бог знает почему — считали эту стену очень высокой и толстой, и он, бывая у нас в городе, натянуто улыбался и критиковал высший свет, и угрюмо молчал, когда при нем был кто-нибудь в гостиной. Нет такой стены, которой нельзя было бы пробить, но герои современного романа, насколько я их знаю, слишком робки, вялы, ленивы и мнительны, и слишком скоро мирятся с мыслью о том, что они неудачники, что личная жизнь обманула их; вместо того чтобы бороться, они лишь критикуют, называя свет пошлым и забывая, что сама их критика мало-помалу переходит в пошлость.Меня любили, счастье было близко и, казалось, жило со мной плечо о плечо; я жила припеваючи, не стараясь понять себя, не зная, чего я жду и чего хочу от жизни, а время шло и шло... Проходили мимо меня люди со своей любовью, мелькали ясные дни и теплые ночи, пели соловьи, пахло сеном — и всё это, милое, изумительное по воспоминаниям, у меня, как у всех, проходило быстро, бесследно, не ценилось и исчезало, как туман... Где всё оно? Умер отец, я постарела; всё что нравилось, ласкало, давало надежду — шум дождя, раскаты грома, мысли о счастье, разговоры о любви, — всё это стало одним воспоминанием, и я вижу впереди ровную, пустынную даль: на равнине ни одной живой души, а там на горизонте темно, страшно...Вот звонок... Это пришел Петр Сергеич. Когда я зимою вижу деревья и вспоминаю, как они зеленели для меня летом, я шепчу:— О, мои милые!А когда я вижу людей, с которыми я провела свою весну, мне становится грустно, тепло, и я шепчу то же самое.Его давно уже, по протекции моего отца, перевели в город. Он немножко постарел, немножко осунулся. Он давно уже перестал объясняться в любви, не говорит уже вздора, службы своей не любит, чем-то болен, в чем-то разочарован, махнул на жизнь рукой и живет нехотя. Вот он сел у камина; молча глядит на огонь... Я, не зная, что сказать, спросила:— Ну, что?— Ничего... — ответил он.И опять молчание. Красный свет от огня запрыгал по его печальному лицу.Вспомнилось мне прошлое, и вдруг мои плечи задрожали, голова склонилась, и я горько заплакала. Мне стало невыносимо жаль самое себя и этого человека и страстно захотелось того, что прошло и в чем теперь отказывает нам жизнь. И теперь уже я не думала о том, как я знатна и богата.Я громко всхлипывала, сжимая себе виски, и бормотала:— Боже мой, боже мой, погибла жизнь...А он сидел, молчал и не сказал мне: «Не плачьте». Он понимал, что плакать нужно и что для этого наступило время. Я видела по его глазам, что ему жаль меня; и мне тоже было жаль его и досадно на этого робкого неудачника, который не сумел устроить ни моей жизни, ни своей.Когда я провожала его, то он в передней, как мне показалось, нарочно долго надевал шубу. Раза два молча поцеловал мне руку и долго глядел мне в заплаканное лицо. Я думаю, что в это время вспоминал он грозу, дождевые полосы, наш смех, мое тогдашнее лицо. Ему хотелось сказать мне что-то, и он был бы рад сказать, но ничего не сказал, а только покачал головой и крепко пожал руку. Бог с ним!Проводив его, я вернулась в кабинет и опять села на ковре перед камином. Красные уголья подернулись пеплом и стали потухать. Мороз еще сердитее застучал в окно, и ветер запел о чем-то в каминной трубе.Вошла горничная и, думая, что я уснула, окликнула меня…

9. КРАСАВИЦЫ

Помню, будучи еще гимназистом V или VI класса, я ехал с дедушкой из села Большой Крепкой, Донской области, в Ростов-на-Дону. День был августовский, знойный, томительно скучный. От жара и сухого, горячего ветра, гнавшего нам навстречу облака пыли, слипались глаза, сохло во рту; не хотелось ни глядеть, ни говорить, ни думать, и когда дремавший возница, хохол Карно, замахиваясь на лошадь, хлестал меня кнутом по фуражке, я не протестовал, не издавал ни звука и только, очнувшись от полусна, уныло и кротко поглядывал вдаль: не видать ли сквозь пыль деревни? Кормить лошадей остановились мы в большом армянском селе Бахчи-Салах у знакомого дедушке богатого армянина. Никогда в жизни я не видел ничего карикатурнее этого армянина. Представьте себе маленькую, стриженую головку с густыми низко нависшими бровями, с птичьим носом, с длинными седыми усами и с широким ртом, из которого торчит длинный черешневый чубук; головка эта неумело приклеена к тощему горбатому туловищу, одетому в фантастический костюм: в куцую красную куртку и в широкие ярко-голубые шаровары; ходила эта фигура, расставя ноги и шаркая туфлями, говорила, не вынимая изо рта чубука, а держала себя с чисто армянским достоинством: не улыбалась, пучила глаза и старалась обращать на своих гостей как можно меньше внимания.В комнатах армянина не было ни ветра, ни пыли, но было так же неприятно, душно и скучно, как в степи и по дороге. Помню, запыленный и изморенный зноем, сидел я в углу на зеленом сундуке. Некрашеные деревянные стены, мебель и наохренные полы издавали запах сухого дерева, прижжённого солнцем. Куда ни взглянешь, всюду мухи, мухи, мухи... Дедушка и армянин вполголоса говорили о попасе, о толоке, об овцах... Я знал, что самовар будут ставить целый час, что дедушка будет пить чай не менее часа и потом заляжет спать часа на два, на три, что у меня четверть дня уйдет на ожидание, после которого опять жара, пыль, тряские дороги. Я слушал бормотанье двух голосов, и мне начинало казаться, что армянина, шкап с посудой, мух, окна, в которые бьет горячее солнце, я вижу давно-давно и перестану их видеть в очень далеком будущем, и мною овладевала ненависть к степи, к солнцу, к мухам...Хохлушка в платке внесла поднос с посудой, потом самовар. Армянин не спеша вышел в сени и крикнул:— Машя! Ступай наливай чай! Где ты? Машя!Послышались торопливые шаги, и в комнату вошла девушка лет шестнадцати, в простом ситцевом платье и в белом платочке. Моя посуду и наливая чай, она стояла ко мне спиной, и я заметил только, что она была тонка в талии, боса и что маленькие голые пятки прикрывались низко опущенными панталонами.Хозяин пригласил меня пить чай. Садясь за стол, я взглянул в лицо девушки, подававшей мне стакан, и вдруг почувствовал, что точно ветер пробежал по моей душе и сдунул с нее все впечатления дня с их скукой и пылью. Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию.Я готов клясться, что Маша, или, как звал отец, Машя, была настоящая красавица, но доказать этого не умею. Иногда бывает, что облака в беспорядке толпятся на горизонте и солнце, прячась за них, красит их и небо во всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый; одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме. Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток... И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа — все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота.Не я один находил, что армяночка красива. Мой дедушка, восьмидесятилетний старик, человек крутой, равнодушный к женщинам и красотам природы, целую минуту ласково глядел на Машу и спросил:— Это ваша дочка, Авет Назарыч?— Дочка. Это дочка... — ответил хозяин.— Хорошая барышня, — похвалил дедушка.Красоту армяночки художник назвал бы классической и строгой. Это была именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и все движения молодого тела слились вместе в один цельный, гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую черту; вам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть именно такой нос, как у Маши, прямой и с небольшой горбинкой, такие большие темные глаза, такие же длинные ресницы, такой же томный взгляд, что ее черные кудрявые волосы и брови так же идут к нежному белому цвету лба и щек, как зеленый камыш к тихой речке; белая шея Маши и ее молодая грудь слабо развиты, но чтобы суметь изваять их, вам кажется, нужно обладать громадным творческим талантом. Глядите вы, и мало-помалу вам приходит желание сказать Маше что-нибудь необыкновенно приятное, искреннее, красивое, такое же красивое, как она сама.Сначала мне было обидно и стыдно, что Маша не обращает на меня никакого внимания и смотрит всё время вниз; какой-то особый воздух, казалось мне, счастливый и гордый, отделял ее от меня и ревниво заслонял от моих взглядов.«Это оттого, — думал я, — что я весь в пыли, загорел, и оттого, что я еще мальчик».Но потом я мало-помалу забыл о себе самом и весь отдался ощущению красоты. Я уж не помнил о степной скуке, о пыли, не слышал жужжанья мух, не понимал вкуса чая и только чувствовал, что через стол от меня стоит красивая девушка.Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эту грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем. Дедушка тоже сгрустнул. Он уж не говорил о толоке и об овцах, а молчал и задумчиво поглядывал на Машу.После чаю дедушка лег спать, а я вышел из дому и сел на крылечке. Дом, как и все дома в Бахчи-Салах, стоял на припеке; не было ни деревьев, ни навесов, ни теней. Большой двор армянина, поросший лебедой и калачиком, несмотря на сильный зной, был оживлен и полон веселья. За одним из невысоких плетней, там и сям пересекавших большой двор, происходила молотьба. Вокруг столба, вбитого в самую середку гумна, запряженные в ряд и образуя один длинный радиус, бегали двенадцать лошадей. Возле ходил хохол в длинной жилетке и в широких шароварах, хлопал бичом и кричал таким тоном, как будто хотел подразнить лошадей и похвастать своею властью над ними:— А-а-а, окаянные! А-а-а... нету на вас холеры! Боитесь?Лошади, гнедые, белые и пегие, не понимая, зачем это заставляют их кружить на одном месте и мять пшеничную солому, бегали неохотно, точно через силу, и обиженно помахивая хвостами. Из-под их копыт ветер поднимал целые облака золотистой половы и уносил ее далеко через плетень. Около высоких свежих скирд копошились бабы с граблями и двигались арбы, а за скирдами, в другом дворе, бегала вокруг столба другая дюжина таких же лошадей и такой же хохол хлопал бичом и насмехался над лошадями.Ступени, на которых я сидел, были горячи; на жидких перильцах и на оконных рамах кое-где выступил от жары древесный клей; под ступеньками и под ставнями в полосках тени жались друг к другу красные козявки. Солнце пекло мне и в голову, и в грудь, и в спину, но я не замечал этого и только чувствовал, как сзади меня в сенях и в комнатах стучали по дощатому полу босые ноги. Убрав чайную посуду, Машя пробежала по ступеням, пахнув на меня ветром, и, как птица, полетела к небольшой закопченной пристройке, должно быть кухне, откуда шел запах жареной баранины и слышался сердитый армянский говор. Она исчезла в темной двери и вместо ее на пороге показалась старая, сгорбленная армянка с красным лицом и в зеленых шароварах. Старуха сердилась и кого-то бранила. Скоро на пороге показалась Машя, покрасневшая от кухонного жара и с большим черным хлебом на плече; красиво изгибаясь под тяжестью хлеба, она побежала через двор к гумну, шмыгнула через плетень и, окунувшись в облако золотистой половы, скрылась за арбами. Хохол, подгонявший лошадей, опустил бич, умолк и минуту молча глядел в сторону арб, потом, когда армяночка опять мелькнула около лошадей и перескочила через плетень, он проводил ее глазами и крикнул на лошадей таким тоном, как будто был очень огорчен:— А, чтоб вам пропасть, нечистая сила!И всё время потом слышал я не переставая шаги ее босых ног и видел, как она с серьезным, озабоченным лицом носилась по двору. Пробегала она то по ступеням, обдавая меня ветром, то в кухню, то на гумно, то за ворота, и я едва успевал поворачивать голову, чтобы следить за нею.И чем чаще она со своей красотой мелькала у меня перед глазами, тем сильнее становилась моя грусть. Мне было жаль и себя, и ее, и хохла, грустно провожавшего ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако половы бегала к арбам. Была ли это у меня зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно чувствовал я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как всё на земле, не долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!Три часа ожидания прошли незаметно. Мне казалось, не успел я наглядеться на Машу, как Карпо съездил к реке, выкупал лошадь и уж стал запрягать. Мокрая лошадь фыркала от удовольствия и стучала копытами по оглоблям. Карпо кричал на нее «наза-ад!» Проснулся дедушка. Машя со скрипом отворила нам ворота, мы сели на дроги и выехали со двора. Ехали мы молча, точно сердились друг на друга.Когда часа через два или три вдали показались Ростов и Нахичевань, Карпо, всё время молчавший,
быстро оглянулся и сказал:— А славная у армяшки девка!И хлестнул по лошади.

В другой раз, будучи уже студентом, ехал я по железной дороге на юг. Был май. На одной из станций, кажется, между Белгородом и Харьковом, вышел я из вагона прогуляться по платформе.На станционный садик, на платформу и на поле легла уже вечерняя тень; вокзал заслонял собою закат, но по самым верхним клубам дыма, выходившего из паровоза и окрашенного в нежный розовый цвет, видно было, что солнце еще не совсем спряталось.Прохаживаясь по платформе, я заметил, что большинство гулявших пассажиров ходило и стояло только около одного вагона второго класса, и с таким выражением, как будто в этом вагоне сидел какой-нибудь знаменитый человек. Среди любопытных, которых я встретил около этого вагона, между прочим, находился и мой спутник, артиллерийский офицер, малый умный, теплый и симпатичный, как все, с кем мы знакомимся в дороге случайно и не надолго.— Что вы тут смотрите? — спросил я.Он ничего не ответил и только указал мне глазами на одну женскую фигуру. Это была еще молодая девушка, лет 17—18, одетая в русский костюм, с непокрытой головой и с мантилькой, небрежно наброшенной на одно плечо, не пассажирка, а, должно быть, дочь или сестра начальника станции. Она стояла около вагонного окна и разговаривала с какой-то пожилой пассажиркой. Прежде чем я успел дать себе отчет в том, что я вижу, мною вдруг овладело чувство, какое я испытал когда-то в армянской деревне.Девушка была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни те, кто вместе со мной смотрел на нее.Если, как принято, описывать ее наружность по частям, то действительно прекрасного у нее были одни только белокурые, волнистые, густые волосы, распущенные и перевязанные на голове черной ленточкой, всё же остальное было или неправильно, или же очень обыкновенно. От особой ли манеры кокетничать или от близорукости, глаза ее были прищурены, нос был нерешительно вздернут, рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам, но тем не менее девушка производила впечатление настоящей красавицы, и, глядя на нее, я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт, мало того, даже если бы девушке вместо ее вздернутого носа поставили другой, правильный и пластически непогрешимый, как у армяночки, то, кажется, от этого лицо ее утеряло бы всю свою прелесть.Стоя у окна и разговаривая, девушка, пожимаясь от вечерней сырости, то и дело оглядывалась на нас, то подбоченивалась, то поднимала к голове руки, чтобы поправить волосы, говорила, смеялась, изображала на своем лице то удивление, то ужас, и я не помню того мгновения, когда бы ее тело и лицо находились в покое. Весь секрет и волшебство ее красоты заключались именно в этих мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, свежестью, с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и с тою слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях.Это была красота мотыльковая, к которой так идут вальс, порханье по саду, смех, веселье и которая не вяжется с серьезной мыслью, печалью и покоем; и, кажется, стоит только пробежать по платформе хорошему ветру или пойти дождю, чтобы хрупкое тело вдруг поблекло и капризная красота осыпалась, как цветочная пыль.— Тэк-с... — пробормотал со вздохом офицер, когда мы после второго звонка направились к своему вагону.А что значило это «тэк-с», не берусь судить.Быть может, ему было грустно и не хотелось уходить от красавицы и весеннего вечера в душный вагон, или, быть может, ему, как и мне, было безотчетно жаль и красавицы, и себя, и меня, и всех пассажиров, которые вяло и нехотя брели к своим вагонам. Проходя мимо станционного окна, за которым около своего аппарата сидел бледный рыжеволосый телеграфист с высокими кудрями и полинявшим скуластым лицом, офицер вздохнул и сказал:— Держу пари, что этот телеграфист влюблен в ту хорошенькую. Жить среди поля под одной крышей с этим воздушным созданием и не влюбиться — выше сил человеческих. А какое, мой друг, несчастие, какая насмешка, быть сутулым, лохматым, сереньким, порядочным и неглупым, и влюбиться в эту хорошенькую и глупенькую девочку, которая на вас ноль внимания! Или еще хуже: представьте, что этот телеграфист влюблен и в то же время женат и что жена у него такая же сутулая, лохматая и порядочная, как он сам... Пытка!Около нашего вагона, облокотившись о загородку площадки, стоял кондуктор и глядел в ту сторону, где стояла красавица, и его испитое, обрюзглое, неприятно сытое, утомленное бессонными ночами и вагонной качкой лицо выражало умиление и глубочайшую грусть, как будто в девушке он видел свою молодость, счастье, свою трезвость, чистоту, жену, детей, как будто он каялся и чувствовал всем своим существом, что девушка эта не его и что до обыкновенного человеческого, пассажирского счастья ему с его преждевременной старостью, неуклюжестью и жирным лицом так же далеко, как до неба.Пробил третий звонок, раздались свистки и поезд лениво тронулся. В наших окнах промелькнули сначала кондуктор, начальник станции, потом сад, красавица со своей чудной, детски-лукавой улыбкой...Высунувшись наружу и глядя назад, я видел, как она, проводив глазами поезд, прошлась по платформе мимо окна, где сидел телеграфист, поправила свои волосы и побежала в сад. Вокзал уж не загораживал запада, поле было открыто, но солнце уже село, и дым черными клубами стлался по зеленой бархатной озими. Было грустно и в весеннем воздухе, и на темневшем небе, и в вагоне.Знакомый кондуктор вошел в вагон и стал зажигать свечи.

10. СОСЕДИ

Петр Михайлыч Ивашин был сильно не в духе: его сестра, девушка, ушла к Власичу, женатому человеку. Чтобы как-нибудь отделаться от тяжелого, унылого настроения, какое не оставляло его ни дома, ни в поле, он призывал к себе на помощь чувство справедливости, свои честные, хорошие убеждения — ведь он всегда стоял за свободную любовь! — но это не помогало, и он всякий раз помимо воли приходил к такому же заключению, как глупая няня, то есть, что сестра поступила дурно, а Власич украл сестру. И это было мучительно.Мать целый день не выходила из своей комнаты, няня говорила шёпотом и всё вздыхала, тетка каждый день собиралась уехать, и чемоданы ее то вносили в переднюю, то уносили назад в комнату. В доме, во дворе и в саду была тишина, похожая на то, как будто в доме был покойник. Тетка, прислуга и даже мужики, казалось Петру Михайлычу, загадочно и с недоумением смотрели на него, как будто хотели сказать: «Твою сестру обольстили, что же ты бездействуешь?» И он упрекал себя в бездействии, хотя и не знал, в чем собственно должно было заключаться действие.Так прошло дней шесть. В седьмой — это было в воскресенье после обеда — верховой привез письмо. Адрес был написан знакомым женским почерком: «Ее Превосх. Анне Николаевне Ивашиной». Петру Михайлычу почему-то показалось, что в оболочке письма и в почерке, и в недописанном слове «Превосх.» было что-то вызывающее, задорное, либеральное. А женский либерализм упрям, неумолим, жесток...«Она скорее согласится умереть, чем сделать несчастной матери уступку, попросить у нее прощения», — подумал Петр Михайлыч, идя к матери с письмом.Мать лежала в постели, одетая. Увидев сына, она порывисто поднялась и, поправляя седые волосы, выбившиеся из-под чепца, быстро спросила:— Что? Что?— Прислала... — сказал сын, подавая ей письмо.Имя Зины и даже слово «она» не произносилось в доме; о Зине говорили безлично: «прислала», «ушла»... Мать узнала почерк дочери, и лицо ее стало некрасивым, неприятным, и седые волосы опять выбились из-под чепца.— Нет! — сказала она, делая руками так, как будто письмо обожгло ей пальцы. — Нет, нет, никогда! Ни за что!Мать истерически зарыдала от горя и стыда; ей, очевидно, хотелось прочесть письмо, но мешала гордость. Петр Михайлыч понимал, что ему самому следовало бы распечатать письмо и прочесть его вслух, но им вдруг овладела злоба, какой он раньше никогда не испытывал; он выбежал на двор и крикнул верховому:— Скажи, что ответа не будет! Не будет ответа! Так и скажи, скотина!И разорвал письмо; потом слезы выступили у него на глазах, и, чувствуя себя жестоким, виноватым и несчастным, он ушел в поле.Ему шел только двадцать восьмой год, но уж он был толст, одевался по-стариковски во всё широкое и просторное и страдал одышкой. В нем были уже все задатки помещика старого холостяка. Он не влюблялся, о женитьбе не думал и любил только мать, сестру, няню, садовника Васильича; любил хорошо поесть, поспать после обеда, поговорить о политике и о возвышенных материях... В свое время он кончил курс в университете, но теперь смотрел на это так, как будто отбыл повинность, неизбежную для юношей в возрасте от 18 до 25 лет; по крайней мере, мысли, которые теперь каждый день бродили в его голове, не имели ничего общего с университетом и с теми науками, которые он проходил.В поле было жарко и тихо, как перед дождем. В лесу парило, и шел душистый тяжелый запах от сосен и лиственного перегноя. Петр Михайлыч часто останавливался и вытирал мокрый лоб. Он осмотрел свои озимые и яровые, обошел клеверное поле и раза два согнал на опушке куропатку с цыплятами; и всё время он думал о том, что это невыносимое состояние не может продолжаться вечно и что надо его так или иначе кончить. Кончить как-нибудь глупо, дико, но непременно кончить.«Но как же? Что же сделать?» — спрашивал он себя и умоляюще поглядывал на небо и на деревья, как бы прося у них помощи.Но небо и деревья молчали. Честные убеждения не помогали, а здравый смысл подсказывал, что мучительный вопрос можно решить не иначе, как глупо, и что сегодняшняя сцена с верховым не последняя в этом роде. Что еще будет — страшно подумать!Когда он возвращался домой, уже заходило солнце. Теперь уж ему казалось, что вопроса никак нельзя решить. С совершившимся фактом мириться нельзя, не мириться тоже нельзя, а средины нет. Когда он, снявши шляпу и обмахиваясь платком, шел по дороге и до дома оставалось версты две, сзади послышались звонки. Это был затейливый и очень удачный подбор колокольчиков и бубенчиков, издававших стеклянные звуки. С таким звоном ездил один только исправник Медовский, бывший гусарский офицер, промотавшийся и истасканный, больной человек, дальний родственник Петра Михайлыча. У Ивашиных он был своим человеком и к Зине питал нежное отеческое чувство и восхищался ею.— А я к вам, — сказал он, обогнав Петра Михайлыча. — Садитесь, подвезу.Он улыбался и глядел весело; очевидно, не знал еще, что Зина ушла к Власичу; быть может, ему уже сообщали об этом, но он не верил. Петр Михайлыч почувствовал себя в затруднительном положении.— Милости просим, — пробормотал он, краснея до слез и не зная, как и что солгать. — Я очень рад, — продолжал он, стараясь улыбнуться, — но... Зина уехала, а мама больна.— Какая досада! — сказал исправник, задумчиво глядя на Петра Михайлыча. — А я собирался провести у вас вечер. Куда же уехала Зинаида Михайловна?— К Синицким, а оттуда, кажется, хотела в монастырь. Не знаю наверное.Исправник поговорил еще немного и повернул назад. Петр Михайлыч шел домой и с ужасом думал о том, какое чувство будет у исправника, когда он узнает правду. И Петр Михайлыч вообразил себе это чувство и, испытывая его, вошел в дом.«Помоги, господи, помоги...» — думал он.В столовой за вечерним чаем сидела одна только тетка. По обыкновению, на лице у нее было такое выражение, что она хоть и слабая, беззащитная, но обидеть себя никому не позволит. Петр Михайлыч сел на другой конец стола (он не любил тетки) и стал молча пить чай.— Твоя мать сегодня опять не обедала, — сказала тетка. — Ты бы, Петруша, обратил внимание. Морить себя будешь голодом, этим горю не пособишь.Петру Михайлычу показалось нелепым, что тетка вмешивается в чужие дела и свой отъезд ставит в зависимость от того, что ушла Зина. Он хотел сказать ей дерзость, но сдержал себя. И, сдерживая себя, он почувствовал, что настала подходящая пора, чтобы действовать, и что терпеть долее нет сил. Или действовать сейчас же, или же упасть на пол, кричать и биться головой о пол. Он вообразил Власича и Зину, как они оба, либеральные и довольные собой, целуются теперь где-нибудь под кленом, и всё тяжелое и злобное, что скоплялось в нем в течение семи дней, навалилось на Власича.«Один обольстил и украл сестру, — подумал он, — другой придет и зарежет мать, третий подожжет дом или ограбит.. И всё это под личиной дружбы, высоких идей, страданий!»— Нет, этого не будет! — вдруг крикнул Петр Михайлыч и ударил кулаком по столу.Он вскочил и выбежал из столовой. В конюшне стояла оседланная лошадь управляющего. Он сел на нее и поскакал к Власичу.В душе у него происходила целая буря. Он чувствовал потребность сделать что-нибудь из ряда вон выходящее, резкое, хотя бы потом пришлось каяться всю жизнь. Назвать Власича подлецом, дать ему пощечину и потом вызвать на дуэль? Но Власич не из тех, которые дерутся на дуэли; от подлеца же и пощечины он станет только несчастнее и глубже уйдет в самого себя. Эти несчастные, безответные люди — самые несносные, самые тяжелые люди. Им всё проходит безнаказанно. Когда несчастный человек, в ответ на заслуженный упрек, взглянет своими глубокими виноватыми глазами, болезненно улыбнется и покорно подставит голову, то, кажется, у самой справедливости не хватит духа поднять на него руку.«Всё равно. Я при ней ударю его хлыстом и наговорю ему дерзостей», — решил Петр Михайлыч.Он ехал своим лесом и пустырями и воображал, как Зина, чтобы оправдать свой поступок, будет говорить о правах женщины, о свободе личности и о том, что между церковным и гражданским браком нет никакой разницы. Она по-женски будет спорить о том, чего не понимает. И, вероятно, в конце концов она спросит: «Причем ты тут? Какое ты имеешь право вмешиваться?»— Да, я не имею права, — пробормотал Петр Михайлыч. — Но тем лучше... Чем грубее, чем меньше права, тем лучше.Было душно. Низко над землей стояли тучи комаров, и в пустырях жалобно плакали чибисы. Всё предвещало дождь, но не было ни одного облачка. Петр Михайлыч переехал свою межу и поскакал по ровному, гладкому полю. Он часто ездил по этой дороге и знал на ней каждый кустик, каждую ямку. То, что далеко впереди теперь, в сумерках, представлялось темным утесом, была красная церковь; он мог вообразить ее себе всю до мелочей, даже штукатурку на воротах и телят, которые всегда паслись в ограде. В версте от церкви направо темнеет роща, это графа Колтовича. А за рощей начинается уже земля Власича.Из-за церкви и графской рощи надвигалась громадная черная туча, и на ней вспыхивали бледные молнии.«Вот оно что! — подумал Петр Михайлыч. — Помоги, господи, помоги».Лошадь от быстрой езды скоро устала, и сам Петр Михайлыч устал. Грозовая туча сердито смотрела на него и как будто советовала вернуться домой. Стало немножко жутко.«Я им докажу, что они не правы! — подбодрял он себя. — Они будут говорить, что это свободная любовь, свобода личности; но ведь свобода — в воздержании, а не в подчинении страстям. У них разврат, а не свобода!»Вот большой графский пруд; от тучи он посинел и нахмурился; повеяло от него сыростью и тиной. Около гати две ивы, старая и молодая, нежно прислонились друг к другу. На этом самом месте недели две назад Петр Михайлыч и Власич шли пешком и пели вполголоса студенческую песню: «Не любить — погубить значит жизнь молодую...» Жалкая песня!Когда Петр Михайлыч ехал через рощу, гремел гром, и деревья шумели и гнулись от ветра. Надо было торопиться. От рощи до усадьбы Власича оставалось еще проехать лугом не более версты. Тут по обе стороны дороги стояли
старые березы. Они были так же печальны и несчастны на вид, как их хозяин Власич, так же были тощи и высоко вытянулись, как он. В березах и в траве зашуршал крупный дождь; ветер тотчас же стих и запахло мокрою землей и тополем. Вон показалась изгородь Власича с желтою акацией, которая тоже тоща и вытянулась; там, где решетка обвалилась, виден запущенный фруктовый сад.Петр Михайлыч не думал уже ни о пощечине, ни о хлысте, и не знал, что будет он делать у Власича. Он струсил. Ему было страшно за себя и за сестру, и было жутко, что он ее сейчас увидит. Как она будет держать себя с братом? О чем они оба будут говорить? И не вернуться ли назад, пока не поздно? Думая так, он по липовой аллее поскакал к дому, обогнул широкие кусты сирени и вдруг увидел Власича.Власич, без шляпы, в ситцевой рубахе и высоких сапогах, согнувшись под дождем, шел от угла дома к крыльцу; за ним работник нес молоток и ящик с гвоздями. Должно быть, починяли ставню, которая хлопала от ветра. Увидев Петра Михайлыча, Власич остановился.— Это ты? — сказал он и улыбнулся. — Ну, вот и хорошо.— Да, приехал, как видишь... — тихо проговорил Петр Михайлыч, стряхивая с себя дождь обеими руками.— Ну, вот и ладно. Очень рад, — сказал Власич, но руки не подал: очевидно, не решался и ждал, когда ему подадут. — Для овсов хорошо! — сказал он и поглядел на небо.— Да.Молча вошли в дом. Направо из передней вела дверь в другую переднюю и потом в залу, а налево — в маленькую комнату, где зимою жил приказчик. Петр Михайлыч и Власич вошли в эту комнату.— Тебя где дождь захватил? — спросил Власич.— Недалеко. Почти около дома.Петр Михайлыч сел на кровать. Он был рад, что шумел дождь и что в комнате было темно. Этак лучше: не так жутко и не нужно собеседнику в лицо смотреть. Злобы у него уже не было, а были страх и досада на себя. Он чувствовал, что дурно начал и что из этой его поездки не выйдет никакого толку.Оба некоторое время молчали и делали вид, что прислушиваются к дождю.— Спасибо, Петруша, — начал Власич, кашлянув. — Я очень благодарен тебе, что ты приехал. Это великодушно и благородно с твоей стороны. Я это понимаю и, верь мне, ценю высоко. Верь мне.Он поглядел в окно и продолжал, стоя среди комнатки:— Всё произошло как-то тайно, точно мы скрывались от тебя. Сознание, что ты, быть может, оскорблен нами и сердишься, все эти дни лежало пятном на нашем счастье. Но позволь оправдаться. Действовали мы тайно не потому, что тебе мало доверяли. Во-первых, всё произошло внезапно, по какому-то вдохновению, и рассуждать было некогда. Во-вторых, это дело интимное, щекотливое... было неловко вмешивать третье лицо, хотя бы даже такое близкое, как ты. Главное же, во всем этом мы сильно рассчитывали на твое великодушие. Ты великодушнейший, благороднейший человек. Я тебе бесконечно благодарен. Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее.Власич говорил тихим, глухим басом, всё в одну ноту, будто гудел; он, видимо, волновался. Петр Михайлыч почувствовал, что наступила его очередь говорить и что слушать и молчать значило бы для него в самом деле разыгрывать из себя великодушнейшего и благороднейшего простака, а он не за этим сюда приехал. Он быстро поднялся и сказал вполголоса, задыхаясь:— Послушай, Григорий, ты знаешь, я любил тебя и лучшего мужа для своей сестры не желал; но то, что произошло, ужасно! Страшно подумать!— Почему же страшно? — спросил Власич дрогнувшим голосом. — Было бы страшно, если бы мы дурно поступили, но ведь этого нет!— Послушай, Григорий, ты знаешь, я без предрассудков; но, извини за откровенность, по моему мнению, вы оба поступили эгоистически. Конечно, я этого не скажу Зине, это ее огорчит, но ты должен знать: мать страдает до такой степени, что описать трудно.— Да, это грустно, — вздохнул Власич. — Мы это предвидели, Петруша, но что же мы должны были делать? Если твой поступок огорчает кого-нибудь, то это еще не значит, что он дурен. Что делать! Всякий твой серьезный шаг неминуемо должен огорчить кого-нибудь. Если бы ты пошел сражаться за свободу, то это тоже заставило бы твою мать страдать. Что делать! Кто выше всего ставит покой своих близких, тот должен совершенно отказаться от идейной жизни.За окном ярко сверкнула молния, и этот блеск как будто изменил течение мыслей у Власича. Он сел рядом с Петром Михайлычем и заговорил совсем не то, что нужно.— Я, Петруша, благоговею перед твоею сестрой, — сказал он. — Когда я ездил к тебе, то всякий раз у меня бывало такое чувство, как будто я шел на богомолье, и я в самом деле молился на Зину. Теперь мое благоговение растет с каждым днем. Она для меня выше, чем жена! Выше! (Власич взмахнул руками.) Она моя святыня. С тех пор, как она живет у меня, я вхожу в свой дом как в храм. Это редкая, необыкновенная, благороднейшая женщина!«Ну, завел свою шарманку!» — подумал Петр Михайлыч; слово «женщина» ему не понравилось.— Отчего бы вам не жениться по-настоящему? — спросил он. — Сколько твоя жена хочет за развод?— Семьдесят пять тысяч.— Многовато. А если поторговаться?— Не уступит ни копейки. Это, брат, ужасная женщина! — вздохнул Власич. — Я тебе раньше о ней никогда не говорил, было противно вспоминать, но вот пришлось к случаю, упоминаю. Женился я на ней под влиянием хорошей, честной минуты. В нашем полку, если хочешь подробностей, один батальонный командир сошелся с восемнадцатилетнею девицей, то есть, попросту, обольстил ее, пожил с ней месяца два и бросил. Очутилась она, брат, в ужаснейшем положении. К родителям возвращаться совестно, да и не примут, любовник бросил, — хоть иди в казармы и продавай себя. Товарищи по полку были возмущены. Сами тоже они не святые, но подлость уж очень глаза резала. Батальонного, к тому же, в полку все терпеть не могли. И, чтобы подложить ему свинью, понимаешь ли, стали все негодующие прапорщики и подпоручики собирать деньги по подписке в пользу несчастной девицы. Ну, вот, когда мы, младшие обер-офицеры, собрались на совещание и когда стали выкладывать кто пять, кто десять рублей, у меня вдруг загорелась голова. Обстановка показалась мне слишком подходящею для подвига. Я поспешил к девице и в горячих выражениях высказал ей свое сочувствие. И пока я шел к ней и потом говорил, я горячо любил ее, как униженную и оскорбленную. Да... Ну, вышло так, что через неделю после этого я сделал ей предложение. Начальство и товарищи нашли брак мой несовместимым с достоинством офицера. Это меня еще пуще воспламенило. Я, понимаешь ли, написал длинное письмо, в котором доказал, что мой поступок должен быть записан в истории полка золотыми буквами и прочее. Письмо послал командиру, а копии товарищам. Ну, конечно, был возбужден и не обошлось без резкостей. Меня попросили оставить полк. Где-то у меня спрятан черновик, я тебе дам прочесть как-нибудь. Написано с большим чувством. Ты увидишь, какие я переживал честные, светлые минуты. Подал я в отставку и приехал с женой сюда. После отца остались кое-какие должишки, денег у меня не было, а жена с первого же дня завела знакомства, стала щеголять и играть в карты, и я вынужден был заложить имение. Вела она, понимаешь ли, нехорошую жизнь, и из всех моих соседей только один ты не был ее любовником. Года через два дал я ей отступного, всё, что у меня было тогда, и она уехала в город. Да... И теперь я выплачиваю ей по тысяче двести ежегодно. Ужасная женщина! Есть, брат, муха, которая кладет личинку на спину паука таким образом, что тот никак не может сбросить ее; личинка прирастает к пауку и пьет из его сердца кровь. Точно так же вот приросла ко мне и пьет из моего сердца кровь эта женщина. Она ненавидит и презирает меня за то, что я сделал глупость, то есть женился на такой женщине, как она. Мое великодушие кажется ей жалким. «Умный человек, говорит, бросил меня, а дурак подобрал». По ее мнению, только жалкий идиот мог поступить так, как я. И мне, брат, это невыносимо горько. Вообще, брат, скажу в скобках, гнет меня судьба. В дугу гнет.Петр Михайлыч слушал Власича и в недоумении спрашивал себя: чем этот человек мог так понравиться Зине? Немолодой, — ему уже 41 год, — тощий, сухопарый, узкогрудый, с длинным носом, с проседью в бороде. Говорит он — точно гудёт, улыбается болезненно и, разговаривая, некрасиво взмахивает руками. Ни здоровья, ни красивых мужественных манер, ни светскости, ни веселости, а так, с внешней стороны, что-то тусклое и неопределенное. Одевается он безвкусно, обстановка у него унылая, поэзии и живописи он не признает, потому что они «не отвечают на запросы дня», то есть он не понимает их; музыка его не трогает. Хозяин он плохой. Имение у него приведено в полное расстройство и заложено; по второй закладной он платит двенадцать процентов и, кроме того, по векселям еще должен тысяч десять. Когда приходит время платить проценты или высылать жене деньги, он просит у всех взаймы с таким выражением, как будто у него дома пожар, и в это время, очертя голову, продает он весь свой зимний запас хвороста за пять рублей, скирду соломы за три рубля и потом велит топить свои печи садовою решеткой или старыми парниковыми рамами. Луга у него потравлены свиньями, в лесу по молодняку ходит мужицкий скот, а старых деревьев с каждой зимой становится всё меньше и меньше; в огороде и в саду валяются пасечные колодки и ржавые ведра. У него нет ни талантов, ни дарований и нет даже обыкновенной способности жить, как люди живут. В практической жизни это наивный, слабый человек, которого легко обмануть и обидеть, и мужики недаром называют его «простоватым».Он либерал и считается в уезде красным, но и это выходит у него скучно. В его вольнодумстве нет оригинальности и пафоса; возмущается, негодует и радуется он как-то всё в одну ноту, не эффектно и вяло. Даже в минуты сильного воодушевления он не поднимает головы и остается сутулым. Но скучнее всего, что даже свои хорошие, честные идеи он умудряется выражать так, что они кажутся у него банальными и отсталыми. Вспоминается что-то старое, давно читанное, когда он медленно, с глубокомысленным видом,
начинает толковать про честные, светлые минуты, про лучшие годы, или когда восторгается молодежью, которая всегда шла и идет впереди общества, или порицает русских людей за то, что они в тридцать лет надевают халат и забывают заветы своей almae matris 1. Когда остаешься у него ночевать, то он кладет на ночной столик Писарева или Дарвина. Если скажешь, что я это уже читал, то он выйдет и принесет Добролюбова.Это называлось в уезде вольнодумством, и многие смотрели на это вольнодумство как на невинное и безобидное чудачество; но оно, однако, сделало его глубоко несчастным. Оно было для него тою личинкой, о которой он только что говорил: крепко приросло к нему и пило из его сердца кровь. В прошлом странный брак во вкусе Достоевского, длинные письма и копии, писанные плохим, неразборчивым почерком, по с большим чувством, бесконечные недоразумения, объяснения, разочарования, потом долги, вторая закладная, жалованье жене, ежемесячные займы — и всё это никому не в пользу, ни себе, ни людям. И в настоящем, как прежде, всё он топорщится, ищет подвига и суется в чужие дела; по-прежнему, при всяком удобном случае, длинные письма и копии, утомительные, шаблонные разговоры об общине или о поднятии кустарной промышленности, или об учреждении сыроварен, — разговоры, похожие один на другой, точно он приготовляет их не в живом мозгу, а машинным способом. И наконец этот скандал с Зиной, который неизвестно чем еще кончится!А между тем сестра Зина молода, — ей только 22 года, — хороша собой, изящна, весела; она хохотушка, болтунья, спорщица, страстная музыкантша; она знает толк в нарядах, в книгах и в хорошей обстановке, и у себя дома не потерпела бы такой комнатки, как эта, где пахнет сапогами и дешевою водкой. Она тоже либералка, но в ее вольнодумстве чувствуются избыток сил, тщеславие молодой, сильной, смелой девушки, страстная жажда быть лучше и оригинальнее других... Как же могло случиться, что она полюбила Власича?«Он — Дон-Кихот, упрямый фанатик, маньяк, — думал Петр Михайлыч, — а она такая же рыхлая, слабохарактерная и покладистая, как я ... Мы с ней сдаемся скоро и без сопротивления. Она полюбила его; но разве я сам не люблю его, несмотря ни на что...»Петр Михайлыч считал Власича хорошим, честным, но узким и односторонним человеком. В его волнениях и страданиях, да и во всей его жизни, он не видел ни ближайших, ни отдаленных высших целей, а видел только скуку и неуменье жить. Его самоотвержение и всё то, что Власич называл подвигом или честным порывом, представлялись ему бесполезною тратой сил, ненужными холостыми выстрелами, на которые шло очень много пороху. А то, что Власич фанатически верил в необыкновенную честность и непогрешимость своего мышления, казалось ему наивным и даже болезненным; и то, что Власич всю свою жизнь как-то ухитрялся перепутывать ничтожное с высоким, что он глупо женился и считал это подвигом, и потом сходился с женщинами и видел в этом торжество какой-то идеи, — это было просто непонятно.Но все-таки Петр Михайлыч любил Власича, чувствовал присутствие в нем какой-то силы, и почему-то у него никогда не хватало духа противоречить ему.Власич подсел совсем близко, чтобы потолковать под шумок дождя, в темноте, и уже откашлялся, готовый рассказать что-нибудь длинное, вроде истории своей женитьбы; но Петру Михайлычу невыносимо было слушать; его томила мысль, что сейчас он увидит сестру.— Да, тебе не везло в жизни, — сказал он мягко, — но, извини, мы с тобой уклонились от главного. Мы не о том говорим.— Да, да, в самом деле. Так вот вернемся к главному, — сказал Власич и встал. — Я говорю тебе, Петруша: совесть наша чиста. Мы не венчаны, но что брак наш вполне законен — не мне доказывать и не тебе слушать. Ты так же свободно мыслишь, как я, и, слава богу, разногласия у нас на этот счет не может быть. Что же касается до нашего будущего, то оно не должно пугать тебя. Я буду работать до кровавого пота, не спать ночей, — одним словом, я напрягу все силы, чтобы Зина была счастлива. Жизнь ее будет прекрасной. Ты спросишь: сумею ли я это сделать? Сумею, брат! Когда человек думает каждую минуту всё об одном и том же, то ему не трудно добиться, чего он хочет. Но пойдем к Зине. Надо ее обрадовать.У Петра Михайлыча забилось сердце. Он встал и пошел за Власичем в переднюю, а оттуда в залу. В этой громадной, угрюмой комнате был только фортепьян да длинный ряд старинных стульев с бронзой, на которые никто никогда не садился. На фортепьяне горела одна свеча. Из залы молча прошли в столовую. Тут тоже просторно и неуютно; посреди комнаты круглый стол из двух половинок на шести толстых ногах и только одна свеча. Часы в большом красном футляре, похожем на киот, показывали половину третьего.Власич отворил дверь в соседнюю комнату и сказал:— Зиночка, у нас Петруша!Тотчас же послышались торопливые шаги, и в столовую вошла Зина, высокая, полная и очень бледная, какою Петр Михайлыч видел ее в последний раз дома, — в черной юбке и в красной кофточке с большою пряжкой на поясе. Она одною рукой обняла брата и поцеловала его в висок.— Какая гроза! — сказала она. — Григорий ушел куда-то, и я осталась одна на весь дом.Она не была смущена и смотрела на брата искренно и ясно, как дома; глядя на нее, и Петр Михайлыч перестал испытывать смущение.— Но ведь ты не боишься грозы, — сказал он, садясь за стол.— Да, но здесь огромные комнаты, дом старый и весь звенит от грома, как шкап с посудой. Вообще, миленький домик, — продолжала она, садясь против брата. — Тут что ни комната, то какое-нибудь приятное воспоминание. В моей комнате, можешь себе представить, застрелился дедушка Григория.— В августе будут деньги, ремонтирую флигель в саду, — сказал Власич.— Почему-то во время грозы вспоминается дедушка, — продолжала Зина. — А в этой столовой засекли насмерть какого-то человека.— Это действительный факт, — подтвердил Власич и посмотрел большими глазами на Петра Михайлыча. — В сороковых годах это имение арендовал некий Оливьер, француз. Портрет его дочери валяется у нас теперь на чердаке. Очень хорошенькая. Этот Оливьер, как рассказывал мне отец, презирал русских за невежество и глумился над ними жестоко. Так, он требовал, чтобы священник, проходя мимо усадьбы, снимал шапку за полверсты, и когда семейство Оливьеров проезжало через деревню, то чтоб звонили в церкви. С крепостными и вообще с малыми мира сего он, конечно, церемонился еще меньше. Как-то проходил здесь по дороге один из благодушнейших сынов бродячей Руси, что-то вроде гоголевского бурсака Хомы Брута. Попросился он ночевать, понравился тут приказчикам, и его оставили при конторе. Существует много вариаций. Одни говорят, что бурсак волновал крестьян, другие же — будто его полюбила дочь Оливьера. Не знаю, что верно, но только в один прекрасный вечер позвал его сюда Оливьер и сделал ему допрос, потом же приказал его бить. Понимаешь ли, сам сидит за этим столом и бордо пьет, а конюхи бьют бурсака. Должно быть, пытал. К утру бурсак умер от истязаний, и труп его спрятали куда-то. Говорят, что в пруд Колтовича бросили. Подняли дело, но француз заплатил кому следует несколько тысяч и уехал в Эльзас. Кстати же подошел срок аренды, тем дело и кончилось.— Какие негодяи! — проговорила Зина и вздрогнула.— Мой отец хорошо помнил и Оливьера, и его дочь. Говорил, что красавица была замечательная и притом эксцентричная. Я думаю, что бурсак всё вместе: и крестьян волновал, и дочь увлек. Может быть, даже это был вовсе не бурсак, а инкогнито какой-нибудь.Зина задумалась: история бурсака и красивой француженки, по-видимому, унесла ее воображение далеко. Как казалось Петру Михайлычу, она наружно нисколько не изменилась в последнюю неделю, только стала немножко бледнее. Она глядела покойно и обыкновенно, как будто вместе с братом приехала к Власичу в гости. Но Петр Михайлыч чувствовал, что произошла какая-то перемена в нем самом. В самом деле, прежде, когда она жила дома, он мог говорить с нею решительно обо всем, теперь же он был не в силах задать даже простого вопроса: «Как тебе живется здесь?» Этот вопрос казался неловким и ненужным. Должно быть, такая же перемена произошла и в ней. Она не спешила заводить разговор о матери, о доме, о своем романе с Власичем; она не оправдывалась, не говорила, что гражданский брак лучше церковного, не волновалась и покойно задумалась над историей Оливьера... И почему вдруг заговорили об Оливьере?— У вас у обоих плечи мокрые от дождя, — сказала Зина и радостно улыбнулась; она была тронута этим маленьким сходством между братом и Власичем.И Петр Михайлыч почувствовал всю горечь и весь ужас своего положения. Он вспомнил свой опустевший дом, закрытый рояль и Зинину светленькую комнату, в которую теперь уже никто не входит; он вспомнил, что на аллеях в саду уже нет следов от маленьких ног и что перед вечерним чаем уже никто с громким смехом не уходит купаться. То, к чему он больше и больше привязывался с самого раннего детства, о чем любил думать, когда сидел, бывало, в душном классе или в аудитории, — ясность, чистота, радость, всё, что наполняло дом жизнью и светом, ушло безвозвратно, исчезло и смешалось с грубою, неуклюжею историей какого-то батальонного командира, великодушного прапорщика, развратной бабы, застрелившегося дедушки... И начинать разговор о матери или думать, что прошлое может вернуться, значило бы не понимать того, что ясно.Глаза у Петра Михайлыча наполнились слезами, и рука, лежавшая на столе, задрожала. Зина угадала, о чем он думал, и глаза ее тоже покраснели и заблестели.— Григорий, поди сюда! — сказала она Власичу.Оба отошли к окну и стали говорить о чем-то шёпотом. И потому, как Власич нагнулся к ней и как она смотрела на него, Петр Михайлыч еще раз понял, что всё уже непоправимо кончено и что говорить ни о чем не нужно. Зина вышла.— Так-то, брат, — заговорил Власич после некоторого молчания, потирая руки и улыбаясь. — Я давеча назвал нашу жизнь счастьем, но это подчиняясь, так сказать, литературным требованиям. В сущности же ощущения счастья еще не было.
Зина всё время думала о тебе, о матери и мучилась; глядя на нее, и я мучился. Она натура свободная, смелая, но без привычки, знаешь, тяжело, да и молода к тому же. Прислуга называет ее барышней; кажется, пустяк, но это ее волнует. Так-то, брат.Зина принесла полную тарелку земляники. За ней вошла маленькая горничная, на вид безответная и забитая. Она поставила на стол кувшин молока и поклонилась низко-низко... В ней было что-то общее со старинной мебелью, такое же оцепенелое и скучное.Дождя уже не было слышно. Петр Михайлыч ел землянику, а Власич и Зина смотрели на него молча. Приближалось время ненужного, но неизбежного разговора, и все трое уже чувствовали его тяжесть. У Петра Михайлыча глаза опять наполнились слезами; он отодвинул от себя тарелку и сказал, что ему пора уже ехать домой, а то будет поздно и, пожалуй, опять пойдет дождь. Настала минута, когда Зина из приличия должна была заговорить о домашних и о своей новой жизни.— Что у нас? — спросила она быстро, и ее бледное лицо задрожало. — Что мама?— Ты маму знаешь... — ответил Петр Михайлыч, не глядя на нее.— Петруша, ты долго думал о том, что произошло, — проговорила она, взявши брата за рукав, и он понял, как ей тяжело говорить. — Ты долго думал; скажи мне, можно ли рассчитывать, что мама когда-нибудь примирится с Григорием... и вообще с этим положением?Она стояла близко к брату, лицом к лицу, и он изумился, что она так красива и что раньше он точно не замечал этого; и то, что его сестра, похожая лицом на мать, изнеженная, изящная, жила у Власича и с Власичем, около оцепенелой горничной, около стола на шести ногах, в доме, где засекли живого человека, что она сейчас не поедет с ним домой, а останется тут ночевать, — это показалось ему невероятным абсурдом.— Ты маму знаешь... — сказал он, не отвечая на вопрос. — По-моему, следовало бы соблюсти... что-нибудь сделать, попросить у нее прощения, что ли...— Но просить прощения — значит делать вид, что мы поступили дурно. Для успокоения мамы я готова солгать, но ведь это ни к чему не поведет. Я знаю маму. Ну, что будет, то будет! — сказала Зина, повеселевшая оттого, что самое неприятное было уже сказано. — Подождем пять, десять лет, потерпим, а там что бог даст.Она взяла брата под руку и, когда проходила через темную переднюю, прижалась к его плечу.Вышли на крыльцо. Петр Михайлыч простился, сел на лошадь и поехал шагом; Зина и Власич пошли проводить его немного. Было тихо, тепло и чудесно пахло сеном; на небе меж облаков ярко горели звезды. Старый сад Власича, видевший на своем веку столько печальных историй, спал, окутавшись в потемки, и почему-то было грустно проезжать через него.— А мы с Зиной сегодня после обеда провели несколько воистину светлых минут! — сказал Власич. — Я прочел ей вслух превосходную статью по переселенческому вопросу. Прочти, брат! Тебе это необходимо! Статья замечательная по честности. Я не выдержал и написал в редакцию письмо для передачи автору. Написал только одну строчку: «Благодарю и крепко жму честную руку!»Петр Михайлыч хотел сказать: «Не впутывайся ты, пожалуйста, не в свои дела!» — но промолчал.Власич шел у правого стремени, а Зина у левого; оба как будто забыли, что нужно возвращаться домой, а было сыро и уже немного оставалось до рощи Колтовича. Петр Михайлыч чувствовал, что они ждут от него чего-то, хотя сами не знают чего, и ему стало невыносимо жаль их. Теперь, когда они, с покорным видом и задумавшись, шли около лошади, он был глубоко убежден, что они несчастны и не могут быть счастливы, и их любовь казалась ему печальною, непоправимою ошибкой. От жалости и сознания, что он ничем не может помочь, им овладело то состояние душевного расслабления, когда он, чтобы избавиться от тяжелого чувства сострадания, готов бывал на всякие жертвы.— Я к вам буду ездить ночевать, — сказал он.Но это походило на то, как будто он делал уступку, и не удовлетворило его. Когда остановились около рощи Колтовича, чтобы проститься, он нагнулся к Зине, дотронулся до ее плеча и сказал:— Ты, Зина, права. Ты хорошо поступила!И, чтобы не сказать больше и не расплакаться, он ударил по лошади и поскакал в рощу. Въезжая в потемки, он оглянулся и увидел, как Власич и Зина шли домой по дороге, — он широко шагая, а она рядом с ним торопливою подпрыгивающей походкой, — и о чем-то оживленно разговаривали.«Я — старая баба, — подумал Петр Михайлыч. — Ехал затем, чтобы решить вопрос, но еще больше запутал его. Ну, да бог с ним!»На душе у него было тяжело. Когда кончилась роща, он поехал шагом и потом около пруда остановил лошадь. Хотелось сидеть неподвижно и думать. Восходил месяц и красным столбом отражался на другой стороне пруда. Где-то глухо погромыхивал гром. Петр Михайлыч не мигая смотрел на воду и воображал отчаяние сестры, ее страдальческую бледность и сухие глаза, с какими она будет скрывать от людей свое унижение. Он вообразил себе ее беременность, смерть матери, ее похороны, ужас Зины... Гордая суеверная старуха кончит не иначе, как смертью. Страшные картины будущего рисовались перед ним на темной гладкой воде, и среди бледных женских фигур он видел самого себя, малодушного, слабого, с виноватым лицом...В ста шагах на правом берегу пруда стояло неподвижно что-то темное: человек это или высокий пень? Петр Михайлыч вспомнил про бурсака, которого убили и бросили в этот пруд.«Оливьер поступил бесчеловечно, но ведь так или иначе он решил вопрос, а я вот ничего не решил, а только напутал, — подумал он, вглядываясь в темную фигуру, похожую на привидение. — Он говорил и делал то, что думал, а я говорю и делаю не то, что думаю; да и не знаю наверное, что собственно я думаю...»Он подъехал к темной фигуре: это был старый гниющий столб, уцелевший от какой-то постройки.Из рощи и усадьбы Колтовича сильно потянуло ландышами и медовыми травами. Петр Михайлыч ехал по берегу пруда и печально глядел на воду и, вспоминая свою жизнь, убеждался, что до сих пор говорил он и делал не то, что думал, и люди платили ему тем же, и оттого вся жизнь представлялась ему теперь такою же темной, как эта вода, в которой отражалось ночное небо и перепутались водоросли. И казалось ему, что этого нельзя поправить.

11. ДОМ С МЕЗОНИНОМ

(РАССКАЗ ХУДОЖНИКА)

Это было 6—7 лет тому назад, когда я жил в одном из уездов Т-ой губернии, в имении помещика Белокурова, молодого человека, который вставал очень рано, ходил в поддевке, по вечерам пил пиво и всё жаловался мне, что он нигде и ни в ком не встречает сочувствия. Он жил в саду во флигеле, а я в старом барском доме, в громадной зале с колоннами, где не было никакой мебели, кроме широкого дивана, на котором я спал, да еще стола, на котором я раскладывал пасьянс. Тут всегда, даже в тихую погоду, что-то гудело в старых амосовских печах, а во время грозы весь дом дрожал и, казалось, трескался на части, и было немножко страшно, особенно ночью, когда все десять больших окон вдруг освещались молнией.Обреченный судьбой на постоянную праздность, я не делал решительно ничего. По целым часам я смотрел в свои окна на небо, на птиц, на аллеи, читал всё, что привозили мне с почты, спал. Иногда я уходил из дому и до позднего вечера бродил где-нибудь.Однажды, возвращаясь домой, я нечаянно забрел в какую-то незнакомую усадьбу. Солнце уже пряталось, и на цветущей ржи растянулись вечерние тени. Два ряда старых, тесно посаженных, очень высоких елей стояли, как две сплошные стены, образуя мрачную, красивую аллею. Я легко перелез через изгородь и пошел по этой аллее, скользя по еловым иглам, которые тут на вершок покрывали землю. Было тихо, темно, и только высоко на вершинах кое-где дрожал яркий золотой свет и переливал радугой в сетях паука. Сильно, до духоты пахло хвоей. Потом я повернул на длинную липовую аллею. И тут тоже запустение и старость; прошлогодняя листва печально шелестела под ногами, и в сумерках между деревьями прятались тени. Направо, в старом фруктовом саду, нехотя, слабым голосом пела иволга, должно быть, тоже старушка. Но вот и липы кончились; я прошел мимо белого дома с террасой и с мезонином, и передо мною неожиданно развернулся вид на барский двор и на широкий пруд с купальней, с толпой зеленых ив, с деревней на том берегу, с высокой узкой колокольней, на которой горел крест, отражая в себе заходившее солнце. На миг на меня повеяло очарованием чего-то родного, очень знакомого, будто я уже видел эту самую панораму когда-то в детстве.А у белых каменных ворот, которые вели со двора в поле, у старинных крепких ворот со львами, стояли две девушки. Одна из них, постарше, тонкая, бледная, очень красивая, с целой копной каштановых волос на голове, с маленьким упрямым ртом, имела строгое выражение и на меня едва обратила внимание; другая же, совсем еще молоденькая — ей было 17—18 лет, не больше — тоже тонкая и бледная, с большим ртом и с большими глазами, с удивлением посмотрела на меня, когда я проходил мимо, сказала что-то по-английски и сконфузилась, и мне показалось, что и эти два милых лица мне давно уже знакомы. И я вернулся домой с таким чувством, как будто видел хороший сон.Вскоре после этого, как-то в полдень, когда я и Белокуров гуляли около дома, неожиданно, шурша по траве, въехала во двор рессорная коляска, в которой сидела одна из тех девушек. Это была старшая. Она приехала с подписным листом просить на погорельцев. Не глядя на нас, она очень серьезно и обстоятельно рассказала нам, сколько сгорело домов в селе Сиянове, сколько мужчин, женщин и детей осталось без крова и что намерен предпринять на первых норах погорельческий комитет, членом которого она теперь была. Давши нам подписаться, она спрятала лист и тотчас же стала прощаться.— Вы совсем забыли нас, Петр Петрович, — сказала она Белокурову, подавая ему руку. — Приезжайте, и если monsieur N. (она назвала мою фамилию) захочет взглянуть, как живут почитатели его таланта, и пожалует к нам, то мама и я будем очень рады.Я поклонился.Когда она уехала, Петр Петрович стал рассказывать. Эта девушка, по его словам, была из хорошей семьи и звали ее Лидией Волчаниновой, а имение, в котором она жила с матерью и сестрой, так же, как и село на другом берегу пруда, называлось Шелковкой. Отец ее когда-то занимал видное место в Москве и умер в чине тайного советника. Несмотря на хорошие средства, Волчаниновы жили в деревне безвыездно, лето и зиму, и Лидия была учительницей в земской школе у себя в Шелковке и получала 25 рублей в месяц. Она тратила на себя только эти деньги и гордилась, что живет на собственный счет.— Интересная семья, — сказал Белокуров. — Пожалуй, сходим к ним как-нибудь. Они будут вам очень рады.Как-то после обеда, в один из праздников, мы вспомнили про Волчаниновых и отправились к ним в Шелковку. Они, мать и обе дочери, были дома. Мать, Екатерина Павловна, когда-то, по-видимому, красивая, теперь же сырая не по летам, больная одышкой, грустная, рассеянная, старалась занять меня разговором о живописи. Узнав от дочери, что я, быть может, приеду в Шелковку, она торопливо припомнила два-три моих пейзажа, какие видела на выставках в Москве, и теперь спрашивала, что я хотел в них выразить. Лидия, или, как ее звали дома, Лида, говорила больше с Белокуровым, чем со мной. Серьезная, не улыбаясь, она спрашивала его, почему он не служит в земстве и почему до сих пор не был ни на одном земском собрании— Не хорошо, Петр Петрович, — говорила она укоризненно. — Не хорошо. Стыдно.— Правда, Лида, правда, — соглашалась мать. — Не хорошо.— Весь наш уезд находится в руках Балагина, — продолжала Лида, обращаясь ко мне. — Сам он председатель управы, и все должности в уезде роздал своим племянникам и зятьям и делает, что хочет. Надо бороться. Молодежь должна составить из себя сильную партию, но вы видите, какая у нас молодежь. Стыдно, Петр Петрович!Младшая сестра, Женя, пока говорили о земстве, молчала. Она не принимала участия в серьезных разговорах, ее в семье еще не считали взрослой и, как маленькую, называли Мисюсь, потому что в детстве она называла так мисс, свою гувернантку. Всё время она смотрела на меня с любопытством и, когда я осматривал в альбоме фотографии, объясняла мне: «Это дядя... Это крёстный папа», и водила пальчиком по портретам, и в это время по-детски касалась меня своим плечом, и я близко видел ее слабую, неразвитую грудь, тонкие плечи, косу и худенькое тело, туго стянутое поясом.Мы играли в крокет и lawn-tennis, гуляли по саду, пили чай, потом долго ужинали. После громадной пустой залы с колоннами мне было как-то по себе в этом небольшом уютном доме, в котором не было на стенах олеографий и прислуге говорили вы, и всё мне казалось молодым и чистым, благодаря присутствию Лиды и Мисюсь, и всё дышало порядочностью. За ужином Лида опять говорила с Белокуровым о земстве, о Балагине, о школьных библиотеках. Это была живая, искренняя, убежденная девушка, и слушать ее было интересно, хотя говорила она много и громко — быть может оттого, что привыкла говорить в школе. Зато мой Петр Петрович, у которого еще со студенчества осталась манера всякий разговор сводить на спор, говорил скучно, вяло и длинно, с явным желанием казаться умным и передовым человеком. Жестикулируя, он опрокинул рукавом соусник, и на скатерти образовалась большая лужа, но, кроме меня, казалось, никто не заметил этого.Когда мы возвращались домой, было темно и тихо.— Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой, — сказал Белокуров и вздохнул. — Да, прекрасная, интеллигентная семья. Отстал я от хороших людей, ах как отстал! А всё дела, дела! Дела!Он говорил о том, как много приходится работать, когда хочешь стать образцовым сельским хозяином. А я думал: какой это тяжелый и ленивый малый! Он, когда говорил о чем-нибудь серьезно, то с напряжением тянул «э-э-э-э», и работал так же, как говорил, — медленно, всегда опаздывая, пропуская сроки. В его деловитость я плохо верил уже потому, что письма, которые я поручал ему отправлять на почту, он по целым неделям таскал у себя в кармане.— Тяжелее всего, — бормотал он, идя рядом со мной, — тяжелее всего, что работаешь и ни в ком не встречаешь сочувствия. Никакого сочувствия!

Я стал бывать у Волчаниновых. Обыкновенно я сидел на нижней ступени террасы; меня томило недовольство собой, было жаль своей жизни, которая протекала так быстро и неинтересно, и я всё думал о том, как хорошо было бы вырвать из своей груди сердце, которое стало у меня таким тяжелым. А в это время на террасе говорили, слышался шорох платьев, перелистывали книгу. Я скоро привык к тому, что днем Лида принимала больных, раздавала книжки и часто уходила в деревню с непокрытой головой, под зонтиком, а вечером громко говорила о земстве, о школах. Эта тонкая, красивая, неизменно строгая девушка с маленьким, изящно очерченным ртом, всякий раз, когда начинался деловой разговор, говорила мне сухо:— Это для вас не интересно.Я был ей не симпатичен. Она не любила меня за то, что я пейзажист и в своих картинах не изображаю народных нужд и что я, как ей казалось, был равнодушен к тому, во что она так крепко верила. Помнится, когда я ехал по берегу Байкала, мне встретилась девушка бурятка, в рубахе и в штанах из синей дабы, верхом на лошади; я спросил у нее, не продаст ли она мне свою трубку, и, пока мы говорили, она с презрением смотрела на мое европейское лицо и на мою шляпу, и в одну минуту ей надоело говорить со мной, она гикнула и поскакала прочь. И Лида точно так же презирала во мне чужого. Внешним образом она никак не выражала своего нерасположения ко мне, но я чувствовал его и, сидя на нижней ступени террасы, испытывал раздражение и говорил, что лечить мужиков, не будучи врачом, значит обманывать их и что легко быть благодетелем, когда имеешь две тысячи десятин.А ее сестра, Мисюсь, не имела никаких забот и проводила свою жизнь в полной праздности, как я. Вставши утром, она тотчас же бралась за книгу и читала, сидя на террасе в глубоком кресле, так что ножки ее едва касались земли, или пряталась с книгой в липовой аллее, или шла за ворота в поле. Она читала целый день, с жадностью глядя в книгу, и только потому, что взгляд ее иногда становился усталым, ошеломленным и лицо сильно бледнело, можно было догадаться, как это чтение утомляло ее мозг. Когда я приходил, она, увидев меня, слегка краснела, оставляла книгу и с оживлением, глядя мне в лицо своими большими глазами, рассказывала о том, что случилось, например, о том, что в людской загорелась сажа, или что работник поймал в пруде большую рыбу. В будни она ходила обыкновенно в светлой рубашечке и в темно-синей юбке. Мы гуляли вместе, рвали вишни для варенья, катались в лодке, и, когда она прыгала, чтобы достать вишню или работала веслами, сквозь широкие рукава просвечивали ее тонкие, слабые руки. Или я писал этюд, а она стояла возле и смотрела с восхищением.В одно из воскресений, в конце июля, я пришел к Волчаниновым утром, часов в девять. Я ходил по парку, держась подальше от дома, и отыскивал белые грибы, которых в то лето было очень много, и ставил около них метки, чтобы потом подобрать их вместе с Женей. Дул теплый ветер. Я видел, как Женя и ее мать, обе в светлых праздничных платьях, прошли из церкви домой, и Женя придерживала от ветра шляпу. Потом я слышал, как на террасе пили чай.Для меня, человека беззаботного, ищущего оправдания для своей постоянной праздности, эти летние праздничные утра в наших усадьбах всегда были необыкновенно привлекательны. Когда зеленый сад, еще влажный от росы, весь сияет от солнца и кажется счастливым, когда около дома пахнет резедой и олеандром, молодежь только что вернулась из церкви и пьет чай в саду, и когда все так мило одеты и веселы, и когда знаешь, что все эти здоровые, сытые, красивые люди весь длинный день ничего не будут делать, то хочется, чтобы вся жизнь была такою. И теперь я думал то же самое и ходил по саду, готовый ходить так без дела и без цели весь день, все лето.Пришла Женя с корзиной; у нее было такое выражение, как будто она знала или предчувствовала, что найдет меня в саду. Мы подбирали грибы и говорили, и когда она спрашивала о чем-нибудь, то заходила вперед, чтобы видеть мое лицо.— Вчера у нас в деревне произошло чудо, — сказала она. — Хромая Пелагея была больна целый год, никакие доктора и лекарства не помогали, а вчера старуха пошептала и прошло.— Это не важно, — сказал я. — Не следует искать чудес только около больных и старух. Разве здоровье не чудо? А сама жизнь? Что не понятно, то и есть чудо.— А вам не страшно то, что не понятно?— Нет. К явлениям, которых я не понимаю, я подхожу бодро и не подчиняюсь им. Я выше их. Человек должен сознавать себя выше львов, тигров, звезд, выше всего в природе, даже выше того, что непонятно и кажется чудесным, иначе он не человек, а мышь, которая всего боится.Женя думала, что я, как художник, знаю очень многое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хотелось, чтобы я ввел ее в область вечного и прекрасного, в этот высший свет, в котором, по ее мнению, я был своим человеком, и она говорила со мной о боге, о вечной жизни, о чудесном. И я, не допускавший, что я и мое воображение после смерти погибнем навеки, отвечал: «да, люди бессмертны», «да, нас ожидает вечная жизнь». А она слушала, верила и не требовала доказательств.Когда мы шли к дому, она вдруг остановилась и сказала:— Наша Лида замечательный человек. Не правда ли? Я ее горячо люблю и могла бы каждую минуту пожертвовать для нее жизнью. Но скажите, — Женя дотронулась до моего рукава пальцем, — скажите, почему вы с ней всё спорите? Почему вы раздражены?— Потому что она неправа.Женя отрицательно покачала головой, и слезы показались у нее на глазах.— Как это непонятно! — проговорила она.В это время Лида только что вернулась откуда-то и, стоя около крыльца с хлыстом в руках, стройная, красивая, освещенная солнцем, приказывала что-то работнику. Торопясь и громко разговаривая, она приняла двух-трех больных, потом с деловым, озабоченным видом ходила по комнатам, отворяя то один шкап, то другой, уходила в мезонин; ее долго искали и звали обедать, и пришла она, когда мы уже съели суп. Все эти мелкие подробности я почему-то помню и люблю, и весь этот день живо помню, хотя не произошло ничего особенного. После обеда Женя читала, лежа в глубоком кресле, а я сидел на нижней ступени террасы. Мы молчали. Всё небо заволокло облаками, и стал накрапывать редкий, мелкий дождь. Было жарко, ветер давно уже стих, и казалось, что этот день никогда не кончится. К нам на террасу вышла Екатерина Павловна, заспанная, с веером.— О, мама, — сказала Женя, целуя у нее руку, — тебе вредно спать днем.Они обожали друг друга. Когда одна уходила в сад, то другая уже стояла на террасе и, глядя на деревья, окликала: «ау, Женя!» или: «мамочка, где ты?» Они всегда вместе молились и обе одинаково верили, и хорошо понимали друг друга, даже когда молчали. И к людям они относились одинаково. Екатерина Павловна также скоро привыкла и привязалась ко мне, и когда я не появлялся два-три дня, присылала узнать, здоров ли я. На мои этюды она смотрела тоже с восхищением, и с такою же болтливостью и так же откровенно, как Мисюсь, рассказывала мне, что случилось, и часто поверяла мне свои домашние тайны.Она благоговела перед своей старшей дочерью. Лида никогда не ласкалась, говорила только о серьезном; она жила своею особенною жизнью и для матери и для сестры была такою же священной, немного загадочной особой, как для матросов адмирал, который всё сидит у себя в каюте.— Наша Лида замечательный человек, — говорила часто мать. — Не правда ли?И теперь, пока накрапывал дождь, мы говорили о Лиде.— Она замечательный человек, — сказала мать и прибавила вполголоса тоном заговорщицы, испуганно оглядываясь: — Таких днем с огнем поискать, хотя, знаете ли, я начинаю немножко беспокоиться. Школа, аптечки, книжки — всё это хорошо, но зачем крайности? Ведь ей уже двадцать четвертый год, пора о себе серьезно подумать. Этак за книжками и аптечками и не увидишь, как жизнь пройдет... Замуж нужно.Женя, бледная от чтения, с помятою прической, приподняла голову и сказала как бы про себя, глядя на мать:— Мамочка, всё зависит от воли божией!И опять погрузилась в чтение.Пришел Белокуров в поддевке и в вышитой сорочке. Мы играли в крокет и lawn-tennis, потом, когда потемнело, долго ужинали, и Лида опять говорила о школах и о Балагине, который забрал в свои руки весь уезд. Уходя в этот вечер от Волчаниновых, я уносил впечатление длинного-длинного, праздного дня, с грустным сознанием, что всё кончается на этом свете, как бы ни было длинно. Нас до ворот провожала Женя, и оттого, быть может, что она провела со мной весь день от утра до вечера, я почувствовал, что без нее мне как будто скучно и что вся эта милая семья близка мне; и в первый раз за всё лето мне захотелось писать.— Скажите, отчего вы живете так скучно, так не колоритно? — спросил я у Белокурова, идя с ним домой. — Моя жизнь скучна, тяжела, однообразна, потому что я художник, я странный человек, я издерган с юных дней завистью, недовольством собой, неверием в свое дело, я всегда беден, я бродяга, но вы-то, вы, здоровый, нормальный человек, помещик, барин, — отчего вы живете так неинтересно, так мало берете от жизни? Отчего, например, вы до сих пор не влюбились в Лиду или Женю?— Вы забываете, что я люблю другую женщину, — ответил Белокуров.Это он говорил про свою подругу, Любовь Ивановну, жившую с ним вместе во флигеле. Я каждый день видел, как эта дама, очень полная, пухлая, важная, похожая на откормленную гусыню, гуляла по саду, в русском костюме с бусами, всегда под зонтиком, и прислуга то и дело звала ее то кушать, то чай пить. Года три назад она наняла один из флигелей под дачу, да так и осталась жить у Белокурова, по-видимому, навсегда. Она была старше его лет на десять и управляла им строго, так что, отлучаясь из дому, он должен был спрашивать у нее позволения. Она часто рыдала мужским голосом, и тогда я посылал сказать ей, что если она не перестанет, то я съеду с квартиры; и она переставала.Когда мы пришли домой, Белокуров сел на диван и нахмурился в раздумье, а я стал ходить по зале, испытывая тихое волнение, точно влюбленный. Мне
хотелось говорить про Волчаниновых.— Лида может полюбить только земца, увлеченного так же, как она, больницами и школами, — сказал я. — О, ради такой девушки можно не только стать земцем, но даже истаскать, как в сказке, железные башмаки. А Мисюсь? Какая прелесть эта Мисюсь!Белокуров длинно, растягивая «э-э-э-э...», заговорил о болезни века — пессимизме. Говорил он уверенно и таким тоном, как будто я спорил с ним. Сотни верст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать такого уныния, как один человек, когда он сидит, говорит и неизвестно, когда он уйдет.— Дело не в пессимизме и не в оптимизме, — сказал я раздраженно, — а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума.Белокуров принял это на свой счет, обиделся и ушел.

III

— В Малозёмове гостит князь, тебе кланяется, — говорила Лида матери, вернувшись откуда-то и снимая перчатки. — Рассказывал много интересного... Обещал опять поднять в губернском собрании вопрос о медицинском пункте в Малозёмове, но говорит: мало надежды. — И обратясь ко мне, она сказала: — Извините, я всё забываю, что для вас это не может быть интересно.Я почувствовал раздражение.— Почему же не интересно? — спросил я и пожал плечами. — Вам не угодно знать мое мнение, но уверяю вас, этот вопрос меня живо интересует.— Да?— Да. По моему мнению, медицинский пункт в Малозёмове вовсе не нужен.Мое раздражение передалось и ей; она посмотрела на меня, прищурив глаза, и спросила:— Что же нужно? Пейзажи?— И пейзажи не нужны. Ничего там не нужно.Она кончила снимать перчатки и развернула газету, которую только что привезли с почты; через минуту она сказала тихо, очевидно, сдерживая себя:— На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы жива. И господа пейзажисты, мне кажется, должны бы иметь какие-нибудь убеждения на этот счет.— Я имею на этот счет очень определенное убеждение, уверяю вас, — ответил я, а она закрылась от меня газетой, как бы не желая слушать. — По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при существующих условиях, служат только порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья — вот вам мое убеждение.Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбнулась, а я продолжал, стараясь уловить свою главную мысль:— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сотни лет, и миллиарды людей живут хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх. Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своем образе и подобии; голод, холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить. Вы приходите к ним на помощь с больницами и школами, но этим не освобождаете их от пут, а, напротив, еще больше порабощаете, так как, внося в их жизнь новые предрассудки, вы увеличиваете число их потребностей, не говоря уже о том, что за мушки и за книжки они должны платить земству и, значит, сильнее гнуть спину.— Я спорить с вами не стану, — сказала Лида, опуская газету. — Я уже это слышала. Скажу вам только одно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем человечества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы — правы. Самая высокая и святая задача культурного человека — это служить ближним, и мы пытаемся служить, как умеем. Вам не нравится, но ведь на всех не угодишь.— Правда, Лида, правда, — сказала мать.В присутствии Лиды она всегда робела и, разговаривая, тревожно поглядывала на нее, боясь сказать что-нибудь лишнее или неуместное; и никогда она не противоречила ей, а всегда соглашалась: правда, Лида, правда.— Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не могут уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада, — сказал я. — Вы не даете ничего, вы своим вмешательством в жизнь этих людей создаете лишь новые потребности, новый повод к труду.— Ах, боже мой, но ведь нужно же делать что-нибудь! — сказала Лида с досадой, и по ее тону было заметно, что мои рассуждения она считает ничтожными и презирает их.— Нужно освободить людей от тяжкого физического труда, — сказал я. — Нужно облегчить их ярмо, дать им передышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили у печей, корыт и в поле, но имели бы также время подумать о душе, о боге, могли бы пошире проявить свои духовные способности. Призвание всякого человека в духовной деятельности — в постоянном искании правды и смысла жизни. Сделайте же для них ненужным грубый животный труд, дайте им почувствовать себя на свободе и тогда увидите, какая в сущности насмешка эти книжки и аптечки. Раз человек сознает свое истинное призвание, то удовлетворять его могут только религия, науки, искусства, а не эти пустяки.— Освободить от труда! — усмехнулась Лида. — Разве это возможно?— Да. Возьмите на себя долю их труда. Если бы все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собою труд, который затрачивается вообще человечеством на удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трех часов в день. Представьте, что все мы, богатые и бедные, работаем только три часа в день, а остальное время у нас свободно. Представьте еще, что мы, чтобы еще менее зависеть от своего тела и менее трудиться, изобретаем машины, заменяющие труд, мы стараемся сократить число наших потребностей до минимума. Мы закаляем себя, наших детей, чтобы они ни боялись голода, холода и мы не дрожали бы постоянно за их здоровье, как дрожат Анна, Мавра и Пелагея. Представьте, что мы не лечимся, не держим аптек, табачных фабрик, винокуренных заводов, — сколько свободного времени у нас остается в конце концов! Все мы сообща отдаем этот досуг наукам и искусствам. Как иногда мужики миром починяют дорогу, так и все мы сообща, миром, искали бы правды и смысла жизни, и — я уверен в этом — правда была бы открыта очень скоро, человек избавился бы от этого постоянного мучительного, угнетающего страха смерти, и даже от самой смерти.— Вы, однако, себе противоречите, — сказала Лида. — Вы говорите — наука, наука, а сами отрицаете грамотность.— Грамотность, когда человек имеет возможность читать только вывески на кабаках да изредка книжки, которых не понимает, — такая грамотность держится у нас со времен Рюрика, гоголевский Петрушка давно уже читает, между тем деревня, какая была при Рюрике, такая и осталась до сих пор. Не грамотность нужна, а свобода для широкого проявления духовных способностей. Нужны не школы, а университеты.— Вы и медицину отрицаете.— Да. Она была бы нужна только для изучения болезней как явлений природы, а не для лечения их. Если уж лечить, то не болезни, а причины их. Устраните главную причину — физический труд — а тогда не будет болезней. Не признаю я науки, которая лечит, — продолжал я возбужденно. — Науки и искусства, когда они настоящие, стремятся не к временным, не к частным целям, а к вечному и общему, — они ищут правды и смысла жизни, ищут бога, душу, а когда их пристегивают к нуждам и злобам дня, к аптечкам и библиотечкам, то они только осложняют, загромождают жизнь. У нас много медиков, фармацевтов, юристов, стало много грамотных, но совсем нет биологов, математиков, философов, поэтов. Весь ум, вся душевная энергия ушли на удовлетворение временных, преходящих нужд... У ученых, писателей и художников кипит работа, по их милости удобства жизни растут с каждым днем, потребности тела множатся, между тем до правды еще далеко, и человек по-прежнему остается самым хищным и самым нечистоплотным животным, и всё клонится к тому, чтобы человечество в своем большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность. При таких условиях жизнь художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем страннее и непонятнее его роль, так как на поверку выходит, что работает он для забавы хищного нечистоплотного животного, поддерживая существующий порядок. И я не хочу работать, и не буду... Ничего не нужно, пусть земля провалится в тартарары!— Мисюська, выйди, — сказала Лида сестре, очевидно находя мои слова вредными для такой молодой девушки.Женя грустно посмотрела на сестру и на мать и вышла.— Подобные милые вещи говорят обыкновенно, когда хотят оправдать свое равнодушие, — сказала Лида. — Отрицать больницы и школы легче, чем лечить и учить.— Правда, Лида, правда, — согласилась мать.— Вы угрожаете, что не станете работать, — продолжала Лида. — Очевидно, вы высоко цените ваши работы. Перестанем же спорить, мы никогда не споемся, так как самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек, о которых вы только что отзывались так презрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете. — И тотчас же, обратясь к матери, она заговорила совсем другим тоном: — Князь очень похудел и сильно изменился с тех пор, как был у нас. Его посылают в Виши.Она рассказывала матери про князя, чтобы не говорить со мной. Лицо у нее горело, и, чтобы скрыть свое волнение, она низко, точно близорукая, нагнулась к столу и делала вид, что читает газету. Мое присутствие было неприятно. Я простился и пошел домой.

На дворе было тихо; деревня по ту сторону пруда уже спала, не было видно ни одного огонька, и только на пруде едва светились бледные отражения звезд. У ворот со львами стояла Женя неподвижно, поджидая меня, чтобы проводить.— В деревне все спят, — сказал я ей, стараясь разглядеть в темноте ее лицо, и увидел устремленные на меня темные, печальные глаза. — И кабатчик и конокрады покойно спят, а мы, порядочные люди, раздражаем друг друга и спорим.Была грустная августовская ночь, — грустная, потому, что уже пахло осенью; покрытая багровым облаком, восходила луна и еле-еле освещала дорогу и по сторонам ее темные озимые поля. Часто падали звезды. Женя шла со мной рядом по дороге и старалась не глядеть на небо, чтобы не видеть падающих звезд, которые почему-то пугали ее.— Мне кажется, вы правы, — сказала она, дрожа от ночной сырости. — Если бы люди, все сообща, могли отдаться духовной деятельности, то они скоро узнали бы всё.— Конечно. Мы высшие существа, и если бы в самом деле мы сознали всю силу человеческого гения и жили бы только для высших целей, то в конце концов мы стали бы как боги. Но этого никогда не будет — человечество выродится и от гения не останется и следа.Когда не стало видно ворот, Женя остановилась и торопливо пожала мне руку.— Спокойной ночи, — проговорила она, дрожа; плечи ее были покрыты только одною рубашечкой, и она сжалась от холода. — Приходите завтра.Мне стало жутко от мысли, что я останусь один, раздраженный, недовольный собой и людьми; и я сам уже старался не глядеть на падающие звезды.— Побудьте со мной еще минуту, — сказал я. — Прошу вас.Я любил Женю. Должно быть, я любил ее за то, что она встречала и провожала меня, за то, что смотрела на меня нежно и с восхищением. Как трогательно прекрасны были ее бледное лицо, тонкая шея, тонкие руки, ее слабость, праздность, ее книги. А ум? Я подозревал у нее недюжинный ум, меня восхищала широта ее воззрений, быть может, потому что она мыслила иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не любила меня. Я нравился Жене как художник, я победил ее сердце своим талантом, и мне страстно хотелось писать только для нее, и я мечтал о ней, как о своей маленькой королеве, которая вместе со мною будет владеть этими деревьями, полями, туманом, зарею, этою природой, чудесной, очаровательной, но среди которой я до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и ненужным.— Останьтесь еще минуту, — попросил я. — Умоляю вас.Я снял с себя пальто и прикрыл ее озябшие плечи; она, боясь показаться в мужском пальто смешной и некрасивой, засмеялась и сбросила его, и в это время я обнял ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, плечи, руки.— До завтра! — прошептала она и осторожно, точно боясь нарушить ночную тишину, обняла меня. — Мы не имеем тайн друг от друга, я должна сейчас рассказать всё маме и сестре... Это так страшно! Мама ничего, мама любит вас, но Лида!Она побежала к воротам.— Прощайте! — крикнула она.И потом минуты две я слышал, как она бежала. Мне не хотелось домой, да и незачем было идти туда. Я постоял немного в раздумье и тихо поплелся назад, чтобы еще взглянуть на дом, в котором она жила, милый, наивный, старый дом, который, казалось, окнами своего мезонина глядел на меня, как глазами, и понимал всё. Я прошел мимо террасы, сел на скамье около площадки для lawn-tennis, в темноте под старым вязом, и отсюда смотрел на дом. В окнах мезонина, в котором жила Мисюсь, блеснул яркий свет, потом покойный зеленый — это лампу накрыли абажуром. Задвигались тени... Я был полон нежности, тишины и довольства собою, довольства, что сумел увлечься и полюбить, и в то же время я чувствовал неудобство от мысли, что в это же самое время, в нескольких шагах от меня, в одной из комнат этого дома живет Лида, которая не любит, быть может, ненавидит меня. Я сидел и всё ждал, не выйдет ли Женя, прислушивался, и мне казалось, будто в мезонине говорят.Прошло около часа. Зеленый огонь погас, и не стало видно теней. Луна уже стояла высоко над домом и освещала спящий сад, дорожки; георгины и розы в цветнике перед домом были отчетливо видны и казались все одного цвета. Становилось очень холодно. Я вышел из сада, подобрал на дороге свое пальто и не спеша побрел домой.Когда на другой день после обеда я пришел к Волчаниновым, стеклянная дверь в сад была открыта настежь. Я посидел на террасе, поджидая, что вот-вот за цветником на площадке или на одной из аллей покажется Женя или донесется ее голос из комнат; потом я прошел в гостиную, в столовую. Не было ни души. Из столовой я прошел длинным коридором в переднюю, потом назад. Тут в коридоре было несколько дверей, и за одной из них раздавался голос Лиды.— Вороне где-то... бог... — говорила она громко и протяжно, вероятно, диктуя. — Бог послал кусочек сыру... Вороне... где-то... Кто там? — окликнула она вдруг, услышав мои шаги.— Это я.— А! Простите, я не могу сейчас выйти к вам, я занимаюсь с Дашей.— Екатерина Павловна в саду?— Нет, она с сестрой уехала сегодня утром к тете, в Пензенскую губернию. А зимой, вероятно, они поедут за границу... — добавила она, помолчав. — Вороне где-то... бо-ог послал ку-усочек сыру... Написала?Я вышел в переднюю и, ни о чем не думая, стоял и смотрел оттуда на пруд и на деревню, а до меня доносилось:— Кусочек сыру... Вороне где-то бог послал кусочек сыру...И я ушел из усадьбы тою же дорогой, какой пришел сюда в первый раз, только в обратном порядке: сначала со двора в сад, мимо дома, потом по липовой аллее... Тут догнал меня мальчишка и подал записку. «Я рассказала всё сестре, и она требует, чтобы я рассталась с вами, — прочел я. — Я была бы не в силах огорчить ее своим неповиновением. Бог даст вам счастья, простите меня. Если бы вы знали, как я и мама горько плачем!»Потом темная еловая аллея, обвалившаяся изгородь... На том поле, где тогда цвела рожь и кричали перепела, теперь бродили коровы и спутанные лошади. Кое-где на холмах ярко зеленела озимь. Трезвое, будничное настроение овладело мной, и мне стало стыдно всего, что я говорил у Волчаниновых, и по-прежнему стало скучно жить. Придя домой, я уложился и вечером уехал в Петербург.
Больше я уже не видел Волчаниновых. Как-то недавно, едучи в Крым, я встретил в вагоне Белокурова. Он по-прежнему был в поддевке и в вышитой сорочке и, когда я спросил его о здоровье, ответил: «Вашими молитвами». Мы разговорились. Имение свое он продал и купил другое, поменьше, на имя Любови Ивановны. Про Волчаниновых сообщил он немного. Лида, по его словам, жила по-прежнему в Шелковке и учила в школе детей; мало-помалу ей удалось собрать около себя кружок симпатичных ей людей, которые составили из себя сильную партию и на последних земских выборах «прокатили» Балагина, державшего до того времени в своих руках весь уезд. Про Женю же Белокуров сообщил только, что она не жила дома и была неизвестно где.Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того, ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся...Мисюсь, где ты?

12. НА ПОДВОДЕ

В половине девятого утра выехали из города.
Шоссе было сухо, прекрасное апрельское солнце сильно грело, но в канавах и в лесу лежал еще снег. Зима, злая, темная, длинная, была еще так недавно, весна пришла вдруг, но для Марьи Васильевны, которая сидела теперь в телеге, не представляли ничего нового и интересного ни тепло, ни томные, согретые дыханием весны прозрачные леса, ни черные стаи, летавшие в поле над громадными лужами, похожими на озера, ни это небо, чудное, бездонное, куда, кажется, ушел бы с такою радостью. Вот уж тринадцать лет, как она учительницей, и не сочтешь, сколько раз за все эти годы она ездила в город за жалованьем; и была ли весна, как теперь, или осенний вечер с дождем, или зима, — для нее было все равно, и всегда неизменно хотелось одного: поскорее бы доехать.
У нее было такое чувство, как будто она жила в этих краях уже давно-давно, лет сто, и казалось ей, что на всем пути от города до своей школы она знала каждый камень, каждое дерево. Тут было ее прошлое, ее настоящее; и другого будущего она не могла представить себе, как только школа, дорога в город и обратно, и опять школа, и опять дорога…
О том прошлом, какое было до ее поступления в учительницы, она уже отвыкла вспоминать — и почти все забыла. Когда-то были у нее отец и мать; жили в Москве около Красных ворот, в большой квартире, но от всей этой жизни осталось в памяти что-то смутное и расплывчатое, точно сон. Отец умер, когда ей было десять лет, потом скоро умерла мать… Был брат офицер, сначала переписывались, потом брат перестал отвечать на письма, отвык. От прежних вещей сохранилась только фотография матери, но от сырости в школе она потускнела, и теперь ничего не видно, кроме волос и бровей.
Когда отъехали версты три, старик Семен, который правил лошадью, обернулся и сказал:
— А в городе чиновника одного забрали. Отправили. Будто, идет слух, в Москве с немцами городского голову Алексеева убивал.
— Кто это тебе сказал?
— В трактире Ивана Ионова в газетах читали.
И опять замолчали надолго. Марья Васильевна думала о своей школе, о том, что скоро экзамен и она представит четырех мальчиков и одну девочку. И как раз, пока она думала об экзаменах, ее обогнал помещик Ханов, в коляске четверкой, тот самый, который в прошлом году экзаменовал у нее школу. Поравнявшись, он узнал ее и поклонился.
— Здравствуйте! — сказал он. — Домой изволите ехать?
Этот Ханов, мужчина лет сорока, с поношенным лицом и с вялым выражением, уже начинал заметно стареть, но все еще был красив и нравился женщинам. Он жил в своей большой усадьбе, один, нигде не служил, и про него говорили, что дома он ничего не делал, а только ходил из угла в угол и посвистывал или играл в шахматы со своим старым лакеем. Говорили про него также, что он много пил. В самом деле, в прошлом году на экзамене даже от бумаг, которые он привез с собой, пахло духами и вином. Тогда на нем все было новенькое, и Марье Васильевне он очень нравился, и, сидя рядом с ним, она все конфузилась. Она привыкла видеть у себя экзаменаторов холодных, рассудительных, а этот не помнил ни одной молитвы и не знал, о чем спрашивать, и был чрезвычайно вежлив и деликатен, и ставил одни пятерки.
— А я к Баквисту еду, — продолжал он, обращаясь к Марье Васильевне, — но, говорят, его нет дома?
С шоссе свернули на проселочную дорогу: Ханов впереди, Семен за ним. Четверка ехала по дороге, шагом, с напряжением вытаскивая из грязи тяжелый экипаж. Семен лавировал, объезжая дорогу, то по бугру, то по лугу, часто спрыгивая с телеги и помогая лошади. Марья Васильевна думала все о школе, о том, какая будет задача на экзамене — трудная или легкая. И ей было досадно на земскую управу, в которой она вчера никого не застала. Какие беспорядки! Вот уже два года, как она просит, чтобы уволили сторожа, который ничего не делает, грубит ей и бьет учеников, но ее никто не слушает. Председателя трудно застать в управе, а если застанешь, то он говорит со слезами на глазах, что ему некогда; инспектор бывает в школе раз в три года и ничего не смыслит в деле, так как раньше служил по акцизу и место инспектора получил по протекции; училищный совет собирается очень редко и неизвестно, где собирается; попечитель — малограмотный мужик, хозяин кожевенного заведения, неумен, груб и в большой дружбе со сторожем, — и бог знает, к кому обращаться с жалобами и за справками…
«Он в самом деле красив», — подумала она, взглянув на Ханова.
А дорога все хуже и хуже… Въехали в лес. Тут уж сворачивать негде, колеи глубокие, и в них льется и журчит вода. И колючие ветви бьют по лицу.
— Какова дорога? — спросил Ханов и засмеялся.
Учительница смотрела на него и не понимала: зачем этот чудак живет здесь? Что могут дать ему в этой глуши, в грязи, в скуке его деньги, интересная наружность, тонкая воспитанность? Он не получает никаких преимуществ от жизни и вот так же, как Семен, едет шагом, по отвратительной дороге, и терпит такие же неудобства. Зачем жить здесь, если есть возможность жить в Петербурге, за границей? И казалось бы, что стоит ему, богатому человеку, из этой дурной дороги сделать хорошую, чтобы не мучиться так и не видеть этого отчаяния, какое написано на лицах у кучера и Семена; но он только смеется, и, по-видимому, для него все равно и лучшей жизни ему не нужно. Он добр, мягок, наивен, не понимает этой грубой жизни, не знает ее так же, как на экзамене не знал молитв. Жертвует он в школы одни только глобусы и искренно считает себя полезным человеком и видным деятелем по народному образованию. А кому нужны тут его глобусы!
— Держись, Васильевна! — сказал Семен.
Телега сильно накренилась — сейчас упадет; на ноги Марьи Васильевны навалилось что-то тяжелое — это ее покупки. Крутой подъем на гору, по глине; тут в извилистых канавах текут с шумом ручьи, вода точно изгрызла дорогу — и уж как тут ехать! Лошади храпят. Ханов вылез из коляски и идет по краю дороги в своем длинном пальто. Ему жарко.
— Какова дорога? — сказал он опять и засмеялся. — Этак экипаж сломать недолго.
— А кто ж вам велит в такую погоду ездить! — проговорил Семен сурово. — И сидели бы дома.
— Дома, дед, скучно. Я не люблю дома сидеть.
Около старого Семена он казался стройным, бодрым, но в походке его было что-то такое, едва заметное, что выдавало в нем существо уже отравленное, слабое, близкое к гибели. И точно в лесу вдруг запахло вином. Марье Васильевне стало страшно и стало жаль этого человека, погибающего неизвестно для чего и почему, и ей пришло на мысль, что если бы она была его женой или сестрой, то всю свою жизнь, кажется, отдала бы за то, чтобы спасти его от гибели. Быть женой? Жизнь устроена так, что вот он живет у себя в большой усадьбе один, она живет в глухой деревне одна, но почему-то даже мысль о том, что он и она могли бы быть близки и равны, кажется невозможной, нелепой. В сущности вся жизнь устроена и человеческие отношения осложнились до такой степени непонятно, что, как подумаешь, делается жутко и замирает сердце.
«И непонятно, — думала она, — зачем красоту, эту приветливость, грустные, милые глаза бог дает слабым, несчастным, бесполезным людям, зачем они так нравятся».
— Здесь нам поворачивать вправо, — сказал Ханов, садясь в коляску. — Прощайте! Всего хорошего!
И опять она думала о своих учениках, об экзамене, о стороже, об училищном совете; и когда ветер доносил справа шум удалявшейся коляски, то эти мысли мешались с другими. Хотелось думать о красивых глазах, о любви, о том счастье, какого никогда не будет…
Быть женой? Утром холодно, топить печи некому, сторож ушел куда-то; ученики поприходили чуть свет, нанесли снегу и грязи, шумят; все так неудобно, неуютно. Квартира из одной комнатки, тут же и кухня. После занятий каждый день болит голова, после обеда жжет под сердцем. Нужно собирать с учеников деньги на дрова, на сторожа и отдавать их попечителю, и потом умолять его, этого сытого, наглого мужика, чтобы он, ради бога, прислал дров. А ночью снятся экзамены, мужики, сугробы. И от такой жизни она постарела, огрубела, стала некрасивой, угловатой, неловкой, точно ее налили свинцом, и всего она боится, и в присутствии члена управы или попечителя школы она встает, не осмеливается сесть, и когда говорит про кого-нибудь из них, то выражается почтительно: «они». И никому она не нравится, и жизнь проходит скучно, без ласки, без дружеского участия, без интересных знакомых. В ее положении какой бы это был ужас, если бы она влюбилась!
— Держись, Васильевна!
Опять крутой подъем на гору…
В учительницы она пошла из нужды, не чувствуя никакого призвания; и никогда она не думала о призвании, о пользе просвещения, и всегда ей казалось, что самое главное в ее деле не ученики и не просвещение, а экзамены. И когда тут думать о призвании, о пользе просвещения? Учителя, небогатые врачи, фельдшера при громадном труде не имеют даже утешения думать, что они служат идее, народу, так как все время голова бывает набита мыслями о куске хлеба, о дровах, плохих дорогах, болезнях. Жизнь трудная, неинтересная, и выносили ее подолгу только молчаливые ломовые кони, вроде этой Марьи Васильевны; те же живые, нервные, впечатлительные, которые говорили о своем призвании, об идейном служении, скоро утомлялись и бросали дело.
Семен выбирал, как бы проехать посуше и поближе, где лугом, где задами; но там, гляди, мужики не пускают, там попова земля, нет проезда, там Иван Ионов купил у барина участок и окопал его канавой. То и дело поворачивали назад.
Приехали в Нижнее Городище. Около трактира, на унавоженной земле, под которой был еще снег, стояли подводы: везли большие бутыли с купоросным маслом. В трактире было много народа, всё извозчики, и пахло тут водкой, табаком и овчиной. Шел громкий разговор, хлопали дверью на блоке. За стеной в лавочке, не умолкая ни на минуту, играли на гармонике. Марья Васильевна сидела и пила чай, а за соседним столом мужики, распаренные чаем и трактирной духотой, пили водку и пиво.
— Слышь, Кузьма! — раздавались беспорядочно голоса. — Чего там! Господи благослови! Иван Дементьич, я это тебе могу! Сват, гляди!
Мужик маленького роста, с черной бородкой, рябой, уже давно пьяный, вдруг удивился чему-то и нехорошо выбранился.
— Чего ругаешься там? Ты! — отозвался сердито Семен, сидевший далеко в стороне. — Нешто не видишь: барышня!
— Барышня… — передразнил кто-то в другом углу.
— Ворона свинячая!
— Мы ничего… — сконфузился маленький мужик. — Извините. Мы, стало быть, за свои деньги, а барышня за свои… Здравствуйте!
— Здравствуй, — ответила учительница.
— И чувствительно вас благодарим.
Марья Васильевна пила чай с удовольствием и сама становилась красной, как мужики, и думала опять о дровах, о стороже…
— Сват, погоди! — доносилось с соседнего стола. — Учительша из Вязовья… знаем! Барышня хорошая.
— Порядочная!
Дверь на блоке все хлопала, одни входили, другие выходили. Марья Васильевна сидела и думала все про то же, а гармоника за стеной все играла и играла. Солнечные пятна были на полу, потом перешли на прилавок, на стену и совсем исчезли; значит, солнце уже склонилось за полдень. Мужики за соседним столом стали собираться в путь. Маленький мужик, слегка пошатываясь, подошел к Марье Васильевне и подал ей руку; глядя на него, и другие тоже подали руку на прощанье и вышли один за другим, и дверь на блоке провизжала и хлопнула девять раз.
— Васильевна, собирайся! — окликнул Семен.
Поехали. И опять все шагом.
— Недавнушко школу строили тут, в ихнем Нижнем Городище, — сказал Семен, оборачиваясь. — Греха-то что было!
— А что?
— Будто председатель себе в карман тысячу, и попечитель тоже тысячу, и учитель пятьсот.
— Вся-то школа стоит тысячу. Нехорошо на людей клеветать, дед. Это все вздор.
— Я не знаю… Что народ, то и я.
Но было ясно, что Семен не верил учительнице. Ей крестьяне не верили; они всегда так думали, что она получает слишком большое жалованье — двадцать один рубль в месяц (было бы довольно и пяти), и что из тех денег, которые она собирала с учеников на дрова и на сторожа, бо́льшую часть она оставляла себе. Попечитель думал так же, как все мужики, и сам кое-что наживал с дров и за свое попечительство получал с мужиков жалованье, тайно от начальства.
Лес, слава богу, кончился, и теперь до самого Вязовья будет ровное поле. И осталось уже немного: переехать реку, потом железнодорожную линию, а там и Вязовье.
— Куда же ты едешь? — спросила Марья Васильевна у Семена. — Поезжай правой дорогой, на мост.
— Чего? И тут проедем. Глыбина, не очень чтоб.
— Смотри, как бы нам лошадь не утопить.
— Чего?
— Вот и Ханов поехал на мост, — сказала Марья Васильевна, увидев далеко вправо четверку. — Это, кажется, он едет?
— О-он. Должно, не застал Баквиста. Экой дуролом, господи помилуй, туда поехал, и зачем, тут на цельных три версты ближе.
Подъехали к реке. Летом это была мелкая речушка, которую легко переходили вброд и которая обыкновенно пересыхала к августу, теперь же, после половодья, это была река саженей в шесть ширины, быстрая, мутная, холодная; на берегу и у самой воды видны были свежие колеи — значит, здесь проезжали.
— Вперед! — крикнул Семен сердито и с тревогой, сильно дергая за вожжи и взмахивая локтями, как птица крыльями. — Вперед!
Лошадь вошла в воду по брюхо и остановилась, но тотчас же опять пошла, напрягая силы, и Марья Васильевна почувствовала в ногах резкий холод.
— Вперед! — закричала и она, поднимаясь. — Вперед!
Выехали на берег.
— И что оно такое, это самое, господи, — бормотал Семен, поправляя сбрую. — Чистое наказание с эстим земством…
Калоши и башмаки были полны воды, низ платья и шубки и один рукав были мокры, и текло с них; сахар и мука оказались подмоченными — и это было обиднее всего, и с отчаяния Марья Васильевна только всплескивала руками и говорила:
— Ах, Семен, Семен!.. Какой же ты, право!..
На железнодорожном переезде был опущен шлагбаум: со станции шел курьерский поезд. Марья Васильевна стояла у переезда и ждала, когда он пройдет, и дрожала всем телом от холода. Было уже видно Вязовье — и школу с зеленой крышей, и церковь, у которой горели кресты, отражая вечернее солнце; и окна на станции тоже горели, и из локомотива шел розовый дым… И ей казалось, что все дрожит от холода.
Вот он — поезд; окна отливали ярким светом, как кресты на церкви, больно было смотреть. На площадке одного из вагонов первого класса стояла дама, и Марья Васильевна взглянула на нее мельком: мать! Какое сходство! У матери были такие же пышные волосы, такой же точно лоб, наклон головы. И она живо, с поразительной ясностью, в первый раз за все эти тринадцать лет, представила себе мать, отца, брата, квартиру в Москве, аквариум с рыбками и все до последней мелочи, услышала вдруг игру на рояле, голос отца, почувствовала себя, как тогда, молодой, красивой, нарядной, в светлой, теплой комнате, в кругу родных; чувство радости и счастья вдруг охватило ее, от восторга она сжала себе виски ладонями и окликнула нежно, с мольбой:
— Мама!
И заплакала, неизвестно отчего. В это время как раз подъезжал на четверке Ханов, и она, видя его, вообразила счастье, какого никогда не было, и улыбалась, кивала ему головой, как равная и близкая, и казалось ей, что и на небе, и всюду в окнах, и на деревьях светится ее счастье, ее торжество. Да, никогда не умирали ее отец и мать, никогда она не была учительницей, то был длинный, тяжелый, странный сон, а теперь она проснулась…
— Васильевна, садись!
И вдруг все исчезло. Шлагбаум медленно поднимался. Марья Васильевна, дрожа, коченея от холода, села в телегу. Четверка переехала линию, за ней Семен. Сторож на переезде снял шапку.
— А вот и Вязовье. Приехали.

13. ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ

На самом краю села Мироносицкого, в сарае старосты Прокофия расположились на ночлег запоздавшие охотники. Их было только двое: ветеринарный врач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин. У Ивана Иваныча была довольно странная, двойная фамилия — Чимша-Гималайский, которая совсем не шла ему, и его во всей губернии звали просто по имени и отчеству; он жил около города на конском заводе и приехал теперь на охоту, чтобы подышать чистым воздухом. Учитель же гимназии Буркин каждое лето гостил у графов П. и в этой местности давно уже был своим человеком.
Не спали. Иван Иваныч, высокий, худощавый старик с длинными усами, сидел снаружи у входа и курил трубку; его освещала луна. Буркин лежал внутри на сене, и его не было видно в потёмках.
Рассказывали разные истории. Между прочим говорили о том, что жена старосты, Мавра, женщина здоровая и не глупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет всё сидела за печью и только по ночам выходила на улицу.
— Что же тут удивительного! — сказал Буркин. — Людей, одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу, на этом свете не мало. Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был ещё общественным животным и жил одиноко в своей берлоге, а может быть, это просто одна из разновидностей человеческого характера, — кто знает? Я не естественник и не моё дело касаться подобных вопросов; я только хочу сказать, что такие люди, как Мавра, явление не редкое. Да вот, недалеко искать, месяца два назад умер у нас в городе некий Беликов, учитель греческого языка, мой товарищ. Вы о нём слышали, конечно. Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в тёплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его в поднятый воротник. Он носил тёмные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх. Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, своё отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни.
— О, как звучен, как прекрасен греческий язык! — говорил он со сладким выражением; и, как бы в доказательство своих слов, прищурив глаз и подняв палец, произносил: — Антропос!
И мысль свою Беликов также старался запрятать в футляр. Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определённо; запрещено — и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда в городе разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он покачивал головой и говорил тихо:
— Оно, конечно, так-то так, всё это прекрасно, да как бы чего не вышло.
Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и всё говорил, как бы чего не вышло. А на педагогических советах он просто угнетал нас своею осторожностью, мнительностью и своими чисто футлярными соображениями насчёт того, что вот-де в мужской и женской гимназиях молодёжь ведёт себя дурно, очень шумит в классах, — ах, как бы не дошло до начальства, ах, как бы чего не вышло, — и что если б из второго класса исключить Петрова, а из четвёртого — Егорова, то было бы очень хорошо. И что же? Своими вздохами, нытьём, своими тёмными очками на бледном, маленьком лице, — знаете, маленьком лице, как у хорька, — он давил нас всех, и мы уступали, сбавляли Петрову и Егорову балл по поведению, сажали их под арест и в конце концов исключали и Петрова, и Егорова. Было у него странное обыкновение — ходить по нашим квартирам. Придёт к учителю, сядет и молчит и как будто что-то высматривает. Посидит, этак, молча, час-другой и уйдёт. Это называлось у него «поддерживать добрые отношения с товарищами», и, очевидно, ходить к нам и сидеть было для него тяжело, и ходил он к нам только потому, что считал своею товарищескою обязанностью. Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот подите же, наши учителя народ всё мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нём кушать скоромное и играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять — пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте…
Иван Иваныч, желая что-то сказать, кашлянул, но сначала закурил трубку, поглядел на луну и потом уже сказал с расстановкой:
— Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных там Боклей и прочее, а вот подчинились же, терпели… То-то вот оно и есть.
— Беликов жил в том же доме, где и я, — продолжал Буркин, — в том же этаже, дверь против двери, мы часто виделись, и я знал его домашнюю жизнь. И дома та же история: халат, колпак, ставни, задвижки, целый ряд всяких запрещений, ограничений, и — ах, как бы чего не вышло! Постное есть вредно, а скоромное нельзя, так как, пожалуй, скажут, что Беликов не исполняет постов, и он ел судака на коровьем масле, — пища не постная, но и нельзя сказать, чтобы скоромная. Женской прислуги он не держал из страха, чтобы о нём не думали дурно, а держал повара Афанасия, старика лет шестидесяти, нетрезвого и полоумного, который когда-то служил в денщиках и умел кое-как стряпать. Этот Афанасий стоял обыкновенно у двери, скрестив руки, и всегда бормотал одно и то же, с глубоким вздохом:
— Много уж их нынче развелось!
Спальня у Беликова была маленькая, точно ящик, кровать была с пологом. Ложась спать, он укрывался с головой; было жарко, душно, в закрытые двери стучался ветер, в печке гудело; слышались вздохи из кухни, вздохи зловещие…
И ему было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего не вышло, как бы его не зарезал Афанасий, как бы не забрались воры, и потом всю ночь видел тревожные сны, а утром, когда мы вместе шли в гимназию, был скучен, бледен, и было видно, что многолюдная гимназия, в которую он шёл, была страшна, противна всему существу его и что идти рядом со мной ему, человеку по натуре одинокому, было тяжко.
— Очень уж шумят у нас в классах, — говорил он, как бы стараясь отыскать объяснения своему тяжёлому чувству. — Ни на что не похоже.
И этот учитель греческого языка, этот человек в футляре, можете себе представить, едва не женился.
Иван Иваныч быстро оглянулся в сарай и сказал:
— Шутите!
— Да, едва не женился, как это ни странно. Назначили к нам нового учителя истории и географии, некоего Коваленко, Михаила Саввича, из хохлов. Приехал он не один, а с сестрой Варенькой. Он молодой, высокий, смуглый, с громадными руками, и по лицу видно, что говорит басом, и в самом деле, голос как из бочки: бу-бу-бу… А она уже не молодая, лет тридцати, но тоже высокая, стройная, чернобровая, краснощёкая, — одним словом, не девица, а мармелад, и такая разбитная, шумная, всё поёт малороссийские романсы и хохочет. Чуть что, так и зальётся голосистым смехом: ха-ха-ха! Первое, основательное знакомство с Коваленками у нас, помню, произошло на именинах у директора. Среди суровых, напряжённо скучных педагогов, которые и на именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая Афродита возродилась из пены: ходит подбоченясь, хохочет, поёт, пляшет… Она спела с чувством «Виют витры», потом ещё романс, и ещё, и всех нас очаровала, — всех, даже Беликова. Он подсел к ней и сказал, сладко улыбаясь:
— Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий.
Это польстило ей, и она стала рассказывать ему с чувством и убедительно, что в Гадячском уезде у неё есть хутор, а на хуторе живёт мамочка, и там такие груши, такие дыни, такие кабаки! У хохлов тыквы называются кабаками, а кабаки шинками, и варят у них борщ с красненькими и с синенькими «такой вкусный, такой вкусный, что просто — ужас!»
Слушали мы, слушали, и вдруг всех нас осенила одна и та же мысль.
— А хорошо бы их поженить, — тихо сказала мне директорша.
Мы все почему-то вспомнили, что наш Беликов не женат, и нам теперь казалось странным, что мы до сих пор как-то не замечали, совершенно упускали из виду такую важную подробность в его жизни. Как вообще он относится к женщине, как он решает для себя этот насущный вопрос? Раньше это не интересовало нас вовсе; быть может, мы не допускали даже и мысли, что человек, который во всякую погоду ходит в калошах и спит под пологом, может любить.
— Ему давно уже за сорок, а ей тридцать… — пояснила свою мысль директорша. — Мне кажется, она бы за него пошла.
Чего только не делается у нас в провинции от скуки, сколько ненужного, вздорного! И это потому, что совсем не делается то, что нужно. Ну вот к чему нам вдруг понадобилось женить этого Беликова, которого даже и вообразить нельзя было женатым? Директорша, инспекторша и все наши гимназические дамы ожили, даже похорошели, точно вдруг увидели цель жизни. Директорша берёт в театре ложу, и смотрим — в её ложе сидит Варенька с этаким веером, сияющая, счастливая, и рядом с ней Беликов, маленький, скрюченный, точно его из дому клещами вытащили. Я даю вечеринку, и дамы требуют, чтобы я непременно пригласил и Беликова и Вареньку. Одним словом, заработала машина. Оказалось, что Варенька не прочь была замуж. Жить ей у брата было не очень-то весело, только и знали, что по целым дням спорили и ругались. Вот вам сцена: идёт Коваленко по улице, высокий, здоровый верзила, в вышитой сорочке, чуб из-под фуражки падает на лоб; в одной руке пачка книг, в другой толстая суковатая палка. За ним идёт сестра, тоже с книгами.
— Да ты же, Михайлик, этого не читал! — спорит она громко. — Я же тебе говорю, клянусь, ты не читал же этого вовсе!
— А я тебе говорю, что читал! — кричит Коваленко, гремя палкой по тротуару.
— Ах же, боже ж мой, Минчик! Чего же ты сердишься, ведь у нас же разговор принципиальный.
— А я тебе говорю, что я читал! — кричит ещё громче Коваленко.
А дома, как кто посторонний, так и перепалка. Такая жизнь, вероятно, наскучила, хотелось своего угла, да и возраст принять во внимание; тут уж перебирать некогда, выйдешь за кого угодно, даже за учителя греческого языка. И то сказать, для большинства наших барышень за кого ни выйти, лишь бы выйти. Как бы ни было, Варенька стала оказывать нашему Беликову явную благосклонность.
А Беликов? Он и к Коваленку ходил так же, как к нам. Придёт к нему, сядет и молчит. Он молчит, а Варенька поёт ему «Виют витры», или глядит на него задумчиво своими тёмными глазами, или вдруг зальётся:
— Ха-ха-ха!
В любовных делах, а особенно в женитьбе, внушение играет большую роль. Все — и товарищи, и дамы — стали уверять Беликова, что он должен жениться, что ему ничего больше не остаётся в жизни, как жениться; все мы поздравляли его, говорили с важными лицами разные пошлости, вроде того-де, что брак есть шаг серьёзный; к тому же Варенька была недурна собой, интересна, она была дочь статского советника и имела хутор, а главное, это была первая женщина, которая отнеслась к нему ласково, сердечно, — голова у него закружилась, и он решил, что ему в самом деле нужно жениться.
— Вот тут бы и отобрать у него калоши и зонтик, — проговорил Иван Иваныч.
— Представьте, это оказалось невозможным. Он поставил у себя на столе портрет Вареньки и всё ходил ко мне и говорил о Вареньке, о семейной жизни, о том, что брак есть шаг серьёзный, часто бывал у Коваленков, но образа жизни не изменил нисколько. Даже наоборот, решение жениться подействовало на него как-то болезненно, он похудел, побледнел и, казалось, ещё глубже ушёл в свой футляр.
— Варвара Саввишна мне нравится, — говорил он мне со слабой кривой улыбочкой, — и я знаю, жениться необходимо каждому человеку, но… всё это, знаете ли, произошло как-то вдруг… Надо подумать.
— Что же тут думать? — говорю ему. — Женитесь, вот и всё.
— Нет, женитьба — шаг серьёзный, надо сначала взвесить предстоящие обязанности, ответственность… чтобы потом чего не вышло. Это меня так беспокоит, я теперь все ночи не сплю. И, признаться, я боюсь: у неё с братом какой-то странный образ мыслей, рассуждают они как-то, знаете ли, странно, и характер очень бойкий. Женишься, а потом, чего доброго, попадёшь в какую-нибудь историю.
И он не делал предложения, всё откладывал, к великой досаде директорши и всех наших дам; всё взвешивал предстоящие обязанности и ответственность, и между тем почти каждый день гулял с Варенькой, быть может, думал, что это так нужно в его положении, и приходил ко мне, чтобы поговорить о семейной жизни. И, по всей вероятности, в конце концов он сделал бы предложение и совершился бы один из тех ненужных, глупых браков, каких у нас от скуки и от нечего делать совершаются тысячи, если бы вдруг не произошёл kolossalische Skandal. Нужно сказать, что брат Вареньки, Коваленко, возненавидел Беликова с первого же дня знакомства и терпеть его не мог.
— Не понимаю, — говорил он нам, пожимая плечами, — не понимаю, как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке. Нет, братцы, поживу с вами ещё немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне.
Или он хохотал, хохотал до слёз, то басом, то тонким писклявым голосом, и спрашивал меня, разводя руками:
— Шо он у меня сидить? Шо ему надо? Сидить и смотрить.
Он даже название дал Беликову «глитай абож паук». И, понятно, мы избегали говорить с ним о том, что сестра его Варенька собирается за «абож паука». И когда однажды директорша намекнула ему, что хорошо бы пристроить его сестру за такого солидного, всеми уважаемого человека, как Беликов, то он нахмурился и проворчал:
— Не моё это дело. Пускай она выходит хоть за гадюку, а я не люблю в чужие дела мешаться.
Теперь слушайте, что дальше. Какой-то проказник нарисовал карикатуру: идёт Беликов в калошах, в подсученных брюках, под зонтом, и с ним под руку Варенька; внизу подпись: «влюблённый антропос». Выражение схвачено, понимаете ли, удивительно. Художник, должно быть, проработал не одну ночь, так как все учителя мужской и женской гимназий, учителя семинарии, чиновники, — все получили по экземпляру. Получил и Беликов. Карикатура произвела на него самое тяжёлое впечатление.
Выходим мы вместе из дому, — это было как раз первое мая, воскресенье, и мы все, учителя и гимназисты, условились сойтись у гимназии и потом вместе идти пешком за город в рощу, — выходим мы, а он зелёный, мрачнее тучи.
— Какие есть нехорошие, злые люди! — проговорил он, и губы у него задрожали.
Мне даже жалко его стало. Идём, и вдруг, можете себе представить, катит на велосипеде Коваленко, а за ним Варенька, тоже на велосипеде, красная, заморённая, но весёлая, радостная.
— А мы, — кричит она, — вперёд едем! Уже ж такая хорошая погода, такая хорошая, что просто ужас!
И скрылись оба. Мой Беликов из зелёного стал белым и точно оцепенел. Остановился и смотрит на меня…
— Позвольте, что же это такое? — спросил он. — Или, быть может, меня обманывает зрение? Разве преподавателям гимназии и женщинам прилично ездить на велосипеде?
— Что же тут неприличного? — сказал я. — И пусть катаются себе на здоровье.
— Да как же можно? — крикнул он, изумляясь моему спокойствию. — Что вы говорите?!
И он был так поражён, что не захотел идти дальше и вернулся домой.
На другой день он всё время нервно потирал руки и вздрагивал, и было видно по лицу, что ему нехорошо. И с занятий ушёл, что случилось с ним первый раз в жизни. И не обедал. А под вечер оделся потеплее, хотя на дворе стояла совсем летняя погода, и поплёлся к Коваленкам. Вареньки не было дома, застал он только брата.
— Садитесь, покорнейше прошу, — проговорил Коваленко холодно и нахмурил брови; лицо у него было заспанное, он только что отдыхал после обеда и был сильно не в духе.
Беликов посидел молча минут десять и начал:
— Я к вам пришёл, чтоб облегчить душу. Мне очень, очень тяжело. Какой-то пасквилянт нарисовал в смешном виде меня и ещё одну особу, нам обоим близкую. Считаю долгом уверить вас, что я тут ни при чём… Я не подавал никакого повода к такой насмешке, — напротив же, всё время вёл себя как вполне порядочный человек.
Коваленко сидел, надувшись, и молчал. Беликов подождал немного и продолжал тихо, печальным голосом:
— И ещё я имею кое-что сказать вам. Я давно служу, вы же только ещё начинаете службу, и я считаю долгом, как старший товарищ, предостеречь вас. Вы катаетесь на велосипеде, а эта забава совершенно неприлична для воспитателя юношества.
— Почему же? — спросил Коваленко басом.
— Да разве тут надо ещё объяснять, Михаил Саввич, разве это не понятно? Если учитель едет на велосипеде, то что же остаётся ученикам? Им остаётся только ходить на головах! И раз это не разрешено циркулярно, то и нельзя. Я вчера ужаснулся! Когда я увидел вашу сестрицу, то у меня помутилось в глазах. Женщина или девушка на велосипеде — это ужасно!
— Что же собственно вам угодно?
— Мне угодно только одно — предостеречь вас, Михаил Саввич. Вы — человек молодой, у вас впереди будущее, надо вести себя очень, очень осторожно, вы же так манкируете, ох, как манкируете! Вы ходите в вышитой сорочке, постоянно на улице с какими-то книгами, а теперь вот ещё велосипед. О том, что вы и ваша сестрица катаетесь на велосипеде, узнает директор, потом дойдёт до попечителя… Что же хорошего?
— Что я и сестра катаемся на велосипеде, никому нет до этого дела! — сказал Коваленко и побагровел. — А кто будет вмешиваться в мои домашние и семейные дела, того я пошлю к чертям собачьим.
Беликов побледнел и встал.
— Если вы говорите со мной таким тоном, то я не могу продолжать, — сказал он. — И прошу вас никогда так не выражаться в моём присутствии о начальниках. Вы должны с уважением относиться к властям.
— А разве я говорил что дурное про властей? — спросил Коваленко, глядя на него со злобой. — Пожалуйста, оставьте меня в покое. Я честный человек и с таким господином, как вы, не желаю разговаривать. Я не люблю фискалов.
Беликов нервно засуетился и стал одеваться быстро, с выражением ужаса на лице. Ведь это первый раз в жизни он слышал такие грубости.
— Можете говорить, что вам угодно, — сказал он, выходя из передней на площадку лестницы. — Я должен только предупредить вас: быть может, нас слышал кто-нибудь, и, чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я должен буду доложить господину директору содержание нашего разговора… в главных чертах. Я обязан это сделать.
— Доложить? Ступай, докладывай!
Коваленко схватил его сзади за воротник и пихнул, и Беликов покатился вниз по лестнице, гремя своими калошами. Лестница была высокая, крутая, но он докатился донизу благополучно; встал и потрогал себя за нос: целы ли очки? Но как раз в то время, когда он катился по лестнице, вошла Варенька и с нею две дамы; они стояли внизу и глядели — и для Беликова это было ужаснее всего. Лучше бы, кажется, сломать себе шею, обе ноги, чем стать посмешищем; ведь теперь узнает весь город, дойдёт до директора, попечителя, — ах, как бы чего не вышло! — нарисуют новую карикатуру, и кончится всё это тем, что прикажут подать в отставку…
Когда он поднялся, Варенька узнала его и, глядя на его смешное лицо, помятое пальто, калоши, не понимая, в чём дело, полагая, что это он упал сам нечаянно, не удержалась и захохотала на весь дом:
— Ха-ха-ха!
И этим раскатистым, заливчатым «ха-ха-ха» завершилось всё: и сватовство, и земное существование Беликова. Уже он не слышал, что говорила Варенька, и ничего не видел. Вернувшись к себе домой, он прежде всего убрал со стола портрет, а потом лёг и уже больше не вставал.
Дня через три пришёл ко мне Афанасий и спросил, не надо ли послать за доктором, так как-де с барином что-то делается. Я пошёл к Беликову. Он лежал под пологом, укрытый одеялом, и молчал; спросишь его, а он только да или нет — и больше ни звука. Он лежит, а возле бродит Афанасий, мрачный, нахмуренный, и вздыхает глубоко; а от него водкой, как из кабака.
Через месяц Беликов умер. Хоронили мы его все, то есть обе гимназии и семинария. Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже весёлое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала! И как бы в честь его во время похорон была пасмурная, дождливая погода, и все мы были в калошах и с зонтами. Варенька тоже была на похоронах и, когда гроб опускали в могилу, всплакнула. Я заметил, что хохлушки только плачут или хохочут, среднего же настроения у них не бывает.
Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, — чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, ещё в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже намёк, даже слабая надежда на её возможность даёт душе крылья, не правда ли?
Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещённая циркулярно, но и не разрешённая вполне; не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько ещё таких человеков в футляре осталось, сколько их ещё будет!
— То-то вот оно и есть, — сказал Иван Иваныч и закурил трубку.
— Сколько их ещё будет! — повторил Буркин.
Учитель гимназии вышел из сарая. Это был человек небольшого роста, толстый, совершенно лысый, с чёрной бородой чуть не по пояс; и с ним вышли две собаки.
— Луна-то, луна! — сказал он, глядя вверх.
Была уже полночь. Направо видно было всё село, длинная улица тянулась далеко, вёрст на пять. Всё было погружено в тихий, глубокий сон; ни движения, ни звука, даже не верится, что в природе может быть так тихо. Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с её избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своём покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звёзды смотрят на неё ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и всё благополучно. Налево с края села начиналось поле; оно было видно далеко, до горизонта, и во всю ширь этого поля, залитого лунным светом, тоже ни движения, ни звука.
— То-то вот оно и есть, — повторил Иван Иваныч. — А разве то, что мы живём в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр? Вот если желаете, то я расскажу вам одну очень поучительную историю.
— Нет, уж пора спать, — сказал Буркин. — До завтра!
Оба пошли в сарай и легли на сене. И уже оба укрылись и задремали, как вдруг послышались лёгкие шаги: туп, туп… Кто-то ходил недалеко от сарая; пройдёт немного и остановится, а через минуту опять: туп, туп… Собаки заворчали.
— Это Мавра ходит, — сказал Буркин.
Шаги затихли.
— Видеть и слышать, как лгут, — проговорил Иван Иваныч, поворачиваясь на другой бок, — и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за тёплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше жить так невозможно!
— Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч, — сказал учитель. — Давайте спать.
И минут через десять Буркин уже спал. А Иван Иваныч всё ворочался с боку на бок и вздыхал, а потом встал, опять вышел наружу и, севши у дверей, закурил трубочку.

14. НОВАЯ ДАЧА

В трех верстах от деревни Обручановой строился громадный мост. Из деревни, стоявшей высоко на крутом берегу, был виден его решётчатый остов, и в туманную погоду и в тихие зимние дни, когда его тонкие железные стропила и все леса кругом были покрыты инеем, он представлял живописную и даже фантастическую картину. Через деревню проезжал иногда на беговых дрожках или в коляске инженер Кучеров, строитель моста, полный, плечистый, бородатый мужчина в мягкой, помятой фуражке; иногда в праздники приходили босяки, работавшие на мосту; они просили милостыню, смеялись над бабами и, случалось, уносили что-нибудь. Но это бывало редко; обыкновенно же дни проходили тихо и спокойно, как будто постройки не было вовсе, и только по вечерам, когда около моста светились костры, ветер слабо доносил песню босяков. И днем иногда слышался печальный металлический звук: дон… дон… дон…
Как-то к инженеру Кучерову приехала его жена. Ей понравились берега реки и роскошный вид на зеленую долину с деревушками, церквами, стадами, и она стала просить мужа, чтобы он купил небольшой участок земли и выстроил здесь дачу. Муж послушался. Купили двадцать десятин земли, и на высоком берегу, на полянке, где раньше бродили обручановские коровы, построили красивый двухэтажный дом с террасой, с балконами, с башней и со шпилем, на котором по воскресеньям взвивался флаг, — построили в какие-нибудь три месяца и потом всю зиму сажали большие деревья, и, когда наступила весна и всё зазеленело кругом, в новой усадьбе были уже аллеи, садовник и двое рабочих в белых фартуках копались около дома, бил фонтанчик, и зеркальный шар горел так ярко, что было больно смотреть. И уже было название у этой усадьбы: Новая дача.
В ясное, теплое утро, в конце мая, в Обручаново к здешнему кузнецу Родиону Петрову привели перековывать двух лошадей. Это из Новой дачи. Лошади были белые, как снег, стройные, сытые и поразительно похожие одна на другую.
— Чистые лебеди! — проговорил Родион, глядя на них с благоговением.
Его жена Степанида, дети и внуки вышли на улицу, чтобы посмотреть. Мало-помалу собралась толпа. Подошли Лычковы, отец и сын, оба безбородые с рождения, с опухшими лицами и без шапок. Подошел и Козов, высокий худой старик с длинной, узкой бородой, с палкой крючком; он всё подмигивал своими хитрыми глазами и насмешливо улыбался, как будто знал что-то.
— Только что белые, а что в них? — сказал он. — Поставь моих на овес, такие же будут гладкие. В соху бы их да кнутом…
Кучер только посмотрел на него с презрением, но не сказал ни слова. И пока потом в кузнице разводили огонь, кучер рассказывал, покуривая папиросы. Мужики узнали от него много подробностей: господа у него богатые; барыня Елена Ивановна раньше, до замужества, жила в Москве бедно, в гувернантках; она добрая, жалостливая и любит помогать бедным. В новом имении, рассказывал он, не будут ни пахать, ни сеять, а будут только жить в свое удовольствие, жить только для того, чтобы дышать чистым воздухом. Когда он кончил и повел лошадей назад, за ним шла толпа мальчишек, лаяли собаки, и Козов, глядя вслед, насмешливо подмигивал.
— То-оже помещики! — говорил он. — Дом построили, лошадей завели, а самим небось есть нечего. То-оже помещики!
Козов как-то сразу возненавидел и новую усадьбу, и белых лошадей, и сытого красивого кучера. Это был человек одинокий, вдовец; жил он скучно (работать ему мешала какая-то болезнь, которую он называл то грызью, то глистами), деньги на пропитание получал от сына, служившего в Харькове в кондитерской, и с раннего утра до вечера праздно бродил по берегу или по деревне, и если видел, например, что мужик везет бревно или удит рыбу, то говорил: «Это бревно из сухостоя, трухлявое» или: «В такую погоду не будет клевать». В засуху он говорил, что дождей не будет до самых морозов, а когда шли дожди, то говорил, что теперь всё погниет в поле, всё пропало. И при этом всё подмигивал, как будто знал что-то.
В усадьбе по вечерам жгли бенгальские огни и ракеты, и мимо Обручанова проходила на парусах лодка с красными фонариками. Однажды утром приехала на деревню жена инженера Елена Ивановна с маленькой дочерью в коляске с желтыми колесами, на паре темно-гнедых пони; обе, мать и дочь, были в соломенных шляпах с широкими полями, пригнутыми к ушам.
Это было как раз в навозницу, и кузнец Родион, высокий, тощий старик, без шапки, босой, с вилами через плечо, стоял около своей грязной, безобразной телеги и, оторопев, смотрел на пони, и видно было по его лицу, что он раньше никогда не видел таких маленьких лошадей.
— Кучериха приехала! — слышался кругом шёпот. — Гляди, Кучериха приехала!
Елена Ивановна посматривала на избы, как бы выбирая, потом остановила лошадей около самой бедной избы, где в окнах было столько детских голов — белокурых, темных, рыжих. Степанида, жена Родиона, полная старуха, выбежала из избы, платок у нее сполз с седой головы, она смотрела на коляску против солнца, и лицо у нее улыбалось и морщилось, точно она была слепая.
— Это твоим детям, — сказала Елена Ивановна и подала ей три рубля.
Степанида вдруг заплакала и поклонилась в землю; Родион тоже повалился, показывая свою широкую коричневую лысину, и при этом едва не зацепил вилами свою жену за бок. Елена Ивановна сконфузилась и поехала назад.

Лычковы, отец и сын, захватили у себя на лугу двух рабочих лошадей, одного пони и мордатого альгауского бычка и вместе с рыжим Володькой, сыном кузнеца Родиона, пригнали в деревню. Позвали старосту, набрали понятых и пошли смотреть на потраву.
— Ладно, пускай! — говорил Козов, подмигивая. — Пуска-ай! Пускай теперь повертятся, инженеры-то. Суда нет, думаешь? Ладно! За урядником послать, акт составить!..
— Акт составить! — повторил Володька.
— Этого так оставить я не желаю! — кричал Лычков-сын, кричал всё громче и громче, и от этого, казалось, его безбородое лицо распухало всё больше. — Моду какую взяли! Дай им волю, так они все луга потравят! Не имеете полного права обижать народ! Крепостных теперь нету!
— Крепостных теперь нету! — повторил Володька.
— Жили мы без моста, — проговорил Лычков-отец мрачно, — не просили, зачем нам мост? Не желаем!
— Братцы, православные! Этого так оставить нельзя!
— Ладно, пуска-ай! — подмигивал Козов. — Пускай теперь повертятся! То-оже помещики!
Повернули назад в деревню, и пока шли, Лычков-сын всё время бил себя кулаком по груди и кричал, и Володька тоже кричал, повторяя его слова. А в деревне между тем около породистого бычка и лошадей собралась целая толпа. Бычок был сконфужен и глядел исподлобья, но вдруг опустил морду к земле и побежал, выбрыкивая задними ногами; Козов испугался и замахал на него палкой, и все захохотали. Потом скотину заперли и стали ждать.
Вечером инженер прислал за потраву пять рублей, и обе лошади, пони и бычок, некормленые и непоеные, возвращались домой, понурив головы, как виноватые, точно их вели на казнь.
Получив пять рублей, Лычковы, отец и сын, староста и Володька переплыли на лодке реку и отправились на ту сторону в село Кряково, где был кабак, и долго там гуляли. Было слышно, как они пели и как кричал молодой Лычков. В деревне бабы не спали всю ночь и беспокоились. Родион тоже не спал.
— Нехорошее дело, — говорил он, ворочаясь с боку на бок и вздыхая. — Осерчает барин, тягайся потом… Обидели барина… ох, обидели, нехорошо…
Как-то мужики, и Родион в их числе, ходили в свой лес делить покос, и, когда возвращались домой, им встретился инженер. Он был в красной кумачовой рубахе и в высоких сапогах; за ним следом, высунув длинный язык, шла легавая собака.
— Здравствуйте, братцы! — сказал он. Мужики остановились и поснимали шапки.
— Я давно уже хочу поговорить с вами, братцы, — продолжал он. — Дело вот в чем. С самой ранней весны каждый день у меня в саду и в лесу бывает ваше стадо. Всё вытоптано, свиньи изрыли луг, портят в огороде, а в лесу пропал весь молодняк. Сладу нет с вашими пастухами; их просишь, а они грубят. Каждый день у меня потрава, и я ничего, я не штрафую вас, не жалуюсь, между тем вы загнали моих лошадей и бычка, взяли пять рублей. Хорошо ли это? Разве это по-соседски? — продолжал он, и голос у него был такой мягкий, убедительный и взгляд не суровый. — Разве так поступают порядочные люди? Неделю назад кто-то из ваших срубил у меня в лесу два дубка. Вы перекопали дорогу в Ереснево, и теперь мне приходится делать три версты кругу. За что же вы вредите мне на каждом шагу? Что я сделал вам дурного, скажите бога ради? Я и жена изо всех сил стараемся жить с вами в мире и согласии, мы помогаем крестьянам, как можем. Жена моя добрая, сердечная женщина, она не отказывает в помощи, это ее мечта быть полезной вам и вашим детям. Вы же за добро платите нам злом. Вы несправедливы, братцы. Подумайте об этом. Убедительно прошу вас, подумайте. Мы относимся к вам по-человечески, платите и вы нам тою же монетою.
Повернулся и ушел. Мужики постояли еще немного, надели шапки и пошли. Родион, который понимал то, что ему говорили, не так, как нужно, а всегда как-то по-своему, вздохнул и сказал:
— Платить надо. Платите, говорит, братцы, монетой…
До деревни дошли молча. Придя домой, Родион помолился, разулся и сел на лавку рядом с женой. Он и Степанида, когда были дома, всегда сидели рядом и по улице всегда ходили рядом, ели, пили и спали всегда вместе, и чем старше становились, тем сильнее любили друг друга. В избе у них было тесно, жарко, и везде были дети — на полу, на окнах, на печке… Степанида, несмотря на пожилые годы, еще рожала, и теперь, глядя на кучу детей, трудно было разобрать, где Родионовы и где Володькины. Жена Володьки — Лукерья, молодая некрасивая баба, с глазами навыкате и с птичьим носом, месила в кадке тесто; сам Володька сидел на печи, свесив ноги.
— По дороге около Никитовой гречи того… инженер с собачкой… — начал Родион, отдохнув, почесывая себе бока и локти. — Платить, говорит, надо… Монетой, говорит… Монетой не монетой, а уж по гривеннику со двора надо бы. Уж очень обижаем барина. Жалко мне…
— Жили мы без моста, — сказал Володька, ни на кого не глядя, — и не желаем.
— Чего там! Мост казенный.
— Не желаем.
— Тебя и не спросят. Чего ты!
— «Не спросят»… — передразнил Володька. — Нам ездить некуда, на что нам мост? Нужно, так и на лодке переплывем.
Кто-то со двора постучал в окно так сильно, что, казалось, задрожала вся изба.
— Володька дома? — послышался голос Лычкова-сына. — Володька, выходи, пойдем!
Володька прыгнул с печки и стал искать свою фуражку.
— Не ходи, Володя, — проговорил Родион несмело. — Не ходи с ними, сынок. Ты у нас глупый, словно ребенок малый, а они тебя добру не научат. Не ходи!
— Не ходи, сынок! — попросила Степанида и заморгала глазами, собираясь заплакать. — Небось в кабак зовут.
— «В кабак»… — передразнил Володька.
— Опять пьяный вернешься, ирод собачий! — сказала Лукерья, глядя на него со злобой. — Иди, иди и чтоб ты сгорел от водки, сатана бесхвостая!
— Ну, ты молчи! — крикнул Володька.
— Выдали меня за дурака, сгубили меня, сироту несчастную, пьяница рыжий… — заголосила Лукерья, утирая лицо рукой, которая была вся в тесте. — Глаза бы мои на тебя не глядели!
Володька ударил ее по уху и вышел.

III

Елена Ивановна и ее маленькая дочь пришли в деревню пешком. Они прогуливались. Как раз было воскресенье, и на улицу повыходили бабы и девушки в своих ярких платьях. Родион и Степанида, сидевшие на крыльце рядышком, кланялись и улыбались Елене Ивановне и ее девочке, уже как знакомым. И из окон смотрело на них больше десятка детей; лица выражали недоумение и любопытство, слышался шёпот:
— Кучериха пришла! Кучериха!
— Здравствуйте, — сказала Елена Ивановна и остановилась; она помолчала и спросила: — Ну, как поживаете?
— Живем ничего, благодарить бога, — ответил Родион скороговоркой. — Известно, живем.
— Какая наша жизнь! — усмехнулась Степанида. — Сами видите, барыня, голубушка, бедность! Всего семейства четырнадцать душ, а добытчиков двое. Одно звание — кузнецы, а приведут лошадь ковать, угля нет, купить не на что. Замучились, барыня, — продолжала она и засмеялась, — и-их как замучились!
Елена Ивановна села на крыльце и, обняв свою девочку, задумалась о чем-то, и у девочки тоже, судя по ее лицу, бродили в голове какие-то невеселые мысли; в раздумье она играла нарядным кружевным зонтиком, который взяла из рук у матери.
— Бедность! — сказал Родион. — Заботы много, работаем — конца-краю не видать. Вот дождя бог не дает… Неладно живем, что говорить.
— В этой жизни вам тяжело, — сказала Елена Ивановна, — зато на том свете вы будете счастливы.
Родион не понял ее и в ответ только кашлянул в кулак. А Степанида сказала:
— Барыня, голубушка, богатому и на том свете ладно. Богатый свечи ставит, молебны служит, богатый нищим подает, а мужик что? Лба перекрестить некогда, сам нищий-разнищий, уж где там спасаться. И грехов много от бедности, да с горя всё, как псы, лаемся, хорошего слова не скажем, и чего не бывает, барыня-голубушка, — не дай бог! Должно, нет нам счастья ни на том, ни на этом свете. Всё счастье богатым досталось.
Она говорила весело; очевидно, давно уже привыкла говорить о своей тяжелой жизни. И Родион тоже улыбался; ему было приятно, что у него старуха такая умная, словоохотливая.
— Это только так кажется, что богатым легко, — сказала Елена Ивановна. — У каждого человека свое горе. Вот мы, я и мой муж, живем не бедно, у нас есть средства, но разве мы счастливы? Я еще молода, но у меня уже четверо детей; дети всё болеют, я тоже больна, постоянно лечусь.
— А какая в тебе болезнь? — спросил Родион.
— Женская. У меня нет сна, не дают покою головные боли. Я вот сижу, говорю, а в голове нехорошо, слабость во всем теле, и я согласна, пусть лучше самый тяжелый труд, чем такое состояние. И душа тоже непокойна. Постоянно боишься за детей, за мужа. У каждой семьи есть свое какое-нибудь горе, есть оно и у нас. Я не дворянка. Дед мой был простой крестьянин, отец торговал в Москве и тоже был простой человек. А у моего мужа родители знатные и богатые. Они не хотели, чтобы он женился на мне, но он ослушался, поссорился с ними, и вот они до сих пор не прощают нас. Это беспокоит мужа, волнует, держит в постоянной тревоге; он любит свою мать, очень любит. Ну, и я беспокоюсь. Душа болит.
Около избы Родиона уже стояли мужики и бабы и слушали. Подошел и Козов и остановился, потряхивая своей длинной, узкой бородкой. Подошли Лычковы, отец и сын.
— И то сказать, нельзя быть счастливым и довольным, если не чувствуешь себя на своем месте, — продолжала Елена Ивановна. — Каждый из вас имеет свою полосу, каждый из вас трудится и знает, для чего трудится; муж мой строит мосты, одним словом, у каждого свое место. А я? Я только хожу. Полосы у меня своей нет, я не тружусь и чувствую себя как чужая. Всё это я говорю, чтобы вы не судили по наружному виду; если человек одет богато и имеет средства, то это еще не значит, что он доволен своей жизнью.
Она встала, чтобы уходить, и взяла за руку дочь.
— Мне у вас здесь очень нравится, — сказала она и улыбнулась, и по этой слабой, несмелой улыбке можно было судить, как она в самом деле нездорова, как еще молода и как хороша собой; у нее было бледное, худощавое лицо с темными бровями и белокурые волосы. И девочка была такая же, как мать, худощавая, белокурая и тонкая. Пахло от них духами.
— И река нравится, и лес, и деревня… — продолжала Елена Ивановна. — Я могла бы прожить тут всю жизнь, и мне кажется, здесь бы я выздоровела и нашла свое место. Мне хочется, страстно хочется помогать вам, быть вам полезной, близкой. Я знаю вашу нужду, а то, чего не знаю, чувствую, угадываю сердцем. Я больна, слаба, и для меня, пожалуй, уже невозможно изменить свою жизнь, как я хотела бы. Но у меня есть дети, я постараюсь воспитать их так, чтобы они привыкли к вам, полюбили вас. Я буду внушать им постоянно, что их жизнь принадлежит не им самим, а вам. Только прошу вас убедительно, умоляю, доверяйте нам, живите с нами в дружбе. Мой муж добрый, хороший человек. Не волнуйте, не раздражайте его. Он чуток ко всякой мелочи, а вчера, например, ваше стадо было у нас в огороде, и кто-то из ваших сломал плетень у нас на пасеке, и такое отношение к нам приводит мужа в отчаяние. Прошу вас, — продолжала она умоляющим голосом и сложила руки на груди, — прошу, относитесь к нам как добрые соседи, будем жить в мире! Сказано ведь, худой мир лучше доброй ссоры, и не купи имение, а купи соседа. Повторяю, мой муж добрый человек, хороший; если всё будет благополучно, то мы, обещаю вам, сделаем всё, что в наших силах; мы починим дороги, мы построим вашим детям школу. Обещаю вам.
— Оно, конечно, благодарим покорно, барыня, — сказал Лычков-отец, глядя в землю, — вы образованные, вам лучше знать. А только вот в Ересневе Воронов, богатый мужик, значит, обещал выстроить школу, тоже говорил — я вам да я вам, и поставил только сруб да отказался, а мужиков потом заставили крышу класть и кончать, тысяча рублей пошла. Воронову-то ничего, он только бороду гладит, а мужичкам оно как будто обидно.
— То был ворон, а теперь грач налетел, — сказал Козов и подмигнул.
Послышался смех.
— Не надо нам школы. — проговорил Володька угрюмо. — Наши ребята ходят в Петровское, и пускай. Не желаем.
Елена Ивановна как-то оробела вдруг. Она побледнела, осунулась, вся сжалась, точно к ней прикоснулись чем-то грубым, и пошла, не сказав больше ни слова. И шла всё быстрей и быстрей, не оглядываясь.
— Барыня! — позвал Родион, идя за ней. — Барыня, погоди-ка, что я тебе скажу.
Он шел за ней следом, без шапки, и говорил тихо, как будто просил милостыню:
— Барыня! Погоди, что я тебе скажу.
Вышли из деревни, и Елена Ивановна остановилась в тени старой рябины, около чьей-то телеги.
— Не обижайся, барыня, — сказал Родион. — Чего там! Ты потерпи. Года два потерпи. Поживешь тут, потерпишь, и всё обойдется. Народ у нас хороший, смирный… народ ничего, как перед истинным тебе говорю. На Козова да на Лычковых не гляди, и на Володьку не гляди, он у меня дурачок: кто первый сказал, того и слушает. Прочие народ смирный, молчат… Иной, знаешь, рад бы слово сказать по совести, вступиться, значит, да не может. И душа есть, и совесть есть, да языка в нем нет. Не обижайся… потерпи… Чего там!
Елена Ивановна смотрела на широкую спокойную реку, о чем-то думала, и слезы текли у нее по щекам. И Родиона смущали эти слезы, он сам едва не плакал.
— Ты ничего… — бормотал он. — Потерпи годика два. И школу можно, и дороги можно, а только не сразу… Хочешь, скажем к примеру, посеять на этом бугре хлеб, так сначала выкорчуй, выбери камни все, да потом вспаши, ходи да ходи… И с народом, значит, так… ходи да ходи, пока не осилишь.
От избы Родиона отделилась толпа и пошла по улице в эту сторону к рябине. Запели песню, заиграла гармоника. И подходили всё ближе и ближе…
— Мама, уедем отсюда! — сказала девочка, бледная, прижимаясь к матери и дрожа всем телом. — Уедем, мама!
— Куда?
— В Москву… Уедем, мама!
Девочка заплакала. Родион совсем смутился, лицо у него сильно вспотело. Он вынул из кармана огурец, маленький, кривой, как полумесяц, весь в ржаных крошках, и стал совать его девочке в руки.
— Ну, ну… — забормотал он, хмурясь сурово. — Возьми-кась огурчика, покушай… Плакать не годится, маменька прибьет… дома отцу пожалится… Ну, ну…
Они пошли дальше, а он всё шел позади них, желая сказать им что-нибудь ласковое и убедительное. И видя, что обе они заняты своими мыслями и своим горем и не замечают его, он остановился и, заслоняя глаза от солнца, смотрел им вслед долго, пока они не скрылись в своем лесу.

Инженер, по-видимому, стал раздражителен, мелочен и в каждом пустяке уже видел кражу или покушение. Ворота у него были на запоре даже днем, а ночью в саду ходили два сторожа и стучали в доску, и уже из Обручанова никого не брали на поденную. Как нарочно кто-то (из мужиков или босяков — неизвестно) снял с телеги новые колеса и обменил их на старые, потом, немного погодя, унесли две уздечки и клещи, и даже в деревне начался ропот. Стали говорить, что надо бы сделать обыск у Лычковых и у Володьки, и тогда клещи и уздечки нашлись у инженера в саду под забором: кто-то подбросил.
Как-то шли толпой из леса, и опять по дороге встретился инженер. Он остановился и, не поздоровавшись, глядя сердито то на одного, то на другого, начал:
— Я просил не собирать грибов у меня в парке и около двора, оставлять моей жене и детям, но ваши девушки приходят чуть свет, и потом не остается ни одного гриба. Проси вас или не проси — это всё равно. Просьба, и ласки, и убеждение, вижу, всё бесполезно.
Он остановил свой негодующий взгляд на Родионе и продолжал:
— Я и жена относились к вам, как к людям, как к равным, а вы? Э, да что говорить! Кончится, вероятно, тем, что мы будем вас презирать. Больше ничего не остается!
И, сделав над собой усилие, сдерживая свой гнев, чтобы не сказать еще чего-нибудь лишнего, он повернул и пошел дальше.
Придя домой, Родион помолился, разулся и сел на лавку рядом с женой.
— Да… — начал он, отдохнув. — Идем сейчас, а барин Кучеров навстречу… Да… Девок чуть свет видел… Отчего, говорит, грибов не несут… жене, говорит, и детям. А потом глядит на меня и говорит: я, говорит, с женой тебя призирать буду. Хотел я ему в ноги поклониться, да сробел… Дай бог здоровья… Пошли им, господи…
Степанида перекрестилась и вздохнула.
— Господа добрые, простоватые… — продолжал Родион. — «Призирать будем…» — при всех обещал. На старости лет и… оно бы ничего… Вечно бы за них бога молил… Пошли, царица небесная…
На Воздвиженье, 14 сентября, был храмовой праздник. Лычковы, отец и сын, еще с утра уезжали на ту сторону и вернулись к обеду пьяные; они ходили долго по деревне, то пели, то бранились нехорошими словами, потом подрались и пошли в усадьбу жаловаться. Сначала вошел во двор Лычков-отец с длинной осиновой палкой в руках; он нерешительно остановился и снял шапку. Как раз в это время на террасе сидел инженер с семьей и пил чай.
— Что тебе? — крикнул инженер.
— Ваше высокоблагородие, барин… — начал Лычков и заплакал. — Явите божескую милость, вступитесь… Житья нет от сына… Разорил сын, дерется… ваше высокоблагородие…
Вошел и Лычков-сын, без шапки, тоже с палкой; он остановился и вперил пьяный, бессмысленный взгляд на террасу.
— Не мое дело разбирать вас, — сказал инженер. — Ступай к земскому или к становому.
— Я везде был… прошение подавал… — проговорил Лычков-отец и зарыдал. — Куда мне теперь идти? Значит, он меня теперь убить может? Он, значит, всё может? Это отца-то? Отца?
Он поднял палку и ударил ею сына по голове; тот поднял свою палку и ударил старика прямо по лысине, так что палка даже подскочила. Лычков-отец даже не покачнулся и опять ударил сына, и опять по голове. И так стояли и всё стукали друг друга по головам, и это было похоже не на драку, а скорее на какую-то игру. А за воротами толпились мужики и бабы и молча смотрели во двор, и лица у всех были серьезные. Это пришли мужики, чтобы поздравить с праздником, но, увидев Лычковых, посовестились и не вошли во двор.
На другой день утром Елена Ивановна уехала с детьми в Москву. И пошел слух, что инженер продает свою усадьбу…

К мосту давно пригляделись, и уже трудно было представить себе реку на этом месте без моста. Кучи мусора, оставшиеся с постройки, уже давно поросли травой, про босяков забыли, и вместо «Дубинушки» слышится теперь почти каждый час шум проходящего поезда.
Новая дача давно продана; теперь она принадлежит какому-то чиновнику, который в праздники приезжает сюда из города с семейством, пьет на террасе чай и потом уезжает обратно в город. У него на фуражке кокарда, говорит и кашляет он, как очень важный чиновник, хотя состоит только в чине коллежского секретаря, и когда мужики ему кланяются, то он не отвечает.
В Обручанове все постарели; Козов уже умер, у Родиона в избе стало детей еще больше, у Володьки выросла длинная рыжая борода. Живут по-прежнему бедно.
Ранней весной обручановские пилят дрова около станции. Вот они после работы идут домой, идут не спеша, друг за другом; широкие пилы гнутся на плечах, отсвечивает в них солнце. В кустах по берегу поют соловьи, в небе заливаются жаворонки. На Новой даче тихо, нет ни души, и только золотые голуби, золотые оттого, что их освещает солнце, летают над домом. Всем — и Родиону, и обоим Лычковым, и Володьке — вспоминаются белые лошади, маленькие пони, фейерверки, лодка с фонарями, вспоминается, как жена инженера, красивая, нарядная, приходила в деревню и так ласково говорила. И всего этого точно не было. Всё, как сон или сказка.
Они идут нога за ногу, утомленные, и думают…
В их деревне, думают они, народ хороший, смирный, разумный, бога боится, и Елена Ивановна тоже смирная, добрая, кроткая, было так жалко глядеть на нее, но почему же они не ужились и разошлись, как враги? Что это был за туман, который застилал от глаз самое важное, и видны были только потравы, уздечки, клещи и все эти мелочи, которые теперь при воспоминании кажутся таким вздором? Почему с новым владельцем живут в мире, а с инженером не ладили?
И, не зная, что ответить себе на эти вопросы, все молчат, и только Володька что-то бормочет.
— Что ты? — спрашивает Родион.
— Жили без моста… — говорит Володька мрачно. — Жили мы без моста и не просили… и не надо нам.
Ему никто не отвечает, и идут дальше молча, понурив головы.

15. ПО ДЕЛАМ СЛУЖБЫ

Исправляющий должность судебного следователя и уездный врач ехали на вскрытие в село Сырню. По дороге их захватила метель, они долго кружили и приехали к месту не в полдень, как хотели, а только к вечеру, когда уже было темно. Остановились на ночлег в земской избе. Тут же, в земской избе, по случайности, находился и труп, труп земского страхового агента Лесницкого, который три дня назад приехал в Сырню и, расположившись в земской избе и потребовав себе самовар, застрелился совершенно неожиданно для всех; и то обстоятельство, что он покончил с жизнью как-то странно, за самоваром, разложив на столе закуски, дало многим повод заподозрить тут убийство; понадобилось вскрытие.
Доктор и следователь в сенях стряхивали с себя снег, стуча ногами, а возле стоял сотский Илья Лошадин, старик, и светил им, держа в руках жестяную лампочку. Сильно пахло керосином.
— Ты кто? — спросил доктор.
— Цоцкай… — ответил сотский.
Он и на почте так расписывался: цоцкай.
— А где же понятые?
— Должно, чай пить пошли, ваше высокоблагородие.
Направо была чистая комната, «приезжая», или господская, налево — черная, с большой печью и полатями. Доктор и следователь, а за ними сотский, держа лампочку выше головы, вошли в чистую. Здесь на полу, у самых ножек стола, лежало неподвижно длинное тело, покрытое белым. При слабом свете лампочки, кроме белого покрывала, ясно были видны еще новые резиновые калоши, и всё тут было нехорошо, жутко: и темные стены, и тишина, и эти калоши, и неподвижность мертвого тела. На столе был самовар, давно уже холодный, и вокруг него свертки, должно быть, с закусками.
— Стреляться в земской избе — как это бестактно! — проговорил доктор. — Пришла охота пустить себе пулю в лоб, ну и стрелялся бы у себя дома, где-нибудь в сарае.
Он, как был, в шапке, в шубе и в валенках, опустился на скамью; его спутник, следователь, сел напротив.
— Эти истерики и неврастеники большие эгоисты, — продолжал доктор с горечью. — Когда неврастеник спит с вами в одной комнате, то шуршит газетой; когда он обедает с вами, то устраивает сцену своей жене, не стесняясь вашим присутствием; и когда ему приходит охота застрелиться, то вот он стреляется в деревне, в земской избе, чтобы наделать всем побольше хлопот. Эти господа при всех обстоятельствах жизни думают только о себе. Только о себе! Потому-то старики так и не любят этого нашего «нервного века».
— Мало ли чего не любят старики, — сказал следователь, зевая. — Вы вот укажите старикам на то, какая разница между прежними и теперешними самоубийствами. Прежний так называемый порядочный человек стрелялся оттого, что казенные деньги растратил, а теперешний — жизнь надоела, тоска… Что лучше?
— Жизнь надоела, тоска, но, согласитесь, можно было бы застрелиться и не в земской избе.
— Уж такое горе, — заговорил сотский, — такое горе, чистое наказание. Народ очень беспокоится, ваше высокоблагородие, уж третью ночь не спят. Ребята плачут. Надо коров доить, а бабы в хлев не идут, боятся… Как бы в потемках барин не примерещился. Известно, глупые женщины, но которые и мужики тоже боятся. Как вечер, мимо избы не ходят в одиночку, а так, всё табуном. И понятые тоже…
Доктор Старченко, мужчина средних лет, с темной бородой, в очках, и следователь Лыжин, белокурый, еще молодой, кончивший только два года назад и похожий больше на студента, чем на чиновника, сидели молча, задумавшись. Им было досадно, что они опоздали. Нужно было теперь ждать до утра, оставаться здесь ночевать, а был еще только шестой час, и им представлялись длинный вечер, потом длинная, темная ночь, скука, неудобство их постелей, тараканы, утренний холод; и, прислушиваясь к метели, которая выла в трубе и на чердаке, они оба думали о том, как всё это непохоже на жизнь, которой они хотели бы для себя и о которой когда-то мечтали, и как оба они далеки от своих сверстников, которые теперь в городе ходят по освещенным улицам, не замечая непогоды, или собираются теперь в театр, или сидят в кабинетах за книгой. О, как дорого они дали бы теперь, чтобы только пройтись по Невскому или по Петровке в Москве, послушать порядочного пения, посидеть час-другой в ресторане…
— У-у-у-у! — пела метель на чердаке, и что-то снаружи хлопало злобно, должно быть, вывеска на земской избе. — У-у-у-у!
— Как вам угодно, а я не желаю тут оставаться, — сказал Старченко, поднимаясь. — Еще шестой час, спать рано, я поеду куда-нибудь. Тут недалеко живет фон Тауниц, всего три версты от Сырни. Поеду к нему, проведу там вечер. Сотский, ступай, скажи ямщику, чтобы не распрягал. А вы как? — спросил он у Лыжина.
— Не знаю. Должно быть, спать лягу.
Доктор запахнулся в шубу и вышел. Слышно было, как он разговаривал с ямщиком, как на озябших лошадях вздрагивали бубенчики. Уехал.
— Тебе, барин, здесь ночевать не годится, — сказал сотский, — иди в ту половину. Там не чисто, да уж одну ночь ничего. Я сейчас самовар возьму у мужика, заставлю, потом этого навалю тебе сена, спи, ваше высокоблагородие, с богом.
Немного погодя следователь сидел в черной половине за столом и пил чай, а сотский Лошадин стоял у двери и говорил. Это был старик за шестьдесят лет, небольшого роста, очень худой, сгорбленный, белый, на лице наивная улыбка, глаза слезились, и всё он почмокивал, точно сосал леденец. Он был в коротком полушубке и в валенках и не выпускал из рук палки. Молодость следователя, по-видимому, вызывала в нем жалость, и потому, вероятно, он говорил ему «ты».
— Старшина Федор Макарыч приказывал, как приедет становой или следователь, чтобы ему доложить, — говорил он. — Значит, такое дело, надо идти теперь… До волости четыре версты, метель, снегу намело — страсть, пожалуй, придешь туда не раньше, как в полночь. Ишь гудет как.
— Старшина мне не нужен, — сказал Лыжин. — Ему тут нечего делать.
Он с любопытством посматривал на старика и спросил:
— Скажи, дед, сколько лет ты ходишь сотским?
— Сколько? Да уж лет тридцать. После воли через пять лет стал ходить, вот и считай. С того время каждый день хожу. У людей праздник, а я всё хожу. На дворе Святая, в церквах звон, Христос воскресе, а я с сумкой. В казначейство, на почту, к становому на квартиру, к земскому, к податному, в управу, к господам, к мужикам, ко всем православным христианам. Ношу пакеты, повестки, окладные листы, письма, бланки разные, ведомости, и, значит, господин хороший, ваше высокоблагородие, нынче такие бланки пошли, чтобы цифри записывать, — желтые, белые, красные, — и всякий барин, или батька, или богатый мужик беспременно записать должен раз десять в год, сколько у него посеяно и убрано, сколько у него четвертей или пудов ржи, сколько овса, сена и какая, значит, погода и разные там насекомые. Конечно, пиши что хочешь, тут одна форма, а ты ходи, раздавай листки, а потом опять ходи и собирай. Вот, к примеру сказать, барина потрошить не к чему, сам знаешь, пустое дело, только руки поганить, а ты вот потрудился, ваше высокоблагородие, приехал, потому форма; ничего тут не поделаешь. Тридцать лет хожу по форме. Летом оно ничего, тепло, сухо, а зимой или осенью оно неудобно. Случалось, и утопал, и замерзал, — всего бывало. И в лесу сумку отнимали недобрые люди, и в шею били, и под судом был…
— За что под судом?
— За мошенничество.
— То есть как за мошенничество?
— А так, значит, писарь Хрисанф Григорьев подрядчику чужие доски продал, обманул, значит. Я был при этом деле, меня за водкой в трактир посылали; ну, со мной писарь не делился, даже стаканчика не поднес, но как я по нашей бедности, по видимости, значит, человек ненадежный, нестоющий, то нас обеих судили; его в острог, а меня, дал бог, оправдали по всем правам. В суде такую бумагу читали. И все в мундирах. На суде-то. Я так тебе скажу, ваше высокоблагородие, наша служба для непривычного — не приведи бог, погибель сущая, а для нас ничего. Когда не ходишь, так даже ноги болят. И дома для нас хуже. Дома в волости писарю печь затопи, писарю воды принеси, писарю сапоги почисть.
— А сколько ты получаешь жалованья? — спросил Лыжин.
— Восемьдесят четыре рубля в год.
— Небось ведь и доходишки есть. Не без того?
— Какие наши доходишки! Нынешние господа на чай дают редко когда. Господа нынче строгие, обижаются всё. Ты ему бумагу принес — обижается, шапку перед ним снял — обижается. Ты, говорит, не с того крыльца зашел, ты, говорит, пьяница, от тебя луком воняет, болван, говорит, сукин сын. Есть, конечно, и добрые, да что с них возьмешь, только насмехаются и разные прозвания. К примеру, барин Алтухин; и добрый, и, глядишь, чверезый, в своем уме, а как увидит, так и кричит, сам не понимает что. Прозвание мне такое дал. Ты, говорит…
Сотский проговорил какое-то слово, но так тихо, что нельзя было разобрать.
— Как? — спросил Лыжин. — Ты повтори.
— Администрация! — громко повторил сотский. — Давно уж так зовет, лет шесть. Здравствуй, администрация! Но я ничего, пускай, бог с ним. Случается, какая барыня вышлет стаканчик водочки и кусок пирога, ну выпьешь за ее здоровье. А больше мужики подают; мужики — те душевней, бога боятся: кто хлебца, кто щец даст похлебать, кто и поднесет. Старосты чайком потчуют в трактире. Вот сейчас понятые пошли чай пить. «Лошадин, — говорят, — побудь тут за нас, постереги», — и по копейке дали. Страшно им с непривычки. А вчерась дали пятиалтынничек и стаканчик поднесли.
— А тебе разве не страшно?
— Страшно, барин, да ведь наше дело такое — служба, никуда от ней не уйдешь. Летось веду арестанта в город, а он меня — по шее! по шее! по шее! А кругом поле, лес — куда от него уйдешь? Так и тут вот. Барина, Лесницкого, я еще эканького помню, и отца его знал, и мамашу. Я из деревни Недощотовой, а они, господа Лесницкие, от нас не больше как в версте, и того меньше, межа с межой. И была у господина Лесницкого сестра девица, богобоязливая и милосердная. Помяни, господи, душу рабы твоей Юлии, вечная память. Замуж не пошла, а когда помирала, то всё свое добро поделила; на монастырь записала сто десятин да нам, обществу крестьян деревни Недощотовой, на помин души, двести, а братец ейный, барин-то, бумагу спрятал, сказывают, в печке сжег и всю землю себе забрал. Думал, значит, себе на пользу, ан — нет, погоди, на свете неправдой не проживешь, брат. Барин потом на духу лет двадцать не был, его от церкви отшибало, значит, и без покаяния помер, лопнул. Толстючий был. Так и лопнул вдоль. Потом у молодого барина, у Сережи-то, всё за долги забрали, всё как есть; ну, в науках далеко не пошел, ничего не может, и председатель земской управы, дядя его, «возьму-ка, думает, его, Сережу-то, к себе в агенты, пускай страхует, дело немудрое». А барин молодой, гордый, тоже хочется да пошире, да повидней, да повольготней, ну, обидно, значит, в тележонке трепаться по уезду, с мужиками разговаривать; ходит и всё в землю глядит, глядит и молчит; окликнешь его у самого уха: «Сергей Сергеич!» — а он оглянется этак: «А?» — и опять глядит в землю. А теперь, видишь, руки на себя наложил. Нескладно, ваше высокоблагородие, неправильно это самое, и не поймешь, что оно такое на свете, господи милостивый. Сказать, отец был богатый, а ты бедный, обидно, это конечно, ну, да что ж, привыкать надо. Я тоже жил хорошо, у меня, ваше высокоблагородие, были две лошади, три коровы, овец штук двадцать держал, а пришло время, с одной сумочкой остался, да и та не моя, а казенная, и теперь в нашей Недощотовой, ежели говорить, мой дом что ни на есть хуже. У Мокея было четыре лакея, а теперь Мокей сам лакей. У Петрака было четыре батрака, а теперь Петрак сам батрак.
— Отчего же ты обеднял? — спросил следователь.
— Сыны мои водку пьют шибко. Так пьют, так пьют, что сказать нельзя, не поверишь.
Лыжин слушал и думал о том, что вот он, Лыжин, уедет рано или поздно опять в Москву, а этот старик останется здесь навсегда и будет всё ходить и ходить; и сколько еще в жизни придется встречать таких истрепанных, давно нечесанных, «нестоющих» стариков, у которых в душе каким-то образом крепко сжились пятиалтынничек, стаканчик и глубокая вера в то, что на этом свете неправдой не проживешь. Потом наскучило слушать, и он приказал принести сена для постели. В приезжей стояла железная кровать с подушкой и одеялом, и ее можно было принести оттуда, но возле нее почти три дня лежал покойник (который, быть может, садился на нее перед смертью), и теперь на ней было бы неприятно спать…
«Еще только половина восьмого, — подумал Лыжин, взглянув на часы. — Как это ужасно!»
Спать не хотелось, но от нечего делать, чтобы как-нибудь скоротать время, он лег и укрылся пледом. Лошадин, убирая посуду, выходил и входил несколько раз, почмокивая и вздыхая, всё топтался у стола, наконец взял свою лампочку и вышел; и, глядя сзади на его длинные седые волосы и согнутое тело, Лыжин подумал:
«Точно колдун в опере».
Стало темно. Должно быть, за облаками была луна, так как ясно были видны окна и снег на рамах.
— У-у-у-у! — пела метель. — У-у-у-у!
— Ба-а-а-тюшки! — провыла баба на чердаке, или так только послышалось. — Ба-а-а-тюшки мои-и!
— Ббух! — ударилось что-то снаружи о стену. — Трах!
Следователь прислушался: никакой бабы не было, выл ветер. Было прохладно, и он сверх пледа накрылся еще шубой. Греясь, он думал о том, как всё это — и метель, и изба, и старик, и мертвое тело, лежавшее в соседней комнате, — как всё это было далеко от той жизни, какой он хотел для себя, и как всё это было чуждо для него, мелко, неинтересно. Если бы этот человек убил себя в Москве или где-нибудь под Москвой и пришлось бы вести следствие, то там это было бы интересно, важно и, пожалуй, даже было бы страшно спать по соседству с трупом; тут же, за тысячу верст от Москвы, всё это как будто иначе освещено, всё это не жизнь, не люди, а что-то существующее только «по форме», как говорит Лошадин, всё это не оставит в памяти ни малейшего следа и забудется, едва только он, Лыжин, выедет из Сырни. Родина, настоящая Россия — это Москва, Петербург, а здесь провинция, колония; когда мечтаешь о том, чтобы играть роль, быть популярным, быть, например, следователем по особо важным делам или прокурором окружного суда, быть светским львом, то думаешь непременно о Москве. Если жить, то в Москве, здесь же ничего не хочется, легко миришься со своей незаметною ролью и только ждешь одного от жизни — скорее бы уйти, уйти. И Лыжин мысленно носился по московским улицам, заходил в знакомые дома, виделся с родными, товарищами, и сердце у него сладко сжималось при мысли, что ему теперь двадцать шесть лет и что если он вырвется отсюда и попадет в Москву через пять или десять лет, то и тогда еще будет не поздно, и останется еще впереди целая жизнь. И, впадая в забытье, когда уже у него стали путаться мысли, он воображал длинные коридоры московского суда, себя, говорящего речь, своих сестер, оркестр, который почему-то всё гудит:
— У-у-у! У-у-у!
— Ббух! Трах! — раздалось опять. — Бух!
И он вдруг вспомнил, как однажды в земской управе, когда он разговаривал с бухгалтером, к конторке подошел какой-то господин с темными глазами, черноволосый, худой, бледный; у него было неприятное выражение глаз, какое бывает у людей, которые долго спали после обеда, и оно портило его тонкий, умный профиль; и высокие сапоги, в которых он был, не шли к нему, казались грубыми. Бухгалтер представил: «Это наш земский агент».
«Так это был Лесницкий… вот этот самый…» — соображал теперь Лыжин.
Он вспомнил тихий голос Лесницкого, вообразил его походку, и ему показалось, что возле него ходит теперь кто-то, ходит точно так же, как Лесницкий.
Вдруг стало страшно, похолодела голова.
— Кто здесь? — спросил он с тревогой.
— Цоцкай.
— Что тебе тут нужно?
— Я, ваше высокоблагородие, спроситься. Вы сказали давеча, старшина не нужен, да я боюсь, не осерчал бы. Приказывал прийтить. Сходить нешто?
— Ну тебя! Надоел… — проговорил с досадой Лыжин и опять укрылся.
— Не осерчал бы… Пойду, ваше высокоблагородие, счастливо оставаться.
И Лошадин вышел. В сенях покашливали и говорили вполголоса. Должно быть, понятые вернулись.
«Завтра отпустим этих бедняков пораньше… — думал следователь. — Начнем вскрытие, как только рассветет».
Он стал забываться, как вдруг опять чьи-то шаги, но не робкие, а быстрые, шумные. Хлопнула дверь, голоса, чирканье спичкой…
— Вы спите? Вы спите? — спрашивал торопливо и сердито доктор Старченко, зажигая спичку за спичкой; он был весь покрыт снегом, и от него веяло холодом. — Вы спите? Вставайте, поедем к фон Тауницу. Он прислал за вами своих лошадей. Поедемте, там, по крайней мере, поужинаете, уснете по-человечески. Видите, я сам за вами приехал. Лошади прекрасные, мы в двадцать минут докатим.
— А который теперь час?
— Четверть одиннадцатого.
Лыжин, сонный, недовольный, надел валенки, шубу, шапку и башлык и вместе с доктором вышел наружу. Мороза большого не было, но дул сильный, пронзительный ветер и гнал вдоль улицы облака снега, которые, казалось, бежали в ужасе; под заборами и у крылец уже навалило высокие сугробы. Доктор и следователь сели в сани, и белый кучер перегнулся к ним, чтобы застегнуть полость. Обоим было жарко.
— Трогай!
Поехали по деревне. «Бразды пушистые взрывая…», — думал вяло следователь, глядя, как пристяжная работала ногами. Во всех избах светились огни, точно был канун большого праздника: это крестьяне не спали, боялись покойника. Кучер молчал угрюмо; должно быть, соскучился, пока стоял около земской избы, и теперь тоже думал о покойнике.
— А у Тауница, — сказал Старченко, — когда узнали, что вы остались ночевать в избе, то все набросились на меня, почему я это вас с собой не взял.
На выезде из деревни, на повороте, кучер вдруг крикнул во всё горло:
— С дороги!
Промелькнул какой-то человек; он стоял по колена в снегу, сойдя с дороги, и смотрел на тройку; следователь видел палку крючком и бороду и на боку сумку, и ему показалось, что это Лошадин, и даже показалось, что он улыбается. Мелькнул и исчез.
Дорога шла сначала по краю леса, потом по широкой лесной просеке; мелькали и старые сосны, и молодой березняк, и высокие молодые, корявые дубы, одиноко стоявшие на полянах, где недавно срубили лес, но скоро всё смешалось в воздухе, в облаках снега; кучер говорил, что он видит лес, следователю же не было видно ничего, кроме пристяжной. Ветер дул в спину.
Вдруг лошади остановились.
— Ну, что еще? — сердито спросил Старченко.
Кучер молча слез с козел и стал бегать вокруг саней, наступая на пятки; делал он круги всё больше и больше, всё удаляясь от саней, и было похоже, что он танцует; наконец вернулся и стал сворачивать вправо.
— С дороги сбился, что ли? — спросил Старченко.
— Ничего-о-о…
Вот какая-то деревушка, ни одного огонька в ней. Опять лес, поле, опять сбились с дороги и кучер слезал с козел и танцевал. Тройка понесла по темной аллее, понесла быстро, и горячая пристяжная била по передку саней. Здесь деревья шумели гулко, страшно, и не было видно ни зги, точно неслись куда-то в пропасть, и вдруг — ударил в глаза яркий свет подъезда и окон, раздался добродушный, заливчатый лай, голоса… Приехали.
Пока внизу в передней снимали шубы и валенки, наверху играли на рояле «Un petit verre de Cliquot», и было слышно, как дети топали ногами. На приезжих сразу пахнуло теплом, запахом старых барских покоев, где, какая бы ни была погода снаружи, живется так тепло, чисто, удобно.
— Вот и прекрасно, — говорил фон Тауниц, толстяк с невероятно широкой шеей и с бакенами, пожимая следователю руку. — Вот и прекрасно. Милости прошу, очень рад познакомиться. Мы ведь с вами немножко коллеги. Когда-то я был товарищем прокурора, но не долго, всего два года; приехал сюда хозяйничать и здесь состарился. Старый хрен, одним словом. Милости прошу, — продолжал он, очевидно, сдерживая свой голос, чтобы не говорить громко; он и гости поднимались наверх. — Жены у меня нет, умерла, а это, рекомендую, мои дочери. — И, обернувшись, он крикнул вниз громовым голосом: — Скажите там Игнату, чтобы завтра подавал к восьми часам!
В зале находились его четыре дочери, молодые девушки, хорошенькие, все в серых платьях и одинаково причесанные, и их кузина с детьми, тоже молодая и интересная. Старченко, который был знаком с ними, тотчас же стал просить спеть что-нибудь, и две барышни долго уверяли, что они не умеют петь и что у них нет нот, потом кузина села за рояль, и они спели дрожащими голосами дуэт из «Пиковой дамы». Опять заиграли «Un petit verre de Cliquot», и дети запрыгали, топая в такт ногами. И Старченко запрыгал. Все хохотали.
Потом дети прощались, уходя спать. Следователь смеялся, танцевал кадриль, ухаживал, а сам думал: не сон ли всё это? Черная половина земской избы, куча сена в углу, шорох тараканов, противная нищенская обстановка, голоса понятых, ветер, метель, опасность сбиться с дороги, и вдруг эти великолепные светлые комнаты, звуки рояля, красивые девушки, кудрявые дети, веселый, счастливый смех — такое превращение казалось ему сказочным; и было невероятно, что такие превращения возможны на протяжении каких-нибудь трех верст, одного часа. И скучные мысли мешали ему веселиться, и он всё думал о том, что это кругом не жизнь, а клочки жизни, отрывки, что всё здесь случайно, никакого вывода сделать нельзя; и ему даже было жаль этих девушек, которые живут и кончат свою жизнь здесь в глуши, в провинции, вдали от культурной среды, где ничто не случайно, всё осмысленно, законно, и, например, всякое самоубийство понятно, и можно объяснить, почему оно и какое оно имеет значение в общем круговороте жизни. Он полагал, что если окружающая жизнь здесь, в глуши, ему непонятна и если он не видит ее, то это значит, что ее здесь нет вовсе.
За ужином шел разговор о Лесницком.
— Он оставил жену и ребенка, — говорил Старченко. — Неврастеникам и вообще людям, у которых нервная система не в порядке, я запретил бы вступать в брак; я отнял бы у них право и возможность размножать себе подобных. Производить на свет нервнобольных детей — это преступление.
— Несчастный молодой человек, — говорил фон Тауниц, тихо вздыхая и покачивая головой. — Сколько надо прежде передумать, выстрадать, чтобы наконец решиться отнять у себя жизнь… молодую жизнь. В каждой семье может случиться такое несчастье, и это ужасно. Трудно это переносить, нестерпимо…
И все девушки слушали молча, с серьезными лицами, глядя на отца. Лыжин чувствовал, что ему тоже со своей стороны нужно сказать что-нибудь, но он ничего не мог придумать и сказал только:
— Да, самоубийства — явление нежелательное.
Он спал в теплой комнате, в мягкой постели, укрытый одеялом, под которым была тонкая свежая простыня, но почему-то не испытывал удобства; быть может, это оттого, что в соседней комнате долго разговаривали доктор и фон Тауниц и вверху над потолком и в печке метель шумела так же, как в земской избе, и так же выла жалобно:
— У-у-у-у!
У Тауница года два назад умерла жена, и он до сих пор еще не помирился с этим и, о чем бы ни говорил, всякий раз вспоминал о жене; и в нем уже не осталось ничего прокурорского.
«Неужели и я когда-нибудь могу дойти до такого состояния?» — думал Лыжин, засыпая и слушая сквозь стену его сдержанный, точно сиротский голос.
Следователь спал непокойно. Было жарко, неудобно, и ему казалось во сне, что он не в доме Тауница и не в мягкой чистой постели, а всё еще в земской избе, на сене, и слышит, как вполголоса говорят понятые; ему казалось, что Лесницкий близко, в пятнадцати шагах. Ему опять вспомнилось во сне, как земский агент, черноволосый, бледный, в высоких запыленных сапогах, подходил к конторке бухгалтера. «Это наш земский агент…» Потом ему представилось, будто Лесницкий и сотский Лошадин шли в поле по снегу, бок о бок, поддерживая друг друга; метель кружила над ними, ветер дул в спины, а они шли и подпевали:
— Мы идем, мы идем, мы идем.
Старик был похож на колдуна в опере, и оба в самом деле пели, точно в театре:
— Мы идем, мы идем, мы идем… Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу… Мы не знаем покоя, не знаем радостей… Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и вашей… У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем…
Лыжин проснулся и сел в постели. Какой смутный, нехороший сон! И почему агент и сотский приснились вместе? Что за вздор! И теперь, когда у Лыжина сильно билось сердце и он сидел в постели, охватив голову руками, ему казалось, что у этого страхового агента и у сотского в самом деле есть что-то общее в жизни. Не идут ли они и в жизни бок о бок, держась друг за друга? Какая-то связь, невидимая, но значительная и необходимая, существует между обоими, даже между ними и Тауницем, и между всеми, всеми; в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, всё полно одной общей мысли, всё имеет одну душу, одну цель, и, чтобы понимать это, мало думать, мало рассуждать, надо еще, вероятно, иметь дар проникновения в жизнь, дар, который дается, очевидно, не всем. И несчастный, надорвавшийся, убивший себя «неврастеник», как называл его доктор, и старик мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека к человеку, — это случайности, отрывки жизни для того, кто и свое существование считает случайным, и это части одного организма, чудесного и разумного, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это. Так думал Лыжин, и это было его давней затаенною мыслью, и только теперь она развернулась в его сознании широко и ясно.
Он лег и стал засыпать; и вдруг опять они идут вместе и поют:
— Мы идем, мы идем, мы идем… Мы берем от жизни то, что в ней есть самого тяжелого и горького, а вам оставляем легкое и радостное, и вы можете, сидя за ужином, холодно и здраво рассуждать, отчего мы страдаем и гибнем и отчего мы не так здоровы и довольны, как вы.
То, что они пели, и раньше приходило ему в голову, но эта мысль сидела у него как-то позади других мыслей и мелькала робко, как далекий огонек в туманную погоду. И он чувствовал, что это самоубийство и мужицкое горе лежат и на его совести; мириться с тем, что эти люди, покорные своему жребию, взвалили на себя самое тяжелое и темное в жизни — как это ужасно! Мириться с этим, а для себя желать светлой, шумной жизни среди счастливых, довольных людей и постоянно мечтать о такой жизни — это значит мечтать о новых самоубийствах людей, задавленных трудом и заботой, или людей слабых, заброшенных, о которых только говорят иногда за ужином с досадой или с усмешкой, но к которым не идут на помощь… И опять:
— Мы идем, мы идем, мы идем…
Точно кто стучит молотком по вискам.
Утром проснулся он рано, с головною болью, разбуженный шумом; в соседней комнате фон Тауниц говорил громко доктору:
— Вам невозможно теперь ехать. Посмотрите, что делается на дворе! Вы не спорьте, а спросите лучше у кучера: он не повезет вас в такую погоду и за миллион.
— Но ведь только три версты, — говорил доктор умоляющим голосом.
— Да хоть полверсты. Коли нельзя, так и нельзя. Выедете только за ворота, там ад кромешный, в одну минуту собьетесь с дороги. Ни за что не отпущу, как вам угодно.
— Надо быть, к вечеру утихнет, — сказал мужик, топивший печь.
И доктор в соседней комнате стал говорить о суровой природе, влияющей на характер русского человека, о длинных зимах, которые, стесняя свободу передвижения, задерживают умственный рост людей, а Лыжин с досадой слушал эти рассуждения, смотрел в окна на сугробы, которые намело на забор, смотрел на белую пыль, заполнявшую всё видимое пространство, на деревья, которые отчаянно гнулись то вправо, то влево, слушал вой и стуки и думал мрачно:
«Ну, какую тут можно вывести мораль? Метель и больше ничего…»
В полдень завтракали, потом бродили по дому без цели, подходили к окнам.
«А Лесницкий лежит, — думал Лыжин, глядя на вихри снега, которые кружились неистово на сугробах. — Лесницкий лежит, понятые ждут…»
Говорили о погоде, о том, что метель продолжается обыкновенно двое суток, редко более. В шесть часов обедали, потом играли в карты, пели, танцевали, наконец, ужинали. День прошел, легли спать.
Ночью под утро всё успокоилось. Когда встали и поглядели в окна, голые ивы со своими слабо опущенными ветвями стояли совершенно неподвижно, было пасмурно, тихо, точно природе теперь было стыдно за свой разгул, за безумные ночи и волю, какую она дала своим страстям. Лошади, запряженные гусем, ожидали у крыльца с пяти часов утра. Когда совсем рассвело, доктор и следователь надели свои шубы и валенки и, простившись с хозяином, вышли.
У крыльца рядом с кучером стоял знакомый цоцкай, Илья Лошадин, без шапки, со старой кожаной сумкой через плечо, весь в снегу; и лицо было красное, мокрое от пота. Лакей, вышедший, чтобы посадить гостей в сани и укрыть им ноги, посмотрел на него сурово и сказал:
— Что ты тут стоишь, старый чёрт? Пошел вон отсюда!
— Ваше высокоблагородие, народ беспокоится… — заговорил Лошадин, улыбаясь наивно, во всё лицо, и видимо довольный, что наконец увидел тех, кого так долго ждал. — Народ очень беспокоится, ребята плачут… Думали, ваше благородие, что вы опять в город уехали. Явите божескую милость, благодетели наши…
Доктор и следователь ничего не сказали, сели в сани и поехали в Сырню.

"The Huntsman" and other Chekhov stories

TABLE OF CONTENTS

1. THE HUNTSMAN

2. SORROW

3. LADIES

4. A TRIPPING TONGUE

5. A PECULIAR MAN

6. CHAMPAGNE: A WAYFARER’S STORY

7. TYPHUS

8. A LADY’S STORY

9. THE BEAUTIES

I

II

10. NEIGHBOURS

11. THE HOUSE WITH THE MEZZANINE

I

II

III

IV

12. IN THE CART

13. THE MAN IN A CASE

14. THE NEW VILLA

I

II

III

IV

V

15. ON OFFICIAL DUTY

ОГЛАВЛЕНИЕ

The Huntsman and other Chekhov stories (e-book)