Anton Chekhov’s funniest story: "From the Diary of a Violent-tempered Man" (1887)

Anton Chekhov wrote 522 short stories – and many other texts – during his all-too-short career. Although in the main they tend to centre on the dissatisfactions and less-than-joyous aspects of the lives of people from all walks of life, many of them do have a certain whimsical character bordering on the comical, particularly when dealing with servants and country folk somewhat susceptible to the demon drink.

This tale, consisting of the notes of a high-minded and very irascible professor striving unsuccessfully to concentrate on his work in the face of constant harassment by his female neighbours, stands out from the corpus of the great writer’s oeuvre as his masterpiece of comical fiction, in our humble opinion.

If this story doesn’t at some point or other have you hooting out loud then I just don’t know what will!

And there’s that should-be-famous line: "To tell a lady that one’s not in love with her is almost as rude as to tell an author he can’t write."!

Translated by Constance Garnett (1861-1946).

3,900 words.

An e-book, with the Russian text in an annex, is available for downloading below.

The Russian text can also be seen here.

FROM THE DIARY OF A VIOLENT-TEMPERED MAN

I AM a serious person and my mind is of a philosophic bent. My vocation is the study of finance. I am a student of financial law and I have chosen as the subject of my dissertation—the Past and Future of the Dog Licence. I need hardly point out that young ladies, songs, moonlight, and all that sort of silliness are entirely out of my line.
Morning. Ten o’clock. My maman pours me out a cup of coffee. I drink it and go out on the little balcony to set to work on my dissertation. I take a clean sheet of paper, dip the pen into the ink, and write out the title: "The Past and Future of the Dog Licence."

After thinking a little I write: "Historical Survey. We may deduce from some allusions in Herodotus and Xenophon that the origin of the tax on dogs goes back to . . . ."
But at that point I hear footsteps that strike me as highly suspicious. I look down from the balcony and see below a young lady with a long face and a long waist. Her name, I believe, is Nadenka or Varenka, it really does not matter which. She is looking for something, pretends not to have noticed me, and is humming to herself:
"Dost thou remember that song full of tenderness?"
I read through what I have written and want to continue, but the young lady pretends to have just caught sight of me, and says in a mournful voice:
"Good morning, Nikolay Andreitch. Only fancy what a misfortune I have had! I went for a walk yesterday and lost the little ball off my bracelet!"
I read through once more the opening of my dissertation, I trim up the tail of the letter "g" and mean to go on, but the young lady persists.

"Nikolay Andreitch," she says, "won’t you see me home? The Karelins have such a huge dog that I simply daren’t pass it alone."
There is no getting out of it. I lay down my pen and go down to her. Nadenka (or Varenka) takes my arm and we set off in the direction of her villa.
When the duty of walking arm-in-arm with a lady falls to my lot, for some reason or other I always feel like a peg with a heavy cloak hanging on it. Nadenka (or Varenka), between ourselves, of an ardent temperament (her grandfather was an Armenian), has a peculiar art of throwing her whole weight on one’s arm and clinging to one’s side like a leech. And so we walk along.
As we pass the Karelins’, I see a huge dog, who reminds me of the dog licence. I think with despair of the work I have begun and sigh.
"What are you sighing for?" asks Nadenka (or Varenka), and heaves a sigh herself.
Here I must digress for a moment to explain that Nadenka or Varenka (now I come to think of it, I believe I have heard her called Mashenka) imagines, I can’t guess why, that I am in love with her, and therefore thinks it her duty as a humane person always to look at me with compassion and to soothe my wound with words.
"Listen," said she, stopping. "I know why you are sighing. You are in love, yes; but I beg you for the sake of our friendship to believe that the girl you love has the deepest respect for you. She cannot return your love; but is it her fault that her heart has long been another’s?"
Mashenka’s nose begins to swell and turn red, her eyes fill with tears: she evidently expects some answer from me, but, fortunately, at this moment we arrive.

Mashenka’s mamma, a good-natured woman but full of conventional ideas, is sitting on the terrace: glancing at her daughter’s agitated face, she looks intently at me and sighs, as though saying to herself: "Ah, these young people! they don’t even know how to keep their secrets to themselves!"
On the terrace with her are several young ladies of various colours and a retired officer who is staying in the villa next to ours. He was wounded during the last war in the left temple and the right hip. This unfortunate man is, like myself, proposing to devote the summer to literary work. He is writing the "Memoirs of a Military Man." Like me, he begins his honourable labours every morning, but before he has written more than "I was born in . . ." some Varenka or Mashenka is sure to appear under his balcony, and the wounded hero is borne off under guard.
All the party sitting on the terrace are engaged in preparing some miserable fruit for jam. I make my bows and am about to beat a retreat, but the young ladies of various colours seize my hat with a squeal and insist on my staying. I sit down. They give me a plate of fruit and a hairpin. I begin taking the seeds out.
The young ladies of various colours talk about men: they say that So-and-So is nice-looking, that So-and-So is handsome but not nice, that somebody else is nice but ugly, and that a fourth would not have been bad-looking if his nose were not like a thimble, and so on.
"And you, Monsieur Nicolas," says Varenka’s mamma, turning to me, "are not handsome, but you are attractive. . . . There is something about your face. . . . In men, though, it’s not beauty but intelligence that matters," she adds, sighing.
The young ladies sigh, too, and drop their eyes . . . they agree that the great thing in men is not beauty but intelligence. I steal a glance sideways at a looking-glass to ascertain whether I really am attractive. I see a shaggy head, a bushy beard, moustaches, eyebrows, hair on my cheeks, hair up to my eyes, a perfect thicket with a solid nose sticking up out of it like a watch-tower. Attractive! h’m!
"But it’s by the qualities of your soul, after all, that you will make your way, Nicolas," sighs Nadenka’s maman, as though affirming some secret and original idea of her own.

And Nadenka is sympathetically distressed on my account, but the conviction that a man passionately in love with her is sitting opposite is obviously a source of the greatest enjoyment to her.
When they have done with men, the young ladies begin talking about love. After a long conversation about love, one of the young ladies gets up and goes away. Those that remain begin to pick her to pieces. Everyone agrees that she is stupid, unbearable, ugly, and that one of her shoulder-blades sticks out in a shocking way.
But at last, thank goodness! I see our maid. My maman has sent her to call me in to dinner. Now I can make my escape from this uncongenial company and go back to my work. I get up and make my bows.
Varenka’s maman, Varenka herself, and the variegated young ladies surround me, and declare that I cannot possibly go, because I promised yesterday to dine with them and go to the woods to look for mushrooms. I bow and sit down again. My soul is boiling with rage, and I feel that in another moment I may not be able to answer for myself, that there may be an explosion, but gentlemanly feeling and the fear of committing a breach of good manners compels me to obey the ladies. And I obey them.

We sit down to dinner. The wounded officer, whose wound in the temple has affected the muscles of the left cheek, eats as though he had a bit in his mouth. I roll up little balls of bread, think about the dog licence, and, knowing the ungovernable violence of my temper, try to avoid speaking. Nadenka looks at me sympathetically.
Soup, tongue and peas, roast fowl, and compôte. I have no appetite, but eat from politeness.

After dinner, while I am standing alone on the terrace, smoking,
Nadenka’s mamma comes up to me, presses my hand, and says breathlessly:
"Don’t despair, Nicolas! She has such a heart, . . . such a heart! . . ."
We go towards the wood to gather mushrooms. Varenka hangs on my arm and clings to my side. My sufferings are indescribable, but I bear them in patience.
We enter the wood.
"Listen, Monsieur Nicolas," says Nadenka, sighing. "Why are you so melancholy? And why are you so silent?"
Extraordinary girl she is, really! What can I talk to her about?
What have we in common?
"Oh, do say something!" she begs me.
I begin trying to think of something popular, something within the range of her understanding. After a moment’s thought I say:
"The cutting down of forests has been greatly detrimental to the prosperity of Russia. . . ."
"Nicolas," sighs Nadenka, and her nose begins to turn red, "Nicolas, I see you are trying to avoid being open with me. . . . You seem to wish to punish me by your silence. Your feeling is not returned, and you wish to suffer in silence, in solitude . . . it is too awful, Nicolas!" she cries impulsively seizing my hand, and I see her nose beginning to swell. "What would you say if the girl you love were to offer you her eternal friendship?"
I mutter something incoherent, for I really can’t think what to say to her.
In the first place, I’m not in love with any girl at all; in the second, what could I possibly want her eternal friendship for? and, thirdly, I have a violent temper.

Mashenka (or Varenka) hides her face in her hands and murmurs, as though to herself:
"He will not speak; . . . it is clear that he will have me make the sacrifice! I cannot love him, if my heart is still another’s . . . but . . . I will think of it. . . . Very good, I will think of it . . . I will prove the strength of my soul, and perhaps, at the cost of my own happiness, I will save this man from suffering!" . . .
I can make nothing out of all this. It seems some special sort of puzzle.
We go farther into the wood and begin picking mushrooms. We are perfectly silent the whole time. Nadenka’s face shows signs of inward struggle. I hear the bark of dogs; it reminds me of my dissertation, and I sigh heavily. Between the trees I catch sight of the wounded officer limping painfully along. The poor fellow’s right leg is lame from his wound, and on his left arm he has one of the variegated young ladies. His face expresses resignation to destiny.
We go back to the house to drink tea, after which we play croquet and listen to one of the variegated young ladies singing a song: "No, no, thou lovest not, no, no." At the word "no" she twists her mouth till it almost touches one ear.
"Charmant!" wail the other young ladies, "Charmant!"
The evening comes on. A detestable moon creeps up behind the bushes. There is perfect stillness in the air, and an unpleasant smell of freshly cut hay. I take up my hat and try to get away.
"I have something I must say to you!" Mashenka whispers to me significantly, "don’t go away!"
I have a foreboding of evil, but politeness obliges me to remain. Mashenka takes my arm and leads me away to a garden walk. By this time her whole figure expresses conflict. She is pale and gasping for breath, and she seems absolutely set on pulling my right arm out of the socket. What can be the matter with her?
"Listen!" she mutters. "No, I cannot! No! . . ." She tries to say something, but hesitates. Now I see from her face that she has come to some decision. With gleaming eyes and swollen nose she snatches my hand, and says hurriedly, "Nicolas, I am yours! Love you I cannot, but I promise to be true to you!"
Then she squeezes herself to my breast, and at once springs away.
"Someone is coming," she whispers. "Farewell! . . . To-morrow at eleven o’clock I will be in the arbour. . . . Farewell!"
And she vanishes. Completely at a loss for an explanation of her conduct and suffering from a painful palpitation of the heart, I make my way home. There the "Past and Future of the Dog Licence" is awaiting me, but I am quite unable to work. I am furious. . . . I may say, my anger is terrible. Damn it all! I allow no one to treat me like a boy, I am a man of violent temper, and it is not safe to trifle with me!
When the maid comes in to call me to supper, I shout to her: "Go out of the room!" Such hastiness augurs nothing good.

Next morning. Typical holiday weather. Temperature below freezing, a cutting wind, rain, mud, and a smell of naphthaline, because my maman has taken all her wraps out of her trunks. A devilish morning! It is the 7th of August, 1887, the date of the solar eclipse. I may here remark that at the time of an eclipse every one of us may, without special astronomical knowledge, be of the greatest service. Thus, for example, anyone of us can (1) take the measurement of the diameters of the sun and the moon; (2) sketch the corona of the sun; (3) take the temperature; (4) take observations of plants and animals during the eclipse; (5) note down his own impressions, and so on.
It is a matter of such exceptional importance that I lay aside the "Past and Future of the Dog Licence" and make up my mind to observe the eclipse.
We all get up very early, and I divide the work as follows: I am to measure the diameter of the sun and moon; the wounded officer is to sketch the corona; and the other observations are undertaken by Mashenka and the variegated young ladies.
We all meet together and wait.
"What is the cause of the eclipse?" asks Mashenka.
I reply: "A solar eclipse occurs when the moon, moving in the plane of the ecliptic, crosses the line joining the centres of the sun and the earth."
"And what does the ecliptic mean?"
I explain. Mashenka listens attentively.
"Can one see through the smoked glass the line joining the centres of the sun and the earth?" she enquires.
I reply that this is only an imaginary line, drawn theoretically.
"If it is only an imaginary line, how can the moon cross it?" Varenka says, wondering.
I make no reply. I feel my spleen rising at this naïve question.
"It’s all nonsense," says Mashenka’s maman. "Impossible to tell what’s going to happen. You’ve never been in the sky, so what can you know of what is to happen with the sun and moon? It’s all fancy."
At that moment a black patch begins to move over the sun. General confusion follows. The sheep and horses and cows run bellowing about the fields with their tails in the air. The dogs howl. The bugs, thinking night has come on, creep out of the cracks in the walls and bite the people who are still in bed.
The deacon, who was engaged in bringing some cucumbers from the market garden, jumped out of his cart and hid under the bridge; while his horse walked off into somebody else’s yard, where the pigs ate up all the cucumbers. The excise officer, who had not slept at home that night, but at a lady friend’s, dashed out with nothing on but his nightshirt, and running into the crowd shouted frantically: "Save yourself, if you can!"
Numbers of the lady visitors, even young and pretty ones, run out of their villas without even putting their slippers on. Scenes occur which I hesitate to describe.
"Oh, how dreadful!" shriek the variegated young ladies. "It’s really too awful!"
"Mesdames, watch!" I cry. "Time is precious!"
And I hasten to measure the diameters. I remember the corona, and look towards the wounded officer. He stands doing nothing.
"What’s the matter?" I shout. "How about the corona?"
He shrugs his shoulders and looks helplessly towards his arms. The poor fellow has variegated young ladies on both sides of him, clinging to him in terror and preventing him from working. I seize a pencil and note down the time to a second. That is of great importance. I note down the geographical position of the point of observation. That, too, is of importance. I am just about to measure the diameter when Mashenka seizes my hand, and says:
"Do not forget to-day, eleven o’clock."
I withdraw my hand, feeling every second precious, try to continue my observations, but Varenka clutches my arm and clings to me. Pencil, pieces of glass, drawings—all are scattered on the grass. Hang it! It’s high time the girl realized that I am a man of violent temper, and when I am roused my fury knows no bounds, I cannot answer for myself.

I try to continue, but the eclipse is over.
"Look at me!" she whispers tenderly.
Oh, that is the last straw! Trying a man’s patience like that can but have a fatal ending. I am not to blame if something terrible happens. I allow no one to make a laughing stock of me, and, God knows, when I am furious, I advise nobody to come near me, damn it all! There’s nothing I might not do! One of the young ladies, probably noticing from my face what a rage I am in, and anxious to propitiate me, says:
"I did exactly what you told me, Nikolay Andreitch; I watched the animals. I saw the grey dog chasing the cat just before the eclipse, and wagging his tail for a long while afterwards."
So nothing came of the eclipse after all.

I go home. Thanks to the rain, I work indoors instead of on the balcony. The wounded officer has risked it, and has again got as far as "I was born in . . ." when I see one of the variegated young ladies pounce down on him and bear him off to her villa.
I cannot work, for I am still in a fury and suffering from palpitation of the heart. I do not go to the arbour. It is impolite not to, but, after all, I can’t be expected to go in the rain.
At twelve o’clock I receive a letter from Mashenka, a letter full of reproaches and entreaties to go to the arbour, addressing me as "thou." At one o’clock I get a second letter, and at two, a third . . . . I must go. . . . But before going I must consider what I am to say to her. I will behave like a gentleman.
To begin with, I will tell her that she is mistaken in supposing that I am in love with her. That’s a thing one does not say to a lady as a rule, though. To tell a lady that one’s not in love with her, is almost as rude as to tell an author he can’t write.
The best thing will be to explain my views of marriage.
I put on my winter overcoat, take an umbrella, and walk to the arbour.
Knowing the hastiness of my temper, I am afraid I may be led into speaking too strongly; I will try to restrain myself.
I find Nadenka still waiting for me. She is pale and in tears. On seeing me she utters a cry of joy, flings herself on my neck, and says:
"At last! You are trying my patience. . . . Listen, I have not slept all night. . . . I have been thinking and thinking. . . . I believe that when I come to know you better I shall learn to love you. . . ."
I sit down, and begin to unfold my views of marriage. To begin with, to clear the ground of digressions and to be as brief as possible, I open with a short historical survey. I speak of marriage in ancient Egypt and India, then pass to more recent times, a few ideas from Schopenhauer. Mashenka listens attentively, but all of a sudden, through some strange incoherence of ideas, thinks fit to interrupt me:
"Nicolas, kiss me!" she says.
I am embarrassed and don’t know what to say to her. She repeats her request. There seems no avoiding it. I get up and bend over her long face, feeling as I do so just as I did in my childhood when I was lifted up to kiss my grandmother in her coffin. Not content with the kiss, Mashenka leaps up and impulsively embraces me. At that instant, Mashenka’s maman appears in the doorway of the arbour. . . . She makes a face as though in alarm, and saying "sh-sh" to someone with her, vanishes like Mephistopheles through the trapdoor.

Confused and enraged, I return to our villa. At home I find Varenka’s maman embracing my maman with tears in her eyes. And my maman weeps and says:
"I always hoped for it!"
And then, if you please, Nadenka’s maman comes up to me, embraces me, and says:
"May God bless you! . . . Mind you love her well. . . . Remember the sacrifice she is making for your sake!"
And here I am at my wedding. At the moment I write these last words, my best man is at my side, urging me to make haste. These people have no idea of my character! I have a violent temper, I cannot always answer for myself! Hang it all! God knows what will come of it! To lead a violent, desperate man to the altar is as unwise as to thrust one’s hand into the cage of a ferocious tiger. We shall see, we shall see!

And so, I am married. Everybody congratulates me and Varenka keeps clinging to me and saying:
"Now you are mine, mine; do you understand that? Tell me that you love me!" And her nose swells as she says it.
I learn from my best man that the wounded officer has very cleverly escaped the snares of Hymen. He showed the variegated young lady a medical certificate that owing to the wound in his temple he was at times mentally deranged and incapable of contracting a valid marriage. An inspiration! I might have got a certificate too. An uncle of mine drank himself to death, another uncle was extremely absent-minded (on one occasion he put a lady’s muff on his head in mistake for his hat), an aunt of mine played a great deal on the piano, and used to put out her tongue at gentlemen she did not like. And my ungovernable temper is a very suspicious symptom.

But why do these great ideas always come too late? Why?

ИЗ ЗАПИСОК ВСПЫЛЬЧИВОГО ЧЕЛОВЕКА

Я человек серьезный, и мой мозг имеет направление философское. По профессии я финансист, изучаю, финансовое право и пишу диссертацию под заглавием: «Прошедшее и будущее собачьего налога». Согласитесь, что мне решительно нет никакого дела до девиц, романсов, луны и прочих глупостей.
Утро. Десять часов. Моя maman наливает мне стакан кофе. Я выпиваю и выхожу на балкончик, чтобы тотчас же приняться за диссертацию. Беру чистый лист бумаги, макаю перо в чернила и вывожу заглавие: «Прошедшее и будущее собачьего налога». Немного подумав, пишу: «Исторический обзор. Судя по некоторым намекам, имеющимся у Геродота и Ксенофонта, собачий налог ведет свое начало от…»
Но тут слышу в высшей степени подозрительные шаги. Гляжу с балкончика вниз и вижу девицу с длинным лицом и с длинной талией. Зовут ее, кажется, Наденька, или Варенька, что, впрочем, решительно всё равно. Она что-то ищет, делает вид, что не замечает меня, и напевает:
Помнишь ли ты тот напев, неги полный…
Я прочитываю то, что написал, хочу продолжать, но тут девица делает вид, что заметила меня, и говорит печальным голосом:
— Здравствуйте, Николай Андреич! Представьте, какое у меня несчастье! Вчера гуляла и потеряла больбошку с браслета!
Перечитываю еще раз начало своей диссертации, поправляю хвостик у буквы «б» и хочу продолжать, но девица не унимается.
— Николай Андреич, — говорит она, — будьте любезны, проводите меня домой. У Карелиных такая громадная собака, что я не решаюсь идти одна.
Делать нечего, кладу перо и схожу вниз. Наденька, или Варенька, берет меня под руку, и мы направляемся к ее даче.
Когда на мою долю выпадает обязанность ходить под руку с дамой или девицей, то почему-то всегда я чувствую себя крючком, на который повесили большую шубу; Наденька же, или Варенька, натура, между нами говоря, страстная (дед ее был армянин), обладает способностью нависать на вашу руку всею тяжестью своего тела и, как пиявка, прижиматься к боку. И так мы идем… Проходя мимо Карелиных, я вижу большую собаку, которая напоминает мне о собачьем налоге. Я с тоской вспоминаю о начатом труде и вздыхаю.
— О чем вы вздыхаете? — спрашивает Наденька, или Варенька, и сама испускает вздох.
Тут я должен сделать оговорку. Наденька, или Варенька (теперь я припоминаю, что ее зовут, кажется, Машенькой), откуда-то вообразила, что я в нее влюблен, а потому считает долгом человеколюбия всегда глядеть на меня с состраданием и лечить словесно мою душевную рану.
— Послушайте, — говорит она, останавливаясь, — я знаю, отчего вы вздыхаете. — Вы любите, да! Но прошу вас именем нашей дружбы, верьте, та девушка, которую вы любите, глубоко уважает вас! За вашу любовь она не может платить вам тем же, но виновата ли она, что сердце ее давно уже принадлежит другому?
Нос Машеньки краснеет и пухнет, глаза наливаются слезами; она, по-видимому, ждет от меня ответа, но, к счастью, мы уже пришли… На террасе сидит Машенькина maman, женщина добрая, но с предрассудками; взглянув на взволнованное лицо дочери, она останавливает на мне долгий взгляд и вздыхает, как бы желая сказать: «Ах, молодежь, даже скрыть не умеете!» Кроме нее на террасе сидят несколько разноцветных девиц и между ними мой сосед по даче, отставной офицер, раненный в последнюю войну в левый висок и в правое бедро. Этот несчастный, подобно мне, задался целью посвятить это лето литературному труду. Он пишет «Мемуары военного человека». Подобно мне, он каждое утро принимается за свою почтенную работу, но едва только успеет написать: «Я родился в…», как под балкончик является какая-нибудь Варенька, или Машенька, и раненый раб божий берется под стражу.
Все сидящие на террасе чистят для варенья какую-то пошлую ягоду. Я раскланиваюсь и хочу уходить, но разноцветные девицы с визгом хватают мою шляпу и требуют, чтобы я остался. Я сажусь. Мне подают тарелку с ягодой и шпильку. Начинаю чистить.
Разноцветные девицы говорят на тему о мужчинах. Такой-то хорошенький, такой-то красив, но не симпатичен, третий некрасив, но симпатичен, четвертый был бы недурен, если бы его нос не походил на наперсток, и т. д.
— А вы, m-r Nicolas, — обращается ко мне Варенькина maman, — некрасивы, но симпатичны… В вашем лице что-то есть… Впрочем, — вздыхает она, — в мужчине главное не красота, а ум…
Девицы вздыхают и потупляют взоры… Они тоже согласны, что в мужчине главное не красота, а ум. Я косо поглядываю на себя в зеркало, чтобы убедиться, насколько я симпатичен. Вижу косматую голову, косматую бороду, усы, брови, волосы на щеках, волосы под глазами — целая роща, из которой на манер каланчи выглядывает мой солидный нос. Хорош, нечего сказать!
— Впрочем, Nicolas, вы возьмете своими душевными качествами, — вздыхает Наденькина maman, как бы подкрепляя какую-то свою тайную мысль.
А Наденька страдает за меня, но в то же время сознание, что против сидит влюбленный в нее человек, доставляет ей, по-видимому, величайшее наслаждение. Покончив с мужчинами, девицы говорят о любви. После длинного разговора о любви одна из девиц встает и уходит. Оставшиеся начинают перемывать косточки ушедшей. Все находят, что она глупа, несносна, безобразна, что у нее лопатка не на месте.
Но вот, слава богу, идет наконец горничная, посланная моею maman, и зовет меня обедать. Теперь я могу оставить неприятное общество и идти продолжать свою диссертацию. Встаю и раскланиваюсь. Варенькина maman, сама Варенька и разноцветные девицы окружают меня и заявляют, что я не имею никакого права уходить, так как дал им вчера честное слово обедать с ними, а после обеда идти в лес за грибами. Кланяюсь и сажусь… В душе моей кипит ненависть, я чувствую, что еще минута и — я за себя не ручаюсь, произойдет взрыв, но деликатность и боязнь нарушить хороший тон заставляют меня повиноваться дамам. И я повинуюсь.
Садимся обедать. Раненый офицер, у которого от раны в висок образовалось сведение челюстей, ест с таким видом, как будто бы он зануздан и имеет во рту удила. Я катаю шарики из хлеба, думаю о собачьем налоге и, зная свой вспыльчивый характер, стараюсь молчать. Наденька глядит на меня с состраданием. Окрошка, язык с горошком, жареная курица и компот. Аппетита нет, но я из деликатности ем. После обеда, когда я один стою на террасе и курю, ко мне подходит Машенькина maman, сжимает мои руки и говорит, задыхаясь:
— Но вы не отчаивайтесь, Nicolas… Это такое сердце… такое сердце!
Идем в лес по грибы… Варенька виснет на моей руке и присасывается к боку. Страдаю невыносимо, но терплю.
Входим в лес.
— Послушайте, m-r Nicolas, — вздыхает Наденька, — отчего вы так грустны? Отчего вы молчите?
Странная девушка: о чем же я могу говорить с ней? Что у нас общего?
— Ну, скажите что-нибудь… — просит она.
Я начинаю придумывать что-нибудь популярное, доступное ее пониманию. Подумав, говорю:
— Лесоистребление приносит громадный вред России…
— Nicolas! — вздыхает Варенька, и нос ее краснеет. — Nicolas, я вижу, вы избегаете откровенного разговора… Вы как будто желаете казнить своим молчанием… Вам не отвечают на ваше чувство, и вы хотите страдать молча, в одиночку… это ужасно, Nicolas! — восклицает она, порывисто хватая меня за руку, и я вижу, как ее нос начинает пухнуть. — Что бы вы сказали, если бы та девушка, которую вы любите, предложила вам вечную дружбу?
Я бормочу что-то несвязное, потому что решительно не знаю, что сказать ей… Помилуйте: во-первых, никакой девушки я не люблю и, во-вторых, для чего бы мне могла понадобиться вечная дружба? В-третьих, я очень вспыльчив. Машенька, или Варенька, закрывает лицо руками и говорит вполголоса, как бы про себя:
— Он молчит… Очевидно, он хочет жертвы с моей стороны. Не могу же я любить его, если я всё еще люблю другого! Впрочем… я подумаю… Хорошо, я подумаю… Я соберу все силы моей души и, быть может, ценою своего счастья спасу этого, человека от страданий!
Ничего не понимаю. Какая-то кабалистика. Идем дальше и собираем грибы. Все время молчим. На лице у Наденьки выражение душевной борьбы. Слышен лай собак: это мне напоминает о моей диссертации, и я громко вздыхаю. Сквозь стволы деревьев я вижу раненого офицера. Бедняга мучительно хромает направо и налево: справа у него раненое бедро, слева висит одна из разноцветных девиц. Лицо выражает покорность судьбе.
Из леса идем обратно на дачу пить чай, затем играем в крокет и слушаем, как одна из разноцветных девиц поет романс: «Нет, не любишь ты! Нет! Нет!..» При слове «нет» она кривит рот до самого уха.
— Charmant![1] — стонут остальные девицы. — Charmant!
Наступает вечер. Из-за кустов выползает отвратительная луна. В воздухе тишина и неприятно пахнет свежим сеном. Беру шляпу и хочу уходить.
— Мне нужно вам сообщить кое-что, — значительно шепчет мне Машенька. — Не уходите.
Предчувствую что-то недоброе, но из деликатности остаюсь. Машенька берет меня под руку и ведет куда-то по аллее. Теперь уж вся фигура ее выражает борьбу. Она бледна, тяжело дышит и, кажется, намерена оторвать у меня правую руку. Что с ней?
— Послушайте… — бормочет она. — Нет, не могу… Нет…
Она хочет что-то сказать, но колеблется. Но вот по лицу ее я вижу, что она решилась. Сверкнув глазами, с опухшим носом, она хватает меня за руку и говорит быстро:
— Nicolas, я ваша! Любить вас не могу, но обещаю вам верность!
Затем она прижимается к моей груди и вдруг отскакивает.
— Кто-то идет… — шепчет она. — Прощай… Завтра в 11 часов буду в беседке… Прощай!
И она исчезает. Ничего не понимая, чувствуя мучительное сердцебиение, я иду к себе домой. Меня ждет «Прошедшее и будущее собачьего налога», но работать я уже не могу. Я взбешен. Можно даже сказать, я ужасен. Чёрт возьми, я не позволю обращаться со мной, как с мальчишкой! Я вспыльчив, и шутить со мной опасно! Когда входит ко мне горничная звать меня к ужину, я кричу ей: «Подите вон!» Такая вспыльчивость обещает мало хорошего.
На другой день утром. Погода дачная, то есть температура ниже нуля, резкий, холодный ветер, дождь, грязь и запах нафталина, потому что моя maman повынимала из сундука свои салопы. Чертовское утро. Это как раз 7-е августа 1887 года, когда было затмение солнца. Надо вам заметить, что во время затмения каждый из нас может принести громадную пользу, не будучи астрономом. Так, каждый из нас может: 1) определить диаметр солнца и луны, 2) нарисовать корону солнца, 3) измерить температуру, 4) наблюдать в момент затмения животных и растения, 5) записать собственные впечатления и т. д. Это так важно, что я пока оставил в стороне «Прошедшее и будущее собачьего налога» и решил наблюдать затмение. Все мы встали очень рано. Весь предстоящий труд я поделил так: я определю диаметр солнца и луны, раненый офицер нарисует корону, всё же остальное возьмут на себя Машенька и разноцветные девицы. Вот все мы собрались и ждем.
— Отчего бывает затмение? — спрашивает Машенька.
Я отвечаю:
— Солнечные затмения происходят в том случае, когда луна, обращаясь в плоскости эклиптики, помещается на линии, соединяющей центры солнца и земли.
— А что значит эклиптика?
Я объясняю. Машенька, внимательно выслушав, спрашивает:
— Можно ли сквозь копченое стекло увидеть линию, соединяющую центры солнца и земли?
Я отвечаю ей, что эта линия проводится умственно.
— Если она умственная, — недоумевает Варенька, — то как же на ней может поместиться луна?
Не отвечаю. Я чувствую, как от этого наивного вопроса начинает увеличиваться моя печень.
— Всё это вздор, — говорит Варенькина maman. — Нельзя знать того, что будет, и к тому же вы ни разу не были на небе, почему же вы знаете, что будет с луной и солнцем? Всё это фантазии.
Но вот черное пятно надвигается на солнце. Всеобщее смятение. Коровы, овцы и лошади, задрав хвосты и ревя, в страхе носились по полю. Собаки выли. Клопы, вообразив, что настала ночь, вылезли из щелей и начали кусать тех, кто спал. Дьякон, который в это время вез к себе из огорода огурцы, ужаснувшись, выскочил из телеги и спрятался под мост, а его лошадь въехала с телегой в чужой двор, где огурцы были съедены свиньями. Акцизный, ночевавший не дома, а у одной дачницы, выскочил в одном нижнем белье и, вбежав в толпу, закричал диким голосом:
— Спасайся, кто может!
Многие дачницы, даже молодые и красивые, разбуженные шумом, выскочили на улицу, не надев башмаков. Произошло еще много такого, чего я не решусь рассказать.
— Ах, как страшно! — визжат разноцветные девицы. — Ах! Это ужасно!
— Mesdames, наблюдайте! — кричу я им. — Время дорого!
А сам я тороплюсь, измеряю диаметр… Вспоминаю о короне я ищу глазами раненого офицера. Он стоит и ничего не делает.
— Что же вы? — кричу я. — А корона?
Он пожимает плечами и беспомощно указывает мне глазами на свои руки. У бедняги на обе руки нависли разноцветные девицы, жмутся к нему от страха и мешают работать. Беру карандаш и записываю время с секундами. Это важно. Записываю географическое положение наблюдательного пункта. Это тоже важно. Хочу определить диаметр, но в это время Машенька берет меня за руку и говорит:
— Не забудьте же, сегодня в одиннадцать часов!
Я отнимаю свою руку и, дорожа каждой секундой, хочу продолжать наблюдения, но Варенька судорожно берет меня под руку и прижимается к моему боку. Карандаш, стекла, чертежи — всё это валится на траву. Чёрт знает что! Пора же, наконец, понять этой девушке, что я вспыльчив, что я, вспылив, становлюсь бешеным и тогда не могу за себя ручаться!
Хочу я продолжать, но затмение уже кончилось!
— Взгляните на меня! — шепчет она нежно.
О, это уже верх издевательства! Согласитесь, что такая игра человеческим терпением может кончиться только худом. Не обвиняйте же меня, если случится что-нибудь ужасное! Я никому не позволю шутить, издеваться надо мною и, чёрт подери, когда я взбешен, никому не советую близко подходить ко мне, чёрт возьми совсем! Я готов на всё!
Одна из девиц, вероятно, заметив по моему лицу, что я взбешен, говорит, очевидно, с той целью, чтобы успокоить меня:
— А я, Николай Андреевич, исполнила ваше поручение. Я наблюдала млекопитающих. Я видела, как перед затмением серая собака погналась за кошкой и потом долго виляла хвостом.
Так из затмения ничего не вышло. Иду домой. Благодаря дождю не выхожу на балкончик работать. Раненый офицер рискнул выйти на свой балкон и даже написал: «Я родился в…», и теперь я вижу в окно, как одна из разноцветных девиц тащит его к себе на дачу. Работать я не могу, потому что всё еще взбешен и чувствую сердцебиение. В беседку я не иду. Это невежливо, но, согласитесь, не могу же я идти по дождю! В 12 часов получаю письмо от Машеньки; в письме упреки, просьба прийти в беседку и обращение на «ты»… В час получаю другое письмо, в два — третье… Надо идти. Но прежде чем идти, я должен подумать, о чем буду говорить с ней. Поступлю, как порядочный человек. Во-первых, я скажу ей, что она напрасно воображает, что я ее люблю. Впрочем, таких вещей не говорят женщинам. Сказать женщине: «я вас не люблю» — так же неделикатно, как сказать писателю: «вы плохо пишете». Лучше всего я выскажу Вареньке свой взгляд на брак. Надеваю теплое пальто, беру зонтик и иду к беседке. Зная свой вспыльчивый характер, боюсь, как бы не сказать чего-нибудь лишнего. Постараюсь сдерживать себя.
В беседке меня ждут. Наденька бледна и заплакана. Увидев меня, она радостно вскрикивает, бросается ко мне на шею и говорит:
— Наконец-то! Ты играешь моим терпением. Послушай, я не спала всю ночь… Я всё думала. Мне кажется, что когда я узнаю тебя поближе, то… полюблю тебя…
Я сажусь и начинаю излагать свой взгляд на брак. Сначала, чтобы не заходить далеко, быть по возможности кратким, я делаю маленький исторический обзор. Говорю о браке индусов и египтян, затем перехожу к позднейшим временам; несколько мыслей из Шопенгауэра. Машенька слушает со вниманием, но вдруг, по странной непоследовательности идей, находит нужным прервать меня.
— Nicolas, поцелуй меня! — говорит она.
Я смущен и не знаю, что сказать ей. Она повторяет свое требование. Делать нечего, я поднимаюсь и прикладываюсь к ее длинному лицу, причем ощущаю то же самое, что чувствовал в детстве, когда меня заставили однажды поцеловать на панихиде мою умершую бабушку. Не довольствуясь моим поцелуем, Варенька вскакивает и порывисто обнимает меня. В это время в дверях беседки показывается Машенькина maman… Она делает испуганное лицо, говорит кому-то «тссс!» и исчезает, как Мефистофель в трюме.
Смущенный и взбешенный, я возвращаюсь к себе на дачу. Дома я застаю Варенькину maman, которая со слезами на глазах обнимает мою maman, а моя maman плачет и говорит:
— Я сама этого желала!
Затем — как вам это нравится? — Наденькина maman подходит ко мне, обнимает меня и говорит:
— Бог вас благословит! Ты же смотри, люби ее… Помни, что для тебя она приносит жертву…
И теперь меня женят. В то время как я пишу эти строки, над моей душой стоят шафера и торопят меня. Эти люди положительно не знают моего характера! Ведь я вспыльчив и не могу за себя ручаться! Чёрт возьми, вы увидите, что будет дальше! Везти под венец вспыльчивого, взбешенного человека — это, по-моему, так же неумно, как просовывать руку в клетку к разъяренному тигру. Увидим, увидим, что будет!
.............................
Итак, я женат. Все меня поздравляют, и Варенька всё жмется ко мне и говорит:
— Пойми же, что ты теперь мой, мой! Скажи же, что ты меня любишь! Скажи!
И при этом у нее пухнет нос.
Узнал от шаферов, что раненый офицер ловким манером избежал Гименея. Он представил разноцветной девице медицинское свидетельство, что благодаря ране в висок он умственно ненормален, а потому по закону не имеет права жениться. Идея! Я тоже мог бы представить свидетельство. Мой дядя пил запоем, другой дядя был очень рассеян (однажды вместо шапки надел себе на голову дамскую муфту), тетка много играла на рояли и при встрече с мужчинами показывала им язык. К тому же еще мой в высшей степени вспыльчивый характер — очень подозрительный симптом. Но почему хорошие идеи приходят так поздно? Почему?

From the Diary of a Violent-tempered Man (e-book)