"The Black Monk" and other stories by Anton Chekhov

TABLE OF CONTENTS

1. CHORISTERS (Певчие) (1884) The sacristan of a village church has been intensely rehearsing a complex choral with the school’s choir in preparation for the forthcoming visit of a Petersburg dignitary, in spite of the vocal inadequacies of the singers and the hostility of the church deacon. But when the big day arrives, there is a crisis that reconciles the two churchmen. (1,900 words)

2. THE MARSHAL’S WIDOW (У предводительши) (1885) Every year on the estate of Madame Zavzyatov there’s a memorial service for the late district marshal, attended by all the local notabilities. After the service there’s a splendid feast in honour of the late departed – who had been famous for knocking off a whole bottle of champagne at one go – with every delicacy imaginable, with the exception of anything containing alcohol. As the feast progresses, the guests return ever more frequently to the cloakroom where many of them have things stored away in case of need. (1,600 words)

3. CHILDREN (Детвора) (1886) While waiting for their parents to come home from a night out, a group of six children play intensely at cards, with kopecks, prestige, the thrill of competition, the joy of gaming and the simple reluctance to go to bed driving each of them on in their different ways. (1,950 words)

4. THE WITCH (Ведьма) (1886) A poor and very dirty country sexton lies in his bed at night listening to the howling of a blizzard outside and, ignorant creature that he is, accuses his wife of being a witch and of somehow having started the storm so as to entrap stray visitors. Soon the bells of the post-carriage are heard and the postman and his handsome young assistant come in, having lost their way. We follow the increased tension between the postman, the wife and the surly sexton, more convinced than ever that she is indeed a witch. (4,650 words)

5. A HAPPY MAN (Счастливчик) (1886) Ivan Alexyevitch comes into a railway carriage in a somewhat excited state after having stopped off for a glass at the latest stop, finds an old friend there, and promptly launches into a lengthy explanation of his joy at just having gotten married and how nothing could spoil his state of bliss that day. When the conductor comes along, however, he finds that he had gone into the wrong train at the last stop and that while his bride has gone off to Saint Petersburg, he is now on his way to Moscow. (1,850 words)

6. A MISFORTUNE (Несчастье) (1886) Sofya, a twenty-five year-old married woman, is walking in the woods with Ilyin, a family friend, and is asking him to stop pestering her with love letters and to either be satisfied with just being a friend or to just go away. But Ilyin is not to be put off with words, he is really in love with her, he has an intellectual’s command of language and Sofya is tormented by her increasing realisation of his attractiveness. (5,100 words)

7. AN INCIDENT (Событие) (1886) Vanya and Nina, little children of six and four respectively, wake up to discover that the house cat has given birth to kittens and their joy is unbounded. Their day is centred around the three little beings, even if their joy and wonder is not shared by their parents who end up by forbidding them to go into the kitchen to play with the kittens. And when their uncle arrives that evening, his huge dog puts a definitive end to their childish delight. (1,950 words)

8. THE BEGGAR (Нищий) (1887) Skvortsov is stopped by a poorly-dressed beggar who explains that he’s a teacher who’s been unfairly dismissed and needs help to travel to a position in the province – but Skvortsov recognizes the fellow, who’d told him an entirely different story only a few days before. After giving him a lecture he offers him work chopping wood. The man accepts, comes back regularly, and finally gives up his drinking habits and gets a regular job. When Skvortsov meets him two years later in a theatre he explains what the key event really had been that first day at work that had changed his life. (2,050 words)

9. DRUNK (Пьяные) (1887) We follow Frolov, an extremely wealthy, boorish and unhappy man as he flings money around in a very fancy restaurant, drinking far too much, eating practically nothing and grossly insulting the servants and the various musicians in the restaurant that he has reserved for himself and a close friend. To whom he ends up confessing the root cause of his repulsive rage – he no longer loves the woman he had married only two years previously. (2,250 words)

10. THE COSSACK (Казак) (1887) The recently-married farmer Tortchakov is driving home across the countryside with his wife after the Easter service when he encounters a Cossack sitting on the ground beside his horse, too ill and famished to carry on, who begs him for a piece of the Easter cake that he has had blessed during the service. Tortchakov’s wife indignantly refuses to cut into the blessed cake so they carry on, but the next day, filled with remorse, Tortchakov sends the servants out with food and a piece of the cake for the Cossack, who’s nowhere to be found. (1,950 words)

11. THE RUNAWAY (Беглец) (1887) Pashka, a seven-year-old boy and his mother had walked to the hospital in the rain across the countryside at night, waited for two hours for the doors to open and then for a long time in the waiting-room. When Pashka was finally examined the doctor berates the mother for not having brought him sooner as his arm was so badly infected that he had to be operated on and Pashka had to stay there overnight. Wandering around the different wards he sees terrible things and runs out of the hospital that evening in terror. (2,900 words)

12. THE OLD HOUSE (Старый дом) (1887) A house-owner doing a final tour of a large house about to be torn down recounts the many different kinds of people who have lived in the various room over the past many years. (2,400 words)

13. LIGHTS (Огни) (1888) The engineer Ananyev is working late at night with his assistant and the narrator, a casual visitor to their worksite in a railway camp. As they plan the next day’s work there’s very Russian debate about the value of what they’re doing and indeed of the value of any worldly endeavour in view of the inevitability of death and destruction at some point, and in the course of the discussion the engineer recounts his heartless seduction of a despairing woman he had met by chance many years beforehand. (15,600 words)

14. THE BLACK MONK (Чёрный монах) (1894) Andrey Vallilitch has been worn out physically and nervously by his tireless university work and has been advised to spend the summer in the countryside to recuperate, which he does by visiting his former guardian Pesotsky, a famous horticulturist, and his daughter Tanya in their magnificent estate-nursery. The site is splendid and the welcome whole-hearted but Andrey still spends too much time working and very little sleeping, and has strange encounters with a supernatural figure, a black monk who descends from the skies to discuss values and ideals with him. (11,800 words)

15. THE MURDER (Убийство) (1895) Matvey, a former factory worker, is a devoutly religious man who loves singing and talking to one and all about his cherished religion. His cousin Yakov, who has inherited the family’s money and owns the tavern where Matvey sleeps, is also intensely religious but in a very different, extremely individualistic way. The difference of beliefs between the two is heightened by the constant reproaches of Matvey to his cousin and tragedy for all of them strikes when words turn to blows. (12,400 words)

All of these stories were translated into English by Constance Garnett (1861-1946).

---

An e-book, with the original Russian texts in an annex, is available for downloading below.

The original Russian texts can also be seen here.

---

---

1. CHORISTERS

THE Justice of the Peace, who had received a letter from Petersburg, had set the news going that the owner of Yefremovo, Count Vladimir Ivanovitch, would soon be arriving. When he would arrive—there was no saying.
“Like a thief in the night,” said Father Kuzma, a grey-headed little priest in a lilac cassock. “And when he does come the place will be crowded with the nobility and other high gentry. All the neighbours will flock here. Mind now, do your best, Alexey Alexeitch. . . . I beg you most earnestly.”
“You need not trouble about me,” said Alexey Alexeitch, frowning. “I know my business. If only my enemy intones the litany in the right key. He may . . . out of sheer spite. . . .”
“There, there. . . . I’ll persuade the deacon. . . I’ll persuade him.”
Alexey Alexeitch was the sacristan of the Yefremovo church. He also taught the schoolboys church and secular singing, for which he received sixty roubles a year from the revenues of the Count’s estate. The schoolboys were bound to sing in church in return for their teaching. Alexey Alexeitch was a tall, thick-set man of dignified deportment, with a fat, clean-shaven face that reminded one of a cow’s udder. His imposing figure and double chin made him look like a man occupying an important position in the secular hierarchy rather than a sacristan. It was strange to see him, so dignified and imposing, flop to the ground before the bishop and, on one occasion, after too loud a squabble with the deacon Yevlampy Avdiessov, remain on his knees for two hours by order of the head priest of the district. Grandeur was more in keeping with his figure than humiliation.
On account of the rumours of the Count’s approaching visit he had a choir practice every day, morning and evening. The choir practice was held at the school. It did not interfere much with the school work. During the practice the schoolmaster, Sergey Makaritch, set the children writing copies while he joined the tenors as an amateur.
This is how the choir practice was conducted. Alexey Alexeitch would come into the school-room, slamming the door and blowing his nose. The trebles and altos extricated themselves noisily from the school-tables. The tenors and basses, who had been waiting for some time in the yard, came in, tramping like horses. They all took their places. Alexey Alexeitch drew himself up, made a sign to enforce silence, and struck a note with the tuning fork.
“To-to-li-to-tom . . . Do-mi-sol-do!”
“Adagio, adagio. . . . Once more.”
After the “Amen” there followed “Lord have mercy upon us” from the Great Litany. All this had been learned long ago, sung a thousand times and thoroughly digested, and it was gone through simply as a formality. It was sung indolently, unconsciously. Alexey Alexeitch waved his arms calmly and chimed in now in a tenor, now in a bass voice. It was all slow, there was nothing interesting. . . . But before the “Cherubim” hymn the whole choir suddenly began blowing their noses, coughing and zealously turning the pages of their music. The sacristan turned his back on the choir and with a mysterious expression on his face began tuning his violin. The preparations lasted a couple of minutes.
“Take your places. Look at your music carefully. . . . Basses, don’t overdo it . . . rather softly.”
Bortnyansky’s “Cherubim” hymn, No. 7, was selected. At a given signal silence prevailed. All eyes were fastened on the music, the trebles opened their mouths. Alexey Alexeitch softly lowered his arm.
“Piano . . . piano. . . . You see ‘piano’ is written there. . . . More lightly, more lightly.”
When they had to sing “piano” an expression of benevolence and amiability overspread Alexey Alexeitch’s face, as though he was dreaming of a dainty morsel.
“Forte . . . forte! Hold it!”
And when they had to sing “forte” the sacristan’s fat face expressed alarm and even horror.
The “Cherubim” hymn was sung well, so well that the school-children abandoned their copies and fell to watching the movements of Alexey Alexeitch. People stood under the windows. The school-watchman, Vassily, came in wearing an apron and carrying a dinner-knife in his hand and stood listening. Father Kuzma, with an anxious face appeared suddenly as though he had sprung from out of the earth. . . . After ‘Let us lay aside all earthly cares’ Alexey Alexeitch wiped the sweat off his brow and went up to Father Kuzma in excitement.
“It puzzles me, Father Kuzma,” he said, shrugging his shoulders, “why is it that the Russian people have no understanding? It puzzles me, may the Lord chastise me! Such an uncultured people that you really cannot tell whether they have a windpipe in their throats or some other sort of internal arrangement. Were you choking, or what?” he asked, addressing the bass Gennady Semitchov, the innkeeper’s brother.
“Why?”
“What is your voice like? It rattles like a saucepan. I bet you were boozing yesterday! That’s what it is! Your breath smells like a tavern. . . . E-ech! You are a clodhopper, brother! You are a lout! How can you be a chorister if you keep company with peasants in the tavern? Ech, you are an ass, brother!”
“It’s a sin, it’s a sin, brother,” muttered Father Kuzma. “God sees everything . . . through and through . . . .”
“That’s why you have no idea of singing—because you care more for vodka than for godliness, you fool.”
“Don’t work yourself up,” said Father Kuzma. “Don’t be cross. . . . I will persuade him.”
Father Kuzma went up to Gennady Semitchov and began “persuading” him: “What do you do it for? Try and put your mind to it. A man who sings ought to restrain himself, because his throat is . . . er . . tender.”
Gennady scratched his neck and looked sideways towards the window as though the words did not apply to him.
After the “Cherubim” hymn they sang the Creed, then “It is meet and right”; they sang smoothly and with feeling, and so right on to “Our Father.”
“To my mind, Father Kuzma,” said the sacristan, “the old ‘Our Father’ is better than the modern. That’s what we ought to sing before the Count.”
“No, no. . . . Sing the modern one. For the Count hears nothing but modern music when he goes to Mass in Petersburg or Moscow. . . . In the churches there, I imagine . . . there’s very different sort of music there, brother!”
After “Our Father” there was again a great blowing of noses, coughing and turning over of pages. The most difficult part of the performance came next: the “concert.” Alexey Alexeitch was practising two pieces, “Who is the God of glory” and “Universal Praise.” Whichever the choir learned best would be sung before the Count. During the “concert” the sacristan rose to a pitch of enthusiasm. The expression of benevolence was continually alternating with one of alarm.
“Forte!” he muttered. “Andante! let yourselves go! Sing, you image! Tenors, you don’t bring it off! To-to-ti-to-tom. . . . Sol . . . si . . . sol, I tell you, you blockhead! Glory! Basses, glo . . . o . . . ry.”
His bow travelled over the heads and shoulders of the erring trebles and altos. His left hand was continually pulling the ears of the young singers. On one occasion, carried away by his feelings he flipped the bass Gennady under the chin with his bent thumb. But the choristers were not moved to tears or to anger at his blows: they realised the full gravity of their task.
After the “concert” came a minute of silence. Alexey Alexeitch, red, perspiring and exhausted, sat down on the window-sill, and turned upon the company lustreless, wearied, but triumphant eyes. In the listening crowd he observed to his immense annoyance the deacon Avdiessov. The deacon, a tall thick-set man with a red pock-marked face, and straw in his hair, stood leaning against the stove and grinning contemptuously.
“That’s right, sing away! Perform your music!” he muttered in a deep bass. “Much the Count will care for your singing! He doesn’t care whether you sing with music or without. . . . For he is an atheist.”
Father Kuzma looked round in a scared way and twiddled his fingers.
“Come, come,” he muttered. “Hush, deacon, I beg.”
After the “concert” they sang “May our lips be filled with praise,” and the choir practice was over. The choir broke up to reassemble in the evening for another practice. And so it went on every day.
One month passed and then a second. . . . The steward, too, had by then received a notice that the Count would soon be coming. At last the dusty sun-blinds were taken off the windows of the big house, and Yefremovo heard the strains of the broken-down, out-of-tune piano. Father Kuzma was pining, though he could not himself have said why, or whether it was from delight or alarm. . . . The deacon went about grinning.
The following Saturday evening Father Kuzma went to the sacristan’s lodgings. His face was pale, his shoulders drooped, the lilac of his cassock looked faded.
“I have just been at his Excellency’s,” he said to the sacristan, stammering. “He is a cultivated gentleman with refined ideas. But . . . er . . . it’s mortifying, brother. . . . ‘At what o’clock, your Excellency, do you desire us to ring for Mass to-morrow?’ And he said: ‘As you think best. Only, couldn’t it be as short and quick as possible without a choir.’ Without a choir! Er . . . do you understand, without, without a choir. . . .”
Alexey Alexeitch turned crimson. He would rather have spent two hours on his knees again than have heard those words! He did not sleep all night. He was not so much mortified at the waste of his labours as at the fact that the deacon would give him no peace now with his jeers. The deacon was delighted at his discomfiture. Next day all through the service he was casting disdainful glances towards the choir where Alexey Alexeitch was booming responses in solitude. When he passed by the choir with the censer he muttered:
“Perform your music! Do your utmost! The Count will give a ten-rouble note to the choir!”
After the service the sacristan went home, crushed and ill with mortification. At the gate he was overtaken by the red-faced deacon.
“Stop a minute, Alyosha!” said the deacon. “Stop a minute, silly, don’t be cross! You are not the only one, I am in for it too! Immediately after the Mass Father Kuzma went up to the Count and asked: ‘And what did you think of the deacon’s voice, your Excellency. He has a deep bass, hasn’t he?’ And the Count—do you know what he answered by way of compliment? ‘Anyone can bawl,’ he said. ‘A man’s voice is not as important as his brains.’ A learned gentleman from Petersburg! An atheist is an atheist, and that’s all about it! Come, brother in misfortune, let us go and have a drop to drown our troubles!”
And the enemies went out of the gate arm-in-arm.

---

2. THE MARSHAL’S WIDOW

ON the first of February every year, St. Trifon’s day, there is an extraordinary commotion on the estate of Madame Zavzyatov, the widow of Trifon Lvovitch, the late marshal of the district. On that day, the nameday of the deceased marshal, the widow Lyubov Petrovna has a requiem service celebrated in his memory, and after the requiem a thanksgiving to the Lord. The whole district assembles for the service. There you will see Hrumov the present marshal, Marfutkin, the president of the Zemstvo, Potrashkov, the permanent member of the Rural Board, the two justices of the peace of the district, the police captain, Krinolinov, two police-superintendents, the district doctor, Dvornyagin, smelling of iodoform, all the landowners, great and small, and so on. There are about fifty people assembled in all.
Precisely at twelve o’clock, the visitors, with long faces, make their way from all the rooms to the big hall. There are carpets on the floor and their steps are noiseless, but the solemnity of the occasion makes them instinctively walk on tip-toe, holding out their hands to balance themselves. In the hall everything is already prepared. Father Yevmeny, a little old man in a high faded cap, puts on his black vestments. Konkordiev, the deacon, already in his vestments, and as red as a crab, is noiselessly turning over the leaves of his missal and putting slips of paper in it. At the door leading to the vestibule, Luka, the sacristan, puffing out his cheeks and making round eyes, blows up the censer. The hall is gradually filled with bluish transparent smoke and the smell of incense.
Gelikonsky, the elementary schoolmaster, a young man with big pimples on his frightened face, wearing a new greatcoat like a sack, carries round wax candles on a silver-plated tray. The hostess, Lyubov Petrovna, stands in the front by a little table with a dish of funeral rice on it, and holds her handkerchief in readiness to her face. There is a profound stillness, broken from time to time by sighs. Everybody has a long, solemn face. . . .
The requiem service begins. The blue smoke curls up from the censer and plays in the slanting sunbeams, the lighted candles faintly splutter. The singing, at first harsh and deafening, soon becomes quiet and musical as the choir gradually adapt themselves to the acoustic conditions of the rooms. . . . The tunes are all mournful and sad. . . . The guests are gradually brought to a melancholy mood and grow pensive. Thoughts of the brevity of human life, of mutability, of worldly vanity stray through their brains. . . . They recall the deceased Zavzyatov, a thick-set, red-cheeked man who used to drink off a bottle of champagne at one gulp and smash looking-glasses with his forehead. And when they sing “With Thy Saints, O Lord,” and the sobs of their hostess are audible, the guests shift uneasily from one foot to the other. The more emotional begin to feel a tickling in their throat and about their eyelids. Marfutkin, the president of the Zemstvo, to stifle the unpleasant feeling, bends down to the police captain’s ear and whispers:
“I was at Ivan Fyodoritch’s yesterday. . . . Pyotr Petrovitch and I took all the tricks, playing no trumps. . . . Yes, indeed. . . . Olga Andreyevna was so exasperated that her false tooth fell out of her mouth.”
But at last the “Eternal Memory” is sung. Gelikonsky respectfully takes away the candles, and the memorial service is over. Thereupon there follows a momentary commotion; there is a changing of vestments and a thanksgiving service. After the thanksgiving, while Father Yevmeny is disrobing, the visitors rub their hands and cough, while their hostess tells some anecdote of the good-heartedness of the deceased Trifon Lvovitch.
“Pray come to lunch, friends,” she says, concluding her story with a sigh.
The visitors, trying not to push or tread on each other’s feet, hasten into the dining-room. . . . There the luncheon is awaiting them. The repast is so magnificent that the deacon Konkordiev thinks it his duty every year to fling up his hands as he looks at it and, shaking his head in amazement, say:
“Supernatural! It’s not so much like human fare, Father Yevmeny, as offerings to the gods.”
The lunch is certainly exceptional. Everything that the flora and fauna of the country can furnish is on the table, but the only thing supernatural about it, perhaps, is that on the table there is everything except . . . alcoholic beverages. Lyubov Petrovna has taken a vow never to have in her house cards or spirituous liquors —the two sources of her husband’s ruin. And the only bottles contain oil and vinegar, as though in mockery and chastisement of the guests who are to a man desperately fond of the bottle, and given to tippling.
“Please help yourselves, gentlemen!” the marshal’s widow presses them. “Only you must excuse me, I have no vodka. . . . I have none in the house.”
The guests approach the table and hesitatingly attack the pie. But the progress with eating is slow. In the plying of forks, in the cutting up and munching, there is a certain sloth and apathy. . . . Evidently something is wanting.
“I feel as though I had lost something,” one of the justices of the peace whispers to the other. “I feel as I did when my wife ran away with the engineer. . . . I can’t eat.”
Marfutkin, before beginning to eat, fumbles for a long time in his pocket and looks for his handkerchief.
“Oh, my handkerchief must be in my greatcoat,” he recalls in a loud voice, “and here I am looking for it,” and he goes into the vestibule where the fur coats are hanging up.
He returns from the vestibule with glistening eyes, and at once attacks the pie with relish.
“I say, it’s horrid munching away with a dry mouth, isn’t it?” he whispers to Father Yevmeny. “Go into the vestibule, Father. There’s a bottle there in my fur coat. . . . Only mind you are careful; don’t make a clatter with the bottle.”
Father Yevmeny recollects that he has some direction to give to Luka, and trips off to the vestibule.
“Father, a couple of words in confidence,” says Dvornyagin, overtaking him.
“You should see the fur coat I’ve bought myself, gentlemen,” Hrumov boasts. “It’s worth a thousand, and I gave . . . you won’t believe it . . . two hundred and fifty! Not a farthing more.”
At any other time the guests would have greeted this information with indifference, but now they display surprise and incredulity. In the end they all troop out into the vestibule to look at the fur coat, and go on looking at it till the doctor’s man Mikeshka carries five empty bottles out on the sly. When the steamed sturgeon is served, Marfutkin remembers that he has left his cigar case in his sledge and goes to the stable. That he may not be lonely on this expedition, he takes with him the deacon, who appropriately feels it necessary to have a look at his horse. . . .
On the evening of the same day, Lyubov Petrovna is sitting in her study, writing a letter to an old friend in Petersburg:
“To-day, as in past years,” she writes among other things, “I had a memorial service for my dear husband. All my neighbours came to the service. They are a simple, rough set, but what hearts! I gave them a splendid lunch, but of course, as in previous years, without a drop of alcoholic liquor. Ever since he died from excessive drinking I have vowed to establish temperance in this district and thereby to expiate his sins. I have begun the campaign for temperance at my own house. Father Yevmeny is delighted with my efforts, and helps me both in word and deed. Oh, ma chère, if you knew how fond my bears are of me! The president of the Zemstvo, Marfutkin, kissed my hand after lunch, held it a long while to his lips, and, wagging his head in an absurd way, burst into tears: so much feeling but no words! Father Yevmeny, that delightful little old man, sat down by me, and looking tearfully at me kept babbling something like a child. I did not understand what he said, but I know how to understand true feeling. The police captain, the handsome man of whom I wrote to you, went down on his knees to me, tried to read me some verses of his own composition (he is a poet), but . . . his feelings were too much for him, he lurched and fell over . . . that huge giant went into hysterics, you can imagine my delight! The day did not pass without a hitch, however. Poor Alalykin, the president of the judges’ assembly, a stout and apoplectic man, was overcome by illness and lay on the sofa in a state of unconsciousness for two hours. We had to pour water on him. . . . I am thankful to Doctor Dvornyagin: he had brought a bottle of brandy from his dispensary and he moistened the patient’s temples, which quickly revived him, and he was able to be moved. . . .”

---

3. CHILDREN

PAPA and mamma and Aunt Nadya are not at home. They have gone to a christening party at the house of that old officer who rides on a little grey horse. While waiting for them to come home, Grisha, Anya, Alyosha, Sonya, and the cook’s son, Andrey, are sitting at the table in the dining-room, playing at loto. To tell the truth, it is bedtime, but how can one go to sleep without hearing from mamma what the baby was like at the christening, and what they had for supper? The table, lighted by a hanging lamp, is dotted with numbers, nutshells, scraps of paper, and little bits of glass. Two cards lie in front of each player, and a heap of bits of glass for covering the numbers. In the middle of the table is a white saucer with five kopecks in it. Beside the saucer, a half-eaten apple, a pair of scissors, and a plate on which they have been told to put their nutshells. The children are playing for money. The stake is a kopeck. The rule is: if anyone cheats, he is turned out at once. There is no one in the dining-room but the players, and nurse, Agafya Ivanovna, is in the kitchen, showing the cook how to cut a pattern, while their elder brother, Vasya, a schoolboy in the fifth class, is lying on the sofa in the drawing-room, feeling bored.

They are playing with zest. The greatest excitement is expressed on the face of Grisha. He is a small boy of nine, with a head cropped so that the bare skin shows through, chubby cheeks, and thick lips like a negro’s. He is already in the preparatory class, and so is regarded as grown up, and the cleverest. He is playing entirely for the sake of the money. If there had been no kopecks in the saucer, he would have been asleep long ago. His brown eyes stray uneasily and jealously over the other players’ cards. The fear that he may not win, envy, and the financial combinations of which his cropped head is full, will not let him sit still and concentrate his mind. He fidgets as though he were sitting on thorns. When he wins, he snatches up the money greedily, and instantly puts it in his pocket. His sister, Anya, a girl of eight, with a sharp chin and clever shining eyes, is also afraid that someone else may win. She flushes and turns pale, and watches the players keenly. The kopecks do not interest her. Success in the game is for her a question of vanity. The other sister, Sonya, a child of six with a curly head, and a complexion such as is seen only in very healthy children, expensive dolls, and the faces on bonbon boxes, is playing loto for the process of the game itself. There is bliss all over her face. Whoever wins, she laughs and claps her hands. Alyosha, a chubby, spherical little figure, gasps, breathes hard through his nose, and stares open-eyed at the cards. He is moved neither by covetousness nor vanity. So long as he is not driven out of the room, or sent to bed, he is thankful. He looks phlegmatic, but at heart he is rather a little beast. He is not there so much for the sake of the loto, as for the sake of the misunderstandings which are inevitable in the game. He is greatly delighted if one hits another, or calls him names. He ought to have run off somewhere long ago, but he won’t leave the table for a minute, for fear they should steal his counters or his kopecks. As he can only count the units and numbers which end in nought, Anya covers his numbers for him. The fifth player, the cook’s son, Andrey, a dark-skinned and sickly looking boy in a cotton shirt, with a copper cross on his breast, stands motionless, looking dreamily at the numbers. He takes no interest in winning, or in the success of the others, because he is entirely engrossed by the arithmetic of the game, and its far from complex theory; "How many numbers there are in the world," he is thinking, "and how is it they don’t get mixed up?"

They all shout out the numbers in turn, except Sonya and Alyosha. To vary the monotony, they have invented in the course of time a number of synonyms and comic nicknames. Seven, for instance, is called the "ovenrake," eleven the "sticks," seventy-seven "Semyon Semyonitch," ninety "grandfather," and so on. The game is going merrily.

"Thirty-two," cries Grisha, drawing the little yellow cylinders out of his father’s cap. "Seventeen! Ovenrake! Twenty-eight! Lay them straight. . . ."

Anya sees that Andrey has let twenty-eight slip. At any other time she would have pointed it out to him, but now when her vanity lies in the saucer with the kopecks, she is triumphant.

"Twenty-three!" Grisha goes on, "Semyon Semyonitch! Nine!"

"A beetle, a beetle," cries Sonya, pointing to a beetle running across the table. "Aie!"

"Don’t kill it," says Alyosha, in his deep bass, "perhaps it’s got children . . . ."

Sonya follows the black beetle with her eyes and wonders about its children: what tiny little beetles they must be!

"Forty-three! One!" Grisha goes on, unhappy at the thought that Anya has already made two fours. "Six!"

"Game! I have got the game!" cries Sonya, rolling her eyes coquettishly and giggling.

The players’ countenances lengthen.

"Must make sure!" says Grisha, looking with hatred at Sonya.

Exercising his rights as a big boy, and the cleverest, Grisha takes upon himself to decide. What he wants, that they do. Sonya’s reckoning is slowly and carefully verified, and to the great regret of her fellow players, it appears that she has not cheated. Another game is begun.

"I did see something yesterday!" says Anya, as though to herself. "Filipp Filippitch turned his eyelids inside out somehow and his eyes looked red and dreadful, like an evil spirit’s."

"I saw it too," says Grisha. "Eight! And a boy at our school can move his ears. Twenty-seven!"

Andrey looks up at Grisha, meditates, and says:

"I can move my ears too. . . ."

"Well then, move them."

Andrey moves his eyes, his lips, and his fingers, and fancies that his ears are moving too. Everyone laughs.

"He is a horrid man, that Filipp Filippitch," sighs Sonya. "He came into our nursery yesterday, and I had nothing on but my chemise . . . And I felt so improper!"

"Game!" Grisha cries suddenly, snatching the money from the saucer. "I’ve got the game! You can look and see if you like."

The cook’s son looks up and turns pale.

"Then I can’t go on playing any more," he whispers.

"Why not?"

"Because . . . because I have got no more money."

"You can’t play without money," says Grisha.

Andrey ransacks his pockets once more to make sure. Finding nothing in them but crumbs and a bitten pencil, he drops the corners of his mouth and begins blinking miserably. He is on the point of crying. . . .

"I’ll put it down for you!" says Sonya, unable to endure his look of agony. "Only mind you must pay me back afterwards."

The money is brought and the game goes on.

"I believe they are ringing somewhere," says Anya, opening her eyes wide.

They all leave off playing and gaze open-mouthed at the dark window. The reflection of the lamp glimmers in the darkness.

"It was your fancy."

"At night they only ring in the cemetery," says Andrey.

"And what do they ring there for?"

"To prevent robbers from breaking into the church. They are afraid of the bells."

"And what do robbers break into the church for?" asks Sonya.

"Everyone knows what for: to kill the watchmen."

A minute passes in silence. They all look at one another, shudder, and go on playing. This time Andrey wins.

"He has cheated," Alyosha booms out, apropos of nothing.

"What a lie, I haven’t cheated."

Andrey turns pale, his mouth works, and he gives Alyosha a slap on the head! Alyosha glares angrily, jumps up, and with one knee on the table, slaps Andrey on the cheek! Each gives the other a second blow, and both howl. Sonya, feeling such horrors too much for her, begins crying too, and the dining-room resounds with lamentations on various notes. But do not imagine that that is the end of the game. Before five minutes are over, the children are laughing and talking peaceably again. Their faces are tear-stained, but that does not prevent them from smiling; Alyosha is positively blissful, there has been a squabble!

Vasya, the fifth form schoolboy, walks into the dining-room. He looks sleepy and disillusioned.

"This is revolting!" he thinks, seeing Grisha feel in his pockets in which the kopecks are jingling. "How can they give children money? And how can they let them play games of chance? A nice way to bring them up, I must say! It’s revolting!"

But the children’s play is so tempting that he feels an inclination to join them and to try his luck.

"Wait a minute and I’ll sit down to a game," he says.

"Put down a kopeck!"

"In a minute," he says, fumbling in his pockets. "I haven’t a kopeck, but here is a rouble. I’ll stake a rouble."

"No, no, no. . . . You must put down a kopeck."

"You stupids. A rouble is worth more than a kopeck anyway," the schoolboy explains. "Whoever wins can give me change."

"No, please! Go away!"

The fifth form schoolboy shrugs his shoulders, and goes into the kitchen to get change from the servants. It appears there is not a single kopeck in the kitchen.

"In that case, you give me change," he urges Grisha, coming back from the kitchen. "I’ll pay you for the change. Won’t you? Come, give me ten kopecks for a rouble."

Grisha looks suspiciously at Vasya, wondering whether it isn’t some trick, a swindle.

"I won’t," he says, holding his pockets.

Vasya begins to get cross, and abuses them, calling them idiots and blockheads.

"I’ll put down a stake for you, Vasya! " says Sonya. "Sit down." He sits down and lays two cards before him. Anya begins counting the numbers.

"I’ve dropped a kopeck!" Grisha announces suddenly, in an agitated voice. "Wait!"

He takes the lamp, and creeps under the table to look for the kopeck. They clutch at nutshells and all sorts of nastiness, knock their heads together, but do not find the kopeck. They begin looking again, and look till Vasya takes the lamp out of Grisha’s hands and puts it in its place. Grisha goes on looking in the dark. But at last the kopeck is found. The players sit down at the table and mean to go on playing.

"Sonya is asleep!" Alyosha announces.

Sonya, with her curly head lying on her arms, is in a sweet, sound, tranquil sleep, as though she had been asleep for an hour. She has fallen asleep by accident, while the others were looking for the kopeck.

"Come along, lie on mamma’s bed!" says Anya, leading her away from the table. "Come along!"

They all troop out with her, and five minutes later mamma’s bed presents a curious spectacle. Sonya is asleep. Alyosha is snoring beside her. With their heads to the others’ feet, sleep Grisha and Anya. The cook’s son, Andrey too, has managed to snuggle in beside them. Near them lie the kopecks, that have lost their power till the next game. Good-night!

---

4. THE WITCH

IT was approaching nightfall. The sexton, Savely Gykin, was lying in his huge bed in the hut adjoining the church. He was not asleep, though it was his habit to go to sleep at the same time as the hens. His coarse red hair peeped from under one end of the greasy patchwork quilt, made up of coloured rags, while his big unwashed feet stuck out from the other. He was listening. His hut adjoined the wall that encircled the church and the solitary window in it looked out upon the open country. And out there a regular battle was going on. It was hard to say who was being wiped off the face of the earth, and for the sake of whose destruction nature was being churned up into such a ferment; but, judging from the unceasing malignant roar, someone was getting it very hot. A victorious force was in full chase over the fields, storming in the forest and on the church roof, battering spitefully with its fists upon the windows, raging and tearing, while something vanquished was howling and wailing.... A plaintive lament sobbed at the window, on the roof, or in the stove. It sounded not like a call for help, but like a cry of misery, a consciousness that it was too late, that there was no salvation. The snowdrifts were covered with a thin coating of ice; tears quivered on them and on the trees; a dark slush of mud and melting snow flowed along the roads and paths. In short, it was thawing, but through the dark night the heavens failed to see it, and flung flakes of fresh snow upon the melting earth at a terrific rate. And the wind staggered like a drunkard. It would not let the snow settle on the ground, and whirled it round in the darkness at random.
Savely listened to all this din and frowned. The fact was that he knew, or at any rate suspected, what all this racket outside the window was tending to and whose handiwork it was.
“I know!” he muttered, shaking his finger menacingly under the bedclothes; “I know all about it.”
On a stool by the window sat the sexton’s wife, Raissa Nilovna. A tin lamp standing on another stool, as though timid and distrustful of its powers, shed a dim and flickering light on her broad shoulders, on the handsome, tempting-looking contours of her person, and on her thick plait, which reached to the floor. She was making sacks out of coarse hempen stuff. Her hands moved nimbly, while her whole body, her eyes, her eyebrows, her full lips, her white neck were as still as though they were asleep, absorbed in the monotonous, mechanical toil. Only from time to time she raised her head to rest her weary neck, glanced for a moment towards the window, beyond which the snowstorm was raging, and bent again over her sacking. No desire, no joy, no grief, nothing was expressed by her handsome face with its turned-up nose and its dimples. So a beautiful fountain expresses nothing when it is not playing.
But at last she had finished a sack. She flung it aside, and, stretching luxuriously, rested her motionless, lack-lustre eyes on the window. The panes were swimming with drops like tears, and white with short-lived snowflakes which fell on the window, glanced at Raissa, and melted....
“Come to bed!” growled the sexton. Raissa remained mute. But suddenly her eyelashes flickered and there was a gleam of attention in her eye. Savely, all the time watching her expression from under the quilt, put out his head and asked:
“What is it?”
“Nothing.... I fancy someone’s coming,” she answered quietly.
The sexton flung the quilt off with his arms and legs, knelt up in bed, and looked blankly at his wife. The timid light of the lamp illuminated his hirsute, pock-marked countenance and glided over his rough matted hair.
“Do you hear?” asked his wife.
Through the monotonous roar of the storm he caught a scarcely audible thin and jingling monotone like the shrill note of a gnat when it wants to settle on one’s cheek and is angry at being prevented.
“It’s the post,” muttered Savely, squatting on his heels.
Two miles from the church ran the posting road. In windy weather, when the wind was blowing from the road to the church, the inmates of the hut caught the sound of bells.
“Lord! fancy people wanting to drive about in such weather,” sighed Raissa.
“It’s government work. You’ve to go whether you like or not.”
The murmur hung in the air and died away.
“It has driven by,” said Savely, getting into bed.
But before he had time to cover himself up with the bedclothes he heard a distinct sound of the bell. The sexton looked anxiously at his wife, leapt out of bed and walked, waddling, to and fro by the stove. The bell went on ringing for a little, then died away again as though it had ceased.
“I don’t hear it,” said the sexton, stopping and looking at his wife with his eyes screwed up.
But at that moment the wind rapped on the window and with it floated a shrill jingling note. Savely turned pale, cleared his throat, and flopped about the floor with his bare feet again.
“The postman is lost in the storm,” he wheezed out glancing malignantly at his wife. “Do you hear? The postman has lost his way!... I... I know! Do you suppose I... don’t understand?” he muttered. “I know all about it, curse you!”
“What do you know?” Raissa asked quietly, keeping her eyes fixed on the window.
“I know that it’s all your doing, you she-devil! Your doing, damn you! This snowstorm and the post going wrong, you’ve done it all—you!”
“You’re mad, you silly,” his wife answered calmly.
“I’ve been watching you for a long time past and I’ve seen it. From the first day I married you I noticed that you’d bitch’s blood in you!”
“Tfoo!” said Raissa, surprised, shrugging her shoulders and crossing herself. “Cross yourself, you fool!”
“A witch is a witch,” Savely pronounced in a hollow, tearful voice, hurriedly blowing his nose on the hem of his shirt; “though you are my wife, though you are of a clerical family, I’d say what you are even at confession.... Why, God have mercy upon us! Last year on the Eve of the Prophet Daniel and the Three Young Men there was a snowstorm, and what happened then? The mechanic came in to warm himself. Then on St. Alexey’s Day the ice broke on the river and the district policeman turned up, and he was chatting with you all night... the damned brute! And when he came out in the morning and I looked at him, he had rings under his eyes and his cheeks were hollow! Eh? During the August fast there were two storms and each time the huntsman turned up. I saw it all, damn him! Oh, she is redder than a crab now, aha!”
“You didn’t see anything.”
“Didn’t I! And this winter before Christmas on the Day of the Ten Martyrs of Crete, when the storm lasted for a whole day and night—do you remember?—the marshal’s clerk was lost, and turned up here, the hound.... Tfoo! To be tempted by the clerk! It was worth upsetting God’s weather for him! A drivelling scribbler, not a foot from the ground, pimples all over his mug and his neck awry! If he were good-looking, anyway—but he, tfoo! he is as ugly as Satan!”
The sexton took breath, wiped his lips and listened. The bell was not to be heard, but the wind banged on the roof, and again there came a tinkle in the darkness.
“And it’s the same thing now!” Savely went on. “It’s not for nothing the postman is lost! Blast my eyes if the postman isn’t looking for you! Oh, the devil is a good hand at his work; he is a fine one to help! He will turn him round and round and bring him here. I know, I see! You can’t conceal it, you devil’s bauble, you heathen wanton! As soon as the storm began I knew what you were up to.”
“Here’s a fool!” smiled his wife. “Why, do you suppose, you thick-head, that I make the storm?”
“H’m!... Grin away! Whether it’s your doing or not, I only know that when your blood’s on fire there’s sure to be bad weather, and when there’s bad weather there’s bound to be some crazy fellow turning up here. It happens so every time! So it must be you!”
To be more impressive the sexton put his finger to his forehead, closed his left eye, and said in a singsong voice:
“Oh, the madness! oh, the unclean Judas! If you really are a human being and not a witch, you ought to think what if he is not the mechanic, or the clerk, or the huntsman, but the devil in their form! Ah! You’d better think of that!”
“Why, you are stupid, Savely,” said his wife, looking at him compassionately. “When father was alive and living here, all sorts of people used to come to him to be cured of the ague: from the village, and the hamlets, and the Armenian settlement. They came almost every day, and no one called them devils. But if anyone once a year comes in bad weather to warm himself, you wonder at it, you silly, and take all sorts of notions into your head at once.”
His wife’s logic touched Savely. He stood with his bare feet wide apart, bent his head, and pondered. He was not firmly convinced yet of the truth of his suspicions, and his wife’s genuine and unconcerned tone quite disconcerted him. Yet after a moment’s thought he wagged his head and said:
“It’s not as though they were old men or bandy-legged cripples; it’s always young men who want to come for the night.... Why is that? And if they only wanted to warm themselves——But they are up to mischief. No, woman; there’s no creature in this world as cunning as your female sort! Of real brains you’ve not an ounce, less than a starling, but for devilish slyness—oo-oo-oo! The Queen of Heaven protect us! There is the postman’s bell! When the storm was only beginning I knew all that was in your mind. That’s your witchery, you spider!”
“Why do you keep on at me, you heathen?” His wife lost her patience at last. “Why do you keep sticking to it like pitch?”
“I stick to it because if anything—God forbid—happens to-night... do you hear?... if anything happens to-night, I’ll go straight off to-morrow morning to Father Nikodim and tell him all about it. ‘Father Nikodim,’ I shall say, ‘graciously excuse me, but she is a witch.’ ‘Why so?’ ‘H’m! do you want to know why?’ ‘Certainly....’ And I shall tell him. And woe to you, woman! Not only at the dread Seat of Judgment, but in your earthly life you’ll be punished, too! It’s not for nothing there are prayers in the breviary against your kind!”
Suddenly there was a knock at the window, so loud and unusual that Savely turned pale and almost dropped backwards with fright. His wife jumped up, and she, too, turned pale.
“For God’s sake, let us come in and get warm!” they heard in a trembling deep bass. “Who lives here? For mercy’s sake! We’ve lost our way.”
“Who are you?” asked Raissa, afraid to look at the window.
“The post,” answered a second voice.
“You’ve succeeded with your devil’s tricks,” said Savely with a wave of his hand. “No mistake; I am right! Well, you’d better look out!”
The sexton jumped on to the bed in two skips, stretched himself on the feather mattress, and sniffing angrily, turned with his face to the wall. Soon he felt a draught of cold air on his back. The door creaked and the tall figure of a man, plastered over with snow from head to foot, appeared in the doorway. Behind him could be seen a second figure as white.
“Am I to bring in the bags?” asked the second in a hoarse bass voice.
“You can’t leave them there.” Saying this, the first figure began untying his hood, but gave it up, and pulling it off impatiently with his cap, angrily flung it near the stove. Then taking off his greatcoat, he threw that down beside it, and, without saying good-evening, began pacing up and down the hut.
He was a fair-haired, young postman wearing a shabby uniform and black rusty-looking high boots. After warming himself by walking to and fro, he sat down at the table, stretched out his muddy feet towards the sacks and leaned his chin on his fist. His pale face, reddened in places by the cold, still bore vivid traces of the pain and terror he had just been through. Though distorted by anger and bearing traces of recent suffering, physical and moral, it was handsome in spite of the melting snow on the eyebrows, moustaches, and short beard.
“It’s a dog’s life!” muttered the postman, looking round the walls and seeming hardly able to believe that he was in the warmth. “We were nearly lost! If it had not been for your light, I don’t know what would have happened. Goodness only knows when it will all be over! There’s no end to this dog’s life! Where have we come?” he asked, dropping his voice and raising his eyes to the sexton’s wife.
“To the Gulyaevsky Hill on General Kalinovsky’s estate,” she answered, startled and blushing.
“Do you hear, Stepan?” The postman turned to the driver, who was wedged in the doorway with a huge mail-bag on his shoulders. “We’ve got to Gulyaevsky Hill.”
“Yes... we’re a long way out.” Jerking out these words like a hoarse sigh, the driver went out and soon after returned with another bag, then went out once more and this time brought the postman’s sword on a big belt, of the pattern of that long flat blade with which Judith is portrayed by the bedside of Holofernes in cheap woodcuts. Laying the bags along the wall, he went out into the outer room, sat down there and lighted his pipe.
“Perhaps you’d like some tea after your journey?” Raissa inquired.
“How can we sit drinking tea?” said the postman, frowning. “We must make haste and get warm, and then set off, or we shall be late for the mail train. We’ll stay ten minutes and then get on our way. Only be so good as to show us the way.”
“What an infliction it is, this weather!” sighed Raissa.
“H’m, yes.... Who may you be?”
“We? We live here, by the church.... We belong to the clergy.... There lies my husband. Savely, get up and say good-evening! This used to be a separate parish till eighteen months ago. Of course, when the gentry lived here there were more people, and it was worth while to have the services. But now the gentry have gone, and I need not tell you there’s nothing for the clergy to live on. The nearest village is Markovka, and that’s over three miles away. Savely is on the retired list now, and has got the watchman’s job; he has to look after the church....”
And the postman was immediately informed that if Savely were to go to the General’s lady and ask her for a letter to the bishop, he would be given a good berth. “But he doesn’t go to the General’s lady because he is lazy and afraid of people. We belong to the clergy all the same...” added Raissa.
“What do you live on?” asked the postman.
“There’s a kitchen garden and a meadow belonging to the church. Only we don’t get much from that,” sighed Raissa. “The old skinflint, Father Nikodim, from the next village celebrates here on St. Nicolas’ Day in the winter and on St. Nicolas’ Day in the summer, and for that he takes almost all the crops for himself. There’s no one to stick up for us!”
“You are lying,” Savely growled hoarsely. “Father Nikodim is a saintly soul, a luminary of the Church; and if he does take it, it’s the regulation!”
“You’ve a cross one!” said the postman, with a grin. “Have you been married long?”
“It was three years ago the last Sunday before Lent. My father was sexton here in the old days, and when the time came for him to die, he went to the Consistory and asked them to send some unmarried man to marry me that I might keep the place. So I married him.”
“Aha, so you killed two birds with one stone!” said the postman, looking at Savely’s back. “Got wife and job together.”
Savely wriggled his leg impatiently and moved closer to the wall. The postman moved away from the table, stretched, and sat down on the mail-bag. After a moment’s thought he squeezed the bags with his hands, shifted his sword to the other side, and lay down with one foot touching the floor.
“It’s a dog’s life,” he muttered, putting his hands behind his head and closing his eyes. “I wouldn’t wish a wild Tatar such a life.”
Soon everything was still. Nothing was audible except the sniffing of Savely and the slow, even breathing of the sleeping postman, who uttered a deep prolonged “h-h-h” at every breath. From time to time there was a sound like a creaking wheel in his throat, and his twitching foot rustled against the bag.
Savely fidgeted under the quilt and looked round slowly. His wife was sitting on the stool, and with her hands pressed against her cheeks was gazing at the postman’s face. Her face was immovable, like the face of some one frightened and astonished.
“Well, what are you gaping at?” Savely whispered angrily.
“What is it to you? Lie down!” answered his wife without taking her eyes off the flaxen head.
Savely angrily puffed all the air out of his chest and turned abruptly to the wall. Three minutes later he turned over restlessly again, knelt up on the bed, and with his hands on the pillow looked askance at his wife. She was still sitting motionless, staring at the visitor. Her cheeks were pale and her eyes were glowing with a strange fire. The sexton cleared his throat, crawled on his stomach off the bed, and going up to the postman, put a handkerchief over his face.
“What’s that for?” asked his wife.
“To keep the light out of his eyes.”
“Then put out the light!”
Savely looked distrustfully at his wife, put out his lips towards the lamp, but at once thought better of it and clasped his hands.
“Isn’t that devilish cunning?” he exclaimed. “Ah! Is there any creature slyer than womenkind?”
“Ah, you long-skirted devil!” hissed his wife, frowning with vexation. “You wait a bit!”
And settling herself more comfortably, she stared at the postman again.
It did not matter to her that his face was covered. She was not so much interested in his face as in his whole appearance, in the novelty of this man. His chest was broad and powerful, his hands were slender and well formed, and his graceful, muscular legs were much comelier than Savely’s stumps. There could be no comparison, in fact.
“Though I am a long-skirted devil,” Savely said after a brief interval, “they’ve no business to sleep here.... It’s government work; we shall have to answer for keeping them. If you carry the letters, carry them, you can’t go to sleep.... Hey! you!” Savely shouted into the outer room. “You, driver. What’s your name? Shall I show you the way? Get up; postmen mustn’t sleep!”
And Savely, thoroughly roused, ran up to the postman and tugged him by the sleeve.
“Hey, your honour, if you must go, go; and if you don’t, it’s not the thing.... Sleeping won’t do.”
The postman jumped up, sat down, looked with blank eyes round the hut, and lay down again.
“But when are you going?” Savely pattered away. “That’s what the post is for—to get there in good time, do you hear? I’ll take you.”
The postman opened his eyes. Warmed and relaxed by his first sweet sleep, and not yet quite awake, he saw as through a mist the white neck and the immovable, alluring eyes of the sexton’s wife. He closed his eyes and smiled as though he had been dreaming it all.
“Come, how can you go in such weather!” he heard a soft feminine voice; “you ought to have a sound sleep and it would do you good!”
“And what about the post?” said Savely anxiously. “Who’s going to take the post? Are you going to take it, pray, you?”
The postman opened his eyes again, looked at the play of the dimples on Raissa’s face, remembered where he was, and understood Savely. The thought that he had to go out into the cold darkness sent a chill shudder all down him, and he winced.
“I might sleep another five minutes,” he said, yawning. “I shall be late, anyway....”
“We might be just in time,” came a voice from the outer room. “All days are not alike; the train may be late for a bit of luck.”
The postman got up, and stretching lazily began putting on his coat.
Savely positively neighed with delight when he saw his visitors were getting ready to go.
“Give us a hand,” the driver shouted to him as he lifted up a mail-bag.
The sexton ran out and helped him drag the post-bags into the yard. The postman began undoing the knot in his hood. The sexton’s wife gazed into his eyes, and seemed trying to look right into his soul.
“You ought to have a cup of tea...” she said.
“I wouldn’t say no... but, you see, they’re getting ready,” he assented. “We are late, anyway.”
“Do stay,” she whispered, dropping her eyes and touching him by the sleeve.
The postman got the knot undone at last and flung the hood over his elbow, hesitating. He felt it comfortable standing by Raissa.
“What a... neck you’ve got!...” And he touched her neck with two fingers. Seeing that she did not resist, he stroked her neck and shoulders.
“I say, you are...”
“You’d better stay... have some tea.”
“Where are you putting it?” The driver’s voice could be heard outside. “Lay it crossways.”
“You’d better stay.... Hark how the wind howls.”
And the postman, not yet quite awake, not yet quite able to shake off the intoxicating sleep of youth and fatigue, was suddenly overwhelmed by a desire for the sake of which mail-bags, postal trains... and all things in the world, are forgotten. He glanced at the door in a frightened way, as though he wanted to escape or hide himself, seized Raissa round the waist, and was just bending over the lamp to put out the light, when he heard the tramp of boots in the outer room, and the driver appeared in the doorway. Savely peeped in over his shoulder. The postman dropped his hands quickly and stood still as though irresolute.
“It’s all ready,” said the driver. The postman stood still for a moment, resolutely threw up his head as though waking up completely, and followed the driver out. Raissa was left alone.
“Come, get in and show us the way!” she heard.
One bell sounded languidly, then another, and the jingling notes in a long delicate chain floated away from the hut.
When little by little they had died away, Raissa got up and nervously paced to and fro. At first she was pale, then she flushed all over. Her face was contorted with hate, her breathing was tremulous, her eyes gleamed with wild, savage anger, and, pacing up and down as in a cage, she looked like a tigress menaced with red-hot iron. For a moment she stood still and looked at her abode. Almost half of the room was filled up by the bed, which stretched the length of the whole wall and consisted of a dirty feather-bed, coarse grey pillows, a quilt, and nameless rags of various sorts. The bed was a shapeless ugly mass which suggested the shock of hair that always stood up on Savely’s head whenever it occurred to him to oil it. From the bed to the door that led into the cold outer room stretched the dark stove surrounded by pots and hanging clouts. Everything, including the absent Savely himself, was dirty, greasy, and smutty to the last degree, so that it was strange to see a woman’s white neck and delicate skin in such surroundings.
Raissa ran up to the bed, stretched out her hands as though she wanted to fling it all about, stamp it underfoot, and tear it to shreds. But then, as though frightened by contact with the dirt, she leapt back and began pacing up and down again.
When Savely returned two hours later, worn out and covered with snow, she was undressed and in bed. Her eyes were closed, but from the slight tremor that ran over her face he guessed that she was not asleep. On his way home he had vowed inwardly to wait till next day and not to touch her, but he could not resist a biting taunt at her.
“Your witchery was all in vain: he’s gone off,” he said, grinning with malignant joy.
His wife remained mute, but her chin quivered. Savely undressed slowly, clambered over his wife, and lay down next to the wall.
“To-morrow I’ll let Father Nikodim know what sort of wife you are!” he muttered, curling himself up.
Raissa turned her face to him and her eyes gleamed.
“The job’s enough for you, and you can look for a wife in the forest, blast you!” she said. “I am no wife for you, a clumsy lout, a slug-a-bed, God forgive me!”
“Come, come... go to sleep!”
“How miserable I am!” sobbed his wife. “If it weren’t for you, I might have married a merchant or some gentleman! If it weren’t for you, I should love my husband now! And you haven’t been buried in the snow, you haven’t been frozen on the highroad, you Herod!”
Raissa cried for a long time. At last she drew a deep sigh and was still. The storm still raged without. Something wailed in the stove, in the chimney, outside the walls, and it seemed to Savely that the wailing was within him, in his ears. This evening had completely confirmed him in his suspicions about his wife. He no longer doubted that his wife, with the aid of the Evil One, controlled the winds and the post sledges. But to add to his grief, this mysteriousness, this supernatural, weird power gave the woman beside him a peculiar, incomprehensible charm of which he had not been conscious before. The fact that in his stupidity he unconsciously threw a poetic glamour over her made her seem, as it were, whiter, sleeker, more unapproachable.
“Witch!” he muttered indignantly. “Tfoo, horrid creature!”
Yet, waiting till she was quiet and began breathing evenly, he touched her head with his finger... held her thick plait in his hand for a minute. She did not feel it. Then he grew bolder and stroked her neck.
“Leave off!” she shouted, and prodded him on the nose with her elbow with such violence that he saw stars before his eyes.
The pain in his nose was soon over, but the torture in his heart remained.

---

5. A HAPPY MAN

THE passenger train is just starting from Bologoe, the junction on the Petersburg-Moscow line. In a second-class smoking compartment five passengers sit dozing, shrouded in the twilight of the carriage. They had just had a meal, and now, snugly ensconced in their seats, they are trying to go to sleep. Stillness.

The door opens and in there walks a tall, lanky figure straight as a poker, with a ginger-coloured hat and a smart overcoat, wonderfully suggestive of a journalist in Jules Verne or on the comic stage.

The figure stands still in the middle of the compartment for a long while, breathing heavily, screwing up his eyes and peering at the seats.

"No, wrong again!" he mutters. "What the deuce! It’s positively revolting! No, the wrong one again!"

One of the passengers stares at the figure and utters a shout of joy:

"Ivan Alexyevitch! what brings you here? Is it you?"

The poker-like gentleman starts, stares blankly at the passenger, and recognizing him claps his hands with delight.

"Ha! Pyotr Petrovitch," he says. "How many summers, how many winters! I didn’t know you were in this train."

"How are you getting on?"

"I am all right; the only thing is, my dear fellow, I’ve lost my compartment and I simply can’t find it. What an idiot I am! I ought to be thrashed!"

The poker-like gentleman sways a little unsteadily and sniggers.

"Queer things do happen!" he continues. "I stepped out just after the second bell to get a glass of brandy. I got it, of course. Well, I thought, since it’s a long way to the next station, it would be as well to have a second glass. While I was thinking about it and drinking it the third bell rang. . . . I ran like mad and jumped into the first carriage. I am an idiot! I am the son of a hen!"

"But you seem in very good spirits," observes Pyotr Petrovitch. "Come and sit down! There’s room and a welcome."

"No, no. . . . I’m off to look for my carriage. Good-bye!"

"You’ll fall between the carriages in the dark if you don’t look out! Sit down, and when we get to a station you’ll find your own compartment. Sit down!"

Ivan Alexyevitch heaves a sigh and irresolutely sits down facing Pyotr Petrovitch. He is visibly excited, and fidgets as though he were sitting on thorns.

"Where are you travelling to?" Pyotr Petrovitch enquires.

"I? Into space. There is such a turmoil in my head that I couldn’t tell where I am going myself. I go where fate takes me. Ha-ha! My dear fellow, have you ever seen a happy fool? No? Well, then, take a look at one. You behold the happiest of mortals! Yes! Don’t you see something from my face?"

"Well, one can see you’re a bit . . . a tiny bit so-so."

"I dare say I look awfully stupid just now. Ach! it’s a pity I haven’t a looking-glass, I should like to look at my counting-house. My dear fellow, I feel I am turning into an idiot, honour bright. Ha-ha! Would you believe it, I’m on my honeymoon. Am I not the son of a hen?"

"You? Do you mean to say you are married?"

"To-day, my dear boy. We came away straight after the wedding."

Congratulations and the usual questions follow. "Well, you are a fellow!" laughs Pyotr Petrovitch. "That’s why you are rigged out such a dandy."

"Yes, indeed. . . . To complete the illusion, I’ve even sprinkled myself with scent. I am over my ears in vanity! No care, no thought, nothing but a sensation of something or other . . . deuce knows what to call it . . . beatitude or something? I’ve never felt so grand in my life!"

Ivan Alexyevitch shuts his eyes and waggles his head.

"I’m revoltingly happy," he says. "Just think; in a minute I shall go to my compartment. There on the seat near the window is sitting a being who is, so to say, devoted to you with her whole being. A little blonde with a little nose . . . little fingers. . . . My little darling! My angel! My little poppet! Phylloxera of my soul! And her little foot! Good God! A little foot not like our beetle-crushers, but something miniature, fairylike, allegorical. I could pick it up and eat it, that little foot! Oh, but you don’t understand! You’re a materialist, of course, you begin analyzing at once, and one thing and another. You are cold-hearted bachelors, that’s what you are! When you get married you’ll think of me. ’Where’s Ivan Alexyevitch now?’ you’ll say. Yes; so in a minute I’m going to my compartment. There she is waiting for me with impatience . . . in joyful anticipation of my appearance. She’ll have a smile to greet me. I sit down beside her and take her chin with my two fingers.

Ivan Alexyevitch waggles his head and goes off into a chuckle of delight.

"Then I lay my noddle on her shoulder and put my arm round her waist. Around all is silence, you know . . . poetic twilight. I could embrace the whole world at such a moment. Pyotr Petrovitch, allow me to embrace you!"

"Delighted, I’m sure." The two friends embrace while the passengers laugh in chorus. And the happy bridegroom continues:

"And to complete the idiocy, or, as the novelists say, to complete the illusion, one goes to the refreshment-room and tosses off two or three glasses. And then something happens in your head and your heart, finer than you can read of in a fairy tale. I am a man of no importance, but I feel as though I were limitless: I embrace the whole world!"

The passengers, looking at the tipsy and blissful bridegroom, are infected by his cheerfulness and no longer feel sleepy. Instead of one listener, Ivan Alexyevitch has now an audience of five. He wriggles and splutters, gesticulates, and prattles on without ceasing. He laughs and they all laugh.

"Gentlemen, gentlemen, don’t think so much! Damn all this analysis! If you want a drink, drink, no need to philosophize as to whether it’s bad for you or not. . . . Damn all this philosophy and psychology!"

The guard walks through the compartment.

"My dear fellow," the bridegroom addresses him, "when you pass through the carriage No. 209 look out for a lady in a grey hat with a white bird and tell her I’m here!"

"Yes, sir. Only there isn’t a No. 209 in this train; there’s 219!"

"Well, 219, then! It’s all the same. Tell that lady, then, that her husband is all right!"

Ivan Alexyevitch suddenly clutches his head and groans:

"Husband. . . . Lady. . . . All in a minute! Husband. . . . Ha-ha! I am a puppy that needs thrashing, and here I am a husband! Ach, idiot! But think of her! . . . Yesterday she was a little girl, a midget . . . it s simply incredible!"

"Nowadays it really seems strange to see a happy man," observes one of the passengers; "one as soon expects to see a white elephant."

"Yes, and whose fault is it?" says Ivan Alexyevitch, stretching his long legs and thrusting out his feet with their very pointed toes. "If you are not happy it’s your own fault! Yes, what else do you suppose it is? Man is the creator of his own happiness. If you want to be happy you will be, but you don’t want to be! You obstinately turn away from happiness."

"Why, what next! How do you make that out?"

"Very simply. Nature has ordained that at a certain stage in his life man should love. When that time comes you should love like a house on fire, but you won’t heed the dictates of nature, you keep waiting for something. What’s more, it’s laid down by law that the normal man should enter upon matrimony. There’s no happiness without marriage. When the propitious moment has come, get married. There’s no use in shilly-shallying. . . . But you don’t get married, you keep waiting for something! Then the Scriptures tell us that ’wine maketh glad the heart of man.’ . . . If you feel happy and you want to feel better still, then go to the refreshment bar and have a drink. The great thing is not to be too clever, but to follow the beaten track! The beaten track is a grand thing!"

"You say that man is the creator of his own happiness. How the devil is he the creator of it when a toothache or an ill-natured mother-in-law is enough to scatter his happiness to the winds? Everything depends on chance. If we had an accident at this moment you’d sing a different tune."

"Stuff and nonsense!" retorts the bridegroom. "Railway accidents only happen once a year. I’m not afraid of an accident, for there is no reason for one. Accidents are exceptional! Confound them! I don’t want to talk of them! Oh, I believe we’re stopping at a station."

"Where are you going now?" asks Pyotr Petrovitch. "To Moscow or somewhere further south?

"Why, bless you! How could I go somewhere further south, when I’m on my way to the north?"

"But Moscow isn’t in the north."

"I know that, but we’re on our way to Petersburg," says Ivan Alexyevitch.

"We are going to Moscow, mercy on us!"

"To Moscow? What do you mean?" says the bridegroom in amazement.

"It’s queer. . . . For what station did you take your ticket?"

"For Petersburg."

"In that case I congratulate you. You’ve got into the wrong train."

There follows a minute of silence. The bridegroom gets up and looks blankly round the company.

"Yes, yes," Pyotr Petrovitch explains. "You must have jumped into the wrong train at Bologoe. . . . After your glass of brandy you succeeded in getting into the down-train."

Ivan Alexyevitch turns pale, clutches his head, and begins pacing rapidly about the carriage.

"Ach, idiot that I am!" he says in indignation. "Scoundrel! The devil devour me! Whatever am I to do now? Why, my wife is in that train! She’s there all alone, expecting me, consumed by anxiety. Ach, I’m a motley fool!"

The bridegroom falls on the seat and writhes as though someone had trodden on his corns.

"I am un-unhappy man!" he moans. "What am I to do, what am I to do?"

"There, there!" the passengers try to console him. "It’s all right. . . . You must telegraph to your wife and try to change into the Petersburg express. In that way you’ll overtake her."

"The Petersburg express!" weeps the bridegroom, the creator of his own happiness. "And how am I to get a ticket for the Petersburg express? All my money is with my wife."

The passengers, laughing and whispering together, make a collection and furnish the happy man with funds.

---

6. A MISFORTUNE

SOFYA PETROVNA, the wife of Lubyantsev the notary, a handsome young woman of five-and-twenty, was walking slowly along a track that had been cleared in the wood, with Ilyin, a lawyer who was spending the summer in the neighbourhood. It was five o’clock in the evening. Feathery-white masses of cloud stood overhead; patches of bright blue sky peeped out between them. The clouds stood motionless, as though they had caught in the tops of the tall old pine-trees. It was still and sultry.

Farther on, the track was crossed by a low railway embankment on which a sentinel with a gun was for some reason pacing up and down. Just beyond the embankment there was a large white church with six domes and a rusty roof.

"I did not expect to meet you here," said Sofya Petrovna, looking at the ground and prodding at the last year’s leaves with the tip of her parasol, "and now I am glad we have met. I want to speak to you seriously and once for all. I beg you, Ivan Mihalovitch, if you really love and respect me, please make an end of this pursuit of me! You follow me about like a shadow, you are continually looking at me not in a nice way, making love to me, writing me strange letters, and . . . and I don’t know where it’s all going to end! Why, what can come of it?"

Ilyin said nothing. Sofya Petrovna walked on a few steps and continued:

"And this complete transformation in you all came about in the course of two or three weeks, after five years’ friendship. I don’t know you, Ivan Mihalovitch!"

Sofya Petrovna stole a glance at her companion. Screwing up his eyes, he was looking intently at the fluffy clouds. His face looked angry, ill-humoured, and preoccupied, like that of a man in pain forced to listen to nonsense.

"I wonder you don’t see it yourself," Madame Lubyantsev went on, shrugging her shoulders. "You ought to realize that it’s not a very nice part you are playing. I am married; I love and respect my husband. . . . I have a daughter . . . . Can you think all that means nothing? Besides, as an old friend you know my attitude to family life and my views as to the sanctity of marriage."

Ilyin cleared his throat angrily and heaved a sigh.

"Sanctity of marriage . . ." he muttered. "Oh, Lord!"

Yes, yes. . . . I love my husband, I respect him; and in any case I value the peace of my home. I would rather let myself be killed than be a cause of unhappiness to Andrey and his daughter. . . . And I beg you, Ivan Mihalovitch, for God’s sake, leave me in peace! Let us be as good, true friends as we used to be, and give up these sighs and groans, which really don’t suit you. It’s settled and over! Not a word more about it. Let us talk of something else."

Sofya Petrovna again stole a glance at Ilyin’s face. Ilyin was looking up; he was pale, and was angrily biting his quivering lips. She could not understand why he was angry and why he was indignant, but his pallor touched her.

"Don’t be angry; let us be friends," she said affectionately. "Agreed? Here’s my hand."

Ilyin took her plump little hand in both of his, squeezed it, and slowly raised it to his lips.

"I am not a schoolboy," he muttered. "I am not in the least tempted by friendship with the woman I love."

"Enough, enough! It’s settled and done with. We have reached the seat; let us sit down."

Sofya Petrovna’s soul was filled with a sweet sense of relief: the most difficult and delicate thing had been said, the painful question was settled and done with. Now she could breathe freely and look Ilyin straight in the face. She looked at him, and the egoistic feeling of the superiority of the woman over the man who loves her, agreeably flattered her. It pleased her to see this huge, strong man, with his manly, angry face and his big black beard — clever, cultivated, and, people said, talented — sit down obediently beside her and bow his head dejectedly. For two or three minutes they sat without speaking.

"Nothing is settled or done with," began Ilyin. "You repeat copy-book maxims to me. ’I love and respect my husband . . . the sanctity of marriage. . . .’ I know all that without your help, and I could tell you more, too. I tell you truthfully and honestly that I consider the way I am behaving as criminal and immoral. What more can one say than that? But what’s the good of saying what everybody knows? Instead of feeding nightingales with paltry words, you had much better tell me what I am to do."

"I’ve told you already — go away."

"As you know perfectly well, I have gone away five times, and every time I turned back on the way. I can show you my through tickets — I’ve kept them all. I have not will enough to run away from you! I am struggling. I am struggling horribly; but what the devil am I good for if I have no backbone, if I am weak, cowardly! I can’t struggle with Nature! Do you understand? I cannot! I run away from here, and she holds on to me and pulls me back. Contemptible, loathsome weakness!"

Ilyin flushed crimson, got up, and walked up and down by the seat.

"I feel as cross as a dog," he muttered, clenching his fists. "I hate and despise myself! My God! like some depraved schoolboy, I am making love to another man’s wife, writing idiotic letters, degrading myself . . . ugh!"

Ilyin clutched at his head, grunted, and sat down. "And then your insincerity!" he went on bitterly. "If you do dislike my disgusting behaviour, why have you come here? What drew you here? In my letters I only ask you for a direct, definite answer — yes or no; but instead of a direct answer, you contrive every day these ’chance’ meetings with me and regale me with copy-book maxims!"

Madame Lubyantsev was frightened and flushed. She suddenly felt the awkwardness which a decent woman feels when she is accidentally discovered undressed.

"You seem to suspect I am playing with you," she muttered. "I have always given you a direct answer, and . . . only today I’ve begged you . . ."

"Ough! as though one begged in such cases! If you were to say straight out ’Get away,’ I should have been gone long ago; but you’ve never said that. You’ve never once given me a direct answer. Strange indecision! Yes, indeed; either you are playing with me, or else . . ."

Ilyin leaned his head on his fists without finishing. Sofya Petrovna began going over in her own mind the way she had behaved from beginning to end. She remembered that not only in her actions, but even in her secret thoughts, she had always been opposed to Ilyin’s love-making; but yet she felt there was a grain of truth in the lawyer’s words. But not knowing exactly what the truth was, she could not find answers to make to Ilyin’s complaint, however hard she thought. It was awkward to be silent, and, shrugging her shoulders, she said:

So I am to blame, it appears."

"I don’t blame you for your insincerity," sighed Ilyin. "I did not mean that when I spoke of it. . . . Your insincerity is natural and in the order of things. If people agreed together and suddenly became sincere, everything would go to the devil."

Sofya Petrovna was in no mood for philosophical reflections, but she was glad of a chance to change the conversation, and asked:

"But why?"

"Because only savage women and animals are sincere. Once civilization has introduced a demand for such comforts as, for instance, feminine virtue, sincerity is out of place. . . ."

Ilyin jabbed his stick angrily into the sand. Madame Lubyantsev listened to him and liked his conversation, though a great deal of it she did not understand. What gratified her most was that she, an ordinary woman, was talked to by a talented man on "intellectual" subjects; it afforded her great pleasure, too, to watch the working of his mobile, young face, which was still pale and angry. She failed to understand a great deal that he said, but what was clear to her in his words was the attractive boldness with which the modern man without hesitation or doubt decides great questions and draws conclusive deductions.

She suddenly realized that she was admiring him, and was alarmed.

"Forgive me, but I don’t understand," she said hurriedly. "What makes you talk of insincerity? I repeat my request again: be my good, true friend; let me alone! I beg you most earnestly!"

"Very good; I’ll try again," sighed Ilyin. "Glad to do my best. . . . Only I doubt whether anything will come of my efforts. Either I shall put a bullet through my brains or take to drink in an idiotic way. I shall come to a bad end! There’s a limit to everything — to struggles with Nature, too. Tell me, how can one struggle against madness? If you drink wine, how are you to struggle against intoxication? What am I to do if your image has grown into my soul, and day and night stands persistently before my eyes, like that pine there at this moment? Come, tell me, what hard and difficult thing can I do to get free from this abominable, miserable condition, in which all my thoughts, desires, and dreams are no longer my own, but belong to some demon who has taken possession of me? I love you, love you so much that I am completely thrown out of gear; I’ve given up my work and all who are dear to me; I’ve forgotten my God! I’ve never been in love like this in my life."

Sofya Petrovna, who had not expected such a turn to their conversation, drew away from Ilyin and looked into his face in dismay. Tears came into his eyes, his lips were quivering, and there was an imploring, hungry expression in his face.

"I love you!" he muttered, bringing his eyes near her big, frightened eyes. "You are so beautiful! I am in agony now, but I swear I would sit here all my life, suffering and looking in your eyes. But . . . be silent, I implore you!"

Sofya Petrovna, feeling utterly disconcerted, tried to think as quickly as possible of something to say to stop him. "I’ll go away," she decided, but before she had time to make a movement to get up, Ilyin was on his knees before her. . . . He was clasping her knees, gazing into her face and speaking passionately, hotly, eloquently. In her terror and confusion she did not hear his words; for some reason now, at this dangerous moment, while her knees were being agreeably squeezed and felt as though they were in a warm bath, she was trying, with a sort of angry spite, to interpret her own sensations. She was angry that instead of brimming over with protesting virtue, she was entirely overwhelmed with weakness, apathy, and emptiness, like a drunken man utterly reckless; only at the bottom of her soul a remote bit of herself was malignantly taunting her: "Why don’t you go? Is this as it should be? Yes?"

Seeking for some explanation, she could not understand how it was she did not pull away the hand to which Ilyin was clinging like a leech, and why, like Ilyin, she hastily glanced to right and to left to see whether any one was looking. The clouds and the pines stood motionless, looking at them severely, like old ushers seeing mischief, but bribed not to tell the school authorities. The sentry stood like a post on the embankment and seemed to be looking at the seat.

"Let him look," thought Sofya Petrovna.

"But . . . but listen," she said at last, with despair in her voice. "What can come of this? What will be the end of this?"

"I don’t know, I don’t know," he whispered, waving off the disagreeable questions.

They heard the hoarse, discordant whistle of the train. This cold, irrelevant sound from the everyday world of prose made Sofya Petrovna rouse herself.

"I can’t stay . . . it’s time I was at home," she said, getting up quickly. "The train is coming in. . . Andrey is coming by it! He will want his dinner."

Sofya Petrovna turned towards the embankment with a burning face. The engine slowly crawled by, then came the carriages. It was not the local train, as she had supposed, but a goods train. The trucks filed by against the background of the white church in a long string like the days of a man’s life, and it seemed as though it would never end.

But at last the train passed, and the last carriage with the guard and a light in it had disappeared behind the trees. Sofya Petrovna turned round sharply, and without looking at Ilyin, walked rapidly back along the track. She had regained her self-possession. Crimson with shame, humiliated not by Ilyin — no, but by her own cowardice, by the shamelessness with which she, a chaste and high-principled woman, had allowed a man, not her husband, to hug her knees — she had only one thought now: to get home as quickly as possible to her villa, to her family. The lawyer could hardly keep pace with her. Turning from the clearing into a narrow path, she turned round and glanced at him so quickly that she saw nothing but the sand on his knees, and waved to him to drop behind.

Reaching home, Sofya Petrovna stood in the middle of her room for five minutes without moving, and looked first at the window and then at her writing-table.

"You low creature!" she said, upbraiding herself. "You low creature!"

To spite herself, she recalled in precise detail, keeping nothing back — she recalled that though all this time she had been opposed to Ilyin’s lovemaking, something had impelled her to seek an interview with him; and what was more, when he was at her feet she had enjoyed it enormously. She recalled it all without sparing herself, and now, breathless with shame, she would have liked to slap herself in the face.

"Poor Andrey!" she said to herself, trying as she thought of her husband to put into her face as tender an expression as she could. "Varya, my poor little girl, doesn’t know what a mother she has! Forgive me, my dear ones! I love you so much . . . so much!"

And anxious to prove to herself that she was still a good wife and mother, and that corruption had not yet touched that "sanctity of marriage" of which she had spoken to Ilyin, Sofya Petrovna ran to the kitchen and abused the cook for not having yet laid the table for Andrey Ilyitch. She tried to picture her husband’s hungry and exhausted appearance, commiserated him aloud, and laid the table for him with her own hands, which she had never done before. Then she found her daughter Varya, picked her up in her arms and hugged her warmly; the child seemed to her cold and heavy, but she was unwilling to acknowledge this to herself, and she began explaining to the child how good, kind, and honourable her papa was.

But when Andrey Ilyitch arrived soon afterwards she hardly greeted him. The rush of false feeling had already passed off without proving anything to her, only irritating and exasperating her by its falsity. She was sitting by the window, feeling miserable and cross. It is only by being in trouble that people can understand how far from easy it is to be the master of one’s feelings and thoughts. Sofya Petrovna said afterwards that there was a tangle within her which it was as difficult to unravel as to count a flock of sparrows rapidly flying by. From the fact that she was not overjoyed to see her husband, that she did not like his manner at dinner, she concluded all of a sudden that she was beginning to hate her husband

Andrey Ilyitch, languid with hunger and exhaustion, fell upon the sausage while waiting for the soup to be brought in, and ate it greedily, munching noisily and moving his temples.

"My goodness!" thought Sofya Petrovna. "I love and respect him, but . . . why does he munch so repulsively?"

The disorder in her thoughts was no less than the disorder in her feelings. Like all persons inexperienced in combating unpleasant ideas, Madame Lubyantsev did her utmost not to think of her trouble, and the harder she tried the more vividly Ilyin, the sand on his knees, the fluffy clouds, the train, stood out in her imagination.

"And why did I go there this afternoon like a fool?" she thought, tormenting herself. "And am I really so weak that I cannot depend upon myself?"

Fear magnifies danger. By the time Andrey Ilyitch was finishing the last course, she had firmly made up her mind to tell her husband everything and to flee from danger!

"I’ve something serious to say to you, Andrey," she began after dinner while her husband was taking off his coat and boots to lie down for a nap.

"Well?"

"Let us leave this place!"

" H’m! . . . Where shall we go? It’s too soon to go back to town."

"No; for a tour or something of that sort.

"For a tour . . ." repeated the notary, stretching. "I dream of that myself, but where are we to get the money, and to whom am I to leave the office?"

And thinking a little he added:

"Of course, you must be bored. Go by yourself if you like."

Sofya Petrovna agreed, but at once reflected that Ilyin would be delighted with the opportunity, and would go with her in the same train, in the same compartment. . . . She thought and looked at her husband, now satisfied but still languid. For some reason her eyes rested on his feet — miniature, almost feminine feet, clad in striped socks; there was a thread standing out at the tip of each sock.

Behind the blind a bumble-bee was beating itself against the window-pane and buzzing. Sofya Petrovna looked at the threads on the socks, listened to the bee, and pictured how she would set off. . . . vis-à-vis Ilyin would sit, day and night, never taking his eyes off her, wrathful at his own weakness and pale with spiritual agony. He would call himself an immoral schoolboy, would abuse her, tear his hair, but when darkness came on and the passengers were asleep or got out at a station, he would seize the opportunity to kneel before her and embrace her knees as he had at the seat in the wood. . . .

She caught herself indulging in this day-dream.

"Listen. I won’t go alone," she said. "You must come with me."

"Nonsense, Sofotchka!" sighed Lubyantsev. "One must be sensible and not want the impossible."

"You will come when you know all about it," thought Sofya Petrovna.

Making up her mind to go at all costs, she felt that she was out of danger. Little by little her ideas grew clearer; her spirits rose and she allowed herself to think about it all, feeling that however much she thought, however much she dreamed, she would go away. While her husband was asleep, the evening gradually came on. She sat in the drawing-room and played the piano. The greater liveliness out of doors, the sound of music, but above all the thought that she was a sensible person, that she had surmounted her difficulties, completely restored her spirits. Other women, her appeased conscience told her, would probably have been carried off their feet in her position, and would have lost their balance, while she had almost died of shame, had been miserable, and was now running out of the danger which perhaps did not exist! She was so touched by her own virtue and determination that she even looked at herself two or three times in the looking-glass.

When it got dark, visitors arrived. The men sat down in the dining-room to play cards; the ladies remained in the drawing-room and the verandah. The last to arrive was Ilyin. He was gloomy, morose, and looked ill. He sat down in the corner of the sofa and did not move the whole evening. Usually good-humoured and talkative, this time he remained silent, frowned, and rubbed his eyebrows. When he had to answer some question, he gave a forced smile with his upper lip only, and answered jerkily and irritably. Four or five times he made some jest, but his jests sounded harsh and cutting. It seemed to Sofya Petrovna that he was on the verge of hysterics. Only now, sitting at the piano, she recognized fully for the first time that this unhappy man was in deadly earnest, that his soul was sick, and that he could find no rest. For her sake he was wasting the best days of his youth and his career, spending the last of his money on a summer villa, abandoning his mother and sisters, and, worst of all, wearing himself out in an agonizing struggle with himself. From mere common humanity he ought to be treated seriously.

She recognized all this clearly till it made her heart ache, and if at that moment she had gone up to him and said to him, "No," there would have been a force in her voice hard to disobey. But she did not go up to him and did not speak — indeed, never thought of doing so. The pettiness and egoism of youth had never been more patent in her than that evening. She realized that Ilyin was unhappy, and that he was sitting on the sofa as though he were on hot coals; she felt sorry for him, but at the same time the presence of a man who loved her to distraction, filled her soul with triumph and a sense of her own power. She felt her youth, her beauty, and her unassailable virtue, and, since she had decided to go away, gave herself full licence for that evening. She flirted, laughed incessantly, sang with peculiar feeling and gusto. Everything delighted and amused her. She was amused at the memory of what had happened at the seat in the wood, of the sentinel who had looked on. She was amused by her guests, by Ilyin’s cutting jests, by the pin in his cravat, which she had never noticed before. There was a red snake with diamond eyes on the pin; this snake struck her as so amusing that she could have kissed it on the spot.

Sofya Petrovna sang nervously, with defiant recklessness as though half intoxicated, and she chose sad, mournful songs which dealt with wasted hopes, the past, old age, as though in mockery of another’s grief. " ’And old age comes nearer and nearer’ . . ." she sang. And what was old age to her?

"It seems as though there is something going wrong with me," she thought from time to time through her laughter and singing.

The party broke up at twelve o’clock. Ilyin was the last to leave. Sofya Petrovna was still reckless enough to accompany him to the bottom step of the verandah. She wanted to tell him that she was going away with her husband, and to watch the effect this news would produce on him.

The moon was hidden behind the clouds, but it was light enough for Sofya Petrovna to see how the wind played with the skirts of his overcoat and with the awning of the verandah. She could see, too, how white Ilyin was, and how he twisted his upper lip in the effort to smile.

"Sonia, Sonitchka . . . my darling woman!" he muttered, preventing her from speaking. "My dear! my sweet!"

In a rush of tenderness, with tears in his voice, he showered caressing words upon her, that grew tenderer and tenderer, and even called her "thou," as though she were his wife or mistress. Quite unexpectedly he put one arm round her waist and with the other hand took hold of her elbow.

"My precious! my delight!" he whispered, kissing the nape of her neck; "be sincere; come to me at once!"

She slipped out of his arms and raised her head to give vent to her indignation and anger, but the indignation did not come off, and all her vaunted virtue and chastity was only sufficient to enable her to utter the phrase used by all ordinary women on such occasions:

"You must be mad."

"Come, let us go," Ilyin continued. "I felt just now, as well as at the seat in the wood, that you are as helpless as I am, Sonia. . . . You are in the same plight! You love me and are fruitlessly trying to appease your conscience. . . ."

Seeing that she was moving away, he caught her by her lace cuff and said rapidly:

"If not today, then tomorrow you will have to give in! Why, then, this waste of time? My precious, darling Sonia, the sentence is passed; why put off the execution? Why deceive yourself?"

Sofya Petrovna tore herself from him and darted in at the door. Returning to the drawing-room, she mechanically shut the piano, looked for a long time at the music-stand, and sat down. She could not stand up nor think. All that was left of her excitement and recklessness was a fearful weakness, apathy, and dreariness. Her conscience whispered to her that she had behaved badly, foolishly, that evening, like some madcap girl — that she had just been embraced on the verandah, and still had an uneasy feeling in her waist and her elbow. There was not a soul in the drawing-room; there was only one candle burning. Madame Lubyantsev sat on the round stool before the piano, motionless, as though expecting something. And as though taking advantage of the darkness and her extreme lassitude, an oppressive, overpowering desire began to assail her. Like a boa-constrictor it gripped her limbs and her soul, and grew stronger every second, and no longer menaced her as it had done, but stood clear before her in all its nakedness.

She sat for half an hour without stirring, not restraining herself from thinking of Ilyin, then she got up languidly and dragged herself to her bedroom. Andrey Ilyitch was already in bed. She sat down by the open window and gave herself up to desire. There was no "tangle" now in her head; all her thoughts and feelings were bent with one accord upon a single aim. She tried to struggle against it, but instantly gave it up. . . . She understood now how strong and relentless was the foe. Strength and fortitude were needed to combat him, and her birth, her education, and her life had given her nothing to fall back upon.

"Immoral wretch! Low creature!" she nagged at herself for her weakness. "So that’s what you’re like!"

Her outraged sense of propriety was moved to such indignation by this weakness that she lavished upon herself every term of abuse she knew, and told herself many offensive and humiliating truths. So, for instance, she told herself that she never had been moral, that she had not come to grief before simply because she had had no opportunity, that her inward conflict during that day had all been a farce. . . .

"And even if I have struggled," she thought, "what sort of struggle was it? Even the woman who sells herself struggles before she brings herself to it, and yet she sells herself. A fine struggle! Like milk, I’ve turned in a day! In one day!"

She convicted herself of being tempted, not by feeling, not by Ilyin personally, but by sensations which awaited her . . . an idle lady, having her fling in the summer holidays, like so many!

" ’Like an unfledged bird when the mother has been slain,’ " sang a husky tenor outside the window.

"If I am to go, it’s time," thought Sofya Petrovna. Her heart suddenly began beating violently.

"Andrey!" she almost shrieked. "Listen! we . . . we are going? Yes?"

"Yes, I’ve told you already: you go alone."

"But listen," she began. "If you don’t go with me, you are in danger of losing me. I believe I am . . . in love already."

"With whom?" asked Andrey Ilyitch.

"It can’t make any difference to you who it is!" cried Sofya Petrovna.

Andrey Ilyitch sat up with his feet out of bed and looked wonderingly at his wife’s dark figure.

"It’s a fancy!" he yawned.

He did not believe her, but yet he was frightened. After thinking a little and asking his wife several unimportant questions, he delivered himself of his opinions on the family, on infidelity . . . spoke listlessly for about ten minutes and got into bed again. His moralizing produced no effect. There are a great many opinions in the world, and a good half of them are held by people who have never been in trouble!

In spite of the late hour, summer visitors were still walking outside. Sofya Petrovna put on a light cape, stood a little, thought a little. . . . She still had resolution enough to say to her sleeping husband:

"Are you asleep? I am going for a walk. . . . Will you come with me?"

That was her last hope. Receiving no answer, she went out. . . . It was fresh and windy. She was conscious neither of the wind nor the darkness, but went on and on. . . . An overmastering force drove her on, and it seemed as though, if she had stopped, it would have pushed her in the back.

"Immoral creature!" she muttered mechanically. "Low wretch!"

She was breathless, hot with shame, did not feel her legs under her, but what drove her on was stronger than shame, reason, or fear.

---

7. AN INCIDENT

MORNING. Brilliant sunshine is piercing through the frozen lacework on the window-panes into the nursery. Vanya, a boy of six, with a cropped head and a nose like a button, and his sister Nina, a short, chubby, curly-headed girl of four, wake up and look crossly at each other through the bars of their cots.
“Oo-oo-oo! naughty children!” grumbles their nurse. “Good people have had their breakfast already, while you can’t get your eyes open.”
The sunbeams frolic over the rugs, the walls, and nurse’s skirts, and seem inviting the children to join in their play, but they take no notice. They have woken up in a bad humour. Nina pouts, makes a grimace, and begins to whine:
“Brea-eakfast, nurse, breakfast!”
Vanya knits his brows and ponders what to pitch upon to howl over. He has already begun screwing up his eyes and opening his mouth, but at that instant the voice of mamma reaches them from the drawing-room, saying: “Don’t forget to give the cat her milk, she has a family now!”
The children’s puckered countenances grow smooth again as they look at each other in astonishment. Then both at once begin shouting, jump out of their cots, and filling the air with piercing shrieks, run barefoot, in their nightgowns, to the kitchen.
“The cat has puppies!” they cry. “The cat has got puppies!”
Under the bench in the kitchen there stands a small box, the one in which Stepan brings coal when he lights the fire. The cat is peeping out of the box. There is an expression of extreme exhaustion on her grey face; her green eyes, with their narrow black pupils, have a languid, sentimental look. From her face it is clear that the only thing lacking to complete her happiness is the presence in the box of “him,” the father of her children, to whom she had abandoned herself so recklessly! She wants to mew, and opens her mouth wide, but nothing but a hiss comes from her throat; the squealing of the kittens is audible.
The children squat on their heels before the box, and, motionless, holding their breath, gaze at the cat. . . . They are surprised, impressed, and do not hear nurse grumbling as she pursues them. The most genuine delight shines in the eyes of both.
Domestic animals play a scarcely noticed but undoubtedly beneficial part in the education and life of children. Which of us does not remember powerful but magnanimous dogs, lazy lapdogs, birds dying in captivity, dull-witted but haughty turkeys, mild old tabby cats, who forgave us when we trod on their tails for fun and caused them agonising pain? I even fancy, sometimes, that the patience, the fidelity, the readiness to forgive, and the sincerity which are characteristic of our domestic animals have a far stronger and more definite effect on the mind of a child than the long exhortations of some dry, pale Karl Karlovitch, or the misty expositions of a governess, trying to prove to children that water is made up of hydrogen and oxygen.
“What little things!” says Nina, opening her eyes wide and going off into a joyous laugh. “They are like mice!”
“One, two, three,” Vanya counts. “Three kittens. So there is one for you, one for me, and one for somebody else, too.”
“Murrm . . . murrm . . .” purrs the mother, flattered by their attention. “Murrm.”
After gazing at the kittens, the children take them from under the cat, and begin squeezing them in their hands, then, not satisfied with this, they put them in the skirts of their nightgowns, and run into the other rooms.
“Mamma, the cat has got pups!” they shout.
Mamma is sitting in the drawing-room with some unknown gentleman. Seeing the children unwashed, undressed, with their nightgowns held up high, she is embarrassed, and looks at them severely.
“Let your nightgowns down, disgraceful children,” she says. “Go out of the room, or I will punish you.”
But the children do not notice either mamma’s threats or the presence of a stranger. They put the kittens down on the carpet, and go off into deafening squeals. The mother walks round them, mewing imploringly. When, a little afterwards, the children are dragged off to the nursery, dressed, made to say their prayers, and given their breakfast, they are full of a passionate desire to get away from these prosaic duties as quickly as possible, and to run to the kitchen again.
Their habitual pursuits and games are thrown completely into the background.
The kittens throw everything into the shade by making their appearance in the world, and supply the great sensation of the day. If Nina or Vanya had been offered forty pounds of sweets or ten thousand kopecks for each kitten, they would have rejected such a barter without the slightest hesitation. In spite of the heated protests of the nurse and the cook, the children persist in sitting by the cat’s box in the kitchen, busy with the kittens till dinner-time. Their faces are earnest and concentrated and express anxiety. They are worried not so much by the present as by the future of the kittens. They decide that one kitten shall remain at home with the old cat to be a comfort to her mother, while the second shall go to their summer villa, and the third shall live in the cellar, where there are ever so many rats.
“But why don’t they look at us?” Nina wondered. “Their eyes are blind like the beggars’.”
Vanya, too, is perturbed by this question. He tries to open one kitten’s eyes, and spends a long time puffing and breathing hard over it, but his operation is unsuccessful. They are a good deal troubled, too, by the circumstance that the kittens obstinately refuse the milk and the meat that is offered to them. Everything that is put before their little noses is eaten by their grey mamma.
“Let’s build the kittens little houses,” Vanya suggests. “They shall live in different houses, and the cat shall come and pay them visits. . . .”
Cardboard hat-boxes are put in the different corners of the kitchen and the kittens are installed in them. But this division turns out to be premature; the cat, still wearing an imploring and sentimental expression on her face, goes the round of all the hat-boxes, and carries off her children to their original position.
“The cat’s their mother,” observed Vanya, “but who is their father?”
“Yes, who is their father?” repeats Nina.
“They must have a father.”
Vanya and Nina are a long time deciding who is to be the kittens’ father, and, in the end, their choice falls on a big dark-red horse without a tail, which is lying in the store-cupboard under the stairs, together with other relics of toys that have outlived their day. They drag him up out of the store-cupboard and stand him by the box.
“Mind now!” they admonish him, “stand here and see they behave themselves properly.”
All this is said and done in the gravest way, with an expression of anxiety on their faces. Vanya and Nina refuse to recognise the existence of any world but the box of kittens. Their joy knows no bounds. But they have to pass through bitter, agonising moments, too.
Just before dinner, Vanya is sitting in his father’s study, gazing dreamily at the table. A kitten is moving about by the lamp, on stamped note paper. Vanya is watching its movements, and thrusting first a pencil, then a match into its little mouth. . . . All at once, as though he has sprung out of the floor, his father is beside the table.
“What’s this?” Vanya hears, in an angry voice.
“It’s . . . it’s the kitty, papa. . . .”
“I’ll give it you; look what you have done, you naughty boy! You’ve dirtied all my paper!”
To Vanya’s great surprise his papa does not share his partiality for the kittens, and, instead of being moved to enthusiasm and delight, he pulls Vanya’s ear and shouts:
“Stepan, take away this horrid thing.”
At dinner, too, there is a scene. . . . During the second course there is suddenly the sound of a shrill mew. They begin to investigate its origin, and discover a kitten under Nina’s pinafore.
“Nina, leave the table!” cries her father angrily. “Throw the kittens in the cesspool! I won’t have the nasty things in the house! . . .”
Vanya and Nina are horrified. Death in the cesspool, apart from its cruelty, threatens to rob the cat and the wooden horse of their children, to lay waste the cat’s box, to destroy their plans for the future, that fair future in which one cat will be a comfort to its old mother, another will live in the country, while the third will catch rats in the cellar. The children begin to cry and entreat that the kittens may be spared. Their father consents, but on the condition that the children do not go into the kitchen and touch the kittens.
After dinner, Vanya and Nina slouch about the rooms, feeling depressed. The prohibition of visits to the kitchen has reduced them to dejection. They refuse sweets, are naughty, and are rude to their mother. When their uncle Petrusha comes in the evening, they draw him aside, and complain to him of their father, who wanted to throw the kittens into the cesspool.
“Uncle Petrusha, tell mamma to have the kittens taken to the nursery,” the children beg their uncle, “do-o tell her.”
“There, there . . . very well,” says their uncle, waving them off. “All right.”
Uncle Petrusha does not usually come alone. He is accompanied by Nero, a big black dog of Danish breed, with drooping ears, and a tail as hard as a stick. The dog is silent, morose, and full of a sense of his own dignity. He takes not the slightest notice of the children, and when he passes them hits them with his tail as though they were chairs. The children hate him from the bottom of their hearts, but on this occasion, practical considerations override sentiment.
“I say, Nina,” says Vanya, opening his eyes wide. “Let Nero be their father, instead of the horse! The horse is dead and he is alive, you see.”
They are waiting the whole evening for the moment when papa will sit down to his cards and it will be possible to take Nero to the kitchen without being observed. . . . At last, papa sits down to cards, mamma is busy with the samovar and not noticing the children. . . .
The happy moment arrives.
“Come along!” Vanya whispers to his sister.
But, at that moment, Stepan comes in and, with a snigger, announces:
“Nero has eaten the kittens, madam.”
Nina and Vanya turn pale and look at Stepan with horror.
“He really has . . .” laughs the footman, “he went to the box and gobbled them up.”
The children expect that all the people in the house will be aghast and fall upon the miscreant Nero. But they all sit calmly in their seats, and only express surprise at the appetite of the huge dog. Papa and mamma laugh. Nero walks about by the table, wags his tail, and licks his lips complacently . . . the cat is the only one who is uneasy. With her tail in the air she walks about the rooms, looking suspiciously at people and mewing plaintively.
“Children, it’s past nine,” cries mamma, “it’s bedtime.”
Vanya and Nina go to bed, shed tears, and spend a long time thinking about the injured cat, and the cruel, insolent, and unpunished Nero.

---

8. THE BEGGAR

“KIND sir, be so good as to notice a poor, hungry man. I have not tasted food for three days. I have not a five-kopeck piece for a night’s lodging. I swear by God! For five years I was a village schoolmaster and lost my post through the intrigues of the Zemstvo. I was the victim of false witness. I have been out of a place for a year now.”
Skvortsov, a Petersburg lawyer, looked at the speaker’s tattered dark blue overcoat, at his muddy, drunken eyes, at the red patches on his cheeks, and it seemed to him that he had seen the man before.
“And now I am offered a post in the Kaluga province,” the beggar continued, “but I have not the means for the journey there. Graciously help me! I am ashamed to ask, but . . . I am compelled by circumstances.”
Skvortsov looked at his goloshes, of which one was shallow like a shoe, while the other came high up the leg like a boot, and suddenly remembered.
“Listen, the day before yesterday I met you in Sadovoy Street,” he said, “and then you told me, not that you were a village schoolmaster, but that you were a student who had been expelled. Do you remember?”
“N-o. No, that cannot be so!” the beggar muttered in confusion. “I am a village schoolmaster, and if you wish it I can show you documents to prove it.”
“That’s enough lies! You called yourself a student, and even told me what you were expelled for. Do you remember?”
Skvortsov flushed, and with a look of disgust on his face turned away from the ragged figure.
“It’s contemptible, sir!” he cried angrily. “It’s a swindle! I’ll hand you over to the police, damn you! You are poor and hungry, but that does not give you the right to lie so shamelessly!”
The ragged figure took hold of the door-handle and, like a bird in a snare, looked round the hall desperately.
“I . . . I am not lying,” he muttered. “I can show documents.”
“Who can believe you?” Skvortsov went on, still indignant. “To exploit the sympathy of the public for village schoolmasters and students—it’s so low, so mean, so dirty! It’s revolting!”
Skvortsov flew into a rage and gave the beggar a merciless scolding. The ragged fellow’s insolent lying aroused his disgust and aversion, was an offence against what he, Skvortsov, loved and prized in himself: kindliness, a feeling heart, sympathy for the unhappy. By his lying, by his treacherous assault upon compassion, the individual had, as it were, defiled the charity which he liked to give to the poor with no misgivings in his heart. The beggar at first defended himself, protested with oaths, then he sank into silence and hung his head, overcome with shame.
“Sir!” he said, laying his hand on his heart, “I really was . . . lying! I am not a student and not a village schoolmaster. All that’s mere invention! I used to be in the Russian choir, and I was turned out of it for drunkenness. But what can I do? Believe me, in God’s name, I can’t get on without lying—when I tell the truth no one will give me anything. With the truth one may die of hunger and freeze without a night’s lodging! What you say is true, I understand that, but . . . what am I to do?”
“What are you to do? You ask what are you to do?” cried Skvortsov, going close up to him. “Work—that’s what you must do! You must work!”
“Work. . . . I know that myself, but where can I get work?”
“Nonsense. You are young, strong, and healthy, and could always find work if you wanted to. But you know you are lazy, pampered, drunken! You reek of vodka like a pothouse! You have become false and corrupt to the marrow of your bones and fit for nothing but begging and lying! If you do graciously condescend to take work, you must have a job in an office, in the Russian choir, or as a billiard-marker, where you will have a salary and have nothing to do! But how would you like to undertake manual labour? I’ll be bound, you wouldn’t be a house porter or a factory hand! You are too genteel for that!”
“What things you say, really . . .” said the beggar, and he gave a bitter smile. “How can I get manual work? It’s rather late for me to be a shopman, for in trade one has to begin from a boy; no one would take me as a house porter, because I am not of that class . . . . And I could not get work in a factory; one must know a trade, and I know nothing.”
“Nonsense! You always find some justification! Wouldn’t you like to chop wood?”
“I would not refuse to, but the regular woodchoppers are out of work now.”
“Oh, all idlers argue like that! As soon as you are offered anything you refuse it. Would you care to chop wood for me?”
“Certainly I will. . .”
“Very good, we shall see. . . . Excellent. We’ll see!” Skvortsov, in nervous haste; and not without malignant pleasure, rubbing his hands, summoned his cook from the kitchen.
“Here, Olga,” he said to her, “take this gentleman to the shed and let him chop some wood.”
The beggar shrugged his shoulders as though puzzled, and irresolutely followed the cook. It was evident from his demeanour that he had consented to go and chop wood, not because he was hungry and wanted to earn money, but simply from shame and amour propre, because he had been taken at his word. It was clear, too, that he was suffering from the effects of vodka, that he was unwell, and felt not the faintest inclination to work.
Skvortsov hurried into the dining-room. There from the window which looked out into the yard he could see the woodshed and everything that happened in the yard. Standing at the window, Skvortsov saw the cook and the beggar come by the back way into the yard and go through the muddy snow to the woodshed. Olga scrutinized her companion angrily, and jerking her elbow unlocked the woodshed and angrily banged the door open.
“Most likely we interrupted the woman drinking her coffee,” thought Skvortsov. “What a cross creature she is!”
Then he saw the pseudo-schoolmaster and pseudo-student seat himself on a block of wood, and, leaning his red cheeks upon his fists, sink into thought. The cook flung an axe at his feet, spat angrily on the ground, and, judging by the expression of her lips, began abusing him. The beggar drew a log of wood towards him irresolutely, set it up between his feet, and diffidently drew the axe across it. The log toppled and fell over. The beggar drew it towards him, breathed on his frozen hands, and again drew the axe along it as cautiously as though he were afraid of its hitting his golosh or chopping off his fingers. The log fell over again.
Skvortsov’s wrath had passed off by now, he felt sore and ashamed at the thought that he had forced a pampered, drunken, and perhaps sick man to do hard, rough work in the cold.
“Never mind, let him go on . . .” he thought, going from the dining-room into his study. “I am doing it for his good!”
An hour later Olga appeared and announced that the wood had been chopped up.
“Here, give him half a rouble,” said Skvortsov. “If he likes, let him come and chop wood on the first of every month. . . . There will always be work for him.”
On the first of the month the beggar turned up and again earned half a rouble, though he could hardly stand. From that time forward he took to turning up frequently, and work was always found for him: sometimes he would sweep the snow into heaps, or clear up the shed, at another he used to beat the rugs and the mattresses. He always received thirty to forty kopecks for his work, and on one occasion an old pair of trousers was sent out to him.
When he moved, Skvortsov engaged him to assist in packing and moving the furniture. On this occasion the beggar was sober, gloomy, and silent; he scarcely touched the furniture, walked with hanging head behind the furniture vans, and did not even try to appear busy; he merely shivered with the cold, and was overcome with confusion when the men with the vans laughed at his idleness, feebleness, and ragged coat that had once been a gentleman’s. After the removal Skvortsov sent for him.
“Well, I see my words have had an effect upon you,” he said, giving him a rouble. “This is for your work. I see that you are sober and not disinclined to work. What is your name?”
“Lushkov.”
“I can offer you better work, not so rough, Lushkov. Can you write?”
“Yes, sir.”
“Then go with this note to-morrow to my colleague and he will give you some copying to do. Work, don’t drink, and don’t forget what I said to you. Good-bye.”
Skvortsov, pleased that he had put a man in the path of rectitude, patted Lushkov genially on the shoulder, and even shook hands with him at parting.
Lushkov took the letter, departed, and from that time forward did not come to the back-yard for work.
Two years passed. One day as Skvortsov was standing at the ticket-office of a theatre, paying for his ticket, he saw beside him a little man with a lambskin collar and a shabby cat’s-skin cap. The man timidly asked the clerk for a gallery ticket and paid for it with kopecks.
“Lushkov, is it you?” asked Skvortsov, recognizing in the little man his former woodchopper. “Well, what are you doing? Are you getting on all right?”
“Pretty well. . . . I am in a notary’s office now. I earn thirty-five roubles.”
“Well, thank God, that’s capital. I rejoice for you. I am very, very glad, Lushkov. You know, in a way, you are my godson. It was I who shoved you into the right way. Do you remember what a scolding I gave you, eh? You almost sank through the floor that time. Well, thank you, my dear fellow, for remembering my words.”
“Thank you too,” said Lushkov. “If I had not come to you that day, maybe I should be calling myself a schoolmaster or a student still. Yes, in your house I was saved, and climbed out of the pit.”
“I am very, very glad.”
“Thank you for your kind words and deeds. What you said that day was excellent. I am grateful to you and to your cook, God bless that kind, noble-hearted woman. What you said that day was excellent; I am indebted to you as long as I live, of course, but it was your cook, Olga, who really saved me.”
“How was that?”
“Why, it was like this. I used to come to you to chop wood and she would begin: ‘Ah, you drunkard! You God-forsaken man! And yet death does not take you!’ and then she would sit opposite me, lamenting, looking into my face and wailing: ‘You unlucky fellow! You have no gladness in this world, and in the next you will burn in hell, poor drunkard! You poor sorrowful creature!’ and she always went on in that style, you know. How often she upset herself, and how many tears she shed over me I can’t tell you. But what affected me most—she chopped the wood for me! Do you know, sir, I never chopped a single log for you—she did it all! How it was she saved me, how it was I changed, looking at her, and gave up drinking, I can’t explain. I only know that what she said and the noble way she behaved brought about a change in my soul, and I shall never forget it. It’s time to go up, though, they are just going to ring the bell.”
Lushkov bowed and went off to the gallery.

---

9. DRUNK

A MANUFACTURER called Frolov, a handsome dark man with a round beard, and a soft, velvety expression in his eyes, and Almer, his lawyer, an elderly man with a big rough head, were drinking in one of the public rooms of a restaurant on the outskirts of the town. They had both come to the restaurant straight from a ball and so were wearing dress coats and white ties. Except them and the waiters at the door there was not a soul in the room; by Frolov’s orders no one else was admitted.
They began by drinking a big wine-glass of vodka and eating oysters.
“Good!” said Almer. “It was I brought oysters into fashion for the first course, my boy. The vodka burns and stings your throat and you have a voluptuous sensation in your throat when you swallow an oyster. Don’t you?”
A dignified waiter with a shaven upper lip and grey whiskers put a sauceboat on the table.
“What’s that you are serving?” asked Frolov.
“Sauce Provençale for the herring, sir. . . .”
“What! is that the way to serve it?” shouted Frolov, not looking into the sauceboat. “Do you call that sauce? You don’t know how to wait, you blockhead!”
Frolov’s velvety eyes flashed. He twisted a corner of the table-cloth round his finger, made a slight movement, and the dishes, the candlesticks, and the bottles, all jingling and clattering, fell with a crash on the floor.
The waiters, long accustomed to pot-house catastrophes, ran up to the table and began picking up the fragments with grave and unconcerned faces, like surgeons at an operation.
“How well you know how to manage them!” said Almer, and he laughed. “But . . . move a little away from the table or you will step in the caviare.”
“Call the engineer here!” cried Frolov.
This was the name given to a decrepit, doleful old man who really had once been an engineer and very well off; he had squandered all his property and towards the end of his life had got into a restaurant where he looked after the waiters and singers and carried out various commissions relating to the fair sex. Appearing at the summons, he put his head on one side respectfully.
“Listen, my good man,” Frolov said, addressing him. “What’s the meaning of this disorder? How queerly you fellows wait! Don’t you know that I don’t like it? Devil take you, I shall give up coming to you!”
“I beg you graciously to excuse it, Alexey Semyonitch!” said the engineer, laying his hand on his heart. “I will take steps immediately, and your slightest wishes shall be carried out in the best and speediest way.”
“Well, that’ll do, you can go. . . .”
The engineer bowed, staggered back, still doubled up, and disappeared through the doorway with a final flash of the false diamonds on his shirt-front and fingers.
The table was laid again. Almer drank red wine and ate with relish some sort of bird served with truffles, and ordered a matelote of eelpouts and a sterlet with its tail in its mouth. Frolov only drank vodka and ate nothing but bread. He rubbed his face with his open hands, scowled, and was evidently out of humour. Both were silent. There was a stillness. Two electric lights in opaque shades flickered and hissed as though they were angry. The gypsy girls passed the door, softly humming.
“One drinks and is none the merrier,” said Frolov. “The more I pour into myself, the more sober I become. Other people grow festive with vodka, but I suffer from anger, disgusting thoughts, sleeplessness. Why is it, old man, that people don’t invent some other pleasure besides drunkenness and debauchery? It’s really horrible!”
“You had better send for the gypsy girls.”
“Confound them!”
The head of an old gypsy woman appeared in the door from the passage.
“Alexey Semyonitch, the gypsies are asking for tea and brandy,” said the old woman. “May we order it?”
“Yes,” answered Frolov. “You know they get a percentage from the restaurant keeper for asking the visitors to treat them. Nowadays you can’t even believe a man when he asks for vodka. The people are all mean, vile, spoilt. Take these waiters, for instance. They have countenances like professors, and grey heads; they get two hundred roubles a month, they live in houses of their own and send their girls to the high school, but you may swear at them and give yourself airs as much as you please. For a rouble the engineer will gulp down a whole pot of mustard and crow like a cock. On my honour, if one of them would take offence I would make him a present of a thousand roubles.”
“What’s the matter with you?” said Almer, looking at him with surprise. “Whence this melancholy? You are red in the face, you look like a wild animal. . . . What’s the matter with you?”
“It’s horrid. There’s one thing I can’t get out of my head. It seems as though it is nailed there and it won’t come out.”
A round little old man, buried in fat and completely bald, wearing a short reefer jacket and lilac waistcoat and carrying a guitar, walked into the room. He made an idiotic face, drew himself up, and saluted like a soldier.
“Ah, the parasite!” said Frolov, “let me introduce him, he has made his fortune by grunting like a pig. Come here!” He poured vodka, wine, and brandy into a glass, sprinkled pepper and salt into it, mixed it all up and gave it to the parasite. The latter tossed it off and smacked his lips with gusto.
“He’s accustomed to drink a mess so that pure wine makes him sick,” said Frolov. “Come, parasite, sit down and sing.”
The old man sat down, touched the strings with his fat fingers, and began singing:
“Neetka, neetka, Margareetka. . . .”
After drinking champagne Frolov was drunk. He thumped with his fist on the table and said:
“Yes, there’s something that sticks in my head! It won’t give me a minute’s peace!”
“Why, what is it?”
“I can’t tell you. It’s a secret. It’s something so private that I could only speak of it in my prayers. But if you like . . . as a sign of friendship, between ourselves . . . only mind, to no one, no, no, no, . . . I’ll tell you, it will ease my heart, but for God’s sake . . . listen and forget it. . . .”
Frolov bent down to Almer and for a minute breathed in his ear.
“I hate my wife!” he brought out.
The lawyer looked at him with surprise.
“Yes, yes, my wife, Marya Mihalovna,” Frolov muttered, flushing red. “I hate her and that’s all about it.”
“What for?”
“I don’t know myself! I’ve only been married two years. I married as you know for love, and now I hate her like a mortal enemy, like this parasite here, saving your presence. And there is no cause, no sort of cause! When she sits by me, eats, or says anything, my whole soul boils, I can scarcely restrain myself from being rude to her. It’s something one can’t describe. To leave her or tell her the truth is utterly impossible because it would be a scandal, and living with her is worse than hell for me. I can’t stay at home! I spend my days at business and in the restaurants and spend my nights in dissipation. Come, how is one to explain this hatred? She is not an ordinary woman, but handsome, clever, quiet.”
The old man stamped his foot and began singing:
“I went a walk with a captain bold, And in his ear my secrets told.”
“I must own I always thought that Marya Mihalovna was not at all the right person for you,” said Almer after a brief silence, and he heaved a sigh.
“Do you mean she is too well educated? . . . I took the gold medal at the commercial school myself, I have been to Paris three times. I am not cleverer than you, of course, but I am no more foolish than my wife. No, brother, education is not the sore point. Let me tell you how all the trouble began. It began with my suddenly fancying that she had married me not from love, but for the sake of my money. This idea took possession of my brain. I have done all I could think of, but the cursed thing sticks! And to make it worse my wife was overtaken with a passion for luxury. Getting into a sack of gold after poverty, she took to flinging it in all directions. She went quite off her head, and was so carried away that she used to get through twenty thousand every month. And I am a distrustful man. I don’t believe in anyone, I suspect everybody. And the more friendly you are to me the greater my torment. I keep fancying I am being flattered for my money. I trust no one! I am a difficult man, my boy, very difficult!”
Frolov emptied his glass at one gulp and went on.
“But that’s all nonsense,” he said. “One never ought to speak of it. It’s stupid. I am tipsy and I have been chattering, and now you are looking at me with lawyer’s eyes—glad you know some one else’s secret. Well, well! . . . Let us drop this conversation. Let us drink! I say,” he said, addressing a waiter, “is Mustafa here? Fetch him in!”
Shortly afterwards there walked into the room a little Tatar boy, aged about twelve, wearing a dress coat and white gloves.
“Come here!” Frolov said to him. “Explain to us the following fact: there was a time when you Tatars conquered us and took tribute from us, but now you serve us as waiters and sell dressing-gowns. How do you explain such a change?”
Mustafa raised his eyebrows and said in a shrill voice, with a sing-song intonation: “The mutability of destiny!”
Almer looked at his grave face and went off into peals of laughter.
“Well, give him a rouble!” said Frolov. “He is making his fortune out of the mutability of destiny. He is only kept here for the sake of those two words. Drink, Mustafa! You will make a gre-eat rascal! I mean it is awful how many of your sort are toadies hanging about rich men. The number of these peaceful bandits and robbers is beyond all reckoning! Shouldn’t we send for the gypsies now? Eh? Fetch the gypsies along!”
The gypsies, who had been hanging about wearily in the corridors for a long time, burst with whoops into the room, and a wild orgy began.
“Drink!” Frolov shouted to them. “Drink! Seed of Pharaoh! Sing! A-a-ah!”
“In the winter time . . . o-o-ho! . . . the sledge was flying . . .”
The gypsies sang, whistled, danced. In the frenzy which sometimes takes possession of spoilt and very wealthy men, “broad natures,” Frolov began to play the fool. He ordered supper and champagne for the gypsies, broke the shade of the electric light, shied bottles at the pictures and looking-glasses, and did it all apparently without the slightest enjoyment, scowling and shouting irritably, with contempt for the people, with an expression of hatred in his eyes and his manners. He made the engineer sing a solo, made the bass singers drink a mixture of wine, vodka, and oil.
At six o’clock they handed him the bill.
“Nine hundred and twenty-five roubles, forty kopecks,” said Almer, and shrugged his shoulders. “What’s it for? No, wait, we must go into it!”
“Stop!” muttered Frolov, pulling out his pocket-book. “Well! . . . let them rob me. That’s what I’m rich for, to be robbed! . . . You can’t get on without parasites! . . . You are my lawyer. You get six thousand a year out of me and what for? But excuse me, . . . I don’t know what I am saying.”
As he was returning home with Almer, Frolov murmured:
“Going home is awful to me! Yes! . . . There isn’t a human being I can open my soul to. . . . They are all robbers . . . traitors . . . . Oh, why did I tell you my secret? Yes . . . why? Tell me why?”
At the entrance to his house, he craned forward towards Almer and, staggering, kissed him on the lips, having the old Moscow habit of kissing indiscriminately on every occasion.
“Good-bye . . . I am a difficult, hateful man,” he said. “A horrid, drunken, shameless life. You are a well-educated, clever man, but you only laugh and drink with me . . . there’s no help from any of you. . . . But if you were a friend to me, if you were an honest man, in reality you ought to have said to me: ‘Ugh, you vile, hateful man! You reptile!’”
“Come, come,” Almer muttered, “go to bed.”
“There is no help from you; the only hope is that, when I am in the country in the summer, I may go out into the fields and a storm come on and the thunder may strike me dead on the spot. . . . Good-bye.”
Frolov kissed Almer once more and muttering and dropping asleep as he walked, began mounting the stairs, supported by two footmen.

---

10. THE COSSACK

MAXIM TORTCHAKOV, a farmer in southern Russia, was driving home from church with his young wife and bringing back an Easter cake which had just been blessed. The sun had not yet risen, but the east was all tinged with red and gold and had dissipated the haze which usually, in the early morning, screens the blue of the sky from the eyes. It was quiet. . . . The birds were hardly yet awake. . . . The corncrake uttered its clear note, and far away above a little tumulus, a sleepy kite floated, heavily flapping its wings, and no other living creature could be seen all over the steppe.
Tortchakov drove on and thought that there was no better nor happier holiday than the Feast of Christ’s Resurrection. He had only lately been married, and was now keeping his first Easter with his wife. Whatever he looked at, whatever he thought about, it all seemed to him bright, joyous, and happy. He thought about his farming, and thought that it was all going well, that the furnishing of his house was all the heart could desire — there was enough of everything and all of it good; he looked at his wife, and she seemed to him lovely, kind, and gentle. He was delighted by the glow in the east, and the young grass, and his squeaking chaise, and the kite. . . . And when on the way, he ran into a tavern to light his cigarette and drank a glass, he felt happier still.
"It is said, ’Great is the day,’ he chattered. "Yes, it is great! Wait a bit, Lizaveta, the sun will begin to dance. It dances every Easter. So it rejoices too!"
"It is not alive," said his wife.
"But there are people on it!" exclaimed Tortchakov, "there are really! Ivan Stepanitch told me that there are people on all the planets — on the sun, and on the moon! Truly . . . but maybe the learned men tell lies — the devil only knows! Stay, surely that’s not a horse? Yes, it is!"
At the Crooked Ravine, which was just half-way on the journey home, Tortchakov and his wife saw a saddled horse standing motionless, and sniffing last year’s dry grass. On a hillock beside the roadside a red-haired Cossack was sitting doubled up, looking at his feet.
"Christ is risen!" Maxim shouted to him. "Wo-o-o!"
"Truly He is risen," answered the Cossack, without raising his head.
"Where are you going?"
"Home on leave."
"Why are you sitting here, then?"
"Why . . . I have fallen ill . . . I haven’t the strength to go on."
"What is wrong?"
"I ache all over."
"H’m. What a misfortune! People are keeping holiday, and you fall sick! But you should ride on to a village or an inn, what’s the use of sitting here!"
The Cossack raised his head, and with big, exhausted eyes, scanned Maxim, his wife, and the horse.
"Have you come from church?" he asked.
"Yes."
"The holiday found me on the high road. It was not God’s will for me to reach home. I’d get on my horse at once and ride off, but I haven’t the strength. . . . You might, good Christians, give a wayfarer some Easter cake to break his fast!"
"Easter cake?" Tortchakov repeated, "That we can, to be sure. . . . Stay, I’ll. . . ."
Maxim fumbled quickly in his pockets, glanced at his wife, and said:
"I haven’t a knife, nothing to cut it with. And I don’t like to break it, it would spoil the whole cake. There’s a problem! You look and see if you haven’t a knife?"
The Cossack got up groaning, and went to his saddle to get a knife.
"What an idea," said Tortchakov’s wife angrily. "I won’t let you slice up the Easter cake! What should I look like, taking it home already cut! Ride on to the peasants in the village, and break your fast there!"
The wife took the napkin with the Easter cake in it out of her husband’s hands and said:
"I won’t allow it! One must do things properly; it’s not a loaf, but a holy Easter cake. And it’s a sin to cut it just anyhow."
"Well, Cossack, don’t be angry," laughed Tortchakov. "The wife forbids it! Good-bye. Good luck on your journey!"
Maxim shook the reins, clicked to his horse, and the chaise rolled on squeaking. For some time his wife went on grumbling, and declaring that to cut the Easter cake before reaching home was a sin and not the proper thing. In the east the first rays of the rising sun shone out, cutting their way through the feathery clouds, and the song of the lark was heard in the sky. Now not one but three kites were hovering over the steppe at a respectful distance from one another. Grasshoppers began churring in the young grass.
When they had driven three-quarters of a mile from the Crooked Ravine, Tortchakov looked round and stared intently into the distance.
"I can’t see the Cossack," he said. "Poor, dear fellow, to take it into his head to fall ill on the road. There couldn’t be a worse misfortune, to have to travel and not have the strength. . . . I shouldn’t wonder if he dies by the roadside. We didn’t give him any Easter cake, Lizaveta, and we ought to have given it. I’ll be bound he wants to break his fast too."
The sun had risen, but whether it was dancing or not Tortchakov did not see. He remained silent all the way home, thinking and keeping his eyes fixed on the horse’s black tail. For some unknown reason he felt overcome by depression, and not a trace of the holiday gladness was left in his heart. When he had arrived home and said, "Christ is risen" to his workmen, he grew cheerful again and began talking, but when he had sat down to break the fast and had taken a bite from his piece of Easter cake, he looked regretfully at his wife, and said:
"It wasn’t right of us, Lizaveta, not to give that Cossack something to eat."
"You are a queer one, upon my word," said Lizaveta, shrugging her shoulders in surprise. "Where did you pick up such a fashion as giving away the holy Easter cake on the high road? Is it an ordinary loaf? Now that it is cut and lying on the table, let anyone eat it that likes — your Cossack too! Do you suppose I grudge it?"
"That’s all right, but we ought to have given the Cossack some. . . . Why, he was worse off than a beggar or an orphan. On the road, and far from home, and sick too."
Tortchakov drank half a glass of tea, and neither ate nor drank anything more. He had no appetite, the tea seemed to choke him, and he felt depressed again. After breaking their fast, his wife and he lay down to sleep. When Lizaveta woke two hours later, he was standing by the window, looking into the yard.
"Are you up already?" asked his wife.
"I somehow can’t sleep. . . . Ah, Lizaveta," he sighed. "We were unkind, you and I, to that Cossack!"
"Talking about that Cossack again!" yawned his wife. "You have got him on the brain."
"He has served his Tsar, shed his blood maybe, and we treated him as though he were a pig. We ought to have brought the sick man home and fed him, and we did not even give him a morsel of bread."
"Catch me letting you spoil the Easter cake for nothing! And one that has been blessed too! You would have cut it on the road, and shouldn’t I have looked a fool when I got home?"
Without saying anything to his wife, Maxim went into the kitchen, wrapped a piece of cake up in a napkin, together with half a dozen eggs, and went to the labourers in the barn.
"Kuzma, put down your concertina," he said to one of them. "Saddle the bay, or Ivantchik, and ride briskly to he Crooked Ravine. There you will see a sick Cossack with a horse, so give him this. Maybe he hasn’t ridden away yet."
Maxim felt cheerful again, but after waiting for Kuzma for some hours, he could bear it no longer, so he saddled a horse and went off to meet him. He met him just at the Ravine.
"Well, have you seen the Cossack?"
"I can’t find him anywhere, he must have ridden on."
"H’m . . . a queer business."
Tortchakov took the bundle from Kuzma, and galloped on farther. When he reached Shustrovo he asked the peasants:
"Friends, have you seen a sick Cossack with a horse? Didn’t he ride by here? A red-headed fellow on a bay horse."
The peasants looked at one another, and said they had not seen the Cossack.
"The returning postman drove by, it’s true, but as for a Cossack or anyone else, there has been no such."
Maxim got home at dinner time.
"I can’t get that Cossack out of my head, do what you will!" he said to his wife. "He gives me no peace. I keep thinking: what if God meant to try us, and sent some saint or angel in the form of a Cossack? It does happen, you know. It’s bad, Lizaveta; we were unkind to the man!"
"What do you keep pestering me with that Cossack for?" cried Lizaveta, losing patience at last. "You stick to it like tar!"
"You are not kind, you know . . ." said Maxim, looking into his wife’s face.
And for the first time since his marriage he perceived that he wife was not kind.
"I may be unkind," cried Lizaveta, tapping angrily with her spoon, "but I am not going to give away the holy Easter cake to every drunken man in the road."
"The Cossack wasn’t drunk!"
"He was drunk!"
"Well, you are a fool then!"
Maxim got up from the table and began reproaching his young wife for hard-heartedness and stupidity. She, getting angry too, answered his reproaches with reproaches, burst into tears, and went away into their bedroom, declaring she would go home to her father’s. This was the first matrimonial squabble that had happened in the Tortchakov’s married life. He walked about the yard till the evening, picturing his wife’s face, and it seemed to him now spiteful and ugly. And as though to torment him the Cossack haunted his brain, and Maxim seemed to see now his sick eyes, now his unsteady walk.
"Ah, we were unkind to the man," he muttered.
When it got dark, he was overcome by an insufferable depression such as he had never felt before. Feeling so dreary, and being angry with his wife, he got drunk, as he had sometimes done before he was married. In his drunkenness he used bad language and shouted to his wife that she had a spiteful, ugly face, and that next day he would send her packing to her father’s. On the morning of Easter Monday, he drank some more to sober himself, and got drunk again.
And with that his downfall began.
His horses, cows, sheep, and hives disappeared one by one from the yard; Maxim was more and more often drunk, debts mounted up, he felt an aversion for his wife. Maxim put down all his misfortunes to the fact that he had an unkind wife, and above all, that God was angry with him on account of the sick Cossack.
Lizaveta saw their ruin, but who was to blame for it she did not understand.

---

11. THE RUNAWAY

IT had been a long business. At first Pashka had walked with his mother in the rain, at one time across a mown field, then by forest paths, where the yellow leaves stuck to his boots; he had walked until it was daylight. Then he had stood for two hours in the dark passage, waiting for the door to open. It was not so cold and damp in the passage as in the yard, but with the high wind spurts of rain flew in even there. When the passage gradually became packed with people Pashka, squeezed among them, leaned his face against somebody’s sheepskin which smelt strongly of salt fish, and sank into a doze. But at last the bolt clicked, the door flew open, and Pashka and his mother went into the waiting-room. All the patients sat on benches without stirring or speaking. Pashka looked round at them, and he too was silent, though he was seeing a great deal that was strange and funny. Only once, when a lad came into the waiting-room hopping on one leg, Pashka longed to hop too; he nudged his mother’s elbow, giggled in his sleeve, and said: "Look, mammy, a sparrow."
"Hush, child, hush!" said his mother.
A sleepy-looking hospital assistant appeared at the little window.
"Come and be registered!" he boomed out.
All of them, including the funny lad who hopped, filed up to the window. The assistant asked each one his name, and his father’s name, where he lived, how long he had been ill, and so on. From his mother’s answers, Pashka learned that his name was not Pashka, but Pavel Galaktionov, that he was seven years old, that he could not read or write, and that he had been ill ever since Easter.
Soon after the registration, he had to stand up for a little while; the doctor in a white apron, with a towel round his waist, walked across the waiting-room. As he passed by the boy who hopped, he shrugged his shoulders, and said in a sing-song tenor:
"Well, you are an idiot! Aren’t you an idiot? I told you to come on Monday, and you come on Friday. It’s nothing to me if you don’t come at all, but you know, you idiot, your leg will be done for!"
The lad made a pitiful face, as though he were going to beg for alms, blinked, and said:
"Kindly do something for me, Ivan Mikolaitch!"
"It’s no use saying ’Ivan Mikolaitch,’ " the doctor mimicked him. "You were told to come on Monday, and you ought to obey. You are an idiot, and that is all about it."
The doctor began seeing the patients. He sat in his little room, and called up the patients in turn. Sounds were continually coming from the little room, piercing wails, a child’s crying, or the doctor’s angry words:
"Come, why are you bawling? Am I murdering you, or what? Sit quiet!"
Pashka’s turn came.
"Pavel Galaktionov!" shouted the doctor.
His mother was aghast, as though she had not expected this summons, and taking Pashka by the hand, she led him into the room.
The doctor was sitting at the table, mechanically tapping on a thick book with a little hammer.
"What’s wrong?" he asked, without looking at them.
"The little lad has an ulcer on his elbow, sir," answered his mother, and her face assumed an expression as though she really were terribly grieved at Pashka’s ulcer.
"Undress him!"
Pashka, panting, unwound the kerchief from his neck, then wiped his nose on his sleeve, and began deliberately pulling off his sheepskin.
"Woman, you have not come here on a visit!" said the doctor angrily. "Why are you dawdling? You are not the only one here."
Pashka hurriedly flung the sheepskin on the floor, and with his mother’s help took off his shirt. . . The doctor looked at him lazily, and patted him on his bare stomach.
"You have grown quite a respectable corporation, brother Pashka," he said, and heaved a sigh. "Come, show me your elbow."
Pashka looked sideways at the basin full of bloodstained slops, looked at the doctor’s apron, and began to cry.
"May-ay!" the doctor mimicked him. "Nearly old enough to be married, spoilt boy, and here he is blubbering! For shame!"
Pashka, trying not to cry, looked at his mother, and in that look could be read the entreaty: "Don’t tell them at home that I cried at the hospital."
The doctor examined his elbow, pressed it, heaved a sigh, clicked with his lips, then pressed it again.
"You ought to be beaten, woman, but there is no one to do it," he said. "Why didn’t you bring him before? Why, the whole arm is done for. Look, foolish woman. You see, the joint is diseased!"
"You know best, kind sir . . ." sighed the woman.
"Kind sir. . . . She’s let the boy’s arm rot, and now it is ’kind sir.’ What kind of workman will he be without an arm? You’ll be nursing him and looking after him for ages. I bet if you had had a pimple on your nose, you’d have run to the hospital quick enough, but you have left your boy to rot for six months. You are all like that."
The doctor lighted a cigarette. While the cigarette smoked, he scolded the woman, and shook his head in time to the song he was humming inwardly, while he thought of something else. Pashka stood naked before him, listening and looking at the smoke. When the cigarette went out, the doctor started, and said in a lower tone:
"Well, listen, woman. You can do nothing with ointments and drops in this case. You must leave him in the hospital."
"If necessary, sir, why not?
"We must operate on him. You stop with me, Pashka," said the doctor, slapping Pashka on the shoulder. "Let mother go home, and you and I will stop here, old man. It’s nice with me, old boy, it’s first-rate here. I’ll tell you what we’ll do, Pashka, we will go catching finches together. I will show you a fox! We will go visiting together! Shall we? And mother will come for you tomorrow! Eh?"
Pashka looked inquiringly at his mother.
"You stay, child!" she said.
"He’ll stay, he’ll stay!" cried the doctor gleefully. "And there is no need to discuss it. I’ll show him a live fox! We will go to the fair together to buy candy! Marya Denisovna, take him upstairs!"
The doctor, apparently a light-hearted and friendly fellow, seemed glad to have company; Pashka wanted to oblige him, especially as he had never in his life been to a fair, and would have been glad to have a look at a live fox, but how could he do without his mother?
After a little reflection he decided to ask the doctor to let his mother stay in the hospital too, but before he had time to open his mouth the lady assistant was already taking him upstairs. He walked up and looked about him with his mouth open. The staircase, the floors, and the doorposts — everything huge, straight, and bright-were painted a splendid yellow colour, and had a delicious smell of Lenten oil. On all sides lamps were hanging, strips of carpet stretched along the floor, copper taps stuck out on the walls. But best of all Pashka liked the bedstead upon which he was made to sit down, and the grey woollen coverlet. He touched the pillows and the coverlet with his hands, looked round the ward, and made up his mind that it was very nice at the doctor’s.
The ward was not a large one, it consisted of only three beds. One bed stood empty, the second was occupied by Pashka, and on the third sat an old man with sour eyes, who kept coughing and spitting into a mug. From Pashka’s bed part of another ward could be seen with two beds; on one a very pale wasted-looking man with an india-rubber bottle on his head was asleep; on the other a peasant with his head tied up, looking very like a woman, was sitting with his arms spread out.
After making Pashka sit down, the assistant went out and came back a little later with a bundle of clothes under her arm.
"These are for you," she said, "put them on."
Pashka undressed and, not without satisfaction began attiring himself in his new array. When he had put on the shirt, the drawers, and the little grey dressing-gown, he looked at himself complacently, and thought that it would not be bad to walk through the village in that costume. His imagination pictured his mother’s sending him to the kitchen garden by the river to gather cabbage leaves for the little pig; he saw himself walking along, while the boys and girls surrounded him and looked with envy at his little dressing-gown.
A nurse came into the ward, bringing two tin bowls, two spoons, and two pieces of bread. One bowl she set before the old man, the other before Pashka.
"Eat!" she said.
Looking into his bowl, Pashka saw some rich cabbage soup, and in the soup a piece of meat, and thought again that it was very nice at the doctor’s, and that the doctor was not nearly so cross as he had seemed at first. He spent a long time swallowing the soup, licking the spoon after each mouthful, then when there was nothing left in the bowl but the meat he stole a look at the old man, and felt envious that he was still eating the soup. With a sigh Pashka attacked the meat, trying to make it last as long as possible, but his efforts were fruitless; the meat, too, quickly vanished. There was nothing left but the piece of bread. Plain bread without anything on it was not appetising, but there was no help for it. Pashka thought a little, and ate the bread. At that moment the nurse came in with another bowl. This time there was roast meat with potatoes in the bowl.
"And where is the bread?" asked the nurse.
Instead of answering, Pashka puffed out his cheeks, and blew out the air.
"Why did you gobble it all up?" said the nurse reproachfully. "What are you going to eat your meat with?"
She went and fetched another piece of bread. Pashka had never eaten roast meat in his life, and trying it now found it very nice. It vanished quickly, and then he had a piece of bread left bigger than the first. When the old man had finished his dinner, he put away the remains of his bread in a little table. Pashka meant to do the same, but on second thoughts ate his piece.
When he had finished he went for a walk. In the next ward, besides the two he had seen from the door, there were four other people. Of these only one drew his attention. This was a tall, extremely emaciated peasant with a morose-looking, hairy face. He was sitting on the bed, nodding his head and swinging his right arm all the time like a pendulum. Pashka could not take his eyes off him for a long time. At first the man’s regular pendulum-like movements seemed to him curious, and he thought they were done for the general amusement, but when he looked into the man’s face he felt frightened, and realised that he was terribly ill. Going into a third ward he saw two peasants with dark red faces as though they were smeared with clay. They were sitting motionless on their beds, and with their strange faces, in which it was hard to distinguish their features, they looked like heathen idols.
"Auntie, why do they look like that?" Pashka asked the nurse.
"They have got smallpox, little lad."
Going back to his own ward, Pashka sat down on his bed and began waiting for the doctor to come and take him to catch finches, or to go to the fair. But the doctor did not come. He got a passing glimpse of a hospital assistant at the door of the next ward. He bent over the patient on whose head lay a bag of ice, and cried: "Mihailo!"
But the sleeping man did not stir. The assistant made a gesture and went away. Pashka scrutinised the old man, his next neighbour. The old man coughed without ceasing and spat into a mug. His cough had a long-drawn-out, creaking sound.
Pashka liked one peculiarity about him; when he drew the air in as he coughed, something in his chest whistled and sang on different notes.
"Grandfather, what is it whistles in you?" Pashka asked.
The old man made no answer. Pashka waited a little and asked:
"Grandfather, where is the fox?"
"What fox?"
"The live one."
"Where should it be? In the forest!"
A long time passed, but the doctor still did not appear. The nurse brought in tea, and scolded Pashka for not having saved any bread for his tea; the assistant came once more and set to work to wake Mihailo. It turned blue outside the windows, the wards were lighted up, but the doctor did not appear. It was too late now to go to the fair and catch finches; Pashka stretched himself on his bed and began thinking. He remembered the candy promised him by the doctor, the face and voice of his mother, the darkness in his hut at home, the stove, peevish granny Yegorovna . . . and he suddenly felt sad and dreary. He remembered that his mother was coming for him next day, smiled, and shut his eyes.
He was awakened by a rustling. In the next ward someone was stepping about and speaking in a whisper. Three figures were moving about Mihailo’s bed in the dim light of the night-light and the ikon lamp.
"Shall we take him, bed and all, or without?" asked one of them.
"Without. You won’t get through the door with the bed."
"He’s died at the wrong time, the Kingdom of Heaven be his!"
One took Mihailo by his shoulders, another by his legs and lifted him up: Mihailo’s arms and the skirt of his dressing-gown hung limply to the ground. A third — it was the peasant who looked like a woman — crossed himself, and all three tramping clumsily with their feet and stepping on Mihailo’s skirts, went out of the ward.
There came the whistle and humming on different notes from the chest of the old man who was asleep. Pashka listened, peeped at the dark windows, and jumped out of bed in terror.
"Ma-a-mka!" he moaned in a deep bass.
And without waiting for an answer, he rushed into the next ward. There the darkness was dimly lighted up by a night-light and the ikon lamp; the patients, upset by the death of Mihailo, were sitting on their bedsteads: their dishevelled figures, mixed up with the shadows, looked broader, taller, and seemed to be growing bigger and bigger; on the furthest bedstead in the corner, where it was darkest, there sat the peasant moving his head and his hand.
Pashka, without noticing the doors, rushed into the smallpox ward, from there into the corridor, from the corridor he flew into a big room where monsters, with long hair and the faces of old women, were lying and sitting on the beds. Running through the women’s wing he found himself again in the corridor, saw the banisters of the staircase he knew already, and ran downstairs. There he recognised the waiting-room in which he had sat that morning, and began looking for the door into the open air.
The latch creaked, there was a whiff of cold wind, and Pashka, stumbling, ran out into the yard. He had only one thought — to run, to run! He did not know the way, but felt convinced that if he ran he would be sure to find himself at home with his mother. The sky was overcast, but there was a moon behind the clouds. Pashka ran from the steps straight forward, went round the barn and stumbled into some thick bushes; after stopping for a minute and thinking, he dashed back again to the hospital, ran round it, and stopped again undecided; behind the hospital there were white crosses.
"Ma-a-mka! " he cried, and dashed back.
Running by the dark sinister buildings, he saw one lighted window.
The bright red patch looked dreadful in the darkness, but Pashka, frantic with terror, not knowing where to run, turned towards it. Beside the window was a porch with steps, and a front door with a white board on it; Pashka ran up the steps, looked in at the window, and was at once possessed by intense overwhelming joy. Through the window he saw the merry affable doctor sitting at the table reading a book. Laughing with happiness, Pashka stretched out his hands to the person he knew and tried to call out, but some unseen force choked him and struck at his legs; he staggered and fell down on the steps unconscious.
When he came to himself it was daylight, and a voice he knew very well, that had promised him a fair, finches, and a fox, was saying beside him:
"Well, you are an idiot, Pashka! Aren’t you an idiot? You ought to be beaten, but there’s no one to do it."

---

12. THE OLD HOUSE

(A Story told by a Houseowner)

THE old house had to be pulled down that a new one might be built in its place. I led the architect through the empty rooms, and between our business talk told him various stories. The tattered wallpapers, the dingy windows, the dark stoves, all bore the traces of recent habitation and evoked memories. On that staircase, for instance, drunken men were once carrying down a dead body when they stumbled and flew headlong downstairs together with the coffin; the living were badly bruised, while the dead man looked very serious, as though nothing had happened, and shook his head when they lifted him up from the ground and put him back in the coffin. You see those three doors in a row: in there lived young ladies who were always receiving visitors, and so were better dressed than any other lodgers, and could pay their rent regularly. The door at the end of the corridor leads to the wash-house, where by day they washed clothes and at night made an uproar and drank beer. And in that flat of three rooms everything is saturated with bacteria and bacilli. It’s not nice there. Many lodgers have died there, and I can positively assert that that flat was at some time cursed by someone, and that together with its human lodgers there was always another lodger, unseen, living in it. I remember particularly the fate of one family. Picture to yourself an ordinary man, not remarkable in any way, with a wife, a mother, and four children. His name was Putohin; he was a copying clerk at a notary’s, and received thirty-five roubles a month. He was a sober, religious, serious man. When he brought me his rent for the flat he always apologised for being badly dressed; apologised for being five days late, and when I gave him a receipt he would smile good-humouredly and say: "Oh yes, there’s that too, I don’t like those receipts." He lived poorly but decently. In that middle room, the grandmother used to be with the four children; there they used to cook, sleep, receive their visitors, and even dance. This was Putohin’s own room; he had a table in it, at which he used to work doing private jobs, copying parts for the theatre, advertisements, and so on. This room on the right was let to his lodger, Yegoritch, a locksmith — a steady fellow, but given to drink; he was always too hot, and so used to go about in his waistcoat and barefoot. Yegoritch used to mend locks, pistols, children’s bicycles, would not refuse to mend cheap clocks and make skates for a quarter-rouble, but he despised that work, and looked on himself as a specialist in musical instruments. Amongst the litter of steel and iron on his table there was always to be seen a concertina with a broken key, or a trumpet with its sides bent in. He paid Putohin two and a half roubles for his room; he was always at his work-table, and only came out to thrust some piece of iron into the stove.
On the rare occasions when I went into that flat in the evening, this was always the picture I came upon: Putohin would be sitting at his little table, copying something; his mother and his wife, a thin woman with an exhausted-looking face, were sitting near the lamp, sewing; Yegoritch would be making a rasping sound with his file. And the hot, still smouldering embers in the stove filled the room with heat and fumes; the heavy air smelt of cabbage soup, swaddling-clothes, and Yegoritch. It was poor and stuffy, but the working-class faces, the children’s little drawers hung up along by the stove, Yegoritch’s bits of iron had yet an air of peace, friendliness, content. . . . In the corridor outside the children raced about with well-combed heads, merry and profoundly convinced that everything was satisfactory in this world, and would be so endlessly, that one had only to say one’s prayers every morning and at bedtime.
Now imagine in the midst of that same room, two paces from the stove, the coffin in which Putohin’s wife is lying. There is no husband whose wife will live for ever, but there was something special about this death. When, during the requiem service, I glanced at the husband’s grave face, at his stern eyes, I thought: "Oho, brother!"
It seemed to me that he himself, his children, the grandmother and Yegoritch, were already marked down by that unseen being which lived with them in that flat. I am a thoroughly superstitious man, perhaps, because I am a houseowner and for forty years have had to do with lodgers. I believe if you don’t win at cards from the beginning you will go on losing to the end; when fate wants to wipe you and your family off the face of the earth, it remains inexorable in its persecution, and the first misfortune is commonly only the first of a long series. . . . Misfortunes are like stones. One stone has only to drop from a high cliff for others to be set rolling after it. In short, as I came away from the requiem service at Putohin’s, I believed that he and his family were in a bad way.
And, in fact, a week afterwards the notary quite unexpectedly dismissed Putohin, and engaged a young lady in his place. And would you believe it, Putohin was not so much put out at the loss of his job as at being superseded by a young lady and not by a man. Why a young lady? He so resented this that on his return home he thrashed his children, swore at his mother, and got drunk. Yegoritch got drunk, too, to keep him company.
Putohin brought me the rent, but did not apologise this time, though it was eighteen days overdue, and said nothing when he took the receipt from me. The following month the rent was brought by his mother; she only brought me half, and promised to bring the remainder a week later. The third month, I did not get a farthing, and the porter complained to me that the lodgers in No. 23 were "not behaving like gentlemen."
These were ominous symptoms.
Picture this scene. A sombre Petersburg morning looks in at the dingy windows. By the stove, the granny is pouring out the children’s tea. Only the eldest, Vassya, drinks out of a glass, for the others the tea is poured out into saucers. Yegoritch is squatting on his heels before the stove, thrusting a bit of iron into the fire. His head is heavy and his eyes are lustreless from yesterday’s drinking-bout; he sighs and groans, trembles and coughs.
"He has quite put me off the right way, the devil," he grumbles; "he drinks himself and leads others into sin."
Putohin sits in his room, on the bedstead from which the bedclothes and the pillows have long ago disappeared, and with his hands straying in his hair looks blankly at the floor at his feet. He is tattered, unkempt, and ill.
"Drink it up, make haste or you will be late for school," the old woman urges on Vassya, "and it’s time for me, too, to go and scrub the floors for the Jews. . . ."
The old woman is the only one in the flat who does not lose heart. She thinks of old times, and goes out to hard dirty work. On Fridays she scrubs the floors for the Jews at the crockery shop, on Saturdays she goes out washing for shopkeepers, and on Sundays she is racing about the town from morning to night, trying to find ladies who will help her. Every day she has work of some sort; she washes and scrubs, and is by turns a midwife, a matchmaker, or a beggar. It is true she, too, is not disinclined to drown her sorrows, but even when she has had a drop she does not forget her duties. In Russia there are many such tough old women, and how much of its welfare rests upon them!
When he has finished his tea, Vassya packs up his books in a satchel and goes behind the stove; his greatcoat ought to be hanging there beside his granny’s clothes. A minute later he comes out from behind the stove and asks:
"Where is my greatcoat?"
The grandmother and the other children look for the greatcoat together, they waste a long time in looking for it, but the greatcoat has utterly vanished. Where is it? The grandmother and Vassya are pale and frightened. Even Yegoritch is surprised. Putohin is the only one who does not move. Though he is quick to notice anything irregular or disorderly, this time he makes a pretence of hearing and seeing nothing. That is suspicious.
"He’s sold it for drink," Yegoritch declares.
Putohin says nothing, so it is the truth. Vassya is overcome with horror. His greatcoat, his splendid greatcoat, made of his dead mother’s cloth dress, with a splendid calico lining, gone for drink at the tavern! And with the greatcoat is gone too, of course, the blue pencil that lay in the pocket, and the note-book with "Nota bene" in gold letters on it! There’s another pencil with india-rubber stuck into the note-book, and, besides that, there are transfer pictures lying in it.
Vassya would like to cry, but to cry is impossible. If his father, who has a headache, heard crying he would shout, stamp with his feet, and begin fighting, and after drinking he fights horribly. Granny would stand up for Vassya, and his father would strike granny too; it would end in Yegoritch getting mixed up in it too, clutching at his father and falling on the floor with him. The two would roll on the floor, struggling together and gasping with drunken animal fury, and granny would cry, the children would scream, the neighbours would send for the porter. No, better not cry.
Because he mustn’t cry, or give vent to his indignation aloud, Vassya moans, wrings his hands and moves his legs convulsively, or biting his sleeve shakes it with his teeth as a dog does a hare. His eyes are frantic, and his face is distorted with despair. Looking at him, his granny all at once takes the shawl off her head, and she too makes queer movements with her arms and legs in silence, with her eyes fixed on a point in the distance. And at that moment I believe there is a definite certainty in the minds of the boy and the old woman that their life is ruined, that there is no hope. . . .
Putohin hears no crying, but he can see it all from his room. When, half an hour later, Vassya sets off to school, wrapped in his grandmother’s shawl, he goes out with a face I will not undertake to describe, and walks after him. He longs to call the boy, to comfort him, to beg his forgiveness, to promise him on his word of honour, to call his dead mother to witness, but instead of words, sobs break from him. It is a grey, cold morning. When he reaches the town school Vassya untwists his granny’s shawl, and goes into the school with nothing over his jacket for fear the boys should say he looks like a woman. And when he gets home Putohin sobs, mutters some incoherent words, bows down to the ground before his mother and Yegoritch, and the locksmith’s table. Then, recovering himself a little, he runs to me and begs me breathlessly, for God’s sake, to find him some job. I give him hopes, of course.
"At last I am myself again," he said. "It’s high time, indeed, to come to my senses. I’ve made a beast of myself, and now it’s over."
He is delighted and thanks me, while I, who have studied these gentry thoroughly during the years I have owned the house, look at him, and am tempted to say:
"It’s too late, dear fellow! You are a dead man already."
From me, Putohin runs to the town school. There he paces up and down, waiting till his boy comes out.
"I say, Vassya," he says joyfully, when the boy at last comes out, "I have just been promised a job. Wait a bit, I will buy you a splendid fur-coat. . . . I’ll send you to the high school! Do you understand? To the high school! I’ll make a gentleman of you! And I won’t drink any more. On my honour I won’t."
And he has intense faith in the bright future. But the evening comes on. The old woman, coming back from the Jews with twenty kopecks, exhausted and aching all over, sets to work to wash the children’s clothes. Vassya is sitting doing a sum. Yegoritch is not working. Thanks to Putohin he has got into the way of drinking, and is feeling at the moment an overwhelming desire for drink. It’s hot and stuffy in the room. Steam rises in clouds from the tub where the old woman is washing.
"Are we going?" Yegoritch asks surlily.
My lodger does not answer. After his excitement he feels insufferably dreary. He struggles with the desire to drink, with acute depression and . . . and, of course, depression gets the best of it. It is a familiar story.
Towards night, Yegoritch and Putohin go out, and in the morning Vassya cannot find granny’s shawl.
That is the drama that took place in that flat. After selling the shawl for drink, Putohin did not come home again. Where he disappeared to I don’t know. After he disappeared, the old woman first got drunk, then took to her bed. She was taken to the hospital, the younger children were fetched by relations of some sort, and Vassya went into the wash-house here. In the day-time he handed the irons, and at night fetched the beer. When he was turned out of the wash-house he went into the service of one of the young ladies, used to run about at night on errands of some sort, and began to be spoken of as "a dangerous customer."
What has happened to him since I don’t know.
And in this room here a street musician lived for ten years. When he died they found twenty thousand roubles in his feather bed.

---

13. LIGHTS

THE dog was barking excitedly outside. And Ananyev the engineer, his assistant called Von Schtenberg, and I went out of the hut to see at whom it was barking. I was the visitor, and might have remained indoors, but I must confess my head was a little dizzy from the wine I had drunk, and I was glad to get a breath of fresh air.
“There is nobody here,” said Ananyev when we went out. “Why are you telling stories, Azorka? You fool!”
There was not a soul in sight.
“The fool,” Azorka, a black house-dog, probably conscious of his guilt in barking for nothing and anxious to propitiate us, approached us, diffidently wagging his tail. The engineer bent down and touched him between his ears.
“Why are you barking for nothing, creature?” he said in the tone in which good-natured people talk to children and dogs. “Have you had a bad dream or what? Here, doctor, let me commend to your attention,” he said, turning to me, “a wonderfully nervous subject! Would you believe it, he can’t endure solitude—he is always having terrible dreams and suffering from nightmares; and when you shout at him he has something like an attack of hysterics.”
“Yes, a dog of refined feelings,” the student chimed in.
Azorka must have understood that the conversation was concerning him. He turned his head upwards and grinned plaintively, as though to say, “Yes, at times I suffer unbearably, but please excuse it!”
It was an August night, there were stars, but it was dark. Owing to the fact that I had never in my life been in such exceptional surroundings, as I had chanced to come into now, the starry night seemed to me gloomy, inhospitable, and darker than it was in reality. I was on a railway line which was still in process of construction. The high, half-finished embankment, the mounds of sand, clay, and rubble, the holes, the wheel-barrows standing here and there, the flat tops of the mud huts in which the workmen lived—all this muddle, coloured to one tint by the darkness, gave the earth a strange, wild aspect that suggested the times of chaos. There was so little order in all that lay before me that it was somehow strange in the midst of the hideously excavated, grotesque-looking earth to see the silhouettes of human beings and the slender telegraph posts. Both spoiled the ensemble of the picture, and seemed to belong to a different world. It was still, and the only sound came from the telegraph wire droning its wearisome refrain somewhere very high above our heads.
We climbed up on the embankment and from its height looked down upon the earth. A hundred yards away where the pits, holes, and mounds melted into the darkness of the night, a dim light was twinkling. Beyond it gleamed another light, beyond that a third, then a hundred paces away two red eyes glowed side by side—probably the windows of some hut—and a long series of such lights, growing continually closer and dimmer, stretched along the line to the very horizon, then turned in a semicircle to the left and disappeared in the darkness of the distance. The lights were motionless. There seemed to be something in common between them and the stillness of the night and the disconsolate song of the telegraph wire. It seemed as though some weighty secret were buried under the embankment and only the lights, the night, and the wires knew of it.
“How glorious, O Lord!” sighed Ananyev; “such space and beauty that one can’t tear oneself away! And what an embankment! It’s not an embankment, my dear fellow, but a regular Mont Blanc. It’s costing millions. . . .”
Going into ecstasies over the lights and the embankment that was costing millions, intoxicated by the wine and his sentimental mood, the engineer slapped Von Schtenberg on the shoulder and went on in a jocose tone:
“Well, Mihail Mihailitch, lost in reveries? No doubt it is pleasant to look at the work of one’s own hands, eh? Last year this very spot was bare steppe, not a sight of human life, and now look: life . . . civilisation. . . And how splendid it all is, upon my soul! You and I are building a railway, and after we are gone, in another century or two, good men will build a factory, a school, a hospital, and things will begin to move! Eh!”
The student stood motionless with his hands thrust in his pockets, and did not take his eyes off the lights. He was not listening to the engineer, but was thinking, and was apparently in the mood in which one does not want to speak or to listen. After a prolonged silence he turned to me and said quietly:
“Do you know what those endless lights are like? They make me think of something long dead, that lived thousands of years ago, something like the camps of the Amalekites or the Philistines. It is as though some people of the Old Testament had pitched their camp and were waiting for morning to fight with Saul or David. All that is wanting to complete the illusion is the blare of trumpets and sentries calling to one another in some Ethiopian language.”
And, as though of design, the wind fluttered over the line and brought a sound like the clank of weapons. A silence followed. I don’t know what the engineer and the student were thinking of, but it seemed to me already that I actually saw before me something long dead and even heard the sentry talking in an unknown tongue. My imagination hastened to picture the tents, the strange people, their clothes, their armour.
“Yes,” muttered the student pensively, “once Philistines and Amalekites were living in this world, making wars, playing their part, and now no trace of them remains. So it will be with us. Now we are making a railway, are standing here philosophising, but two thousand years will pass—and of this embankment and of all those men, asleep after their hard work, not one grain of dust will remain. In reality, it’s awful!”
“You must drop those thoughts . . .” said the engineer gravely and admonishingly.
“Why?”
“Because. . . . Thoughts like that are for the end of life, not for the beginning of it. You are too young for them.”
“Why so?” repeated the student.
“All these thoughts of the transitoriness, the insignificance and the aimlessness of life, of the inevitability of death, of the shadows of the grave, and so on, all such lofty thoughts, I tell you, my dear fellow, are good and natural in old age when they come as the product of years of inner travail, and are won by suffering and really are intellectual riches; for a youthful brain on the threshold of real life they are simply a calamity! A calamity!” Ananyev repeated with a wave of his hand. “To my mind it is better at your age to have no head on your shoulders at all than to think on these lines. I am speaking seriously, Baron. And I have been meaning to speak to you about it for a long time, for I noticed from the very first day of our acquaintance your partiality for these damnable ideas!”
“Good gracious, why are they damnable?” the student asked with a smile, and from his voice and his face I could see that he asked the question from simple politeness, and that the discussion raised by the engineer did not interest him in the least.
I could hardly keep my eyes open. I was dreaming that immediately after our walk we should wish each other good-night and go to bed, but my dream was not quickly realised. When we had returned to the hut the engineer put away the empty bottles and took out of a large wicker hamper two full ones, and uncorking them, sat down to his work-table with the evident intention of going on drinking, talking, and working. Sipping a little from his glass, he made pencil notes on some plans and went on pointing out to the student that the latter’s way of thinking was not what it should be. The student sat beside him checking accounts and saying nothing. He, like me, had no inclination to speak or to listen. That I might not interfere with their work, I sat away from the table on the engineer’s crooked-legged travelling bedstead, feeling bored and expecting every moment that they would suggest I should go to bed. It was going on for one o’clock.
Having nothing to do, I watched my new acquaintances. I had never seen Ananyev or the student before. I had only made their acquaintance on the night I have described. Late in the evening I was returning on horseback from a fair to the house of a landowner with whom I was staying, had got on the wrong road in the dark and lost my way. Going round and round by the railway line and seeing how dark the night was becoming, I thought of the “barefoot railway roughs,” who lie in wait for travellers on foot and on horseback, was frightened, and knocked at the first hut I came to. There I was cordially received by Ananyev and the student. As is usually the case with strangers casually brought together, we quickly became acquainted, grew friendly and at first over the tea and afterward over the wine, began to feel as though we had known each other for years. At the end of an hour or so, I knew who they were and how fate had brought them from town to the far-away steppe; and they knew who I was, what my occupation and my way of thinking.
Nikolay Anastasyevitch Ananyev, the engineer, was a broad-shouldered, thick-set man, and, judging from his appearance, he had, like Othello, begun the “descent into the vale of years,” and was growing rather too stout. He was just at that stage which old match-making women mean when they speak of “a man in the prime of his age,” that is, he was neither young nor old, was fond of good fare, good liquor, and praising the past, panted a little as he walked, snored loudly when he was asleep, and in his manner with those surrounding him displayed that calm imperturbable good humour which is always acquired by decent people by the time they have reached the grade of a staff officer and begun to grow stout. His hair and beard were far from being grey, but already, with a condescension of which he was unconscious, he addressed young men as “my dear boy” and felt himself entitled to lecture them good-humouredly about their way of thinking. His movements and his voice were calm, smooth, and self-confident, as they are in a man who is thoroughly well aware that he has got his feet firmly planted on the right road, that he has definite work, a secure living, a settled outlook. . . . His sunburnt, thick-nosed face and muscular neck seemed to say: “I am well fed, healthy, satisfied with myself, and the time will come when you young people too, will be well-fed, healthy, and satisfied with yourselves. . . .” He was dressed in a cotton shirt with the collar awry and in full linen trousers thrust into his high boots. From certain trifles, as for instance, from his coloured worsted girdle, his embroidered collar, and the patch on his elbow, I was able to guess that he was married and in all probability tenderly loved by his wife.
Baron Von Schtenberg, a student of the Institute of Transport, was a young man of about three or four and twenty. Only his fair hair and scanty beard, and, perhaps, a certain coarseness and frigidity in his features showed traces of his descent from Barons of the Baltic provinces; everything else—his name, Mihail Mihailovitch, his religion, his ideas, his manners, and the expression of his face were purely Russian. Wearing, like Ananyev, a cotton shirt and high boots, with his round shoulders, his hair left uncut, and his sunburnt face, he did not look like a student or a Baron, but like an ordinary Russian workman. His words and gestures were few, he drank reluctantly without relish, checked the accounts mechanically, and seemed all the while to be thinking of something else. His movements and voice were calm, and smooth too, but his calmness was of a different kind from the engineer’s. His sunburnt, slightly ironical, dreamy face, his eyes which looked up from under his brows, and his whole figure were expressive of spiritual stagnatio—mental sloth. He looked as though it did not matter to him in the least whether the light were burning before him or not, whether the wine were nice or nasty, and whether the accounts he was checking were correct or not. . . . And on his intelligent, calm face I read: “I don’t see so far any good in definite work, a secure living, and a settled outlook. It’s all nonsense. I was in Petersburg, now I am sitting here in this hut, in the autumn I shall go back to Petersburg, then in the spring here again. . . . What sense there is in all that I don’t know, and no one knows. . . . And so it’s no use talking about it. . . .”
He listened to the engineer without interest, with the condescending indifference with which cadets in the senior classes listen to an effusive and good-natured old attendant. It seemed as though there were nothing new to him in what the engineer said, and that if he had not himself been too lazy to talk, he would have said something newer and cleverer. Meanwhile Ananyev would not desist. He had by now laid aside his good-humoured, jocose tone and spoke seriously, even with a fervour which was quite out of keeping with his expression of calmness. Apparently he had no distaste for abstract subjects, was fond of them, indeed, but had neither skill nor practice in the handling of them. And this lack of practice was so pronounced in his talk that I did not always grasp his meaning at once.
“I hate those ideas with all my heart!” he said, “I was infected by them myself in my youth, I have not quite got rid of them even now, and I tell you—perhaps because I am stupid and such thoughts were not the right food for my mind—they did me nothing but harm. That’s easy to understand! Thoughts of the aimlessness of life, of the insignificance and transitoriness of the visible world, Solomon’s ’vanity of vanities’ have been, and are to this day, the highest and final stage in the realm of thought. The thinker reaches that stage and—comes to a halt! There is nowhere further to go. The activity of the normal brain is completed with this, and that is natural and in the order of things. Our misfortune is that we begin thinking at that end. What normal people end with we begin with. From the first start, as soon as the brain begins working independently, we mount to the very topmost, final step and refuse to know anything about the steps below.”
“What harm is there in that?” said the student.
“But you must understand that it’s abnormal,” shouted Ananyev, looking at him almost wrathfully. “If we find means of mounting to the topmost step without the help of the lower ones, then the whole long ladder, that is the whole of life, with its colours, sounds, and thoughts, loses all meaning for us. That at your age such reflections are harmful and absurd, you can see from every step of your rational independent life. Let us suppose you sit down this minute to read Darwin or Shakespeare, you have scarcely read a page before the poison shows itself; and your long life, and Shakespeare, and Darwin, seem to you nonsense, absurdity, because you know you will die, that Shakespeare and Darwin have died too, that their thoughts have not saved them, nor the earth, nor you, and that if life is deprived of meaning in that way, all science, poetry, and exalted thoughts seem only useless diversions, the idle playthings of grown up people; and you leave off reading at the second page. Now, let us suppose that people come to you as an intelligent man and ask your opinion about war, for instance: whether it is desirable, whether it is morally justifiable or not. In answer to that terrible question you merely shrug your shoulders and confine yourself to some commonplace, because for you, with your way of thinking, it makes absolutely no difference whether hundreds of thousands of people die a violent death, or a natural one: the results are the same—ashes and oblivion. You and I are building a railway line. What’s the use, one may ask, of our worrying our heads, inventing, rising above the hackneyed thing, feeling for the workmen, stealing or not stealing, when we know that this railway line will turn to dust within two thousand years, and so on, and so on. . . . You must admit that with such a disastrous way of looking at things there can be no progress, no science, no art, nor even thought itself. We fancy that we are cleverer than the crowd, and than Shakespeare. In reality our thinking leads to nothing because we have no inclination to go down to the lower steps and there is nowhere higher to go, so our brain stands at the freezing point—neither up nor down; I was in bondage to these ideas for six years, and by all that is holy, I never read a sensible book all that time, did not gain a ha’porth of wisdom, and did not raise my moral standard an inch. Was not that disastrous? Moreover, besides being corrupted ourselves, we bring poison into the lives of those surrounding us. It would be all right if, with our pessimism, we renounced life, went to live in a cave, or made haste to die, but, as it is, in obedience to the universal law, we live, feel, love women, bring up children, construct railways!”
“Our thoughts make no one hot or cold,” the student said reluctantly.
“Ah! there you are again!—do stop it! You have not yet had a good sniff at life. But when you have lived as long as I have you will know a thing or two! Our theory of life is not so innocent as you suppose. In practical life, in contact with human beings, it leads to nothing but horrors and follies. It has been my lot to pass through experiences which I would not wish a wicked Tatar to endure.”
“For instance?” I asked.
“For instance?” repeated the engineer.
He thought a minute, smiled and said:
“For instance, take this example. More correctly, it is not an example, but a regular drama, with a plot and a dénouement. An excellent lesson! Ah, what a lesson!”
He poured out wine for himself and us, emptied his glass, stroked his broad chest with his open hands, and went on, addressing himself more to me than to the student.
“It was in the year 187—, soon after the war, and when I had just left the University. I was going to the Caucasus, and on the way stopped for five days in the seaside town of N. I must tell you that I was born and grew up in that town, and so there is nothing odd in my thinking N. extraordinarily snug, cosy, and beautiful, though for a man from Petersburg or Moscow, life in it would be as dreary and comfortless as in any Tchuhloma or Kashira. With melancholy I passed by the high school where I had been a pupil; with melancholy I walked about the very familiar park, I made a melancholy attempt to get a nearer look at people I had not seen for a long time—all with the same melancholy.
“Among other things, I drove out one evening to the so-called Quarantine. It was a small mangy copse in which, at some forgotten time of plague, there really had been a quarantine station, and which was now the resort of summer visitors. It was a drive of three miles from the town along a good soft road. As one drove along one saw on the left the blue sea, on the right the unending gloomy steppe; there was plenty of air to breathe, and wide views for the eyes to rest on. The copse itself lay on the seashore. Dismissing my cabman, I went in at the familiar gates and first turned along an avenue leading to a little stone summer-house which I had been fond of in my childhood. In my opinion that round, heavy summer-house on its clumsy columns, which combined the romantic charm of an old tomb with the ungainliness of a Sobakevitch,* was the most poetical nook in the whole town. It stood at the edge above the cliff, and from it there was a splendid view of the sea.
*A character in Gogol’s Dead Souls.—Translator’s Note.
“I sat down on the seat, and, bending over the parapet, looked down. A path ran from the summer-house along the steep, almost overhanging cliff, between the lumps of clay and tussocks of burdock. Where it ended, far below on the sandy shore, low waves were languidly foaming and softly purring. The sea was as majestic, as infinite, and as forbidding as seven years before when I left the high school and went from my native town to the capital; in the distance there was a dark streak of smoke—a steamer was passing—and except for this hardly visible and motionless streak and the sea-swallows that flitted over the water, there was nothing to give life to the monotonous view of sea and sky. To right and left of the summer-house stretched uneven clay cliffs.
“You know that when a man in a melancholy mood is left tête-à-tête with the sea, or any landscape which seems to him grandiose, there is always, for some reason, mixed with melancholy, a conviction that he will live and die in obscurity, and he reflectively snatches up a pencil and hastens to write his name on the first thing that comes handy. And that, I suppose, is why all convenient solitary nooks like my summer-house are always scrawled over in pencil or carved with penknives. I remember as though it were to-day; looking at the parapet I read: ‘Ivan Korolkov, May 16, 1876.’ Beside Korolkov some local dreamer had scribbled freely, adding:
“‘He stood on the desolate ocean’s strand,
While his soul was filled with imaginings grand.’

And his handwriting was dreamy, limp like wet silk. An individual called Kross, probably an insignificant, little man, felt his unimportance so deeply that he gave full licence to his penknife and carved his name in deep letters an inch high. I took a pencil out of my pocket mechanically, and I too scribbled on one of the columns. All that is irrelevant, however. . . You must forgive me—I don’t know how to tell a story briefly.
“I was sad and a little bored. Boredom, the stillness, and the purring of the sea gradually brought me to the line of thought we have been discussing. At that period, towards the end of the ’seventies, it had begun to be fashionable with the public, and later, at the beginning of the ‘eighties, it gradually passed from the general public into literature, science, and politics. I was no more than twenty-six at the time, but I knew perfectly well that life was aimless and had no meaning, that everything was a deception and an illusion, that in its essential nature and results a life of penal servitude in Sahalin was not in any way different from a life spent in Nice, that the difference between the brain of a Kant and the brain of a fly was of no real significance, that no one in this world is righteous or guilty, that everything was stuff and nonsense and damn it all! I lived as though I were doing a favour to some unseen power which compelled me to live, and to which I seemed to say: ‘Look, I don’t care a straw for life, but I am living!’ I thought on one definite line, but in all sorts of keys, and in that respect I was like the subtle gourmand who could prepare a hundred appetising dishes from nothing but potatoes. There is no doubt that I was one-sided and even to some extent narrow, but I fancied at the time that my intellectual horizon had neither beginning nor end, and that my thought was as boundless as the sea. Well, as far as I can judge by myself, the philosophy of which we are speaking has something alluring, narcotic in its nature, like tobacco or morphia. It becomes a habit, a craving. You take advantage of every minute of solitude to gloat over thoughts of the aimlessness of life and the darkness of the grave. While I was sitting in the summer-house, Greek children with long noses were decorously walking about the avenues. I took advantage of the occasion and, looking at them, began reflecting in this style:
“‘Why are these children born, and what are they living for? Is there any sort of meaning in their existence? They grow up, without themselves knowing what for; they will live in this God-forsaken, comfortless hole for no sort of reason, and then they will die. . . .’
“And I actually felt vexed with those children because they were walking about decorously and talking with dignity, as though they did not hold their little colourless lives so cheap and knew what they were living for. . . . I remember that far away at the end of an avenue three feminine figures came into sight. Three young ladies, one in a pink dress, two in white, were walking arm-in-arm, talking and laughing. Looking after them, I thought:
“‘It wouldn’t be bad to have an affair with some woman for a couple of days in this dull place.’
“I recalled by the way that it was three weeks since I had visited my Petersburg lady, and thought that a passing love affair would come in very appropriately for me just now. The young lady in white in the middle was rather younger and better looking than her companions, and judging by her manners and her laugh, she was a high-school girl in an upper form. I looked, not without impure thoughts, at her bust, and at the same time reflected about her: ’She will be trained in music and manners, she will be married to some Greek—God help us!—will lead a grey, stupid, comfortless life, will bring into the world a crowd of children without knowing why, and then will die. An absurd life!’
“I must say that as a rule I was a great hand at combining my lofty ideas with the lowest prose.
“Thoughts of the darkness of the grave did not prevent me from giving busts and legs their full due. Our dear Baron’s exalted ideas do not prevent him from going on Saturdays to Vukolovka on amatory expeditions. To tell the honest truth, as far as I remember, my attitude to women was most insulting. Now, when I think of that high-school girl, I blush for my thoughts then, but at the time my conscience was perfectly untroubled. I, the son of honourable parents, a Christian, who had received a superior education, not naturally wicked or stupid, felt not the slightest uneasiness when I paid women Blutgeld, as the Germans call it, or when I followed high-school girls with insulting looks. . . . The trouble is that youth makes its demands, and our philosophy has nothing in principle against those demands, whether they are good or whether they are loathsome. One who knows that life is aimless and death inevitable is not interested in the struggle against nature or the conception of sin: whether you struggle or whether you don’t, you will die and rot just the same. . . . Secondly, my friends, our philosophy instils even into very young people what is called reasonableness. The predominance of reason over the heart is simply overwhelming amongst us. Direct feeling, inspiration—everything is choked by petty analysis. Where there is reasonableness there is coldness, and cold people—it’s no use to disguise it—know nothing of chastity. That virtue is only known to those who are warm, affectionate, and capable of love. Thirdly, our philosophy denies the significance of each individual personality. It’s easy to see that if I deny the personality of some Natalya Stepanovna, it’s absolutely nothing to me whether she is insulted or not. To-day one insults her dignity as a human being and pays her Blutgeld, and next day thinks no more of her.
“So I sat in the summer-house and watched the young ladies. Another woman’s figure appeared in the avenue, with fair hair, her head uncovered and a white knitted shawl on her shoulders. She walked along the avenue, then came into the summer-house, and taking hold of the parapet, looked indifferently below and into the distance over the sea. As she came in she paid no attention to me, as though she did not notice me. I scrutinised her from foot to head (not from head to foot, as one scrutinises men) and found that she was young, not more than five-and-twenty, nice-looking, with a good figure, in all probability married and belonging to the class of respectable women. She was dressed as though she were at home, but fashionably and with taste, as ladies are, as a rule, in N.
“‘This one would do nicely,’ I thought, looking at her handsome figure and her arms; ‘she is all right. . . . She is probably the wife of some doctor or schoolmaster. . . .’
“But to make up to her—that is, to make her the heroine of one of those impromptu affairs to which tourists are so prone—was not easy and, indeed, hardly possible. I felt that as I gazed at her face. The way she looked, and the expression of her face, suggested that the sea, the smoke in the distance, and the sky had bored her long, long ago, and wearied her sight. She seemed to be tired, bored, and thinking about something dreary, and her face had not even that fussy, affectedly indifferent expression which one sees in the face of almost every woman when she is conscious of the presence of an unknown man in her vicinity.
“The fair-haired lady took a bored and passing glance at me, sat down on a seat and sank into reverie, and from her face I saw that she had no thoughts for me, and that I, with my Petersburg appearance, did not arouse in her even simple curiosity. But yet I made up my mind to speak to her, and asked: ‘Madam, allow me to ask you at what time do the waggonettes go from here to the town?’
“‘At ten or eleven, I believe. . . .’”
“I thanked her. She glanced at me once or twice, and suddenly there was a gleam of curiosity, then of something like wonder on her passionless face. . . . I made haste to assume an indifferent expression and to fall into a suitable attitude; she was catching on! She suddenly jumped up from the seat, as though something had bitten her, and examining me hurriedly, with a gentle smile, asked timidly:
“‘Oh, aren’t you Ananyev?’
“‘Yes, I am Ananyev,’ I answered.
“‘And don’t you recognise me? No?’
“I was a little confused. I looked intently at her, and—would you believe it?—I recognised her not from her face nor her figure, but from her gentle, weary smile. It was Natalya Stepanovna, or, as she was called, Kisotchka, the very girl I had been head over ears in love with seven or eight years before, when I was wearing the uniform of a high-school boy. The doings of far, vanished days, the days of long ago. . . . I remember this Kisotchka, a thin little high-school girl of fifteen or sixteen, when she was something just for a schoolboy’s taste, created by nature especially for Platonic love. What a charming little girl she was! Pale, fragile, light—she looked as though a breath would send her flying like a feather to the skies—a gentle, perplexed face, little hands, soft long hair to her belt, a waist as thin as a wasp’s—altogether something ethereal, transparent like moonlight—in fact, from the point of view of a high-school boy a peerless beauty. . . . Wasn’t I in love with her! I did not sleep at night. I wrote verses. . . . Sometimes in the evenings she would sit on a seat in the park while we schoolboys crowded round her, gazing reverently; in response to our compliments, our sighing, and attitudinising, she would shrink nervously from the evening damp, screw up her eyes, and smile gently, and at such times she was awfully like a pretty little kitten. As we gazed at her every one of us had a desire to caress her and stroke her like a cat, hence her nickname of Kisotchka.
“In the course of the seven or eight years since we had met, Kisotchka had greatly changed. She had grown more robust and stouter, and had quite lost the resemblance to a soft, fluffy kitten. It was not that her features looked old or faded, but they had somehow lost their brilliance and looked sterner, her hair seemed shorter, she looked taller, and her shoulders were quite twice as broad, and what was most striking, there was already in her face the expression of motherliness and resignation commonly seen in respectable women of her age, and this, of course, I had never seen in her before. . . . In short, of the school-girlish and the Platonic her face had kept the gentle smile and nothing more. . . .
“We got into conversation. Learning that I was already an engineer, Kisotchka was immensely delighted.
“‘How good that is!’ she said, looking joyfully into my face. ‘Ah, how good! And how splendid you all are! Of all who left with you, not one has been a failure—they have all turned out well. One an engineer, another a doctor, a third a teacher, another, they say, is a celebrated singer in Petersburg. . . . You are all splendid, all of you. . . . Ah, how good that is!’
“Kisotchka’s eyes shone with genuine goodwill and gladness. She was admiring me like an elder sister or a former governess. ‘While I looked at her sweet face and thought, It wouldn’t be bad to get hold of her to-day!’
“‘Do you remember, Natalya Stepanovna,’ I asked her, ‘how I once brought you in the park a bouquet with a note in it? You read my note, and such a look of bewilderment came into your face. . . .’
“‘No, I don’t remember that,’ she said, laughing. ‘But I remember how you wanted to challenge Florens to a duel over me. . . .’
“‘Well, would you believe it, I don’t remember that. . . .’
“‘Well, that’s all over and done with . . .’ sighed Kisotchka. ‘At one time I was your idol, and now it is my turn to look up to all of you. . . .’
“From further conversation I learned that two years after leaving the high school, Kisotchka had been married to a resident in the town who was half Greek, half Russian, had a post either in the bank or in the insurance society, and also carried on a trade in corn. He had a strange surname, something in the style of Populaki or Skarandopulo. . . . Goodness only knows—I have forgotten. . . . As a matter of fact, Kisotchka spoke little and with reluctance about herself. The conversation was only about me. She asked me about the College of Engineering, about my comrades, about Petersburg, about my plans, and everything I said moved her to eager delight and exclamations of, ‘Oh, how good that is!’
“We went down to the sea and walked over the sands; then when the night air began to blow chill and damp from the sea we climbed up again. All the while our talk was of me and of the past. We walked about until the reflection of the sunset had died away from the windows of the summer villas.
“‘Come in and have some tea,’ Kisotchka suggested. ‘The samovar must have been on the table long ago. . . . I am alone at home,’ she said, as her villa came into sight through the green of the acacias. ‘My husband is always in the town and only comes home at night, and not always then, and I must own that I am so dull that it’s simply deadly.’
“I followed her in, admiring her back and shoulders. I was glad that she was married. Married women are better material for temporary love affairs than girls. I was also pleased that her husband was not at home. At the same time I felt that the affair would not come off. . . .
“We went into the house. The rooms were smallish and had low ceilings, and the furniture was typical of the summer villa (Russians like having at their summer villas uncomfortable heavy, dingy furniture which they are sorry to throw away and have nowhere to put), but from certain details I could observe that Kisotchka and her husband were not badly off, and must be spending five or six thousand roubles a year. I remember that in the middle of the room which Kisotchka called the dining-room there was a round table, supported for some reason on six legs, and on it a samovar and cups. At the edge of the table lay an open book, a pencil, and an exercise book. I glanced at the book and recognised it as ‘Malinin and Burenin’s Arithmetical Examples.’ It was open, as I now remember, at the ‘Rules of Compound Interest.’
“‘To whom are you giving lessons?’ I asked Kisotchka.
“‘Nobody,’ she answered. ‘I am just doing some. . . . I have nothing to do, and am so bored that I think of the old days and do sums.’
“‘Have you any children?’
“‘I had a baby boy, but he only lived a week.’
“We began drinking tea. Admiring me, Kisotchka said again how good it was that I was an engineer, and how glad she was of my success. And the more she talked and the more genuinely she smiled, the stronger was my conviction that I should go away without having gained my object. I was a connoisseur in love affairs in those days, and could accurately gauge my chances of success. You can boldly reckon on success if you are tracking down a fool or a woman as much on the look out for new experiences and sensations as yourself, or an adventuress to whom you are a stranger. If you come across a sensible and serious woman, whose face has an expression of weary submission and goodwill, who is genuinely delighted at your presence, and, above all, respects you, you may as well turn back. To succeed in that case needs longer than one day.
“And by evening light Kisotchka seemed even more charming than by day. She attracted me more and more, and apparently she liked me too, and the surroundings were most appropriate: the husband not at home, no servants visible, stillness around. . . . Though I had little confidence in success, I made up my mind to begin the attack anyway. First of all it was necessary to get into a familiar tone and to change Kisotchka’s lyrically earnest mood into a more frivolous one.
“‘Let us change the conversation, Natalya Stepanovna,’ I began. ’Let us talk of something amusing. First of all, allow me, for the sake of old times, to call you Kisotchka.’
“She allowed me.
“‘Tell me, please, Kisotchka,’ I went on, ‘what is the matter with all the fair sex here. What has happened to them? In old days they were all so moral and virtuous, and now, upon my word, if one asks about anyone, one is told such things that one is quite shocked at human nature. . . . One young lady has eloped with an officer; another has run away and carried off a high-school boy with her; another—a married woman—has run away from her husband with an actor; a fourth has left her husband and gone off with an officer, and so on and so on. It’s a regular epidemic! If it goes on like this there won’t be a girl or a young woman left in your town!’
“I spoke in a vulgar, playful tone. If Kisotchka had laughed in response I should have gone on in this style: ‘You had better look out, Kisotchka, or some officer or actor will be carrying you off!’ She would have dropped her eyes and said: ‘As though anyone would care to carry me off; there are plenty younger and better looking . . . .’ And I should have said: ‘Nonsense, Kisotchka—I for one should be delighted!’ And so on in that style, and it would all have gone swimmingly. But Kisotchka did not laugh in response; on the contrary, she looked grave and sighed.
“‘All you have been told is true,’ she said. ‘My cousin Sonya ran away from her husband with an actor. Of course, it is wrong. . . . Everyone ought to bear the lot that fate has laid on him, but I do not condemn them or blame them. . . . Circumstances are sometimes too strong for anyone!’
“‘That is so, Kisotchka, but what circumstances can produce a regular epidemic?’
“‘It’s very simple and easy to understand,’ replied Kisotchka, raising her eyebrows. ‘There is absolutely nothing for us educated girls and women to do with ourselves. Not everyone is able to go to the University, to become a teacher, to live for ideas, in fact, as men do. They have to be married. . . . And whom would you have them marry? You boys leave the high-school and go away to the University, never to return to your native town again, and you marry in Petersburg or Moscow, while the girls remain. . . . To whom are they to be married? Why, in the absence of decent cultured men, goodness knows what sort of men they marry—stockbrokers and such people of all kinds, who can do nothing but drink and get into rows at the club. . . . A girl married like that, at random. . . . And what is her life like afterwards? You can understand: a well-educated, cultured woman is living with a stupid, boorish man; if she meets a cultivated man, an officer, an actor, or a doctor—well, she gets to love him, her life becomes unbearable to her, and she runs away from her husband. And one can’t condemn her!’
“‘If that is so, Kisotchka, why get married?’ I asked.
“‘Yes, of course,’ said Kisotchka with a sigh, ‘but you know every girl fancies that any husband is better than nothing. . . . Altogether life is horrid here, Nikolay Anastasyevitch, very horrid! Life is stifling for a girl and stifling when one is married. . . . Here they laugh at Sonya for having run away from her husband, but if they could see into her soul they would not laugh. . . .’”
Azorka began barking outside again. He growled angrily at some one, then howled miserably and dashed with all his force against the wall of the hut. . . . Ananyev’s face was puckered with pity; he broke off his story and went out. For two minutes he could be heard outside comforting his dog. “Good dog! poor dog!”
“Our Nikolay Anastasyevitch is fond of talking,” said Von Schtenberg, laughing. “He is a good fellow,” he added after a brief silence.
Returning to the hut, the engineer filled up our glasses and, smiling and stroking his chest, went on:
“And so my attack was unsuccessful. There was nothing for it, I put off my unclean thoughts to a more favourable occasion, resigned myself to my failure and, as the saying is, waved my hand. What is more, under the influence of Kisotchka’s voice, the evening air, and the stillness, I gradually myself fell into a quiet sentimental mood. I remember I sat in an easy chair by the wide-open window and glanced at the trees and darkened sky. The outlines of the acacias and the lime trees were just the same as they had been eight years before; just as then, in the days of my childhood, somewhere far away there was the tinkling of a wretched piano, and the public had just the same habit of sauntering to and fro along the avenues, but the people were not the same. Along the avenues there walked now not my comrades and I and the object of my adoration, but schoolboys and young ladies who were strangers. And I felt melancholy. When to my inquiries about acquaintances I five times received from Kisotchka the answer, ‘He is dead,’ my melancholy changed into the feeling one has at the funeral service of a good man. And sitting there at the window, looking at the promenading public and listening to the tinkling piano, I saw with my own eyes for the first time in my life with what eagerness one generation hastens to replace another, and what a momentous significance even some seven or eight years may have in a man’s life!
“Kisotchka put a bottle of red wine on the table. I drank it off, grew sentimental, and began telling a long story about something or other. Kisotchka listened as before, admiring me and my cleverness. And time passed. The sky was by now so dark that the outlines of the acacias and lime trees melted into one, the public was no longer walking up and down the avenues, the piano was silent and the only sound was the even murmur of the sea.
“Young people are all alike. Be friendly to a young man, make much of him, regale him with wine, let him understand that he is attractive and he will sit on and on, forget that it is time to go, and talk and talk and talk. . . . His hosts cannot keep their eyes open, it’s past their bedtime, and he still stays and talks. That was what I did. Once I chanced to look at the clock; it was half-past ten. I began saying good-bye.
“‘Have another glass before your walk,’ said Kisotchka.
“I took another glass, again I began talking at length, forgot it was time to go, and sat down. Then there came the sound of men’s voices, footsteps and the clank of spurs.
“‘I think my husband has come in . . . .’ said Kisotchka listening.
“The door creaked, two voices came now from the passage and I saw two men pass the door that led into the dining-room: one a stout, solid, dark man with a hooked nose, wearing a straw hat, and the other a young officer in a white tunic. As they passed the door they both glanced casually and indifferently at Kisotchka and me, and I fancied both of them were drunk.
“‘She told you a lie then, and you believed her!’ we heard a loud voice with a marked nasal twang say a minute later. ‘To begin with, it wasn’t at the big club but at the little one.’
“‘You are angry, Jupiter, so you are wrong . . . .’ said another voice, obviously the officer’s, laughing and coughing. ‘I say, can I stay the night? Tell me honestly, shall I be in your way?’
“‘What a question! Not only you can, but you must. What will you have, beer or wine?’
“They were sitting two rooms away from us, talking loudly, and apparently feeling no interest in Kisotchka or her visitor. A perceptible change came over Kisotchka on her husband’s arrival. At first she flushed red, then her face wore a timid, guilty expression; she seemed to be troubled by some anxiety, and I began to fancy that she was ashamed to show me her husband and wanted me to go.
“I began taking leave. Kisotchka saw me to the front door. I remember well her gentle mournful smile and kind patient eyes as she pressed my hand and said:
“‘Most likely we shall never see each other again. Well, God give you every blessing. Thank you!’
“Not one sigh, not one fine phrase. As she said good-bye she was holding the candle in her hand; patches of light danced over her face and neck, as though chasing her mournful smile. I pictured to myself the old Kisotchka whom one used to want to stroke like a cat, I looked intently at the present Kisotchka, and for some reason recalled her words: ‘Everyone ought to bear the lot that fate has laid on him.’ And I had a pang at my heart. I instinctively guessed how it was, and my conscience whispered to me that I, in my happiness and indifference, was face to face with a good, warm-hearted, loving creature, who was broken by suffering.
“I said good-bye and went to the gate. By now it was quite dark. In the south the evenings draw in early in July and it gets dark rapidly. Towards ten o’clock it is so dark that you can’t see an inch before your nose. I lighted a couple of dozen matches before, almost groping, I found my way to the gate.
“‘Cab!’ I shouted, going out of the gate; not a sound, not a sigh in answer. . . . ‘Cab,’ I repeated, ‘hey, Cab!’
“But there was no cab of any description. The silence of the grave. I could hear nothing but the murmur of the drowsy sea and the beating of my heart from the wine. Lifting my eyes to the sky I found not a single star. It was dark and sullen. Evidently the sky was covered with clouds. For some reason I shrugged my shoulders, smiling foolishly, and once more, not quite so resolutely, shouted for a cab.
“The echo answered me. A walk of three miles across open country and in the pitch dark was not an agreeable prospect. Before making up my mind to walk, I spent a long time deliberating and shouting for a cab; then, shrugging my shoulders, I walked lazily back to the copse, with no definite object in my mind. It was dreadfully dark in the copse. Here and there between the trees the windows of the summer villas glowed a dull red. A raven, disturbed by my steps and the matches with which I lighted my way to the summer-house, flew from tree to tree and rustled among the leaves. I felt vexed and ashamed, and the raven seemed to understand this, and croaked ’krrra!’ I was vexed that I had to walk, and ashamed that I had stayed on at Kisotchka’s, chatting like a boy.
“I made my way to the summer-house, felt for the seat and sat down. Far below me, behind a veil of thick darkness, the sea kept up a low angry growl. I remember that, as though I were blind, I could see neither sky nor sea, nor even the summer-house in which I was sitting. And it seemed to me as though the whole world consisted only of the thoughts that were straying through my head, dizzy from the wine, and of an unseen power murmuring monotonously somewhere below. And afterwards, as I sank into a doze, it began to seem that it was not the sea murmuring, but my thoughts, and that the whole world consisted of nothing but me. And concentrating the whole world in myself in this way, I thought no more of cabs, of the town, and of Kisotchka, and abandoned myself to the sensation I was so fond of: that is, the sensation of fearful isolation when you feel that in the whole universe, dark and formless, you alone exist. It is a proud, demoniac sensation, only possible to Russians whose thoughts and sensations are as large, boundless, and gloomy as their plains, their forests, and their snow. If I had been an artist I should certainly have depicted the expression of a Russian’s face when he sits motionless and, with his legs under him and his head clasped in his hands, abandons himself to this sensation. . . . And together with this sensation come thoughts of the aimlessness of life, of death, and of the darkness of the grave. . . . The thoughts are not worth a brass farthing, but the expression of face must be fine. . . .
“While I was sitting and dozing, unable to bring myself to get up—I was warm and comfortable—all at once, against the even monotonous murmur of the sea, as though upon a canvas, sounds began to grow distinct which drew my attention from myself. . . . Someone was coming hurriedly along the avenue. Reaching the summer-house this someone stopped, gave a sob like a little girl, and said in the voice of a weeping child: ‘My God, when will it all end! Merciful Heavens!’
“Judging from the voice and the weeping I took it to be a little girl of ten or twelve. She walked irresolutely into the summer-house, sat down, and began half-praying, half-complaining aloud. . . .
“‘Merciful God!’ she said, crying, ‘it’s unbearable. It’s beyond all endurance! I suffer in silence, but I want to live too. . . . Oh, my God! My God!’
“And so on in the same style.
“I wanted to look at the child and speak to her. So as not to frighten her I first gave a loud sigh and coughed, then cautiously struck a match. . . . There was a flash of bright light in the darkness, which lighted up the weeping figure. It was Kisotchka!”
“Marvels upon marvels!” said Von Schtenberg with a sigh. “Black night, the murmur of the sea; she in grief, he with a sensation of world—solitude. . . . It’s too much of a good thing. . . . You only want Circassians with daggers to complete it.”
“I am not telling you a tale, but fact.”
“Well, even if it is a fact . . . it all proves nothing, and there is nothing new in it. . . .”
“Wait a little before you find fault! Let me finish,” said Ananyev, waving his hand with vexation; “don’t interfere, please! I am not telling you, but the doctor. . . . Well,” he went on, addressing me and glancing askance at the student who bent over his books and seemed very well satisfied at having gibed at the engineer—“well, Kisotchka was not surprised or frightened at seeing me. It seemed as though she had known beforehand that she would find me in the summer-house. She was breathing in gasps and trembling all over as though in a fever, while her tear-stained face, so far as I could distinguish it as I struck match after match, was not the intelligent, submissive weary face I had seen before, but something different, which I cannot understand to this day. It did not express pain, nor anxiety, nor misery—nothing of what was expressed by her words and her tears. . . . I must own that, probably because I did not understand it, it looked to me senseless and as though she were drunk.
“‘I can’t bear it,’ muttered Kisotchka in the voice of a crying child. ‘It’s too much for me, Nikolay Anastasyitch. Forgive me, Nikolav Anastasyitch. I can’t go on living like this. . . . I am going to the town to my mother’s. . . . Take me there. . . . Take me there, for God’s sake!’
“In the presence of tears I can neither speak nor be silent. I was flustered and muttered some nonsense trying to comfort her.
“‘No, no; I will go to my mother’s,’ said Kisotchka resolutely, getting up and clutching my arm convulsively (her hands and her sleeves were wet with tears). ‘Forgive me, Nikolay Anastasyitch, I am going. . . . I can bear no more. . . .’
“‘Kisotchka, but there isn’t a single cab,’ I said. ‘How can you go?’
“‘No matter, I’ll walk. . . . It’s not far. I can’t bear it. . . .’
“I was embarrassed, but not touched. Kisotchka’s tears, her trembling, and the blank expression of her face suggested to me a trivial, French or Little Russian melodrama, in which every ounce of cheap shallow feeling is washed down with pints of tears.
“I didn’t understand her, and knew I did not understand her; I ought to have been silent, but for some reason, most likely for fear my silence might be taken for stupidity, I thought fit to try to persuade her not to go to her mother’s, but to stay at home. When people cry, they don’t like their tears to be seen. And I lighted match after match and went on striking till the box was empty. What I wanted with this ungenerous illumination, I can’t conceive to this day. Cold-hearted people are apt to be awkward, and even stupid.
“In the end Kisotchka took my arm and we set off. Going out of the gate, we turned to the right and sauntered slowly along the soft dusty road. It was dark. As my eyes grew gradually accustomed to the darkness, I began to distinguish the silhouettes of the old gaunt oaks and lime trees which bordered the road. The jagged, precipitous cliffs, intersected here and there by deep, narrow ravines and creeks, soon showed indistinctly, a black streak on the right. Low bushes nestled by the hollows, looking like sitting figures. It was uncanny. I looked sideways suspiciously at the cliffs, and the murmur of the sea and the stillness of the country alarmed my imagination. Kisotchka did not speak. She was still trembling, and before she had gone half a mile she was exhausted with walking and was out of breath. I too was silent.
“Three-quarters of a mile from the Quarantine Station there was a deserted building of four storeys, with a very high chimney in which there had once been a steam flour mill. It stood solitary on the cliff, and by day it could be seen for a long distance, both by sea and by land. Because it was deserted and no one lived in it, and because there was an echo in it which distinctly repeated the steps and voices of passers-by, it seemed mysterious. Picture me in the dark night arm-in-arm with a woman who was running away from her husband near this tall long monster which repeated the sound of every step I took and stared at me fixedly with its hundred black windows. A normal young man would have been moved to romantic feelings in such surroundings, but I looked at the dark windows and thought: ‘All this is very impressive, but time will come when of that building and of Kisotchka and her troubles and of me with my thoughts, not one grain of dust will remain. . . . All is nonsense and vanity. . . .’
“When we reached the flour mill Kisotchka suddenly stopped, took her arm out of mine, and said, no longer in a childish voice, but in her own:
“‘Nikolay Anastasvitch, I know all this seems strange to you. But I am terribly unhappy! And you cannot even imagine how unhappy! It’s impossible to imagine it! I don’t tell you about it because one can’t talk about it. . . . Such a life, such a life! . . .’
“Kisotchka did not finish. She clenched her teeth and moaned as though she were doing her utmost not to scream with pain.
“‘Such a life!’ she repeated with horror, with the cadence and the southern, rather Ukrainian accent which particularly in women gives to emotional speech the effect of singing. ‘It is a life! Ah, my God, my God! what does it mean? Oh, my God, my God!’
“As though trying to solve the riddle of her fate, she shrugged her shoulders in perplexity, shook her head, and clasped her hands. She spoke as though she were singing, moved gracefully, and reminded me of a celebrated Little Russian actress.
“‘Great God, it is as though I were in a pit,’ she went on. ‘If one could live for one minute in happiness as other people live! Oh, my God, my God! I have come to such disgrace that before a stranger I am running away from my husband by night, like some disreputable creature! Can I expect anything good after that?’
“As I admired her movements and her voice, I began to feel annoyed that she was not on good terms with her husband. ‘It would be nice to have got on into relations with her!’ flitted through my mind; and this pitiless thought stayed in my brain, haunted me all the way and grew more and more alluring.
“About a mile from the flour mill we had to turn to the left by the cemetery. At the turning by the corner of the cemetery there stood a stone windmill, and by it a little hut in which the miller lived. We passed the mill and the hut, turned to the left and reached the gates of the cemetery. There Kisotchka stopped and said:
“‘I am going back, Nikolay Anastasyitch! You go home, and God bless you, but I am going back. I am not frightened.’
“‘Well, what next!’ I said, disconcerted. ‘If you are going, you had better go!’
“‘I have been too hasty. . . . It was all about nothing that mattered. You and your talk took me back to the past and put all sort of ideas into my head. . . . I was sad and wanted to cry, and my husband said rude things to me before that officer, and I could not bear it. . . . And what’s the good of my going to the town to my mother’s? Will that make me any happier? I must go back. . . . But never mind . . . let us go on,’ said Kisotchka, and she laughed. ’It makes no difference!’
“I remembered that over the gate of the cemetery there was an inscription: ‘The hour will come wherein all they that lie in the grave will hear the voice of the Son of God.’ I knew very well that sooner or later I and Kisotchka and her husband and the officer in the white tunic would lie under the dark trees in the churchyard; I knew that an unhappy and insulted fellow-creature was walking beside me. All this I recognised distinctly, but at the same time I was troubled by an oppressive and unpleasant dread that Kisotchka would turn back, and that I should not manage to say to her what had to be said. Never at any other time in my life have thoughts of a higher order been so closely interwoven with the basest animal prose as on that night. . . . It was horrible!
“Not far from the cemetery we found a cab. When we reached the High Street, where Kisotchka’s mother lived, we dismissed the cab and walked along the pavement. Kisotchka was silent all the while, while I looked at her, and I raged at myself, ‘Why don’t you begin? Now’s the time!’ About twenty paces from the hotel where I was staying, Kisotchka stopped by the lamp-post and burst into tears.
“‘Nikolay Anastasyitch!’ she said, crying and laughing and looking at me with wet shining eyes, ‘I shall never forget your sympathy . . . . How good you are! All of you are so splendid—all of you! Honest, great-hearted, kind, clever. . . . Ah, how good that is!’
“She saw in me a highly educated man, advanced in every sense of the word, and on her tear-stained laughing face, together with the emotion and enthusiasm aroused by my personality, there was clearly written regret that she so rarely saw such people, and that God had not vouchsafed her the bliss of being the wife of one of them. She muttered, ‘Ah, how splendid it is!’ The childish gladness on her face, the tears, the gentle smile, the soft hair, which had escaped from under the kerchief, and the kerchief itself thrown carelessly over her head, in the light of the street lamp reminded me of the old Kisotchka whom one had wanted to stroke like a kitten.
“I could not restrain myself, and began stroking her hair, her shoulders, and her hands.
“‘Kisotchka, what do you want?’ I muttered. ‘I’ll go to the ends of the earth with you if you like! I will take you out of this hole and give you happiness. I love you. . . . Let us go, my sweet? Yes? Will you?’
“Kisotchka’s face was flooded with bewilderment. She stepped back from the street lamp and, completely overwhelmed, gazed at me with wide-open eyes. I gripped her by the arm, began showering kisses on her face, her neck, her shoulders, and went on making vows and promises. In love affairs vows and promises are almost a physiological necessity. There’s no getting on without them. Sometimes you know you are lying and that promises are not necessary, but still you vow and protest. Kisotchka, utterly overwhelmed, kept staggering back and gazing at me with round eyes.
“‘Please don’t! Please don’t!’ she muttered, holding me off with her hands.
“I clasped her tightly in my arms. All at once she broke into hysterical tears. And her face had the same senseless blank expression that I had seen in the summer-house when I lighted the matches. Without asking her consent, preventing her from speaking, I dragged her forcibly towards my hotel. She seemed almost swooning and did not walk, but I took her under the arms and almost carried her. . . . I remember, as we were going up the stairs, some man with a red band in his cap looked wonderingly at me and bowed to Kisotchka. . . .”
Ananyev flushed crimson and paused. He walked up and down near the table in silence, scratched the back of his head with an air of vexation, and several times shrugged his shoulders and twitched his shoulder-blades, while a shiver ran down his huge back. The memory was painful and made him ashamed, and he was struggling with himself.
“It’s horrible!” he said, draining a glass of wine and shaking his head. “I am told that in every introductory lecture on women’s diseases the medical students are admonished to remember that each one of them has a mother, a sister, a fiancée, before undressing and examining a female patient. . . . That advice would be very good not only for medical students but for everyone who in one way or another has to deal with a woman’s life. Now that I have a wife and a little daughter, oh, how well I understand that advice! How I understand it, my God! You may as well hear the rest, though. . . . As soon as she had become my mistress, Kisotchka’s view of the position was very different from mine. First of all she felt for me a deep and passionate love. What was for me an ordinary amatory episode was for her an absolute revolution in her life. I remember, it seemed to me that she had gone out of her mind. Happy for the first time in her life, looking five years younger, with an inspired enthusiastic face, not knowing what to do with herself for happiness, she laughed and cried and never ceased dreaming aloud how next day we would set off for the Caucasus, then in the autumn to Petersburg; how we would live afterwards.
“‘Don’t worry yourself about my husband,’ she said to reassure me. ’He is bound to give me a divorce. Everyone in the town knows that he is living with the elder Kostovitch. We will get a divorce and be married.’
“When women love they become acclimatised and at home with people very quickly, like cats. Kisotchka had only spent an hour and a half in my room when she already felt as though she were at home and was ready to treat my property as though it were her own. She packed my things in my portmanteau, scolded me for not hanging my new expensive overcoat on a peg instead of flinging it on a chair, and so on.
“I looked at her, listened, and felt weariness and vexation. I was conscious of a slight twinge of horror at the thought that a respectable, honest, and unhappy woman had so easily, after some three or four hours, succumbed to the first man she met. As a respectable man, you see, I didn’t like it. Then, too, I was unpleasantly impressed by the fact that women of Kisotchka’s sort, not deep or serious, are too much in love with life, and exalt what is in reality such a trifle as love for a man to the level of bliss, misery, a complete revolution in life. . . . Moreover, now that I was satisfied, I was vexed with myself for having been so stupid as to get entangled with a woman whom I should have to deceive. And in spite of my disorderly life I must observe that I could not bear telling lies.
“I remember that Kisotchka sat down at my feet, laid her head on my knees, and, looking at me with shining, loving eyes, asked:
“‘Kolya, do you love me? Very, very much?’
“And she laughed with happiness. . . . This struck me as sentimental, affected, and not clever; and meanwhile I was already inclined to look for ‘depth of thought’ before everything.
“‘Kisotchka, you had better go home,’ I said, or else your people will be sure to miss you and will be looking for you all over the town; and it would be awkward for you to go to your mother in the morning.’
“Kisotchka agreed. At parting we arranged to meet at midday next morning in the park, and the day after to set off together to Pyatigorsk. I went into the street to see her home, and I remember that I caressed her with genuine tenderness on the way. There was a minute when I felt unbearably sorry for her, for trusting me so implicitly, and I made up my mind that I would really take her to Pyatigorsk, but remembering that I had only six hundred roubles in my portmanteau, and that it would be far more difficult to break it off with her in the autumn than now, I made haste to suppress my compassion.
“We reached the house where Kisotchka’s mother lived. I pulled at the bell. When footsteps were heard at the other side of the door Kisotchka suddenly looked grave, glanced upwards to the sky, made the sign of the Cross over me several times and, clutching my hand, pressed it to her lips.
“‘Till to-morrow,’ she said, and disappeared into the house.
“I crossed to the opposite pavement and from there looked at the house. At first the windows were in darkness, then in one of the windows there was the glimmer of the faint bluish flame of a newly lighted candle; the flame grew, gave more light, and I saw shadows moving about the rooms together with it.
“‘They did not expect her,’ I thought.
“Returning to my hotel room I undressed, drank off a glass of red wine, ate some fresh caviare which I had bought that day in the bazaar, went to bed in a leisurely way, and slept the sound, untroubled sleep of a tourist.
“In the morning I woke up with a headache and in a bad humour. Something worried me.
“‘What’s the matter?’ I asked myself, trying to explain my uneasiness. ’What’s upsetting me?’
“And I put down my uneasiness to the dread that Kisotchka might turn up any minute and prevent my going away, and that I should have to tell lies and act a part before her. I hurriedly dressed, packed my things, and left the hotel, giving instructions to the porter to take my luggage to the station for the seven o’clock train in the evening. I spent the whole day with a doctor friend and left the town that evening. As you see, my philosophy did not prevent me from taking to my heels in a mean and treacherous flight. . . .
“All the while that I was at my friend’s, and afterwards driving to the station, I was tormented by anxiety. I fancied that I was afraid of meeting with Kisotchka and a scene. In the station I purposely remained in the toilet room till the second bell rang, and while I was making my way to my compartment, I was oppressed by a feeling as though I were covered all over with stolen things. With what impatience and terror I waited for the third bell!
“At last the third bell that brought my deliverance rang at last, the train moved; we passed the prison, the barracks, came out into the open country, and yet, to my surprise, the feeling of uneasiness still persisted, and still I felt like a thief passionately longing to escape. It was queer. To distract my mind and calm myself I looked out of the window. The train ran along the coast. The sea was smooth, and the turquoise sky, almost half covered with the tender, golden crimson light of sunset, was gaily and serenely mirrored in it. Here and there fishing boats and rafts made black patches on its surface. The town, as clean and beautiful as a toy, stood on the high cliff, and was already shrouded in the mist of evening. The golden domes of its churches, the windows and the greenery reflected the setting sun, glowing and melting like shimmering gold. . . . The scent of the fields mingled with the soft damp air from the sea.
“The train flew rapidly along. I heard the laughter of passengers and guards. Everyone was good-humoured and light-hearted, yet my unaccountable uneasiness grew greater and greater. . . . I looked at the white mist that covered the town and I imagined how a woman with a senseless blank face was hurrying up and down in that mist by the churches and the houses, looking for me and moaning, ‘Oh, my God! Oh, my God!’ in the voice of a little girl or the cadences of a Little Russian actress. I recalled her grave face and big anxious eyes as she made the sign of the Cross over me, as though I belonged to her, and mechanically I looked at the hand which she had kissed the day before.
“‘Surely I am not in love?’ I asked myself, scratching my hand.
“Only as night came on when the passengers were asleep and I was left tête-à-tête with my conscience, I began to understand what I had not been able to grasp before. In the twilight of the railway carriage the image of Kisotchka rose before me, haunted me and I recognised clearly that I had committed a crime as bad as murder. My conscience tormented me. To stifle this unbearable feeling, I assured myself that everything was nonsense and vanity, that Kisotchka and I would die and decay, that her grief was nothing in comparison with death, and so on and so on . . . and that if you come to that, there is no such thing as freewill, and that therefore I was not to blame. But all these arguments only irritated me and were extraordinarily quickly crowded out by other thoughts. There was a miserable feeling in the hand that Kisotchka had kissed. . . . I kept lying down and getting up again, drank vodka at the stations, forced myself to eat bread and butter, fell to assuring myself again that life had no meaning, but nothing was of any use. A strange and if you like absurd ferment was going on in my brain. The most incongruous ideas crowded one after another in disorder, getting more and more tangled, thwarting each other, and I, the thinker, ’with my brow bent on the earth,’ could make out nothing and could not find my bearings in this mass of essential and non-essential ideas. It appeared that I, the thinker, had not mastered the technique of thinking, and that I was no more capable of managing my own brain than mending a watch. For the first time in my life I was really thinking eagerly and intensely, and that seemed to me so monstrous that I said to myself: ‘I am going off my head.’ A man whose brain does not work at all times, but only at painful moments, is often haunted by the thought of madness.
“I spent a day and a night in this misery, then a second night, and learning from experience how little my philosophy was to me, I came to my senses and realised at last what sort of a creature I was. I saw that my ideas were not worth a brass farthing, and that before meeting Kisotchka I had not begun to think and had not even a conception of what thinking in earnest meant; now through suffering I realised that I had neither convictions nor a definite moral standard, nor heart, nor reason; my whole intellectual and moral wealth consisted of specialist knowledge, fragments, useless memories, other people’s ideas—and nothing else; and my mental processes were as lacking in complexity, as useless and as rudimentary as a Yakut’s. . . . If I had disliked lying, had not stolen, had not murdered, and, in fact, made obviously gross mistakes, that was not owing to my convictions—I had none, but because I was in bondage, hand and foot, to my nurse’s fairy tales and to copy-book morals, which had entered into my flesh and blood and without my noticing it guided me in life, though I looked on them as absurd. . . .
“I realised that I was not a thinker, not a philosopher, but simply a dilettante. God had given me a strong healthy Russian brain with promise of talent. And, only fancy, here was that brain at twenty-six, undisciplined, completely free from principles, not weighed down by any stores of knowledge, but only lightly sprinkled with information of a sort in the engineering line; it was young and had a physiological craving for exercise, it was on the look-out for it, when all at once quite casually the fine juicy idea of the aimlessness of life and the darkness beyond the tomb descends upon it. It greedily sucks it in, puts its whole outlook at its disposal and begins playing with it, like a cat with a mouse. There is neither learning nor system in the brain, but that does not matter. It deals with the great ideas with its own innate powers, like a self-educated man, and before a month has passed the owner of the brain can turn a potato into a hundred dainty dishes, and fancies himself a philosopher . . . .
“Our generation has carried this dilettantism, this playing with serious ideas into science, into literature, into politics, and into everything which it is not too lazy to go into, and with its dilettantism has introduced, too, its coldness, its boredom, and its one-sidedness and, as it seems to me, it has already succeeded in developing in the masses a new hitherto non-existent attitude to serious ideas.
“I realised and appreciated my abnormality and utter ignorance, thanks to a misfortune. My normal thinking, so it seems to me now, dates from the day when I began again from the A, B, C, when my conscience sent me flying back to N., when with no philosophical subleties I repented, besought Kisotchka’s forgiveness like a naughty boy and wept with her. . . .”
Ananyev briefly described his last interview with Kisotchka.
“H’m. . . .” the student filtered through his teeth when the engineer had finished. “That’s the sort of thing that happens.”
His face still expressed mental inertia, and apparently Ananyev’s story had not touched him in the least. Only when the engineer after a moment’s pause, began expounding his view again and repeating what he had said at first, the student frowned irritably, got up from the table and walked away to his bed. He made his bed and began undressing.
“You look as though you have really convinced some one this time,” he said irritably.
“Me convince anybody!” said the engineer. “My dear soul, do you suppose I claim to do that? God bless you! To convince you is impossible. You can reach conviction only by way of personal experience and suffering!”
“And then—it’s queer logic!” grumbled the student as he put on his nightshirt. “The ideas which you so dislike, which are so ruinous for the young are, according to you, the normal thing for the old; it’s as though it were a question of grey hairs. . . . Where do the old get this privilege? What is it based upon? If these ideas are poison, they are equally poisonous for all?”
“Oh, no, my dear soul, don’t say so!” said the engineer with a sly wink. “Don’t say so. In the first place, old men are not dilettanti. Their pessimism comes to them not casually from outside, but from the depths of their own brains, and only after they have exhaustively studied the Hegels and Kants of all sorts, have suffered, have made no end of mistakes, in fact—when they have climbed the whole ladder from bottom to top. Their pessimism has both personal experience and sound philosophic training behind it. Secondly, the pessimism of old thinkers does not take the form of idle talk, as it does with you and me, but of Weltschmertz, of suffering; it rests in them on a Christian foundation because it is derived from love for humanity and from thoughts about humanity, and is entirely free from the egoism which is noticeable in dilettanti. You despise life because its meaning and its object are hidden just from you, and you are only afraid of your own death, while the real thinker is unhappy because the truth is hidden from all and he is afraid for all men. For instance, there is living not far from here the Crown forester, Ivan Alexandritch. He is a nice old man. At one time he was a teacher somewhere, and used to write something; the devil only knows what he was, but anyway he is a remarkably clever fellow and in philosophy he is A1. He has read a great deal and he is continually reading now. Well, we came across him lately in the Gruzovsky district. . . . They were laying the sleepers and rails just at the time. It’s not a difficult job, but Ivan Alexandritch, not being a specialist, looked at it as though it were a conjuring trick. It takes an experienced workman less than a minute to lay a sleeper and fix a rail on it. The workmen were in good form and really were working smartly and rapidly; one rascal in particular brought his hammer down with exceptional smartness on the head of the nail and drove it in at one blow, though the handle of the hammer was two yards or more in length and each nail was a foot long. Ivan Alexandritch watched the workmen a long time, was moved, and said to me with tears in his eyes:
“‘What a pity that these splendid men will die!’ Such pessimism I understand.”
“All that proves nothing and explains nothing,” said the student, covering himself up with a sheet; “all that is simply pounding liquid in a mortar. No one knows anything and nothing can be proved by words.”
He peeped out from under the sheet, lifted up his head and, frowning irritably, said quickly:
“One must be very naïve to believe in human words and logic and to ascribe any determining value to them. You can prove and disprove anything you like with words, and people will soon perfect the technique of language to such a point that they will prove with mathematical certainty that twice two is seven. I am fond of reading and listening, but as to believing, no thank you; I can’t, and I don’t want to. I believe only in God, but as for you, if you talk to me till the Second Coming and seduce another five hundred Kisothchkas, I shall believe in you only when I go out of my mind . . . . Goodnight.”
The student hid his head under the sheet and turned his face towards the wall, meaning by this action to let us know that he did not want to speak or listen. The argument ended at that.
Before going to bed the engineer and I went out of the hut, and I saw the lights once more.
“We have tired you out with our chatter,” said Ananyev, yawning and looking at the sky. “Well, my good sir! The only pleasure we have in this dull hole is drinking and philosophising. . . . What an embankment, Lord have mercy on us!” he said admiringly, as we approached the embankment; “it is more like Mount Ararat than an embankment.”
He paused for a little, then said: “Those lights remind the Baron of the Amalekites, but it seems to me that they are like the thoughts of man. . . . You know the thoughts of each individual man are scattered like that in disorder, stretch in a straight line towards some goal in the midst of the darkness and, without shedding light on anything, without lighting up the night, they vanish somewhere far beyond old age. But enough philosophising! It’s time to go bye-bye.”
When we were back in the hut the engineer began begging me to take his bed.
“Oh please!” he said imploringly, pressing both hands on his heart. “I entreat you, and don’t worry about me! I can sleep anywhere, and, besides, I am not going to bed just yet. Please do—it’s a favour!”
I agreed, undressed, and went to bed, while he sat down to the table and set to work on the plans.
“We fellows have no time for sleep,” he said in a low voice when I had got into bed and shut my eyes. “When a man has a wife and two children he can’t think of sleep. One must think now of food and clothes and saving for the future. And I have two of them, a little son and a daughter. . . . The boy, little rascal, has a jolly little face. He’s not six yet, and already he shows remarkable abilities, I assure you. . . . I have their photographs here, somewhere. . . . Ah, my children, my children!”
He rummaged among his papers, found their photographs, and began looking at them. I fell asleep.
I was awakened by the barking of Azorka and loud voices. Von Schtenberg with bare feet and ruffled hair was standing in the doorway dressed in his underclothes, talking loudly with some one . . . . It was getting light. A gloomy dark blue dawn was peeping in at the door, at the windows, and through the crevices in the hut walls, and casting a faint light on my bed, on the table with the papers, and on Ananyev. Stretched on the floor on a cloak, with a leather pillow under his head, the engineer lay asleep with his fleshy, hairy chest uppermost; he was snoring so loudly that I pitied the student from the bottom of my heart for having to sleep in the same room with him every night.
“Why on earth are we to take them?” shouted Von Schtenberg. “It has nothing to do with us! Go to Tchalisov! From whom do the cauldrons come?”
“From Nikitin . . .” a bass voice answered gruffly.
“Well, then, take them to Tchalisov. . . . That’s not in our department. What the devil are you standing there for? Drive on!”
“Your honour, we have been to Tchalisov already,” said the bass voice still more gruffly. “Yesterday we were the whole day looking for him down the line, and were told at his hut that he had gone to the Dymkovsky section. Please take them, your honour! How much longer are we to go carting them about? We go carting them on and on along the line, and see no end to it.”
“What is it?” Ananyev asked huskily, waking up and lifting his head quickly.
“They have brought some cauldrons from Nikitin’s,” said the student, “and he is begging us to take them. And what business is it of ours to take them?”
“Do be so kind, your honour, and set things right! The horses have been two days without food and the master, for sure, will be angry. Are we to take them back, or what? The railway ordered the cauldrons, so it ought to take them. . . .”
“Can’t you understand, you blockhead, that it has nothing to do with us? Go on to Tchalisov!”
“What is it? Who’s there?” Ananyev asked huskily again. “Damnation take them all,” he said, getting up and going to the door. “What is it?”
I dressed, and two minutes later went out of the hut. Ananyev and the student, both in their underclothes and barefooted, were angrily and impatiently explaining to a peasant who was standing before them bare-headed, with his whip in his hand, apparently not understanding them. Both faces looked preoccupied with workaday cares.
“What use are your cauldrons to me,” shouted Ananyev. “Am I to put them on my head, or what? If you can’t find Tchalisov, find his assistant, and leave us in peace!”
Seeing me, the student probably recalled the conversation of the previous night. The workaday expression vanished from his sleepy face and a look of mental inertia came into it. He waved the peasant off and walked away absorbed in thought.
It was a cloudy morning. On the line where the lights had been gleaming the night before, the workmen, just roused from sleep, were swarming. There was a sound of voices and the squeaking of wheelbarrows. The working day was beginning. One poor little nag harnessed with cord was already plodding towards the embankment, tugging with its neck, and dragging along a cartful of sand.
I began saying good-bye. . . . A great deal had been said in the night, but I carried away with me no answer to any question, and in the morning, of the whole conversation there remained in my memory, as in a filter, only the lights and the image of Kisotchka. As I got on the horse, I looked at the student and Ananyev for the last time, at the hysterical dog with the lustreless, tipsy-looking eyes, at the workmen flitting to and fro in the morning fog, at the embankment, at the little nag straining with its neck, and thought:
“There is no making out anything in this world.”
And when I lashed my horse and galloped along the line, and when a little later I saw nothing before me but the endless gloomy plain and the cold overcast sky, I recalled the questions which were discussed in the night. I pondered while the sun-scorched plain, the immense sky, the oak forest, dark on the horizon and the hazy distance, seemed saying to me:
“Yes, there’s no understanding anything in this world!”
The sun began to rise. . . .

---

14. THE BLACK MONK

I

Andrei Vasilyevitch Kovrin, Magister, had worn himself out, and unsettled his nerves. He made no effort to undergo regular treatment; but only incidentally, over a bottle of wine, spoke to his friend the doctor; and his friend the doctor advised him to spend all the spring and summer in the country. And in the nick of time came a long letter from Tánya Pesótsky, asking him to come and stay with her father at Borisovka. He decided to go.
But first (it was in April) he travelled to his own estate, to his native Kovrinka, and spent three weeks in solitude; and only when the fine weather came drove across the country to his former guardian and second parent, Pesótsky, the celebrated Russian horti-culturist. From Kovrinka to Borisovka, the home of the Pesótskys, was a distance of some seventy versts, and in the easy, springed calêche the drive along the roads, soft in springtime, promised real enjoyment.
The house at Borisovka was, large, faced with a colonnade, and adorned with figures of lions with the plaster falling off. At the door stood a servant in livery. The old park, gloomy and severe, laid out in English fashion, stretched for nearly a verst from the house down to the river, and ended there in a steep clay bank covered with pines whose bare roots resembled shaggy paws. Below sparkled a deserted stream; overhead the snipe circled about with melancholy cries—all, in short, seemed to invite a visitor to sit down and write a ballad. But the gardens and orchards, which together with the seed-plots occupied some eighty acres, inspired very different feelings. Even in the worst of weather they were bright and joy-inspiring. Such wonderful roses, lilies, camelias, such tulips, such a host of flowering plants of every possible kind and colour, from staring white to sooty black,—such a wealth of blossoms Kovrin had never seen before. The spring was only beginning, and the greatest rareties were hidden under glass; but already enough bloomed in the alleys and beds to make up an empire of delicate shades. And most charming of all was it in the early hours of morning, when dewdrops glistened on every petal and leaf.
In childhood the decorative part of the garden, called contemptuously by Pesótsky "the rubbish," had produced on Kovrin a fabulous impression. What miracles of art, what studied monstrosities, what monkeries of nature! Espaliers of fruit trees, a pear tree shaped like a pyramidal poplar, globular oaks and lindens, apple-tree houses, arches, monograms, candelabra—even the date 1862 in plum trees, to commemorate the year in which Pesótsky first engaged in the art of gardening. There were stately, symmetrical trees, with trunks erect as those of palms, which after examination proved to be gooseberry or currant trees. But what most of all enlivened the garden and gave it its joyous tone was the constant movement of Pesótsky’s gardeners. From early morning to late at night, by the trees, by the bushes, in the alleys, and on the beds swarmed men as busy as ants, with barrows, spades, and watering-pots.
Kovrin arrived at Borisovka at nine o’clock. He found Tánya and her father in great alarm. The clear starlight night foretold frost, and the head gardener, Ivan Karlitch, had gone to town, so that there was no one who could be relied upon. At supper they spoke only of the impending frost; and it was decided that Tánya should not go to bed at all, but should inspect the gardens at one o’clock and see if all were in order, while Yegor Semiónovitch should rise at three o’clock, or even earlier.
Kovrin sat with Tánya all the evening, and after midnight accompanied her to the garden. The air already smelt strongly of burning. In the great orchard, called "the commercial," which every year brought Yegor Semiónovitch thousands of roubles profit, there already crept along the ground the thick, black, sour smoke which was to clothe the young leaves and save the plants. The trees were marshalled like chessmen in straight rows—like ranks of soldiers; and this pedantic regularity, together with the uniformity of height, made the garden seem monotonous and even tiresome. Kovrin and Tánya walked up and down the alleys, and watched the fires of dung, straw, and litter; but seldom met the workmen, who wandered in the smoke like shadows. Only the cherry and plum trees and a few apple trees were in blossom, but the whole garden was shrouded in smoke, and it was only when they reached the seed-plots that Kovrin was able to breathe.
"I remember when I was a child sneezing from the smoke," he said, shrugging his shoulders, "but to this day I cannot understand how smoke saves plants from the frost."
"Smoke is a good substitute when there are no clouds," answered Tánya.
"But what do you want the clouds for?"
"In dull and cloudy weather we have no morning frosts."
"Is that so?" said Kovrin.
He laughed and took Tánya by the hand. Her broad, very serious, chilled face; her thick, black eyebrows; the stiff collar on her jacket which prevented her from moving her head freely; her dress tucked up out of the dew; and her whole figure, erect and slight, pleased him.
"Heavens! how she has grown!" he said to himself. "When I was here last time, five years ago, you were quite a child. You were thin, long-legged, and untidy, and wore a short dress, and I used to tease you. What a change in five years!"
"Yes, five years!" sighed Tánya. "A lot of things have happened since then. Tell me, Andrei, honestly," she said, looking merrily into his face, "do you feel that you have got out of touch with us? But why do I ask? You are a man, you live your own interesting life, you.... Some estrangement is natural. But whether that is so or not, Andrusha, I want you now to look on us as your own. We have a right to that."
"I do, already, Tánya."
"Your word of honour?"
"My word of honour."
"You were surprised that we had so many of your photographs. But surely you know how my father adores you, worships you. You are a scholar, and not an ordinary man; you have built up a brilliant career, and he is firmly convinced that you turned out a success because he educated you. I do not interfere with his delusion. Let him believe it!"
Already dawn. The sky paled, and the foliage and clouds of smoke began to show themselves more clearly. The nightingale sang, and from the fields came the cry of quails.
"It is time for bed!" said Tánya. "It is cold too." She took Kovrin by the hand. "Thanks, Andrusha, for coming. We are cursed with most uninteresting acquaintances, and not many even of them. With us it is always garden, garden, garden, and nothing else. Trunks, timbers," she laughed, "pippins, rennets, budding, pruning, grafting.... All our life goes into the garden, we never even dream of anything but apples and pears. Of course this is all very good and useful, but sometimes I cannot help wishing for change. I remember when you used to come and pay us visits, and when you came home for the holidays, how the whole house grew fresher and brighter, as if someone had taken the covers off the furniture; I was then a very little girl, but I understood...."
Tánya spoke for a time, and spoke with feeling. Then suddenly it came into Kovrin’s head that during the summer he might become attached to this little, weak, talkative being, that he might get carried away, fall in love—in their position what was more probable and natural? The thought pleased him, amused him, and as he bent down to the kind, troubled face, he hummed to himself Pushkin’s couplet:
"Oniégin; I will not conceal
That I love Tatyana madly."
By the time they reached the house Yegor Semiónovitch had risen. Kovrin felt no desire to sleep; he entered into conversation with the old man, and returned with him to the garden. Yegor Semiónovitch was tall, broad-shouldered, and fat. He suffered from shortness of breath, yet walked so quickly that it was difficult to keep up with him. His expression was always troubled and hurried, and he seemed to be thinking that if he were a single second late everything would be destroyed.
"There, brother, is a mystery for you!" he began, stopping to recover breath. "On the surface of the ground, as you see, there is frost, but raise the thermometer a couple of yards on your stick, and it is quite warm.... Why is that?"
"I confess I don’t know," said Kovrin, laughing.
"No!... You can’t know everything.... The biggest brain cannot comprehend everything. You are still engaged with your philosophy?"
"Yes, ... I am studying psychology, and philosophy generally."
"And it doesn’t bore you?"
"On the contrary, I couldn’t live without it."
"Well, God grant ..." began Yegor Semiónovitch, smoothing his big whiskers thoughtfully. "Well, God grant ... I am very glad for your sake, brother, very glad...."
Suddenly he began to listen, and making a terrible face, ran off the path and soon vanished among the trees in a cloud of smoke.
"Who tethered this horse to the tree?" rang out a despairing voice. "Which of you thieves and murderers dared to tether this horse to the apple tree? My God, my God! Ruined, ruined, spoiled, destroyed! The garden is ruined, the garden is destroyed! My God!"
When he returned to Kovrin his face bore an expression of injury and impotence.
"What on earth can you do with these accursed people?" he asked in a whining voice, wringing his hands. "Stepka brought a manure cart here last night and tethered the horse to an apple tree ... tied the reins, the idiot, so tight, that the bark is rubbed off in three places. What can you do with men like this? I speak to him and he blinks his eyes and looks stupid. He ought to be hanged!"
When at last he calmed down, he embraced Kovrin and kissed him on the cheek.
"Well, God grant ... God grant!..." he stammered. "I am very, very glad that you have come. I cannot say how glad. Thanks!"
Then, with the same anxious face, and walking with the same quick step, he went round the whole garden, showing his former ward the orangery, the hothouses, the sheds, and two beehives which he described as the miracle of the century.
As they walked about, the sun rose, lighting up the garden. It grew hot. When he thought of the long, bright day before him, Kovrin remembered that it was but the beginning of May, and that he had before him a whole summer of long, bright, and happy days; and suddenly through him pulsed the joyous, youthful feeling which he had felt when as a child he played in this same garden. And in turn, he embraced the old man and kissed him tenderly. Touched by remembrances, the pair went into the house and drank tea out of the old china cups, with cream and rich biscuits; and these trifles again reminded Kovrin of his childhood and youth. The splendid present and the awakening memories of the past mingled, and a feeling of intense happiness filled his heart.
He waited until Tánya awoke, and having drunk coffee with her, walked through the garden, and then went to his room and began to work. He read attentively, making notes; and only lifted his eyes from his books when he felt that he must look out of the window or at the fresh roses, still wet with dew, which stood in vases on his table. It seemed to hint that every little vein in his body trembled and pulsated with joy.

II

But in the country Kovrin continued to live the same nervous and untranquil life as he had lived in town. He read much, wrote much, studied Italian; and when he went for walks, thought all the time of returning to work. He slept so little that he astonished the household; if by chance he slept in the daytime for half an hour, he could not sleep all the following night. Yet after these sleepless nights he felt active and gay.
He talked much, drank wine, and smoked expensive cigars. Often, nearly every day, young girls from the neighbouring country-houses drove over to Borisovka, played the piano with Tánya, and sang. Sometimes the visitor was a young man, also a neighbour, who played the violin well. Kovrin listened eagerly to their music and singing, but was exhausted by it, so exhausted sometimes that his eyes closed involuntarily, and his head drooped on his shoulder.
One evening after tea he sat upon the balcony, reading. In the drawing-room Tánya—a soprano, one of her friends—a contralto, and the young violinist studied the well-known serenade of Braga. Kovrin listened to the words, but though they were Russian, could not understand their meaning. At last, laying down his book and listening attentively, he understood. A girl with a disordered imagination heard by night in a garden some mysterious sounds, sounds so beautiful and strange that she was forced to recognise their harmony and holiness, which to us mortals are incomprehensible, and therefore flew back to heaven. Kovrin’s eyelids drooped. He rose, and in exhaustion walked up and down the drawing-room, and then up and down the hall. When the music ceased, he took Tánya by the hand and went out with her to the balcony.
"All day—since early morning," he began, "my head has been taken up with a strange legend. I cannot remember whether I read it, or where I heard it, but the legend is very remarkable and not very coherent. I may begin by saying that it is not very clear. A thousand years ago a monk, robed in black, wandered in the wilderness—somewhere in Syria or Arabia ... Some miles away the fishermen saw another black monk moving slowly over the surface of the lake. The second monk was a mirage. Now put out of your mind all the laws of optics, which legend, of course, does not recognise, and listen. From the first mirage was produced another mirage, from the second a third, so that the image of the Black Monk is eternally reflected from one stratum of the atmosphere to another. At one time it was seen in Africa, then in Spain, then in India, then in the Far North. At last it issued from the limits of the earth’s atmosphere, but never came across conditions which would cause it to disappear. Maybe it is seen to-day in Mars or in the constellation of the Southern Cross. Now the whole point, the very essence of the legend, lies in the prediction that exactly a thousand years after the monk went into the wilderness, the mirage will again be cast into the atmosphere of the earth and show itself to the world of men. This term of a thousand years, it appears, is now expiring.... According to the legend we must expect the Black Monk to-day or to-morrow."
"It is a strange story," said Tánya, whom the legend did not please.
"But the most astonishing thing," laughed Kovrin, "is that I cannot remember how this legend came into my head. Did I read it? Did I hear it? Or can it be that I dreamed of the Black Monk? I cannot remember. But the legend interests me. All day long I thought of nothing else."
Releasing Tánya, who returned to her visitors, he went out of the house, and walked lost in thought beside the flower-beds. Already the sun was setting. The freshly watered flowers exhaled a damp, irritating smell. In the house the music had again begun, and from the distance the violin produced the effect of a human voice. Straining his memory in an attempt to recall where he had heard the legend, Kovrin walked slowly across the park, and then, not noticing where he went, to the river-bank.
By the path which ran down among the uncovered roots to the water’s edge Kovrin descended, frightening the snipe, and disturbing two ducks. On the dark pine trees glowed the rays of the setting sun, but on the surface of the river darkness had already fallen. Kovrin crossed the stream. Before him now lay a broad field covered with young rye. Neither human dwelling nor human soul was visible in the distance; and it seemed that the path must lead to the unexplored, enigmatical region in the west where the sun had already set—where still, vast and majestic, flamed the afterglow.
"How open it is—how peaceful and free!" thought Kovrin, walking along the path. "It seems as if all the world is looking at me from a hiding-place and waiting for me to comprehend it."
A wave passed over the rye, and the light evening breeze blew softly on his uncovered head. Yet a minute more and the breeze blew again, this time more strongly, the rye rustled, and from behind came the dull murmur of the pines. Kovrin stopped in amazement On the horizon, like a cyclone or waterspout, a great, black pillar rose up from earth to heaven. Its outlines were undefined; but from the first it might be seen that it was not standing still, but moving with inconceivable speed towards Kovrin; and the nearer it came the smaller and smaller it grew. Involuntarily Kovrin rushed aside and made a path for it. A monk in black clothing, with grey hair and black eyebrows, crossing his hands upon his chest, was borne past. His bare feet were above the ground. Having swept some twenty yards past Kovrin, he looked at him, nodded his head, and smiled kindly and at the same time slyly. His face was pale and thin. When he had passed by Kovrin he again began to grow, flew across the river, struck inaudibly against the clay bank and pine trees, and, passing through them, vanished like smoke.
"You see," stammered Kovrin, "after all, the legend was true!"
Making no attempt to explain this strange phenomenon; satisfied with the fact that he had so closely and so plainly seen not only the black clothing but even the face and eyes of the monk; agitated agreeably, he returned home.
In the park and in the garden visitors were walking quietly; in the house the music continued. So he alone had seen the Black Monk. He felt a strong desire to tell what he had seen to Tánya and Yegor Semiónovitch, but feared that they would regard it as a hallucination, and decided to keep his counsel. He laughed loudly, sang, danced a mazurka, and felt in the best of spirits; and the guests and Tánya noticed upon his face a peculiar expression of ecstasy and inspiration, and found him very interesting.

III

When supper was over and the visitors had gone, he went to his own room, and lay on the sofa. He wished to think of the monk. But in a few minutes Tánya entered.
"There, Andrusha, you can read father’s articles ..." she said. "They are splendid articles. He writes very well."
"Magnificent!" said Yegor Semiónovitch, coming in after her, with a forced smile. "Don’t listen to her, please!... Or read them only if you want to go to sleep—they are a splendid soporific."
"In my opinion they are magnificent," said Tánya, deeply convinced. "Read them, Andrusha, and persuade father to write more often. He could write a whole treatise on gardening."
Yegor Semiónovitch laughed, blushed, and stammered out the conventional phrases used by abashed authors. At last he gave in.
"If you must read them, read first these papers of Gauche’s, and the Russian articles," he stammered, picking out the papers with trembling hands. "Otherwise you won’t understand them. Before you read my replies you must know what I am replying to. But it won’t interest you ... stupid. And it’s time for bed."
Tánya went out. Yegor Semiónovitch sat on the end of the sofa and sighed loudly.
"Akh, brother mine ..." he began after a long silence. As you see, my dear Magister, I write articles, and exhibit at shows, and get medals sometimes. ... Pesótsky, they say, has apples as big as your head.... Pesótsky has made a fortune out of his gardens.... In one word:
"’Rich and glorious is Kotchubéi.’"
"But I should like to ask you what is going to be the end of all this? The gardens—there is no question of that—are splendid, they are models.... Not gardens at all, in short, but a whole institution of high political importance, and a step towards a new era in Russian agriculture and Russian industry.... But for what purpose? What ultimate object?"
"That question is easily answered."
"I do not mean in that sense. What I want to know is what will happen with the garden when I die? As things are, it would not last without me a single month. The secret does not lie in the fact that the garden is big and the workers many, but in the fact that I love the work—you understand? I love it, perhaps, more than I love myself. Just look at me! I work from morning to night. I do everything with my own hands. All grafting, all pruning, all planting—everything is done by me. When I am helped I feel jealous, and get irritated to the point of rudeness. The whole secret is in love, in a sharp master’s eye, in a master’s hands, and in the feeling when I drive over to a friend and sit down for half an hour, that I have left my heart behind me and am not myself—all the time I am in dread that something has happened to the garden. Now suppose I die to-morrow, who will replace all this? Who will do the work? The head gardeners? The workmen? Why the whole burden of my present worries is that my greatest enemy is not the hare or the beetle or the frost, but the hands of the stranger."
"But Tánya?" said Kovrin, laughing. "Surely she is not more dangerous than a hare?... She loves and understands the work."
"Yes, Tánya loves it and understands it. If after my death the garden should fall to her as mistress, then I could wish for nothing better. But suppose—which God forbid—she should marry!" Yegor Semiónovitch whispered and look at Kovrin with frightened eyes. "That’s the whole crux. She might marry, there would be children, and there would be no time to attend to the garden. That is bad enough. But what I fear most of all is that she may marry some spendthrift who is always in want of money, who will lease the garden to tradesmen, and the whole thing will go to the devil in the first year. In a business like this a woman, is the scourge of God."
Yegor Semiónovitch sighed and was silent for a few minutes.
"Perhaps you may call it egoism. But I do not want Tánya to marry. I am afraid! You’ve seen that fop who comes along with a fiddle and makes a noise. I know Tánya would never marry him, yet I cannot bear the sight of him.... In short, brother, I am a character ... and I know it."
Yegor Semiónovitch rose and walked excitedly up and down the room. It was plain that he had something very serious to say, but could not bring himself to the point.
"I love you too sincerely not to talk to you frankly," he said, thrusting his hands into his pockets. "In all delicate questions I say what I think, and dislike mystification. I tell you plainly, therefore, that you are the only man whom I should not be afraid of Tánya marrying. You are a clever man, you have a heart, and you would not see my life’s work ruined. And what is more, I love you as my own son ... and am proud of you. So if you and Tánya were to end ... in a sort of romance ... I should be very glad and very happy. I tell you this straight to your face, without shame, as becomes an honest man."
Kovrin smiled. Yegor Semiónovitch opened the door, and was leaving the room, but stopped suddenly on the threshold.
"And if you and Tánya had a son, I could make a horti-culturist out of him," he added. "But that is an idle fancy. Good night!"
Left alone, Kovrin settled himself comfortably, and took up his host’s articles. The first was entitled "Intermediate Culture," the second "A Few Words in Reply to the Remarks of Mr. Z. about the Treatment of the Soil of a New Garden," the third "More about Grafting." The others were similar in scope. But all breathed restlessness and sickly irritation. Even a paper with the peaceful title of "Russian Apple Trees" exhaled irritability. Yegor Semiónovitch began with the words "Audi alteram partem," and ended it with "Sapienti sat"; and between these learned quotations flowed a whole torrent of acid words directed against "the learned ignorance of our patent horticulturists who observe nature from their academic chairs," and against M. Gauche, "whose fame is founded on the admiration of the profane and dilletanti" And finally Kovrin came across an uncalled-for and quite insincere expression of regret that it is no longer legal to flog peasants who are caught stealing fruit and injuring trees.
"His is good work, wholesome and fascinating," thought Kovrin, "yet in these pamphlets we have nothing but bad temper and war to the knife. I suppose it is the same everywhere; in all careers men of ideas are nervous, and victims of this kind of exalted sensitiveness. I suppose it must be so."
He thought of Tánya, so delighted with her father’s articles, and then of Yegor Semiónovitch. Tánya, small, pale, and slight, with her collar-bone showing, with her widely-opened, her dark and clever eyes, which it seemed were always searching for something. And Yegor Semiónovitch with his little, hurried steps. He thought again of Tánya, fond of talking, fond of argument, and always accompanying even the most insignificant phrases with mimicry and gesticulation. Nervous—she must be nervous in the highest degree. Again Kovrin began to read, but he understood nothing, and threw down his books. The agreeable emotion with which he had danced the mazurka and listened to the music still held possession of him, and aroused a multitude of thoughts. It flashed upon him that if this strange, unnatural monk had been seen by him alone, he must be ill, ill to the point of suffering from hallucinations. The thought frightened him, but not for long.
He sat on the sofa, and held his head in his hands, curbing the inexplicable joy which filled his whole being; and then walked up and down the room for a minute, and returned to his work. But the thoughts which he read in books no longer satisfied him. He longed for something vast, infinite, astonishing. Towards morning he undressed and went unwillingly to bed; he felt that he had better rest. When at last he heard Yegor Semiónovitch going to his work in the garden, he rang, and ordered the servant to bring him some wine. He drank several glasses; his consciousness became dim, and he slept.

IV

Yegor Semiónovitch and Tánya often quarrelled and said disagreeable things to one another. This morning they had both been irritated, and Tánya burst out crying and went to her room, coming down neither to dinner nor to tea At first Yegor Semiónovitch marched about, solemn and dignified, as if wishing to give everyone to understand that for him justice and order were the supreme interests of life. But he was unable to keep this up for long; his spirits fell, and he wandered about the park and sighed, "Akh, my God!" At dinner he ate nothing, and at last, tortured by his conscience, he knocked softly at the closed door, and called timidly:
"Tánya! Tánya!"
Through the door came a Weak voice, tearful but determined:
"Leave me alone!... I implore you."
The misery of father and daughter reacted on the whole household, even on the labourers in the garden. Kovrin, as usual, was immersed in his own interesting work, but at last even he felt tired and uncomfortable. He determined to interfere, and disperse the cloud before evening. He knocked at Tánya’s door, and was admitted.
"Come, come! What a shame!" he began jokingly; and then looked with surprise at her tear-stained and afflicted face covered with red spots. "Is it so serious, then? Well, well!"
"But if you knew how he tortured me!" she said, and a flood of tears gushed out of her big eyes. "He tormented me!" she continued, wringing her hands. "I never said a word to him.... I only said there was no need to keep unnecessary labourers, if ... if we can get day workmen.... You know the men have done nothing for the whole week. I ... I only said this, and he roared at me, and said a lot of things ... most offensive ... deeply insulting. And all for nothing."
"Never mind!" said Kovrin, straightening her hair. "You have had your scoldings and your cryings, and that is surely enough. You can’t keep up this for ever ... it is not right ... all the more since you know he loves you infinitely."
"He has ruined my whole life," sobbed Tánya. "I never hear anything but insults and affronts. He regards me as superfluous in his own house. Let him! He will have cause! I shall leave here to-morrow, and study for a position as telegraphist.... Let him!"
"Come, come. Stop crying, Tánya. It does you no good.... You are both irritable and impulsive, and both in the wrong. Come, and I will make peace!"
Kovrin spoke gently and persuasively, but Tánya continued to cry, twitching her shoulders and wringing her hands as if she had been overtaken by a real misfortune. Kovrin felt all the sorrier owing to the smallness of the cause of her sorrow. What a trifle it took to make this little creature unhappy for a whole day, or, as she had expressed it, for a whole life! And as he consoled Tánya, it occurred to him that except this girl and her father there was not one in the world who loved him as a kinsman; and had it not been for them, he, left fatherless and motherless in early childhood, must have lived his whole life without feeling one sincere caress, or tasting ever that simple, unreasoning love which we feel only for those akin to us by blood. And he felt that his tired, strained nerves, like magnets, responded to the nerves of this crying, shuddering girl. He felt, too, that he could never love a healthy, rosy-cheeked woman; but pale, weak, unhappy Tánya appealed to him.
He felt pleasure in looking at her hair and her shoulders; and he pressed her hand, and wiped away her tears.... At last she ceased crying. But she still continued to complain of her father, and of her insufferable life at home, imploring Kovrin to try to realise her position. Then by degrees she began to smile, and to sigh that God had cursed her with such a wicked temper; and in the end laughed aloud, called herself a fool, and ran out of the room. A little later Kovrin went into the garden. Yegor Semiónovitch and Tánya, as if nothing had happened, We were walking side by side up the alley, eating rye-bread and salt, we both were very hungry.

V

Pleased with his success as peacemaker, Kovrin went into the park. As he sat on a bench and mused, he heal’d the rattle of a carnage and a woman’s laugh—visitors evidently again. Shadows fell in the garden, the sound of a violin, the music of a woman’s voice reached him almost inaudibly; and this reminded him of the Black Monk. Whither, to what country, to what planet, had that optical absurdity flown? Hardly had he called to mind the legend and painted in imagination the black apparition in the rye-field when from behind the pine trees opposite to him, walked inaudibly—without the faintest rustling—a man of middle height. His grey head was uncovered, he was dressed in black, and barefooted like a beggar. On his pallid, corpse-like face stood out sharply a number of black spots. Nodding his head politely the stranger or beggar walked noiselessly to the bench and sat down, and Kovrin recognised the Black Monk. For a minute they looked at one another, Kovrin with astonishment, but the monk kindly and, as before, with a sly expression on his face.
"But you are a mirage," said Kovrin. "Why are you here, and why do you sit in one place? That is not in accordance with the legend."
"It is all the same," replied the monk softly, turning his face towards Kovrin. "The legend, the mirage, I—all are products of your own excited imagination. I am a phantom."
"That is to say you don’t exist?" asked Kovrin. "Think as you like," replied the monk, smiling faintly. "I exist in your imagination, and as your imagination is a part of Nature, I must exist also in Nature."
"You have a clever, a distinguished face—it seems to me as if in reality you had lived more than a thousand years," said Kovrin. "I did not know that my imagination was capable of creating such a phenomenon. Why do you look at me with such rapture? Are you pleased with me?"
"Yes. For you are one of the few who can justly be named the elected of God. You serve eternal truth. Your thoughts, your intentions, your astonishing science, all your life bear the stamp of divinity, a heavenly impress; they are dedicated to the rational and the beautiful, and that is, to the Eternal."
"You say, to eternal truth. Then can eternal truth be accessible and necessary to men if there is no eternal life?"
"There is eternal life," said the monk.
"You believe in the immortality of men."
"Of course. For you, men, there awaits a great and a beautiful future. And the more the world has of men like you the nearer will this future be brought. Without you, ministers to the highest principles, living freely and consciously, humanity would be nothing; developing in the natural order it must wait the end of its earthly history. But you, by some thousands of years, hasten it into the kingdom of eternal truth—and in this is your high service. You embody in yourself the blessing of God which rested upon the people."
"And what is the object of eternal life?" asked Kovrin.
"The same as all life—enjoyment. True enjoyment is in knowledge, and eternal life presents innumerable, inexhaustible fountains of knowledge; it is in this sense it was said: ’In My Father’s house are many mansions....’"
"You cannot conceive what a joy it is to me to listen to you," said Kovrin, rubbing his hands with delight.
"I am glad."
"Yet I know that when you leave me I shall be tormented by doubt as to your reality. You are a phantom, a hallucination. But that means that I am psychically diseased, that I am not in a normal state?" "What if you are? That need not worry you. You are ill because you have overstrained your powers, because you have borne your health in sacrifice to one idea, and the time is near when you will sacrifice not merely it but your life also. What more could you desire? It is what all gifted and noble natures aspire to."
"But if I am psychically diseased, how can I trust myself?"
"And how do you know that the men of genius whom all the world trusts have not also seen visions? Genius, they tell you now, is akin to insanity. Believe me, the healthy and the normal are but ordinary men—the herd. Fears as to a nervous age, over-exhaustion and degeneration can trouble seriously only those whose aims in life lie in the present—that is the herd."
"The Romans had as their ideal: mens sana in corpore sano."
"All that the Greeks and Romans said is not true. Exaltations, aspirations, excitements, ecstacies—all those things which distinguish poets, prophets, martyrs to ideas from ordinary men are incompatible with the animal life, that is, with physical health. I repeat, if you wish to be healthy and normal go with the herd."
"How strange that you should repeat what I myself have so often thought!" said Kovrin. "It seems as if you had watched me and listened to my secret thoughts. But do not talk about me. What do you imply by the words: eternal truth?"
The monk made no answer. Kovrin looked at him, but could not make out his face. His features clouded and melted away; his head and arms disappeared; his body faded into the bench and into the twilight, and vanished utterly.
"The hallucination has gone," said Kovrin, laughing. "It is a pity."
He returned to the house lively and happy. What the Black Monk had said to him flattered, not his self-love, but his soul, his whole being. To be the elected, to minister to eternal truth, to stand in the ranks of those who hasten by thousands of years the making mankind worthy of the kingdom of Christ, to deliver humanity from thousands of years of struggle, sin, and suffering, to give to one idea everything, youth, strength, health, to die for the general welfare—what an exalted, what a glorious ideal! And when through his memory flowed his past life, a life pure and chaste and full of labour, when he remembered what he had learnt and what he had taught, he concluded that in the words of the monk there was no exaggeration. Through the park, to meet him, came Tánya. She was wearing a different dress from that in which he had last seen her.
"You here?" she cried. "We were looking for you, looking.... But what has happened?" she asked in surprise, looking into his glowing, enraptured face, and into his eyes, now full of tears. "How strange you are, Andrusha!"
"I am satisfied, Tánya," said Kovrin, laying his hand upon her shoulder. "I am more than satisfied; I am happy! Tánya, dear Tánya, you are inexpressibly dear to me. Tánya, I am so glad!"
He kissed both her hands warmly, and continued: "I have just lived through the brightest, most wonderful, most unearthly moments.... But I cannot tell you all, for you would call me mad, or refuse to believe me.... Let me speak of you! Tánya, I love you, and have long loved you. To have you near me, to meet you ten times a day, has become a necessity for me. I do not know how I shall live without you when I go home."
"No!" laughed Tánya. "You will forget us all in two days. We are little people, and you are a great man."
"Let us talk seriously," said he. "I will take you with me, Tánya! Yes? You will come? You will be mine?"
Tánya cried "What?" and tried to laugh again. But the laugh did not come, and, instead, red spots stood out on her cheeks. She breathed quickly, and walked on rapidly into the park.
"I did not think ... I never thought of this ... never thought," she said, pressing her hands together as if in despair.
But Kovrin hastened after her, and, with the same glowing, enraptured face, continued to speak.
"I wish for a love which will take possession of me altogether, and this love only you, Tánya, can give me. I am happy! How happy!"
She was overcome, bent, withered up, and seemed suddenly to have aged ten years. But Kovrin found her beautiful, and loudly expressed his ecstacy: "How lovely she is!"

VI

When he learned from Kovrin that not only had a romance resulted, but that a wedding was to follow, Yegor Semiónovitch walked from corner to corner, and tried to conceal his agitation. His hands shook, his neck seemed swollen and purple; he ordered the horses to be put into his racing droschky, and drove away. Tánya, seeing how he whipped the horses and how he pushed his cap down over his ears, understood his mood, locked herself into her room, and cried all day.
In the orangery the peaches and plums were already ripe. The packing and despatch to Moscow of such a delicate load required much attention, trouble, and bustle. Owing to the heat of the summer every tree had to be watered; the process was costly in time and working-power; and many caterpillars appeared, which the workmen, and even Yegor Semiónovitch and Tánya, crushed with their fingers, to the great disgust of Kovrin. The autumn orders for fruit and trees had to be attended to, and a vast correspondence carried on. And at the very busiest time, when it seemed no one had a free moment, work began in the fields and deprived the garden of half its workers. Yegor Semiónovitch, very sunburnt, very irritated, and very worried, galloped about, now to the garden, now to the fields; and all the time shouted that they were tearing him to bits, and that he would put a bullet through his brain.
On top of all came the bustle over Tánya’s trousseau, to which the Pesótskys attributed infinite significance. With the eternal snipping of scissors, rattle of sewing-machines, smell of flat-irons, and the caprices of the nervous and touchy dressmaker, the whole house seemed to spin round. And, to make matters worse, visitors arrived every day, and these visitors had to be amused, fed, and lodged for the night. Yet work and worry passed unnoticed in a mist of joy. Tánya felt as if love and happiness had suddenly burst upon her, although ever since her fourteenth year she had been certain that Kovrin would marry nobody but herself. She was eternally in a state of astonishment, doubt, and disbelief in herself. At one moment she was seized by such great joy that she felt she must fly away to the clouds and pray to God; but a moment later she remembered that when August came she would have to leave the home of her childhood and forsake her father; and she was frightened by the thought—God knows whence it came—that she was trivial, insignificant, and unworthy of a great man like Kovrin. When such thoughts came she would run up to her room, lock herself in, and cry bitterly for hours. But when visitors were present, it broke in upon her that Kovrin was a singularly handsome man, that all the women loved him and envied her; and in these moments her heart was as full of rapture and pride as if she had conquered the whole world. When he dared to smile on any other woman she trembled with jealousy, went to her room, and again—tears. These new feelings possessed her altogether; she helped her father mechanically, noticing neither pears nor caterpillars, nor workmen, nor how swiftly time was passing by.
Yegor Semiónovitch was in much the same state of mind. He still worked from morning to night, Hew about the gardens, and lost his temper; but all the while he was wrapped in a magic reverie. In his sturdy body contended two men, one the real Yegor Semiónovitch, who, when he listened to the gardener, Ivan Karlovitch’s report of some mistake or disorder, went mad with excitement, and tore his hair; and the other the unreal Yegor Semiónovitch—a half-intoxicated old man, who broke off an important conversation in the middle of a word, seized the gardener by the shoulder, and stammered:
"You may say what you like, but blood is thicker than water. His mother was an astonishing, a most noble, a most brilliant woman. It was a pleasure to see her good, pure, open, angel face. She painted beautifully, wrote poetry, spoke five foreign languages, and sang.... Poor thing, Heaven rest her soul, she died of consumption!"
The unreal Yegor Semiónovitch sighed, and after a moment’s silence continued:
"When he was a boy growing up to manhood in my house he had just such an angel face, open and good. His looks, his movements, his words were as gentle and graceful as his mother’s. And his intellect It is not for nothing he has the degree of Magister. But you just wait, Ivan Karlovitch; you’ll see what he’ll be in ten years’ time. Why, he’ll be out of sight!" But here the real Yegor Semiónovitch remembered himself, seized his head and roared:
"Devils! Frost-bitten! Ruined, destroyed! The garden is ruined; the garden is destroyed!" Kovrin worked with all his former ardour, and hardly noticed the bustle about him. Love only poured oil on the flames. After every meeting with Tánya, he returned to his rooms in rapture and happiness, and set to work with his books and manuscripts with the same passion with which he had kissed her and sworn his love. What the Black Monk had told him of his election by God, of eternal truth, and of the glorious future of humanity, gave to all his work a peculiar, unusual significance. Once or twice every week, either in the park or in the house, he met the monk, and talked with him for hours; but this did not frighten, but on the contrary delighted him, for he was now assured that such apparitions visit only the elect and exceptional who dedicate themselves to the ministry of ideas.
Assumption passed unobserved. Then came the wedding, celebrated by the determined wish of Yegor Semiónovitch with what was called éclat, that is, with meaningless festivities which lasted for two days. Three thousand roubles were consumed in food and drink; but what with the vile music, the noisy toasts, the fussing servants, the clamour, and the closeness of the atmosphere, no one appreciated the expensive wines or the astonishing hors d’oeuvres specially ordered from Moscow.

VII

One of the long winter nights. Kovrin lay in bed, reading a French novel. Poor Tánya, whose head every evening ached as the result of the unaccustomed life in town, had long been sleeping, muttering incoherent phrases in her dreams.
The dock struck three. Kovrin put out the candle and lay down, lay for a long time with dosed eyes unable to sleep owing to the heat of the room and Tánya’s continued muttering. At half-past four he again lighted the candle. The Black Monk was sitting in a chair beside his bed.
"Good night!" said the monk, and then, after a moment’s silence, asked, "What are you thinking of now?"
"Of glory," answered Kovrin. "In a French novel which I have just been reading, the hero is a young man who does foolish things, and dies from a passion for glory. To me this passion is inconceivable."
"Because you are too clever. You look indifferently on fame as a toy which cannot interest you."
"That is true."
"Celebrity has no attractions for you. What flattery, joy, or instruction can a man draw from the knowledge that his name will be graven on a monument, when time will efface the inscription sooner or later? Yes, happily there are too many of you for brief human memory to remember all your names."
"Of course," said Kovrin. "And why remember them?... But let us talk of something else. Of happiness, for instance. What is this happiness?"
When the clock struck five he was sitting on the bed with his feet trailing on the carpet and his head turned to the monk, and saying:
"In ancient times a man became frightened at his happiness, so great it was, and to placate the gods laid before them in sacrifice his beloved ring. You have heard? Now I, like Polycrates, am a little frightened at my own happiness. From morning to night I experience only joy—joy absorbs me and stifles all other feelings. I do not know the meaning of grief affliction, or weariness. I speak seriously, I am beginning to doubt."
"Why?" asked the monk in an astonished tone. "Then you think joy is a supernatural feeling? You think it is not the normal condition of things? No! The higher a man has climbed in mental and moral development the freer he is, the greater satisfaction he draws from life. Socrates, Diogenes, Marcus Aurelius knew joy and not sorrow. And the apostle said, ’rejoice exceedingly.’ Rejoice and be happy!"
"And suddenly the gods will be angered," said Kovrin jokingly. "But it would hardly be to my taste if they were to steal my happiness and force me to shiver and starve."
Tánya awoke, and looked at her husband with amazement and terror. He spoke, he turned to the chair, he gesticulated, and laughed; his eyes glittered and his laughter sounded strange.
"Andrusha, whom are you speaking to?" she asked, seizing the hand which he had stretched out to the monk. "Andrusha, who is it?"
"Who?" answered Kovrin. "Why, the monk!... He is sitting there." He pointed to the Black Monk.
"There is no one there, ... no one, Andrusha; you are ill."
Tánya embraced her husband, and, pressing against him as if to defend him against the apparition, covered his eyes with her hand.
"You are ill," she sobbed, trembling all over. "Forgive me, darling, but for a long time I have fancied you were unnerved in some way.... You are ill, ... psychically, Andrusha."
The shudder communicated itself to him. He looked once more at the chair, now empty, and suddenly felt weakness in his arms and legs. He began to dress. "It is nothing, Tánya, nothing, ..." he stammered, and still shuddered. "But I am a little unwell.... It is time to recognise it."
"I have noticed it for a long time, and father noticed it," she said, trying to restrain her sobs. "You have been speaking so funnily to yourself, and smiling so strangely, ... and you do not sleep. O, my God, my God, save us!" she cried in terror. "But do not be afraid, Andrusha, do not fear, ... for God’s sake do not be afraid...."
She also dressed.... It was only as he looked at her that Kovrin understood the danger of his position, and realised the meaning of the Black Monk and of their conversations. It became plain to him that he was mad.
Both, themselves not knowing why, dressed and went into the hall; she first, he after her. There they found Yegor Semiónovitch in his dressing-gown. He was staying with them, and had been awakened by Tánya’s sobs.
"Do not be afraid, Andrusha," said Tánya, trembling as if in fever. "Do not be afraid ... father, this will pass off ... it will pass off."
Kovrin was so agitated that he could hardly speak. But he tried to treat the matter as a joke. He turned to his father-in-law and attempted to say: "Congratulate me ... it seems I have gone out of my mind." But his lips only moved, and he smiled bitterly.
At nine o’clock they put on his overcoat and a fur cloak, wrapped him up in a shawl, and drove him to the doctor’s. He began a course of treatment.

VIII

Again summer. By the doctor’s orders Kovrin returned to the country. He had recovered his health, and no longer saw the Black Monk. It only remained for him to recruit his physical strength. He lived with his father-in-law, drank much milk, worked only two hours a day, never touched wine, and gave up smoking.
On the evening of the 19th June, before Elijah’s day, a vesper service was held in the house. When the priest took the censor from the sexton, and the vast hall began to smell like a church, Kovrin felt tired. He went into the garden. Taking no notice of the gorgeous blossoms around him he walked up and down, sat for a while on a bench, and then walked through the park. He descended the sloping bank to the margin of the river, and stood still, looking questioningly at the water. The great pines, with their shaggy roots, which a year before had seen him so young, so joyous, so active, no longer whispered, but stood silent and motionless, as if not recognising him.... And, indeed, with his short-dipped hair, his feeble walk, and his changed face, so heavy and pale and changed since last year, he would hardly have been recognised anywhere.
He crossed the stream. In the field, last year covered with rye, lay rows of reaped oats. The sun had set, and on the horizon flamed a broad, red afterglow, fore-telling stormy weather. All was quiet; and, gazing towards the point at which a year before he had first seen the Black Monk, Kovrin stood twenty minutes watching the crimson fade. When he returned to the house, tired and unsatisfied, Yegor Semiónovitch and Tánya were sitting on the steps of the terrace, drinking tea. They were talking together, and, seeing Kovrin, stopped. But Kovrin knew by their faces that they had been speaking of him.
"It is time for you to have your milk," said Tánya to her husband.
"No, not yet," he answered, sitting down on the lowest step. "You drink it. I do not want it." Tánya timidly exchanged glances with her father, and said in a guilty voice:
"You know very well that the milk does you good."
"Yes, any amount of good," laughed Kovrin. "I congratulate you, I have gained a pound in weight since last Friday." He pressed his hands to his head and said in a pained voice: "Why ... why have you cured me? Bromide mixtures, idleness, warm baths, watching in trivial terror over every mouthful, every step ... all this in the end will drive me to idiocy. I had gone out of my mind ... I had the mania of greatness. ... But for all that I was bright, active, and even happy.... I was interesting and original. Now I have become rational and solid, just like the rest of the world. I am a mediocrity, and it is tiresome for me to live.... Oh, how cruelly... how cruelly you have treated me! I had hallucinations ... but what harm did that cause to anyone? I ask you what harm?"
"God only knows what you mean!" sighed Yegor Semiónovitch. "It is stupid even to listen to you."
"Then you need not listen."
The presence of others, especially of Yegor Semiónovitch, now irritated Kovrin; he answered his father-in-law drily, coldly, even rudely, and could not look on him without contempt and hatred. And Yegor Semiónovitch felt confused, and coughed guiltily, although he could not see how he was in the wrong. Unable to understand the cause of such a sudden reversal of their former hearty relations, Tánya leaned against her father, and looked with alarm into his eyes. It was becoming plain to her that their relations every day grew worse and worse, that her father had aged greatly, and that her husband had become irritable, capricious, excitable, and uninteresting. She no longer laughed and sang, she ate nothing, and whole nights never slept, but lived under the weight of some impending terror, torturing herself so much that she lay insensible from dinner-time till evening. When the service was being held, it had seemed to her that her father was crying; and now as she sat on the terrace she made an effort not to think of it.
"How happy were Buddha and Mahomet and Shakespeare that their kind-hearted kinsmen and doctors did not cure them of ecstacy and inspiration!" said Kovrin. "If Mahomet had taken potassium bromide for his nerves, worked only two hours a day, and drunk milk, that astonishing man would have left as little behind him as his dog. Doctors and kind-hearted relatives only do their best to make humanity stupid, and the time will come when mediocrity will be considered genius, and humanity will perish. If you only had some idea," concluded Kovrin peevishly, "if you only had some idea how grateful I am!" He felt strong irritation, and to prevent himself saying too much, rose and went into the house. It was a windless night, and into the window was borne the smell of tobacco plants and jalap. Through the windows of the great dark hall, on the floor and on the piano, fell the moonrays. Kovrin recalled the raptures of the summer before, when the air, as now, was full of the smell of jalap and the moonrays poured through the window.... To awaken the mood of last year he went to his room, lighted a strong cigar, and ordered the servant to bring him wine. But now the cigar was bitter and distasteful, and the wine had lost its flavour of the year before. How much it means to get out of practice! From a single cigar, and two sips of wine, his head went round, and he was obliged to take bromide of potassium.
Before going to bed Tánya said to him:
"Listen. Father worships you, but you are annoyed with him about something, and that is killing him. Look at his face; he is growing old, not by days but by hours! I implore you, Andrusha, for the love of Christ, for the sake of your own dead father, for the sake of my peace of mind—be kind to him again!"
"I cannot, and I do not want to."
"But why?" Tánya trembled all over. "Explain to me why!"
"Because I do not like him; that is all," answered Kovrin carelessly, shrugging his shoulders. "But better not talk of that; he is your father."
"I cannot, cannot understand," said Tánya. She pressed her hands to her forehead and fixed her eyes on one point. "Something terrible, something incomprehensible is going on in this house. You, Ahdrusha, have changed; you are no longer yourself.... You—a clever, an exceptional man—get irritated over trifles. ... You are annoyed by such little things that at any other time you yourself would have refused to believe it. No ... do not be angry, do not be angry," she continued, kissing his hands, and frightened by her own words. "You are clever, good, and noble. You will be just to father. He is so good."
"He is not good, but merely good-humoured. These vaudeville uncles—of your father’s type—with well-fed, easy-going faces, are characters in their way, and once used to amuse me, whether in novels, in comedies, or in life. But they are now hateful to me. They are egoists to the marrow of their bones.... Most disgusting of all is their satiety, and this stomachic, purely bovine—or swinish—optimism."
Tánya sat on the bed, and laid her head on a pillow. "This is torture!" she said; and from her voice it was plain that she was utterly weary and found it hard to speak. "Since last winter not a moment of rest. ... It is terrible, my God! I suffer ..."
"Yes, of course! I am Herod, and you and your papa the massacred infants. Of course!"
His face seemed to Tánya ugly and disagreeable. The expression of hatred and contempt did not suit it. She even observed that something was lacking in his face; ever since his hair had been cut off, it seemed changed. She felt an almost irresistible desire to say something insulting, but restrained herself in time, and overcome with terror, went out of the bedroom.

IX

Kovrin received an independent chair. His inaugural address was fixed for the 2nd of December, and a notice to that effect was posted in the corridors of the University. But when the day came a telegram was received by the University authorities that he could not fulfil the engagement, owing to illness.
Blood came from his throat. He spat it up, and twice in one month it flowed in streams. He felt terribly weak, and fell into a somnolent condition. But this illness did not frighten him, for he knew that his dead mother had lived with the same complaint more than ten years. His doctors, too, declared that there was no danger, and advised him merely not to worry, to lead a regular life, and to talk less.
In January the lecture was postponed for the same reason, and in February it was too late to begin the course. It was postponed till the following year.
He no longer lived with Tánya, but with another woman, older than himself, who looked after him as if he were a child. His temper was calm and obedient; he submitted willingly, and when Varvara Nikolaievna—that was her name—made arrangements for taking him to the Crimea, he consented to go, although he felt that from the change no good would come.
They reached Sevastopol late one evening, and stopped there to rest, intending to drive to Yalta on the following day. Both were tired by the journey. Varvara Nikolaievna drank tea, and went to bed. But Kovrin remained up. An hour before leaving home for the railway station he had received a letter from Tánya, which he had not read; and the thought of this letter caused him unpleasant agitation. In the depths of his heart he knew that his marriage with Tánya had been a mistake. He was glad that he was finally parted from her; but the remembrance of this woman, who towards the last had seemed to turn into a walking, living mummy, in which all had died except the great, clever eyes, awakened in him only pity and vexation against himself. The writing on the envelope reminded him that two years before he had been guilty of cruelty and injustice, and that he had avenged on people in no way guilty his spiritual vacuity, his solitude, his disenchantment with life.... He remembered how he had once torn into fragments his dissertation and all the articles written by him since the time of his illness, and thrown them out of the window, how the fragments flew in the wind and rested on the trees and flowers; in every page he had seen strange and baseless pretensions, frivolous irritation, and a mania for greatness. And all this had produced upon him an impression that he had written a description of his own faults. Yet when the last copybook had been tom up and thrown out of the window, he felt bitterness and vexation, and went to his wife and spoke to her cruelly. Heavens, how he had ruined her life! He remembered how once, wishing to cause her pain, he had told her that her father had played in their romance an unusual role, and had even asked him to marry her; and Yegor Semiónovitch, happening to overhear him, had rushed into the room, so dumb with consternation that he could not utter a word, but only stamped his feet on one spot and bellowed strangely as if his tongue had been cut out. And Tánya, looking at her father, cried out in a heartrending voice, and fell insensible on the floor. It was hideous.
The memory of all this returned to him at the sight of the well-known handwriting. He went out on to the balcony. It was warm and calm, and a salt smell came to him from the sea. The moonlight, and the lights around, were imaged on the surface of the wonderful bay—a surface of a hue impossible to name. It was a tender and soft combination of dark blue and green; in parts the water resembled copperas, and in parts, instead of water, liquid moonlight filled the bay. And all these combined in a harmony of hues which exhaled tranquillity and exaltation.
In the lower story of the inn, underneath the balcony, the windows were evidently open, for women’s voices and laughter could plainly be heard. There must be an entertainment.
Kovrin made an effort over himself, unsealed the letter, and, returning to his room, began to read:
"My father has just died. For this I am indebted to you, for it was you who killed him. Our garden is being ruined; it is managed by strangers; what my poor father so dreaded is taking place. For this also I am indebted to you. I hate you with all my soul, and wish that you may perish soon! Oh, how I suffer I My heart bums with an intolerable pain!... May you be accursed! I took you for an exceptional man, for a genius; I loved you, and you proved a madman...."
Kovrin could read no more; he tore up the letter and threw the pieces away.... He was overtaken by restlessness—almost by terror.... On the other side of the screen, slept Varvara Nikolaievna; he could hear her breathing. From the story beneath came the women’s voices and laughter, but he felt that in the whole hotel there was not one living soul except himself. The fact that wretched, overwhelmed Tánya had cursed him in her letter, and wished him ill, caused him pain; and he looked fearfully at the door as if fearing to see again that unknown power which in two years had brought about so much ruin in his own life and in the lives of all who were dearest to him.
By experience he knew that when the nerves give way the best refuge lies in work. He used to sit at the table and concentrate his mind upon some definite thought. He took from his red portfolio a copybook containing the conspect of a small work of compilation which he intended to carry out during his stay in the Crimea, if he became tired of inactivity.... He sat at the table, and worked on this conspect, and it seemed to him that he was regaining his former peaceful, resigned, impersonal mood. His conspect led him to speculation on the vanity of the world. He thought of the great price which life demands for the most trivial and ordinary benefits which it gives to men. To reach a chair of philosophy under forty years of age; to be an ordinary professor; to expound commonplace thoughts—and those thoughts the thoughts of others—in feeble, tiresome, heavy language; in one word, to attain the position of a learned mediocrity, he had studied fifteen years, worked day and night, passed through a severe psychical disease, survived an unsuccessful marriage—been guilty of many follies and injustices which it was torture to remember. Kovrin now clearly realised that he was a mediocrity, and he was willingly reconciled to it, for he knew that every man must be satisfied with what he is.
The conspect calmed him, but the tom letter lay upon the floor and hindered the concentration of his thoughts. He rose, picked up the fragments, and threw them out of the window. But a light wind blew from the sea, and the papers fluttered back on to the window sill. Again he was overtaken by restlessness akin to terror, and it seemed to him that in the whole hotel except himself there was not one living soul.... He went on to the balcony. The bay, as if alive, stared up at him from its multitude of light-and dark-blue eyes, its eyes of turquoise and fire, and beckoned him. It was warm and stifling; how delightful, he thought, to bathe!
Suddenly beneath the balcony a violin was played, and two women’s voices sang. All this was known to him. The song which they sang told of a young girl, diseased in imagination, who heard by night in a garden mysterious sounds, and found in them a harmony and a holiness incomprehensible to us mortals. ... Kovrin held his breath, his heart ceased to beat, and the magical, ecstatic rapture which he had long forgotten trembled in his heart again.
A high, black pillar, like a cyclone or waterspout, appeared on the opposite coast. It swept with incredible swiftness across the bay towards the hotel; it became smaller and smaller, and Kovrin stepped aside to make room for it.... The monk, with uncovered grey head, with black eyebrows, barefooted, folding his arms upon his chest, swept past him, and stopped in the middle of the room.
"Why did you not believe me?" he asked in a tone of reproach, looking caressingly at Kovrin. "If you had believed me when I said you were a genius, these last two years would not have been passed so sadly and so barrenly."
Kovrin again believed that he was the elected of God and a genius; he vividly remembered all his former conversation with the Black Monk, and wished to reply. But the blood flowed from his throat on to his chest, and he, not knowing what to do, moved his hands about his chest till his cuffs were red with the blood. He wished to call Varvara Nikolaievna, who slept behind the screen, and making an effort to do so, cried: "Tánya!"
He fell on the floor, and raising his hands, again cried:
"Tánya!"
He cried to Tánya, cried to the great garden with the miraculous flowers, cried to the park, to the pines with their shaggy roots, to the rye-field, cried to his marvellous science, to his youth, his daring, his joy, cried to the life which had been so beautiful. He saw on the floor before him a great pool of blood, and from weakness could not utter a single word. But an inexpressible, infinite joy filled his whole being. Beneath the balcony the serenade was being played, and the Black Monk whispered to him that he was a genius, and died only because his feeble, mortal body had lost its balance, and could no longer serve as the covering of genius.
When Varvara Nikolaievna awoke, and came from behind her screen, Kovrin was dead. But on his face was frozen an immovable smile of happiness.

---

15. THE MURDER

I

The evening service was being celebrated at Progonnaya Station. Before the great ikon, painted in glaring colours on a background of gold, stood the crowd of railway servants with their wives and children, and also of the timbermen and sawyers who worked close to the railway line. All stood in silence, fascinated by the glare of the lights and the howling of the snow-storm which was aimlessly disporting itself outside, regardless of the fact that it was the Eve of the Annunciation. The old priest from Vedenyapino conducted the service; the sacristan and Matvey Terehov were singing.
Matvey’s face was beaming with delight; he sang stretching out his neck as though he wanted to soar upwards. He sang tenor and chanted the “Praises” too in a tenor voice with honied sweetness and persuasiveness. When he sang “Archangel Voices” he waved his arms like a conductor, and trying to second the sacristan’s hollow bass with his tenor, achieved something extremely complex, and from his face it could be seen that he was experiencing great pleasure.
At last the service was over, and they all quietly dispersed, and it was dark and empty again, and there followed that hush which is only known in stations that stand solitary in the open country or in the forest when the wind howls and nothing else is heard and when all the emptiness around, all the dreariness of life slowly ebbing away is felt.
Matvey lived not far from the station at his cousin’s tavern. But he did not want to go home. He sat down at the refreshment bar and began talking to the waiter in a low voice.
“We had our own choir in the tile factory. And I must tell you that though we were only workmen, our singing was first-rate, splendid. We were often invited to the town, and when the Deputy Bishop, Father Ivan, took the service at Trinity Church, the bishop’s singers sang in the right choir and we in the left. Only they complained in the town that we kept the singing on too long: ‘the factory choir drag it out,’ they used to say. It is true we began St. Andrey’s prayers and the Praises between six and seven, and it was past eleven when we finished, so that it was sometimes after midnight when we got home to the factory. It was good,” sighed Matvey. “Very good it was, indeed, Sergey Nikanoritch! But here in my father’s house it is anything but joyful. The nearest church is four miles away; with my weak health I can’t get so far; there are no singers there. And there is no peace or quiet in our family; day in day out, there is an uproar, scolding, uncleanliness; we all eat out of one bowl like peasants; and there are beetles in the cabbage soup. . . . God has not given me health, else I would have gone away long ago, Sergey Nikanoritch.”
Matvey Terehov was a middle-aged man about forty-five, but he had a look of ill-health; his face was wrinkled and his lank, scanty beard was quite grey, and that made him seem many years older. He spoke in a weak voice, circumspectly, and held his chest when he coughed, while his eyes assumed the uneasy and anxious look one sees in very apprehensive people. He never said definitely what was wrong with him, but he was fond of describing at length how once at the factory he had lifted a heavy box and had ruptured himself, and how this had led to “the gripes,” and had forced him to give up his work in the tile factory and come back to his native place; but he could not explain what he meant by “the gripes.”
“I must own I am not fond of my cousin,” he went on, pouring himself out some tea. “He is my elder; it is a sin to censure him, and I fear the Lord, but I cannot bear it in patience. He is a haughty, surly, abusive man; he is the torment of his relations and workmen, and constantly out of humour. Last Sunday I asked him in an amiable way, ‘Brother, let us go to Pahomovo for the Mass!’ but he said ‘I am not going; the priest there is a gambler;’ and he would not come here to-day because, he said, the priest from Vedenyapino smokes and drinks vodka. He doesn’t like the clergy! He reads Mass himself and the Hours and the Vespers, while his sister acts as sacristan; he says, ‘Let us pray unto the Lord’! and she, in a thin little voice like a turkey-hen, ‘Lord, have mercy upon us! . . .’ It’s a sin, that’s what it is. Every day I say to him, ‘Think what you are doing, brother! Repent, brother!’ and he takes no notice.”
Sergey Nikanoritch, the waiter, poured out five glasses of tea and carried them on a tray to the waiting-room. He had scarcely gone in when there was a shout:
“Is that the way to serve it, pig’s face? You don’t know how to wait!”
It was the voice of the station-master. There was a timid mutter, then again a harsh and angry shout:
“Get along!”
The waiter came back greatly crestfallen.
“There was a time when I gave satisfaction to counts and princes,” he said in a low voice; “but now I don’t know how to serve tea. . . . He called me names before the priest and the ladies!”
The waiter, Sergey Nikanoritch, had once had money of his own, and had kept a buffet at a first-class station, which was a junction, in the principal town of a province. There he had worn a swallow-tail coat and a gold chain. But things had gone ill with him; he had squandered all his own money over expensive fittings and service; he had been robbed by his staff, and getting gradually into difficulties, had moved to another station less bustling. Here his wife had left him, taking with her all the silver, and he moved to a third station of a still lower class, where no hot dishes were served. Then to a fourth. Frequently changing his situation and sinking lower and lower, he had at last come to Progonnaya, and here he used to sell nothing but tea and cheap vodka, and for lunch hard-boiled eggs and dry sausages, which smelt of tar, and which he himself sarcastically said were only fit for the orchestra. He was bald all over the top of his head, and had prominent blue eyes and thick bushy whiskers, which he often combed out, looking into the little looking-glass. Memories of the past haunted him continually; he could never get used to sausage “only fit for the orchestra,” to the rudeness of the station-master, and to the peasants who used to haggle over the prices, and in his opinion it was as unseemly to haggle over prices in a refreshment room as in a chemist’s shop. He was ashamed of his poverty and degradation, and that shame was now the leading interest of his life.
“Spring is late this year,” said Matvey, listening. “It’s a good job; I don’t like spring. In spring it is very muddy, Sergey Nikanoritch. In books they write: Spring, the birds sing, the sun is setting, but what is there pleasant in that? A bird is a bird, and nothing more. I am fond of good company, of listening to folks, of talking of religion or singing something agreeable in chorus; but as for nightingales and flowers—bless them, I say!”
He began again about the tile factory, about the choir, but Sergey Nikanoritch could not get over his mortification, and kept shrugging his shoulders and muttering. Matvey said good-bye and went home.
There was no frost, and the snow was already melting on the roofs, though it was still falling in big flakes; they were whirling rapidly round and round in the air and chasing one another in white clouds along the railway line. And the oak forest on both sides of the line, in the dim light of the moon which was hidden somewhere high up in the clouds, resounded with a prolonged sullen murmur. When a violent storm shakes the trees, how terrible they are! Matvey walked along the causeway beside the line, covering his face and his hands, while the wind beat on his back. All at once a little nag, plastered all over with snow, came into sight; a sledge scraped along the bare stones of the causeway, and a peasant, white all over, too, with his head muffled up, cracked his whip. Matvey looked round after him, but at once, as though it had been a vision, there was neither sledge nor peasant to be seen, and he hastened his steps, suddenly scared, though he did not know why.
Here was the crossing and the dark little house where the signalman lived. The barrier was raised, and by it perfect mountains had drifted and clouds of snow were whirling round like witches on broomsticks. At that point the line was crossed by an old highroad, which was still called “the track.” On the right, not far from the crossing, by the roadside stood Terehov’s tavern, which had been a posting inn. Here there was always a light twinkling at night.
When Matvey reached home there was a strong smell of incense in all the rooms and even in the entry. His cousin Yakov Ivanitch was still reading the evening service. In the prayer-room where this was going on, in the corner opposite the door, there stood a shrine of old-fashioned ancestral ikons in gilt settings, and both walls to right and to left were decorated with ikons of ancient and modern fashion, in shrines and without them. On the table, which was draped to the floor, stood an ikon of the Annunciation, and close by a cyprus-wood cross and the censer; wax candles were burning. Beside the table was a reading desk. As he passed by the prayer-room, Matvey stopped and glanced in at the door. Yakov Ivanitch was reading at the desk at that moment, his sister Aglaia, a tall lean old woman in a dark-blue dress and white kerchief, was praying with him. Yakov Ivanitch’s daughter Dashutka, an ugly freckled girl of eighteen, was there, too, barefoot as usual, and wearing the dress in which she had at nightfall taken water to the cattle.
“Glory to Thee Who hast shown us the light!” Yakov Ivanitch boomed out in a chant, bowing low.
Aglaia propped her chin on her hand and chanted in a thin, shrill, drawling voice. And upstairs, above the ceiling, there was the sound of vague voices which seemed menacing or ominous of evil. No one had lived on the storey above since a fire there a long time ago. The windows were boarded up, and empty bottles lay about on the floor between the beams. Now the wind was banging and droning, and it seemed as though someone were running and stumbling over the beams.
Half of the lower storey was used as a tavern, while Terehov’s family lived in the other half, so that when drunken visitors were noisy in the tavern every word they said could be heard in the rooms. Matvey lived in a room next to the kitchen, with a big stove, in which, in old days, when this had been a posting inn, bread had been baked every day. Dashutka, who had no room of her own, lived in the same room behind the stove. A cricket chirped there always at night and mice ran in and out.
Matvey lighted a candle and began reading a book which he had borrowed from the station policeman. While he was sitting over it the service ended, and they all went to bed. Dashutka lay down, too. She began snoring at once, but soon woke up and said, yawning:
“You shouldn’t burn a candle for nothing, Uncle Matvey.”
“It’s my candle,” answered Matvey; “I bought it with my own money.”
Dashutka turned over a little and fell asleep again. Matvey sat up a good time longer—he was not sleepy—and when he had finished the last page he took a pencil out of a box and wrote on the book:
“I, Matvey Terehov, have read this book, and think it the very best of all the books I have read, for which I express my gratitude to the non-commissioned officer of the Police Department of Railways, Kuzma Nikolaev Zhukov, as the possessor of this priceless book.”
He considered it an obligation of politeness to make such inscriptions in other people’s books.

II

On Annunciation Day, after the mail train had been sent off, Matvey was sitting in the refreshment bar, talking and drinking tea with lemon in it.
The waiter and Zhukov the policeman were listening to him.
“I was, I must tell you,” Matvey was saying, “inclined to religion from my earliest childhood. I was only twelve years old when I used to read the epistle in church, and my parents were greatly delighted, and every summer I used to go on a pilgrimage with my dear mother. Sometimes other lads would be singing songs and catching crayfish, while I would be all the time with my mother. My elders commended me, and, indeed, I was pleased myself that I was of such good behaviour. And when my mother sent me with her blessing to the factory, I used between working hours to sing tenor there in our choir, and nothing gave me greater pleasure. I needn’t say, I drank no vodka, I smoked no tobacco, and lived in chastity; but we all know such a mode of life is displeasing to the enemy of mankind, and he, the unclean spirit, once tried to ruin me and began to darken my mind, just as now with my cousin. First of all, I took a vow to fast every Monday and not to eat meat any day, and as time went on all sorts of fancies came over me. For the first week of Lent down to Saturday the holy fathers have ordained a diet of dry food, but it is no sin for the weak or those who work hard even to drink tea, yet not a crumb passed into my mouth till the Sunday, and afterwards all through Lent I did not allow myself a drop of oil, and on Wednesdays and Fridays I did not touch a morsel at all. It was the same in the lesser fasts. Sometimes in St. Peter’s fast our factory lads would have fish soup, while I would sit a little apart from them and suck a dry crust. Different people have different powers, of course, but I can say of myself I did not find fast days hard, and, indeed, the greater the zeal the easier it seems. You are only hungry on the first days of the fast, and then you get used to it; it goes on getting easier, and by the end of a week you don’t mind it at all, and there is a numb feeling in your legs as though you were not on earth, but in the clouds. And, besides that, I laid all sorts of penances on myself; I used to get up in the night and pray, bowing down to the ground, used to drag heavy stones from place to place, used to go out barefoot in the snow, and I even wore chains, too. Only, as time went on, you know, I was confessing one day to the priest and suddenly this reflection occurred to me: why, this priest, I thought, is married, he eats meat and smokes tobacco—how can he confess me, and what power has he to absolve my sins if he is more sinful that I? I even scruple to eat Lenten oil, while he eats sturgeon, I dare say. I went to another priest, and he, as ill luck would have it, was a fat fleshy man, in a silk cassock; he rustled like a lady, and he smelt of tobacco too. I went to fast and confess in the monastery, and my heart was not at ease even there; I kept fancying the monks were not living according to their rules. And after that I could not find a service to my mind: in one place they read the service too fast, in another they sang the wrong prayer, in a third the sacristan stammered. Sometimes, the Lord forgive me a sinner, I would stand in church and my heart would throb with anger. How could one pray, feeling like that? And I fancied that the people in the church did not cross themselves properly, did not listen properly; wherever I looked it seemed to me that they were all drunkards, that they broke the fast, smoked, lived loose lives and played cards. I was the only one who lived according to the commandments. The wily spirit did not slumber; it got worse as it went on. I gave up singing in the choir and I did not go to church at all; since my notion was that I was a righteous man and that the church did not suit me owing to its imperfections—that is, indeed, like a fallen angel, I was puffed up in my pride beyond all belief. After this I began attempting to make a church for myself. I hired from a deaf woman a tiny little room, a long way out of town near the cemetery, and made a prayer-room like my cousin’s, only I had big church candlesticks, too, and a real censer. In this prayer-room of mine I kept the rules of holy Mount Athos—that is, every day my matins began at midnight without fail, and on the eve of the chief of the twelve great holy days my midnight service lasted ten hours and sometimes even twelve. Monks are allowed by rule to sit during the singing of the Psalter and the reading of the Bible, but I wanted to be better than the monks, and so I used to stand all through. I used to read and sing slowly, with tears and sighing, lifting up my hands, and I used to go straight from prayer to work without sleeping; and, indeed, I was always praying at my work, too. Well, it got all over the town ‘Matvey is a saint; Matvey heals the sick and senseless.’ I never had healed anyone, of course, but we all know wherever any heresy or false doctrine springs up there’s no keeping the female sex away. They are just like flies on the honey. Old maids and females of all sorts came trailing to me, bowing down to my feet, kissing my hands and crying out I was a saint and all the rest of it, and one even saw a halo round my head. It was too crowded in the prayer-room. I took a bigger room, and then we had a regular tower of Babel. The devil got hold of me completely and screened the light from my eyes with his unclean hoofs. We all behaved as though we were frantic. I read, while the old maids and other females sang, and then after standing on their legs for twenty-four hours or longer without eating or drinking, suddenly a trembling would come over them as though they were in a fever; after that, one would begin screaming and then another—it was horrible! I, too, would shiver all over like a Jew in a frying-pan, I don’t know myself why, and our legs began to prance about. It’s a strange thing, indeed: you don’t want to, but you prance about and waggle your arms; and after that, screaming and shrieking, we all danced and ran after one another —ran till we dropped; and in that way, in wild frenzy, I fell into fornication.”
The policeman laughed, but, noticing that no one else was laughing, became serious and said:
“That’s Molokanism. I have heard they are all like that in the Caucasus.”
“But I was not killed by a thunderbolt,” Matvey went on, crossing himself before the ikon and moving his lips. “My dead mother must have been praying for me in the other world. When everyone in the town looked upon me as a saint, and even the ladies and gentlemen of good family used to come to me in secret for consolation, I happened to go into our landlord, Osip Varlamitch, to ask forgiveness —it was the Day of Forgiveness—and he fastened the door with the hook, and we were left alone face to face. And he began to reprove me, and I must tell you Osip Varlamitch was a man of brains, though without education, and everyone respected and feared him, for he was a man of stern, God-fearing life and worked hard. He had been the mayor of the town, and a warden of the church for twenty years maybe, and had done a great deal of good; he had covered all the New Moscow Road with gravel, had painted the church, and had decorated the columns to look like malachite. Well, he fastened the door, and—‘I have been wanting to get at you for a long time, you rascal, . . .’ he said. ‘You think you are a saint,’ he said. ‘No you are not a saint, but a backslider from God, a heretic and an evildoer! . . .’ And he went on and on. . . . I can’t tell you how he said it, so eloquently and cleverly, as though it were all written down, and so touchingly. He talked for two hours. His words penetrated my soul; my eyes were opened. I listened, listened and —burst into sobs! ‘Be an ordinary man,’ he said, ‘eat and drink, dress and pray like everyone else. All that is above the ordinary is of the devil. Your chains,’ he said, ‘are of the devil; your fasting is of the devil; your prayer-room is of the devil. It is all pride,’ he said. Next day, on Monday in Holy Week, it pleased God I should fall ill. I ruptured myself and was taken to the hospital. I was terribly worried, and wept bitterly and trembled. I thought there was a straight road before me from the hospital to hell, and I almost died. I was in misery on a bed of sickness for six months, and when I was discharged the first thing I did I confessed, and took the sacrament in the regular way and became a man again. Osip Varlamitch saw me off home and exhorted me: ‘Remember, Matvey, that anything above the ordinary is of the devil.’ And now I eat and drink like everyone else and pray like everyone else . . . . If it happens now that the priest smells of tobacco or vodka I don’t venture to blame him, because the priest, too, of course, is an ordinary man. But as soon as I am told that in the town or in the village a saint has set up who does not eat for weeks, and makes rules of his own, I know whose work it is. So that is how I carried on in the past, gentlemen. Now, like Osip Varlamitch, I am continually exhorting my cousins and reproaching them, but I am a voice crying in the wilderness. God has not vouchsafed me the gift.”
Matvey’s story evidently made no impression whatever. Sergey Nikanoritch said nothing, but began clearing the refreshments off the counter, while the policeman began talking of how rich Matvey’s cousin was.
“He must have thirty thousand at least,” he said.
Zhukov the policeman, a sturdy, well-fed, red-haired man with a full face (his cheeks quivered when he walked), usually sat lolling and crossing his legs when not in the presence of his superiors. As he talked he swayed to and fro and whistled carelessly, while his face had a self-satisfied replete air, as though he had just had dinner. He was making money, and he always talked of it with the air of a connoisseur. He undertook jobs as an agent, and when anyone wanted to sell an estate, a horse or a carriage, they applied to him.
“Yes, it will be thirty thousand, I dare say,” Sergey Nikanoritch assented. “Your grandfather had an immense fortune,” he said, addressing Matvey. “Immense it was; all left to your father and your uncle. Your father died as a young man and your uncle got hold of it all, and afterwards, of course, Yakov Ivanitch. While you were going pilgrimages with your mama and singing tenor in the factory, they didn’t let the grass grow under their feet.”
“Fifteen thousand comes to your share,” said the policeman swaying from side to side. “The tavern belongs to you in common, so the capital is in common. Yes. If I were in your place I should have taken it into court long ago. I would have taken it into court for one thing, and while the case was going on I’d have knocked his face to a jelly.”
Yakov Ivanitch was disliked because, when anyone believes differently from others, it upsets even people who are indifferent to religion. The policeman disliked him also because he, too, sold horses and carriages.
“You don’t care about going to law with your cousin because you have plenty of money of your own,” said the waiter to Matvey, looking at him with envy. “It is all very well for anyone who has means, but here I shall die in this position, I suppose. . . .”
Matvey began declaring that he hadn’t any money at all, but Sergey Nikanoritch was not listening. Memories of the past and of the insults which he endured every day came showering upon him. His bald head began to perspire; he flushed and blinked.
“A cursed life!” he said with vexation, and he banged the sausage on the floor.

III

The story ran that the tavern had been built in the time of Alexander I, by a widow who had settled here with her son; her name was Avdotya Terehov. The dark roofed-in courtyard and the gates always kept locked excited, especially on moonlight nights, a feeling of depression and unaccountable uneasiness in people who drove by with posting-horses, as though sorcerers or robbers were living in it; and the driver always looked back after he passed, and whipped up his horses. Travellers did not care to put up here, as the people of the house were always unfriendly and charged heavily. The yard was muddy even in summer; huge fat pigs used to lie there in the mud, and the horses in which the Terehovs dealt wandered about untethered, and often it happened that they ran out of the yard and dashed along the road like mad creatures, terrifying the pilgrim women. At that time there was a great deal of traffic on the road; long trains of loaded waggons trailed by, and all sorts of adventures happened, such as, for instance, that thirty years ago some waggoners got up a quarrel with a passing merchant and killed him, and a slanting cross is standing to this day half a mile from the tavern; posting-chaises with bells and the heavy dormeuses of country gentlemen drove by; and herds of horned cattle passed bellowing and stirring up clouds of dust.
When the railway came there was at first at this place only a platform, which was called simply a halt; ten years afterwards the present station, Progonnaya, was built. The traffic on the old posting-road almost ceased, and only local landowners and peasants drove along it now, but the working people walked there in crowds in spring and autumn. The posting-inn was transformed into a restaurant; the upper storey was destroyed by fire, the roof had grown yellow with rust, the roof over the yard had fallen by degrees, but huge fat pigs, pink and revolting, still wallowed in the mud in the yard. As before, the horses sometimes ran away and, lashing their tails dashed madly along the road. In the tavern they sold tea, hay oats and flour, as well as vodka and beer, to be drunk on the premises and also to be taken away; they sold spirituous liquors warily, for they had never taken out a licence.
The Terehovs had always been distinguished by their piety, so much so that they had even been given the nickname of the “Godlies.” But perhaps because they lived apart like bears, avoided people and thought out all their ideas for themselves, they were given to dreams and to doubts and to changes of faith and almost each generation had a peculiar faith of its own. The grandmother Avdotya, who had built the inn, was an Old Believer; her son and both her grandsons (the fathers of Matvey and Yakov) went to the Orthodox church, entertained the clergy, and worshipped before the new ikons as devoutly as they had done before the old. The son in old age refused to eat meat and imposed upon himself the rule of silence, considering all conversation as sin; it was the peculiarity of the grandsons that they interpreted the Scripture not simply, but sought in it a hidden meaning, declaring that every sacred word must contain a mystery.
Avdotya’s great-grandson Matvey had struggled from early childhood with all sorts of dreams and fancies and had been almost ruined by it; the other great-grandson, Yakov Ivanitch, was orthodox, but after his wife’s death he gave up going to church and prayed at home. Following his example, his sister Aglaia had turned, too; she did not go to church herself, and did not let Dashutka go. Of Aglaia it was told that in her youth she used to attend the Flagellant meetings in Vedenyapino, and that she was still a Flagellant in secret, and that was why she wore a white kerchief.
Yakov Ivanitch was ten years older than Matvey—he was a very handsome tall old man with a big grey beard almost to his waist, and bushy eyebrows which gave his face a stern, even ill-natured expression. He wore a long jerkin of good cloth or a black sheepskin coat, and altogether tried to be clean and neat in dress; he wore goloshes even in dry weather. He did not go to church, because, to his thinking, the services were not properly celebrated and because the priests drank wine at unlawful times and smoked tobacco. Every day he read and sang the service at home with Aglaia. At Vedenyapino they left out the “Praises” at early matins, and had no evening service even on great holidays, but he used to read through at home everything that was laid down for every day, without hurrying or leaving out a single line, and even in his spare time read aloud the Lives of the Saints. And in everyday life he adhered strictly to the rules of the church; thus, if wine were allowed on some day in Lent “for the sake of the vigil,” then he never failed to drink wine, even if he were not inclined.
He read, sang, burned incense and fasted, not for the sake of receiving blessings of some sort from God, but for the sake of good order. Man cannot live without religion, and religion ought to be expressed from year to year and from day to day in a certain order, so that every morning and every evening a man might turn to God with exactly those words and thoughts that were befitting that special day and hour. One must live, and, therefore, also pray as is pleasing to God, and so every day one must read and sing what is pleasing to God—that is, what is laid down in the rule of the church. Thus the first chapter of St. John must only be read on Easter Day, and “It is most meet” must not be sung from Easter to Ascension, and so on. The consciousness of this order and its importance afforded Yakov Ivanitch great gratification during his religious exercises. When he was forced to break this order by some necessity—to drive to town or to the bank, for instance his conscience was uneasy and he felt miserable.
When his cousin Matvey had returned unexpectedly from the factory and settled in the tavern as though it were his home, he had from the very first day disturbed his settled order. He refused to pray with them, had meals and drank tea at wrong times, got up late, drank milk on Wednesdays and Fridays on the pretext of weak health; almost every day he went into the prayer-room while they were at prayers and cried: “Think what you are doing, brother! Repent, brother!” These words threw Yakov into a fury, while Aglaia could not refrain from beginning to scold; or at night Matvey would steal into the prayer-room and say softly: “Cousin, your prayer is not pleasing to God. For it is written, First be reconciled with thy brother and then offer thy gift. You lend money at usury, you deal in vodka—repent!”
In Matvey’s words Yakov saw nothing but the usual evasions of empty-headed and careless people who talk of loving your neighbour, of being reconciled with your brother, and so on, simply to avoid praying, fasting and reading holy books, and who talk contemptuously of profit and interest simply because they don’t like working. Of course, to be poor, save nothing, and put by nothing was a great deal easier than being rich.
But yet he was troubled and could not pray as before. As soon as he went into the prayer-room and opened the book he began to be afraid his cousin would come in and hinder him; and, in fact, Matvey did soon appear and cry in a trembling voice: “Think what you are doing, brother! Repent, brother!” Aglaia stormed and Yakov, too, flew into a passion and shouted: “Go out of my house!” while Matvey answered him: “The house belongs to both of us.”
Yakov would begin singing and reading again, but he could not regain his calm, and unconsciously fell to dreaming over his book. Though he regarded his cousin’s words as nonsense, yet for some reason it had of late haunted his memory that it is hard for a rich man to enter the kingdom of heaven, that the year before last he had made a very good bargain over buying a stolen horse, that one day when his wife was alive a drunkard had died of vodka in his tavern. . . .
He slept badly at nights now and woke easily, and he could hear that Matvey, too, was awake, and continually sighing and pining for his tile factory. And while Yakov turned over from one side to another at night he thought of the stolen horse and the drunken man, and what was said in the gospels about the camel.
It looked as though his dreaminess were coming over him again. And as ill-luck would have it, although it was the end of March, every day it kept snowing, and the forest roared as though it were winter, and there was no believing that spring would ever come. The weather disposed one to depression, and to quarrelling and to hatred and in the night, when the wind droned over the ceiling, it seemed as though someone were living overhead in the empty storey; little by little the broodings settled like a burden on his mind, his head burned and he could not sleep.

IV

On the morning of the Monday before Good Friday, Matvey heard from his room Dashutka say to Aglaia:
“Uncle Matvey said, the other day, that there is no need to fast.”
Matvey remembered the whole conversation he had had the evening before with Dashutka, and he felt hurt all at once.
“Girl, don’t do wrong!” he said in a moaning voice, like a sick man. “You can’t do without fasting; our Lord Himself fasted forty days. I only explained that fasting does a bad man no good.”
“You should just listen to the factory hands; they can teach you goodness,” Aglaia said sarcastically as she washed the floor (she usually washed the floors on working days and was always angry with everyone when she did it). “We know how they keep the fasts in the factory. You had better ask that uncle of yours—ask him about his ‘Darling,’ how he used to guzzle milk on fast days with her, the viper. He teaches others; he forgets about his viper. But ask him who was it he left his money with—who was it?”
Matvey had carefully concealed from everyone, as though it were a foul sore, that during that period of his life when old women and unmarried girls had danced and run about with him at their prayers he had formed a connection with a working woman and had had a child by her. When he went home he had given this woman all he had saved at the factory, and had borrowed from his landlord for his journey, and now he had only a few roubles which he spent on tea and candles. The “Darling” had informed him later on that the child was dead, and asked him in a letter what she should do with the money. This letter was brought from the station by the labourer. Aglaia intercepted it and read it, and had reproached Matvey with his “Darling” every day since.
“Just fancy, nine hundred roubles,” Aglaia went on. “You gave nine hundred roubles to a viper, no relation, a factory jade, blast you!” She had flown into a passion by now and was shouting shrilly: “Can’t you speak? I could tear you to pieces, wretched creature! Nine hundred roubles as though it were a farthing. You might have left it to Dashutka—she is a relation, not a stranger—or else have it sent to Byelev for Marya’s poor orphans. And your viper did not choke, may she be thrice accursed, the she-devil! May she never look upon the light of day!”
Yakov Ivanitch called to her: it was time to begin the “Hours.” She washed, put on a white kerchief, and by now quiet and meek, went into the prayer-room to the brother she loved. When she spoke to Matvey or served peasants in the tavern with tea she was a gaunt, keen-eyed, ill-humoured old woman; in the prayer-room her face was serene and softened, she looked younger altogether, she curtsied affectedly, and even pursed up her lips.
Yakov Ivanitch began reading the service softly and dolefully, as he always did in Lent. After he had read a little he stopped to listen to the stillness that reigned through the house, and then went on reading again, with a feeling of gratification; he folded his hands in supplication, rolled his eyes, shook his head, sighed. But all at once there was the sound of voices. The policeman and Sergey Nikanoritch had come to see Matvey. Yakov Ivanitch was embarrassed at reading aloud and singing when there were strangers in the house, and now, hearing voices, he began reading in a whisper and slowly. He could hear in the prayer-room the waiter say:
“The Tatar at Shtchepovo is selling his business for fifteen hundred. He’ll take five hundred down and an I.O.U. for the rest. And so, Matvey Vassilitch, be so kind as to lend me that five hundred roubles. I will pay you two per cent a month.”
“What money have I got?” cried Matvey, amazed. “I have no money!”
“Two per cent a month will be a godsend to you,” the policeman explained. “While lying by, your money is simply eaten by the moth, and that’s all that you get from it.”
Afterwards the visitors went out and a silence followed. But Yakov Ivanitch had hardly begun reading and singing again when a voice was heard outside the door:
“Brother, let me have a horse to drive to Vedenyapino.”
It was Matvey. And Yakov was troubled again. “Which can you go with?” he asked after a moment’s thought. “The man has gone with the sorrel to take the pig, and I am going with the little stallion to Shuteykino as soon as I have finished.”
“Brother, why is it you can dispose of the horses and not I?” Matvey asked with irritation.
“Because I am not taking them for pleasure, but for work.”
“Our property is in common, so the horses are in common, too, and you ought to understand that, brother.”
A silence followed. Yakov did not go on praying, but waited for Matvey to go away from the door.
“Brother,” said Matvey, “I am a sick man. I don’t want possession —let them go; you have them, but give me a small share to keep me in my illness. Give it me and I’ll go away.”
Yakov did not speak. He longed to be rid of Matvey, but he could not give him money, since all the money was in the business; besides, there had never been a case of the family dividing in the whole history of the Terehovs. Division means ruin.
Yakov said nothing, but still waited for Matvey to go away, and kept looking at his sister, afraid that she would interfere, and that there would be a storm of abuse again, as there had been in the morning. When at last Matvey did go Yakov went on reading, but now he had no pleasure in it. There was a heaviness in his head and a darkness before his eyes from continually bowing down to the ground, and he was weary of the sound of his soft dejected voice. When such a depression of spirit came over him at night, he put it down to not being able to sleep; by day it frightened him, and he began to feel as though devils were sitting on his head and shoulders.
Finishing the service after a fashion, dissatisfied and ill-humoured, he set off for Shuteykino. In the previous autumn a gang of navvies had dug a boundary ditch near Progonnaya, and had run up a bill at the tavern for eighteen roubles, and now he had to find their foreman in Shuteykino and get the money from him. The road had been spoilt by the thaw and the snowstorm; it was of a dark colour and full of holes, and in parts it had given way altogether. The snow had sunk away at the sides below the road, so that he had to drive, as it were, upon a narrow causeway, and it was very difficult to turn off it when he met anything. The sky had been overcast ever since the morning and a damp wind was blowing. . . .
A long train of sledges met him; peasant women were carting bricks. Yakov had to turn off the road. His horse sank into the snow up to its belly; the sledge lurched over to the right, and to avoid falling out he bent over to the left, and sat so all the time the sledges moved slowly by him. Through the wind he heard the creaking of the sledge poles and the breathing of the gaunt horses, and the women saying about him, “There’s Godly coming,” while one, gazing with compassion at his horse, said quickly:
“It looks as though the snow will be lying till Yegory’s Day! They are worn out with it!”
Yakov sat uncomfortably huddled up, screwing up his eyes on account of the wind, while horses and red bricks kept passing before him. And perhaps because he was uncomfortable and his side ached, he felt all at once annoyed, and the business he was going about seemed to him unimportant, and he reflected that he might send the labourer next day to Shuteykino. Again, as in the previous sleepless night, he thought of the saying about the camel, and then memories of all sorts crept into his mind; of the peasant who had sold him the stolen horse, of the drunken man, of the peasant women who had brought their samovars to him to pawn. Of course, every merchant tries to get as much as he can, but Yakov felt depressed that he was in trade; he longed to get somewhere far away from this routine, and he felt dreary at the thought that he would have to read the evening service that day. The wind blew straight into his face and soughed in his collar; and it seemed as though it were whispering to him all these thoughts, bringing them from the broad white plain . . . . Looking at that plain, familiar to him from childhood, Yakov remembered that he had had just this same trouble and these same thoughts in his young days when dreams and imaginings had come upon him and his faith had wavered.
He felt miserable at being alone in the open country; he turned back and drove slowly after the sledges, and the women laughed and said:
“Godly has turned back.”
At home nothing had been cooked and the samovar was not heated on account of the fast, and this made the day seem very long. Yakov Ivanitch had long ago taken the horse to the stable, dispatched the flour to the station, and twice taken up the Psalms to read, and yet the evening was still far off. Aglaia has already washed all the floors, and, having nothing to do, was tidying up her chest, the lid of which was pasted over on the inside with labels off bottles. Matvey, hungry and melancholy, sat reading, or went up to the Dutch stove and slowly scrutinized the tiles which reminded him of the factory. Dashutka was asleep; then, waking up, she went to take water to the cattle. When she was getting water from the well the cord broke and the pail fell in. The labourer began looking for a boathook to get the pail out, and Dashutka, barefooted, with legs as red as a goose’s, followed him about in the muddy snow, repeating: “It’s too far!” She meant to say that the well was too deep for the hook to reach the bottom, but the labourer did not understand her, and evidently she bothered him, so that he suddenly turned around and abused her in unseemly language. Yakov Ivanitch, coming out that moment into the yard, heard Dashutka answer the labourer in a long rapid stream of choice abuse, which she could only have learned from drunken peasants in the tavern.
“What are you saying, shameless girl!” he cried to her, and he was positively aghast. “What language!”
And she looked at her father in perplexity, dully, not understanding why she should not use those words. He would have admonished her, but she struck him as so savage and benighted; and for the first time he realized that she had no religion. And all this life in the forest, in the snow, with drunken peasants, with coarse oaths, seemed to him as savage and benighted as this girl, and instead of giving her a lecture he only waved his hand and went back into the room.
At that moment the policeman and Sergey Nikanoritch came in again to see Matvey. Yakov Ivanitch thought that these people, too, had no religion, and that that did not trouble them in the least; and human life began to seem to him as strange, senseless and unenlightened as a dog’s. Bareheaded he walked about the yard, then he went out on to the road, clenching his fists. Snow was falling in big flakes at the time. His beard was blown about in the wind. He kept shaking his head, as though there were something weighing upon his head and shoulders, as though devils were sitting on them; and it seemed to him that it was not himself walking about, but some wild beast, a huge terrible beast, and that if he were to cry out his voice would be a roar that would sound all over the forest and the plain, and would frighten everyone. . . .

V

When he went back into the house the policeman was no longer there, but the waiter was sitting with Matvey, counting something on the reckoning beads. He was in the habit of coming often, almost every day, to the tavern; in old days he had come to see Yakov Ivanitch, now he came to see Matvey. He was continually reckoning on the beads, while his face perspired and looked strained, or he would ask for money or, stroking his whiskers, would describe how he had once been in a first-class station and used to prepare champagne-punch for officers, and at grand dinners served the sturgeon-soup with his own hands. Nothing in this world interested him but refreshment bars, and he could only talk about things to eat, about wines and the paraphernalia of the dinner-table. On one occasion, handing a cup of tea to a young woman who was nursing her baby and wishing to say something agreeable to her, he expressed himself in this way:
“The mother’s breast is the baby’s refreshment bar.”
Reckoning with the beads in Matvey’s room, he asked for money; said he could not go on living at Progonnaya, and several times repeated in a tone of voice that sounded as though he were just going to cry:
“Where am I to go? Where am I to go now? Tell me that, please.”
Then Matvey went into the kitchen and began peeling some boiled potatoes which he had probably put away from the day before. It was quiet, and it seemed to Yakov Ivanitch that the waiter was gone. It was past the time for evening service; he called Aglaia, and, thinking there was no one else in the house sang out aloud without embarrassment. He sang and read, but was inwardly pronouncing other words, “Lord, forgive me! Lord, save me!” and, one after another, without ceasing, he made low bows to the ground as though he wanted to exhaust himself, and he kept shaking his head, so that Aglaia looked at him with wonder. He was afraid Matvey would come in, and was certain that he would come in, and felt an anger against him which he could overcome neither by prayer nor by continually bowing down to the ground.
Matvey opened the door very softly and went into the prayer-room.
“It’s a sin, such a sin!” he said reproachfully, and heaved a sigh. “Repent! Think what you are doing, brother!”
Yakov Ivanitch, clenching his fists and not looking at him for fear of striking him, went quickly out of the room. Feeling himself a huge terrible wild beast, just as he had done before on the road, he crossed the passage into the grey, dirty room, reeking with smoke and fog, in which the peasants usually drank tea, and there he spent a long time walking from one corner to the other, treading heavily, so that the crockery jingled on the shelves and the tables shook. It was clear to him now that he was himself dissatisfied with his religion, and could not pray as he used to do. He must repent, he must think things over, reconsider, live and pray in some other way. But how pray? And perhaps all this was a temptation of the devil, and nothing of this was necessary? . . . How was it to be? What was he to do? Who could guide him? What helplessness! He stopped and, clutching at his head, began to think, but Matvey’s being near him prevented him from reflecting calmly. And he went rapidly into the room.
Matvey was sitting in the kitchen before a bowl of potato, eating. Close by, near the stove, Aglaia and Dashutka were sitting facing one another, spinning yarn. Between the stove and the table at which Matvey was sitting was stretched an ironing-board; on it stood a cold iron.
“Sister,” Matvey asked, “let me have a little oil!”
“Who eats oil on a day like this?” asked Aglaia.
“I am not a monk, sister, but a layman. And in my weak health I may take not only oil but milk.”
“Yes, at the factory you may have anything.”
Aglaia took a bottle of Lenten oil from the shelf and banged it angrily down before Matvey, with a malignant smile evidently pleased that he was such a sinner.
“But I tell you, you can’t eat oil!” shouted Yakov.
Aglaia and Dashutka started, but Matvey poured the oil into the bowl and went on eating as though he had not heard.
“I tell you, you can’t eat oil!” Yakov shouted still more loudly; he turned red all over, snatched up the bowl, lifted it higher than his head, and dashed it with all his force to the ground, so that it flew into fragments. “Don’t dare to speak!” he cried in a furious voice, though Matvey had not said a word. “Don’t dare!” he repeated, and struck his fist on the table.
Matvey turned pale and got up.
“Brother!” he said, still munching—“brother, think what you are about!”
“Out of my house this minute!” shouted Yakov; he loathed Matvey’s wrinkled face, and his voice, and the crumbs on his moustache, and the fact that he was munching. “Out, I tell you!”
“Brother, calm yourself! The pride of hell has confounded you!”
“Hold your tongue!” (Yakov stamped.) “Go away, you devil!”
“If you care to know,” Matvey went on in a loud voice, as he, too, began to get angry, “you are a backslider from God and a heretic. The accursed spirits have hidden the true light from you; your prayer is not acceptable to God. Repent before it is too late! The deathbed of the sinner is terrible! Repent, brother!”
Yakov seized him by the shoulders and dragged him away from the table, while he turned whiter than ever, and frightened and bewildered, began muttering, “What is it? What’s the matter?” and, struggling and making efforts to free himself from Yakov’s hands, he accidentally caught hold of his shirt near the neck and tore the collar; and it seemed to Aglaia that he was trying to beat Yakov. She uttered a shriek, snatched up the bottle of Lenten oil and with all her force brought it down straight on the skull of the cousin she hated. Matvey reeled, and in one instant his face became calm and indifferent. Yakov, breathing heavily, excited, and feeling pleasure at the gurgle the bottle had made, like a living thing, when it had struck the head, kept him from falling and several times (he remembered this very distinctly) motioned Aglaia towards the iron with his finger; and only when the blood began trickling through his hands and he heard Dashutka’s loud wail, and when the ironing-board fell with a crash, and Matvey rolled heavily on it, Yakov left off feeling anger and understood what had happened.
“Let him rot, the factory buck!” Aglaia brought out with repulsion, still keeping the iron in her hand. The white bloodstained kerchief slipped on to her shoulders and her grey hair fell in disorder. “He’s got what he deserved!”
Everything was terrible. Dashutka sat on the floor near the stove with the yarn in her hands, sobbing, and continually bowing down, uttering at each bow a gasping sound. But nothing was so terrible to Yakov as the potato in the blood, on which he was afraid of stepping, and there was something else terrible which weighed upon him like a bad dream and seemed the worst danger, though he could not take it in for the first minute. This was the waiter, Sergey Nikanoritch, who was standing in the doorway with the reckoning beads in his hands, very pale, looking with horror at what was happening in the kitchen. Only when he turned and went quickly into the passage and from there outside, Yakov grasped who it was and followed him.
Wiping his hands on the snow as he went, he reflected. The idea flashed through his mind that their labourer had gone away long before and had asked leave to stay the night at home in the village; the day before they had killed a pig, and there were huge bloodstains in the snow and on the sledge, and even one side of the top of the well was splattered with blood, so that it could not have seemed suspicious even if the whole of Yakov’s family had been stained with blood. To conceal the murder would be agonizing, but for the policeman, who would whistle and smile ironically, to come from the station, for the peasants to arrive and bind Yakov’s and Aglaia’s hands, and take them solemnly to the district courthouse and from there to the town, while everyone on the way would point at them and say mirthfully, “They are taking the Godlies!”—this seemed to Yakov more agonizing than anything, and he longed to lengthen out the time somehow, so as to endure this shame not now, but later, in the future.
“I can lend you a thousand roubles, . . .” he said, overtaking Sergey Nikanoritch. “If you tell anyone, it will do no good. . . . There’s no bringing the man back, anyway;” and with difficulty keeping up with the waiter, who did not look round, but tried to walk away faster than ever, he went on: “I can give you fifteen hundred. . . .”
He stopped because he was out of breath, while Sergey Nikanoritch walked on as quickly as ever, probably afraid that he would be killed, too. Only after passing the railway crossing and going half the way from the crossing to the station, he furtively looked round and walked more slowly. Lights, red and green, were already gleaming in the station and along the line; the wind had fallen, but flakes of snow were still coming down and the road had turned white again. But just at the station Sergey Nikanoritch stopped, thought a minute, and turned resolutely back. It was growing dark.
“Oblige me with the fifteen hundred, Yakov Ivanitch,” he said, trembling all over. “I agree.”

VI

Yakov Ivanitch’s money was in the bank of the town and was invested in second mortgages; he only kept a little at home, Just what was wanted for necessary expenses. Going into the kitchen he felt for the matchbox, and while the sulphur was burning with a blue light he had time to make out the figure of Matvey, which was still lying on the floor near the table, but now it was covered with a white sheet, and nothing could be seen but his boots. A cricket was chirruping. Aglaia and Dashutka were not in the room, they were both sitting behind the counter in the tea-room, spinning yarn in silence. Yakov Ivanitch crossed to his own room with a little lamp in his hand, and pulled from under the bed a little box in which he kept his money. This time there were in it four hundred and twenty one-rouble notes and silver to the amount of thirty-five roubles; the notes had an unpleasant heavy smell. Putting the money together in his cap, Yakov Ivanitch went out into the yard and then out of the gate. He walked, looking from side to side, but there was no sign of the waiter.
“Hi!” cried Yakov.
A dark figure stepped out from the barrier at the railway crossing and came irresolutely towards him.
“Why do you keep walking about?” said Yakov with vexation, as he recognized the waiter. “Here you are; there is a little less than five hundred. . . . I’ve no more in the house.”
“Very well; . . . very grateful to you,” muttered Sergey Nikanoritch, taking the money greedily and stuffing it into his pockets. He was trembling all over, and that was perceptible in spite of the darkness. “Don’t worry yourself, Yakov Ivanitch. . . . What should I chatter for: I came and went away, that’s all I’ve had to do with it. As the saying is, I know nothing and I can tell nothing . . .” And at once he added with a sigh “Cursed life!”
For a minute they stood in silence, without looking at each other.
“So it all came from a trifle, goodness knows how, . . .” said the waiter, trembling. “I was sitting counting to myself when all at once a noise. . . . I looked through the door, and just on account of Lenten oil you. . . . Where is he now?”
“Lying there in the kitchen.”
“You ought to take him somewhere. . . . Why put it off?”
Yakov accompanied him to the station without a word, then went home again and harnessed the horse to take Matvey to Limarovo. He had decided to take him to the forest of Limarovo, and to leave him there on the road, and then he would tell everyone that Matvey had gone off to Vedenyapino and had not come back, and then everyone would think that he had been killed by someone on the road. He knew there was no deceiving anyone by this, but to move, to do something, to be active, was not as agonizing as to sit still and wait. He called Dashutka, and with her carried Matvey out. Aglaia stayed behind to clean up the kitchen.
When Yakov and Dashutka turned back they were detained at the railway crossing by the barrier being let down. A long goods train was passing, dragged by two engines, breathing heavily, and flinging puffs of crimson fire out of their funnels.
The foremost engine uttered a piercing whistle at the crossing in sight of the station.
“It’s whistling, . . .” said Dashutka.
The train had passed at last, and the signalman lifted the barrier without haste.
“Is that you, Yakov Ivanitch? I didn’t know you, so you’ll be rich.”
And then when they had reached home they had to go to bed.
Aglaia and Dashutka made themselves a bed in the tea-room and lay down side by side, while Yakov stretched himself on the counter. They neither said their prayers nor lighted the ikon lamp before lying down to sleep. All three lay awake till morning, but did not utter a single word, and it seemed to them that all night someone was walking about in the empty storey overhead.
Two days later a police inspector and the examining magistrate came from the town and made a search, first in Matvey’s room and then in the whole tavern. They questioned Yakov first of all, and he testified that on the Monday Matvey had gone to Vedenyapino to confess, and that he must have been killed by the sawyers who were working on the line.
And when the examining magistrate had asked him how it had happened that Matvey was found on the road, while his cap had turned up at home—surely he had not gone to Vedenyapino without his cap?— and why they had not found a single drop of blood beside him in the snow on the road, though his head was smashed in and his face and chest were black with blood, Yakov was confused, lost his head and answered:
“I cannot tell.”
And just what Yakov had so feared happened: the policeman came, the district police officer smoked in the prayer-room and Aglaia fell upon him with abuse and was rude to the police inspector; and afterwards when Yakov and Aglaia were led out to the yard, the peasants crowded at the gates and said, “They are taking the Godlies!” and it seemed that they were all glad.
At the inquiry the policeman stated positively that Yakov and Aglaia had killed Matvey in order not to share with him, and that Matvey had money of his own, and that if it was not found at the search evidently Yakov and Aglaia had got hold of it. And Dashutka was questioned. She said that Uncle Matvey and Aunt Aglaia quarrelled and almost fought every day over money, and that Uncle Matvey was rich, so much so that he had given someone—“his Darling”—nine hundred roubles.
Dashutka was left alone in the tavern. No one came now to drink tea or vodka, and she divided her time between cleaning up the rooms, drinking mead and eating rolls; but a few days later they questioned the signalman at the railway crossing, and he said that late on Monday evening he had seen Yakov and Dashutka driving from Limarovo. Dashutka, too, was arrested, taken to the town and put in prison. It soon became known, from what Aglaia said, that Sergey Nikanoritch had been present at the murder. A search was made in his room, and money was found in an unusual place, in his snowboots under the stove, and the money was all in small change, three hundred one-rouble notes. He swore he had made this money himself, and that he hadn’t been in the tavern for a year, but witnesses testified that he was poor and had been in great want of money of late, and that he used to go every day to the tavern to borrow from Matvey; and the policeman described how on the day of the murder he had himself gone twice to the tavern with the waiter to help him to borrow. It was recalled at this juncture that on Monday evening Sergey Nikanoritch had not been there to meet the passenger train, but had gone off somewhere. And he, too, was arrested and taken to the town.
The trial took place eleven months later.
Yakov Ivanitch looked much older and much thinner, and spoke in a low voice like a sick man. He felt weak, pitiful, lower in stature that anyone else, and it seemed as though his soul, too, like his body, had grown older and wasted, from the pangs of his conscience and from the dreams and imaginings which never left him all the while he was in prison. When it came out that he did not go to church the president of the court asked him:
“Are you a dissenter?”
“I can’t tell,” he answered.
He had no religion at all now; he knew nothing and understood nothing; and his old belief was hateful to him now, and seemed to him darkness and folly. Aglaia was not in the least subdued, and she still went on abusing the dead man, blaming him for all their misfortunes. Sergey Nikanoritch had grown a beard instead of whiskers. At the trial he was red and perspiring, and was evidently ashamed of his grey prison coat and of sitting on the same bench with humble peasants. He defended himself awkwardly, and, trying to prove that he had not been to the tavern for a whole year, got into an altercation with every witness, and the spectators laughed at him. Dashutka had grown fat in prison. At the trial she did not understand the questions put to her, and only said that when they killed Uncle Matvey she was dreadfully frightened, but afterwards she did not mind.
All four were found guilty of murder with mercenary motives. Yakov Ivanitch was sentenced to penal servitude for twenty years; Aglaia for thirteen and a half; Sergey Nikanoritch to ten; Dashutka to six.

VII

Late one evening a foreign steamer stopped in the roads of Dué in Sahalin and asked for coal. The captain was asked to wait till morning, but he did not want to wait over an hour, saying that if the weather changed for the worse in the night there would be a risk of his having to go off without coal. In the Gulf of Tartary the weather is liable to violent changes in the course of half an hour, and then the shores of Sahalin are dangerous. And already it had turned fresh, and there was a considerable sea running.
A gang of convicts were sent to the mine from the Voevodsky prison, the grimmest and most forbidding of all the prisons in Sahalin. The coal had to be loaded upon barges, and then they had to be towed by a steam-cutter alongside the steamer which was anchored more than a quarter of a mile from the coast, and then the unloading and reloading had to begin—an exhausting task when the barge kept rocking against the steamer and the men could scarcely keep on their legs for sea-sickness. The convicts, only just roused from their sleep, still drowsy, went along the shore, stumbling in the darkness and clanking their fetters. On the left, scarcely visible, was a tall, steep, extremely gloomy-looking cliff, while on the right there was a thick impenetrable mist, in which the sea moaned with a prolonged monotonous sound, “Ah! . . . ah! . . . ah! . . . ah! . . .” And it was only when the overseer was lighting his pipe, casting as he did so a passing ray of light on the escort with a gun and on the coarse faces of two or three of the nearest convicts, or when he went with his lantern close to the water that the white crests of the foremost waves could be discerned.
One of this gang was Yakov Ivanitch, nicknamed among the convicts the “Brush,” on account of his long beard. No one had addressed him by his name or his father’s name for a long time now; they called him simply Yashka.
He was here in disgrace, as, three months after coming to Siberia, feeling an intense irresistible longing for home, he had succumbed to temptation and run away; he had soon been caught, had been sentenced to penal servitude for life and given forty lashes. Then he was punished by flogging twice again for losing his prison clothes, though on each occasion they were stolen from him. The longing for home had begun from the very time he had been brought to Odessa, and the convict train had stopped in the night at Progonnaya; and Yakov, pressing to the window, had tried to see his own home, and could see nothing in the darkness. He had no one with whom to talk of home. His sister Aglaia had been sent right across Siberia, and he did not know where she was now. Dashutka was in Sahalin, but she had been sent to live with some ex-convict in a far away settlement; there was no news of her except that once a settler who had come to the Voevodsky Prison told Yakov that Dashutka had three children. Sergey Nikanoritch was serving as a footman at a government official’s at Dué, but he could not reckon on ever seeing him, as he was ashamed of being acquainted with convicts of the peasant class.
The gang reached the mine, and the men took their places on the quay. It was said there would not be any loading, as the weather kept getting worse and the steamer was meaning to set off. They could see three lights. One of them was moving: that was the steam-cutter going to the steamer, and it seemed to be coming back to tell them whether the work was to be done or not. Shivering with the autumn cold and the damp sea mist, wrapping himself in his short torn coat, Yakov Ivanitch looked intently without blinking in the direction in which lay his home. Ever since he had lived in prison together with men banished here from all ends of the earth—with Russians, Ukrainians, Tatars, Georgians, Chinese, Gypsies, Jews— and ever since he had listened to their talk and watched their sufferings, he had begun to turn again to God, and it seemed to him at last that he had learned the true faith for which all his family, from his grandmother Avdotya down, had so thirsted, which they had sought so long and which they had never found. He knew it all now and understood where God was, and how He was to be served, and the only thing he could not understand was why men’s destinies were so diverse, why this simple faith which other men receive from God for nothing and together with their lives, had cost him such a price that his arms and legs trembled like a drunken man’s from all the horrors and agonies which as far as he could see would go on without a break to the day of his death. He looked with strained eyes into the darkness, and it seemed to him that through the thousand miles of that mist he could see home, could see his native province, his district, Progonnaya, could see the darkness, the savagery, the heartlessness, and the dull, sullen, animal indifference of the men he had left there. His eyes were dimmed with tears; but still he gazed into the distance where the pale lights of the steamer faintly gleamed, and his heart ached with yearning for home, and he longed to live, to go back home to tell them there of his new faith and to save from ruin if only one man, and to live without suffering if only for one day.
The cutter arrived, and the overseer announced in a loud voice that there would be no loading.
“Back!” he commanded. “Steady!”
They could hear the hoisting of the anchor chain on the steamer. A strong piercing wind was blowing by now; somewhere on the steep cliff overhead the trees were creaking. Most likely a storm was coming.

---

---

ОГЛАВЛЕНИЕ

1. ПЕВЧИЕ (1884)
2. У ПРЕДВОДИТЕЛЬШИ (1885)
3. ДЕТВОРА (1886)
4. ВЕДЬМА (1886)
5. СЧАСТЛИВЧИК (1886)
6. НЕСЧАСТЬЕ (1886)
7. СОБЫТИЕ (1886)
8. НИЩИЙ (1887)
9. ПЬЯНЫЕ (1887)
10. КАЗАК (1887)
11. БЕГЛЕЦ (1887)
12. СТАРЫЙ ДОМ (1887)
13. ОГНИ (1888)
14. ЧЁРНЫЙ МОНАХ (1894)
15. УБИЙСТВО (1895)

---

1. ПЕВЧИЕ

С легкой руки мирового, получившего письмо из Питера, разнеслись слухи, что скоро в Ефремово прибудет барин, граф Владимир Иваныч. Когда он прибудет — неизвестно.
— Яко тать в нощи, — говорит отец Кузьма, маленький, седенький попик в лиловой ряске. — А ежели он приедет, то и прохода здесь не будет от дворянства и прочего высшего сословия. Все соседи съедутся. Уж ты тово… постарайся, Алексей Алексеич… Сердечно прошу…
— Мне-то что! — говорит Алексей Алексеич, хмурясь. — Я свое дело сделаю. Лишь бы только мой враг ектению в тон читал. А то ведь он назло…
— Ну, ну… я умолю дьякона… умолю…
Алексей Алексеич состоит псаломщиком при ефремовской Трехсвятительской церкви. В то же время он обучает школьных мальчиков церковному и светскому пению, за что получает от графской конторы шестьдесят рублей в год. Школьные же мальчики за свое обучение обязаны петь в церкви. Алексей Алексеич — высокий, плотный мужчина с солидною походкой и бритым жирным лицом, похожим на коровье вымя. Своею статностью и двухэтажным подбородком он более похож на человека, занимающего не последнюю ступень в высшей светской иерархии, чем на дьячка. Странно было глядеть, как он, статный и солидный, бухал владыке земные поклоны и как однажды, после одной слишком громкой распри с дьяконом Евлампием Авдиесовым, стоял два часа на коленях, по приказу отца благочинного. Величие более прилично его фигуре, чем унижение.
Ввиду слухов о приезде графа, он делает спевки каждый день утром и вечером. Спевки производятся в школе. Школьным занятиям они мало мешают. Во время пения учитель Сергей Макарыч задает ученикам чистописание и сам присоединяется к тенорам, как любитель.
Вот как производятся спевки. В классную комнату, хлопая дверью, входит сморкающийся Алексей Алексеич. Из-за ученических столов с шумом выползают дисканты и альты. Со двора, стуча ногами, как лошади, входят давно уже ожидающие тенора и басы. Все становятся на свои места. Алексей Алексеич вытягивается, делает знак, чтобы молчали, и издает камертоном звук.
— То-то-ти-то-том… До-ми-соль-до!
— Аааа-минь!
— Адажьо… адажьо… Еще раз…
После «аминь» следует «Господи помилуй» великой ектении. Всё это давно уже выучено, тысячу раз пето, пережевано и поется только так, для проформы. Поется лениво, бессознательно. Алексей Алексеич покойно машет рукой и подпевает то тенором, то басом. Всё тихо, ничего интересного… Но перед «Херувимской» весь хор вдруг начинает сморкаться, кашлять и усиленно перелистывать ноты. Регент отворачивается от хора и с таинственным выражением лица начинает настраивать скрипку. Минуты две длятся приготовления.
— Становитесь. Глядите в ноты получше… Басы, не напирайте… помягче…
Выбирается «Херувимская» Бортнянского, № 7. По данному знаку наступает тишина. Глаза устремляются в ноты, и дисканты раскрывают рты. Алексей Алексеич тихо опускает руку.
— Пиано… пиано… Ведь там «пиано» написано… Легче, легче!
— …ви… и… мы…
Когда нужно петь piano, на лице Алексея Алексеича разлита доброта, ласковость, словно он хорошую закуску во сне видит.
— Форте… форте! Напирайте!
И когда нужно петь forte, жирное лицо регента выражает сильный испуг и даже ужас.
«Херувимская» поется хорошо, так хорошо, что школьники оставляют свое чистописание и начинают следить за движениями Алексея Алексеича. Под окнами останавливается народ. Входит в класс сторож Василий, в фартуке, со столовым ножом в руке, и заслушивается.
Как из земли вырастает отец Кузьма с озабоченным лицом… После «отложим попечение» Алексей Алексеич вытирает со лба пот и в волнении подходит к отцу Кузьме.
— Недоумеваю, отец Кузьма! — говорит он, пожимая плечами. — Отчего это в русском народе понимания нет? Недоумеваю, накажи меня бог! Такой необразованный народ, что никак не разберешь, что у него там в горле: глотка или другая какая внутренность? Подавился ты, что ли? — обращается он к басу Геннадию Семичеву, брату кабатчика.
— А что?
— На что у тебя голос похож? Трещит, словно кастрюля. Опять, небось, вчерась трахнул за галстук? Так и есть! Изо рта, как из кабака… Эээх! Мужик, братец, ты! Невежа ты! Какой же ты певчий, ежели ты с мужиками в кабаке компанию водишь? Эх, ты осел, братец!
— Грех, брат, грех… — бормочет отец Кузьма. — Бог всё видит… насквозь…
— Оттого ты и пения нисколько не понимаешь, что у тебя в мыслях водка, а не божественное, дурак ты этакой.
— Не раздражайся, не раздражайся… — говорит отец Кузьма. — Не сердись… Я его умолю.
Отец Кузьма подходит к Геннадию Семичеву и начинает его умолять:
— Зачем же ты? Ты, тово, пойми у себя в уме. Человек, который поет, должен себя воздерживать, потому что глотка у него тово… нежная.
Геннадий чешет себе шею и косится на окно, точно не к нему речь.
После «Херувимской» поют «Верую», потом «Достойно и праведно», поют чувствительно, гладенько — и так до «Отче наш».
— А по-моему, отец Кузьма, — говорит регент, — простое «Отче наш» лучше нотного. Его бы и спеть при графе.
— Нет, нет… Пой нотное. Потому граф в столицах, к обедне ходючи, окроме нотного ничего… Небось, там в капеллах… Там, брат, еще и не такие ноты!..
После «Отче наш» опять кашель, сморканье и перелистыванье нот. Предстоит исполнить самое трудное: концерт. Алексей Алексеич изучает две вещи: «Кто бог велий» и «Всемирную славу». Что лучше выучат, то и будут петь при графе. Во время концерта регент входит в азарт. Выражение доброты то и дело сменяется испугом. Он машет руками, шевелит пальцами, дергает плечами…
— Форте! — бормочет он. — Анданте! Разжимайте… разжимайте! Пой, идол! Тенора, не доносите! То-то-ти-то-том… Соль… си… соль, дурья твоя голова! Велий! Басы, ве… ве… лий…
Его смычок гуляет по головам и плечам фальшивящих дискантов и альтов. Левая рука то и дело хватает за уши маленьких певцов. Раз даже, увлекшись, он согнутым большим пальцем бьет под подбородок баса Геннадия. Но певчие не плачут и не сердятся на побои: они сознают всю важность исполняемой задачи.
После концерта проходит минута в молчании. Алексей Алексеич, вспотевший, красный, изнеможенный, садится на подоконник и окидывает присутствующих мутным, отяжелевшим, но победным взглядом. В толпе слушателей он, к великому своему неудовольствию, усматривает диакона Авдиесова. Диакон, высокий, плотный мужчина, с красным рябым лицом и с соломой в волосах, стоит, облокотившись о печь, и презрительно ухмыляется.
— Ладно, пой! Выводи ноты! — бормочет он густым басом. — Очень нужно грахву твое пение! Ему хоть по нотам пой, хоть без нот… Потому — атеист…
Отец Кузьма испуганно озирается и шевелит пальцами.
— Ну, ну… — шепчет он. — Молчи, диакон. Молю…
После концерта поют «Да исполнятся уста наша», и спевка кончается. Певчие расходятся, чтобы сойтись вечером для новой спевки. И так каждый день.
Проходит месяц, другой…
Уже и управляющий получил уведомление о скором приезде графа. Но вот, наконец, с господских окон снимаются запыленные жалюзи и Ефремово слышит звуки разбитого, расстроенного рояля. Отец Кузьма чахнет и сам не знает, отчего он чахнет: от восторга ли, от испуга ли… Диакон ходит и ухмыляется.
В ближайший субботний вечер отец Кузьма входит в квартиру регента. Лицо его бледно, плечи осунулись, блеск лиловой рясы померк.
— Был сейчас у его сиятельства, — говорит он, заикаясь, регенту. — Образованный господин, с деликатными понятиями… Но, тово… обидно, брат… В каком часу, говорю, ваше сиятельство, прикажете завтра к литургии ударить? А они мне: «Когда знаете… Только нельзя ли как-нибудь поскорее, покороче… без певчих». Без певчих! Тово, понимаешь… без певчих…
Алексей Алексеич багровеет. Легче ему еще раз простоять два часа на коленях, чем этакие слова слышать! Всю ночь не спит он. Не так обидно ему, что пропали его труды, как то, что Авдиесов не даст ему теперь прохода своими насмешками. Авдиесов рад его горю. На другой день всю обедню он презрительно косится на клирос, где один, как перст, басит Алексей Алексеич. Проходя с кадилом мимо клироса, он бормочет:
— Выводи ноты, выводи! Старайся! Грахв красненькую на хор даст!
После обедни регент, уничтоженный и больной от обиды, идет домой. У ворот догоняет его красный Авдиесов.
— Постой, Алеша, — говорит диакон. — Постой, дура, не сердись! Не ты один, и я, брат, в накладе! Подходит сейчас после обедни к грахву отец Кузьма и спрашивает: «А какого вы понятия о голосе диакона, ваше сиятельство? Не правда ли, совершеннейшая октава?» А грахв-то, знаешь, что выразил? Конплимент! «Кричать, говорит, всякий может. Не так, говорит, важен в человеке голос, как ум». Питерский дока! Атеист и есть атеист! Пойдем, брат сирота, с обиды тарарахнем точию по единой!
И враги, взявшись под руки, идут в ворота…

---

2. У ПРЕДВОДИТЕЛЬШИ

Первого февраля каждого года, в день св. мученика Трифона, в имении вдовы бывшего уездного предводителя Трифона Львовича Завзятова бывает необычайное движение. В этот день вдова предводителя Любовь Петровна служит по усопшем имениннике панихиду, а после панихиды — благодарственное господу богу молебствие. На панихиду съезжается весь уезд. Тут вы увидите теперешнего предводителя Хрумова, председателя земской управы Марфуткина, непременного члена Потрашкова, обоих участковых мировых, исправника Кринолинова, двух становых, земского врача Дворнягина, пахнущего иодоформом, всех помещиков, больших и малых, и проч. Всего набирается человек около пятидесяти.
Ровно в 12 часов дня гости, вытянув физиономии, пробираются из всех комнат в залу. На полу ковры, и шаги бесшумны, но торжественность случая заставляет инстинктивно подниматься на цыпочки и балансировать при ходьбе руками. В зале уже всё готово. Отец Евмений, маленький старичок, в высокой полинявшей камилавке, надевает черные ризы. Диакон Конкордиев, красный как рак и уже облаченный, бесшумно перелистывает требник и закладывает в него бумажки. У двери, ведущей в переднюю, дьячок Лука, надув широко щеки и выпучив глаза, раздувает кадило. Зала постепенно наполняется синеватым, прозрачным дымком и запахом ладана. Народный учитель Геликонский, молодой человек, в новом мешковатом сюртуке и с большими угрями на испуганном лице, разносит на мельхиоровом подносе восковые свечи. Хозяйка Любовь Петровна стоит впереди около столика с кутьей и заранее прикладывает к лицу платок. Кругом тишина, изредка прерываемая вздохами. Лица у всех натянутые, торжественные…
Панихида начинается. Из кадила струится синий дымок и играет в косом солнечном луче, зажженные свечи слабо потрескивают. Пение, сначала резкое и оглушительное, вскоре, когда певчие мало-помалу приспособляются к акустическим условиям комнат, делается тихим, стройным… Мотивы всё печальные, заунывные… Гости мало-помалу настраиваются на меланхолический лад и задумываются. В головы их лезут мысли о краткости жизни человеческой, о бренности, суете мирской… Припоминается покойный Завзятов, плотный, краснощекий, выпивавший залпом бутылку шампанского и разбивавший лбом зеркала. А когда поют «Со святыми упокой» и слышатся всхлипыванья хозяйки, гости начинают тоскливо переминаться с ноги на ногу. У более чувствительных начинает почесываться в горле и около век. Председатель земской управы Марфуткин, желая заглушить неприятное чувство, нагибается к уху исправника и шепчет:
— Вчера я был у Ивана Федорыча… С Петром Петровичем большой шлем на без козырях взяли… Ей-богу… Ольга Андреевна до того взбеленилась, что у нее изо рта искусственный зуб выпал.
Но вот поется «Вечная память». Геликонский почтительно отбирает свечи, и панихида кончается. За сим следуют минутная суматоха, перемена риз и молебен. После молебна, пока отец Евмений разоблачается, гости потирают руки и кашляют, а хозяйка рассказывает о доброте покойного Трифона Львовича.
— Прошу, господа, закусить! — оканчивает она свой рассказ, вздыхая.
Гости, стараясь не толкаться и не наступать друг другу на ноги, спешат в столовую… Тут ожидает их завтрак. Этот завтрак до того роскошен, что дьякон Конкордиев ежегодно, при взгляде на него, считает своею обязанностью развести руками, покачать в изумлении головой и сказать:
— Сверхъестественно! Это, отец Евмений, не столько похоже на пищу человеков, сколько на жертвы, приносимые богам.
Завтрак, действительно, необыкновенен. На столе есть всё, что только могут дать флора и фауна, сверхъестественного же в нем разве только одно: на столе есть всё, кроме… спиртных напитков. Любовь Петровна дала обет не держать в доме карт и спиртных напитков — двух вещей, погубивших ее мужа. И на столе стоят только бутылки с уксусом и маслом, словно на смех и в наказание завтракающим, всплошную состоящим из отчаянных пропойц и выпивох.
— Кушайте, господа! — приглашает предводительша. — Только, извините, водки у меня нет… Не держу…
Гости приближаются к столу и нерешительно приступают к пирогу. Но еда не клеится. В тыканье вилками, в резанье, в жевании видна какая-то лень, апатия… Видимо, чего-то не хватает.
— Чувствую, словно потерял что-то… — шепчет один мировой другому. — Такое же чувство было у меня, когда жена с инженером бежала… Не могу есть!
Марфуткин, прежде чем начать есть, долго роется в карманах и ищет носовой платок.
— Да ведь платок в шубе! А я-то ищу, — вспоминает он громогласно и идет в переднюю, где повешены шубы.
Из передней возвращается он с маслеными глазками и тотчас же аппетитно набрасывается на пирог.
— Что, небось противно всухомятку трескать? — шепчет он отцу Евмению. — Ступай, батя, в переднюю, там у меня в шубе бутылка есть… Только смотри, поосторожней, бутылкой не звякни!
Отец Евмений вспоминает, что ему нужно приказать что-то Луке, и семенит в переднюю.
— Батюшка! два слова… по секрету! — догоняет его Дворнягин.
— А какую я себе шубу купил, господа, по случаю! — хвастает Хрумов. — Стоит тысячу, а я дал… вы не поверите… двести пятьдесят! Только!
Во всякое другое время гости встретили бы это известие равнодушно, но теперь они выражают удивление и не верят. В конце концов все валят толпой в переднюю глядеть на шубу, и глядят до тех пор, пока докторский Микешка не выносит тайком из передней пять пустых бутылок… Когда подают разварного осетра, Марфуткин вспоминает, что он забыл свой портсигар в санях, и идет в конюшню. Чтобы одному не скучно было идти, он берет с собою диакона, которому кстати же нужно поглядеть на лошадь…
Вечером того же дня Любовь Петровна сидит у себя в кабинете и пишет старинной петербургской подруге письмо:
«Сегодня, по примеру прошлых лет, — пишет она между прочим, — у меня была панихида по покойном. Были на панихиде все мои соседи. Народ грубый, простой, но какие сердца! Угостила я их на славу, но, конечно, как и в те годы, горячих напитков — ни капли. С тех пор, как он умер от излишества, я дала себе клятву водворить в нашем уезде трезвость и этим самым искупить его грехи. Проповедь трезвости я начала со своего дома. Отец Евмений в восторге от моей задачи и помогает мне словом и делом. Ах, ma chère, если б ты знала, как любят меня мои медведи! Председатель земской управы Марфуткин после завтрака припал к моей руке, долго держал ее у своих губ и, смешно замотав головой, заплакал: много чувства, но нет слов! Отец Евмений, этот чудный старикашечка, подсел ко мне и, слезливо глядя на меня, лепетал долго что-то, как дитя. Я не поняла его слов, но понять искреннее чувство я умею. Исправник, тот красивый мужчина, о котором я тебе писала, стал передо мной на колени, хотел прочесть стихи своего сочинения (он у нас поэт), но… не хватило сил… покачнулся и упал… С великаном сделалась истерика… Можешь представить мой восторг! Не обошлось, впрочем, и без неприятностей. Бедный председатель мирового съезда Алалыкин, человек полный и апоплексический, почувствовал себя дурно и пролежал на диване в бессознательном состоянии два часа. Пришлось отливать его водой… Спасибо доктору Дворнягину: принес из своей аптеки бутылку коньяку и помочил ему виски, отчего тот скоро пришел в себя и был увезен…»

---

3. ДЕТВОРА

Папы, мамы и тети Нади нет дома. Они уехали на крестины к тому старому офицеру, который ездит на маленькой серой лошади. В ожидании их возвращения Гриша, Аня, Алеша, Соня и кухаркин сын Андрей сидят в столовой за обеденным столом и играют в лото. Говоря по совести, им пора уже спать; но разве можно уснуть, не узнав от мамы, какой на крестинах был ребеночек и что подавали за ужином? Стол, освещаемый висячей лампой, пестрит цифрами, ореховой скорлупой, бумажками и стеклышками. Перед каждым из играющих лежат по две карты и по кучке стеклышек для покрышки цифр. Посреди стола белеет блюдечко с пятью копеечными монетами. Возле блюдечка недоеденное яблоко, ножницы и тарелка, в которую приказано класть ореховую скорлупу. Играют дети на деньги. Ставка — копейка. Условие: если кто смошенничает, того немедленно вон. В столовой, кроме играющих, нет никого. Няня Агафья Ивановна сидит внизу в кухне и учит там кухарку кроить, а старший брат, Вася, ученик V класса, лежит в гостиной на диване и скучает.Играют с азартом. Самый большой азарт написан на лице у Гриши. Это маленький, девятилетний мальчик с догола остриженной головой, пухлыми щеками и с жирными, как у негра, губами. Он уже учится в приготовительном классе, а потому считается большим и самым умным. Играет он исключительно из-за денег. Не будь на блюдечке копеек, он давно бы уже спал. Его карие глазки беспокойно и ревниво бегают по картам партнеров. Страх, что он может не выиграть, зависть и финансовые соображения, наполняющие его стриженую голову, не дают ему сидеть покойно, сосредоточиться. Вертится он, как на иголках. Выиграв, он с жадностью хватает деньги и тотчас же прячет их в карман. Сестра его Аня, девочка лет восьми, с острым подбородком и умными блестящими глазами, тоже боится, чтобы кто-нибудь не выиграл. Она краснеет, бледнеет и зорко следит за игроками. Копейки ее не интересуют. Счастье в игре для нее вопрос самолюбия. Другая сестра, Соня, девочка шести лет, с кудрявой головкой и с цветом лица, какой бывает только у очень здоровых детей, у дорогих кукол и на бонбоньерках, играет в лото ради процесса игры. По лицу ее разлито умиление. Кто бы ни выиграл, она одинаково хохочет и хлопает в ладоши. Алеша, пухлый, шаровидный карапузик, пыхтит, сопит и пучит глаза на карты. У него ни корыстолюбия, ни самолюбия. Не гонят из-за стола, не укладывают спать — и на том спасибо. По виду он флегма, но в душе порядочная бестия. Сел он не столько для лото, сколько ради недоразумений, которые неизбежны при игре. Ужасно ему приятно, если кто ударит или обругает кого. Ему давно уже нужно кое-куда сбегать, но он не выходит из-за стола ни на минуту, боясь, чтоб без него не похитили его стеклышек и копеек. Так как он знает одни только единицы и те числа, которые оканчиваются нулями, то за него покрывает цифры Аня. Пятый партнер, кухаркин сын Андрей, черномазый болезненный мальчик, в ситцевой рубашке и с медным крестиком на груди, стоит неподвижно и мечтательно глядит на цифры. К выигрышу и к чужим успехам он относится безучастно, потому что весь погружен в арифметику игры, в ее несложную философию: сколько на этом свете разных цифр, и как это они не перепутаются!Выкрикивают числа все по очереди, кроме Сони и Алеши. Ввиду однообразия чисел, практика выработала много терминов и смехотворных прозвищ. Так, семь у игроков называется кочергой, одиннадцать — палочками, семьдесят семь — Семен Семенычем, девяносто — дедушкой и т. д. Игра идет бойко.— Тридцать два! — кричит Гриша, вытаскивая из отцовской шапки желтые цилиндрики. — Семнадцать! Кочерга! Двадцать восемь — сено косим!Аня видит, что Андрей прозевал 28. В другое время она указала бы ему на это, теперь же, когда на блюдечке вместе с копейкой лежит ее самолюбие, она торжествует.— Двадцать три! — продолжает Гриша. — Семен Семеныч! Девять!— Прусак, прусак! — вскрикивает Соня, указывая на прусака, бегущего через стол. — Ай!— Не бей его, — говорит басом Алеша. — У него, может быть, есть дети...Соня провожает глазами прусака и думает о его детях: какие это, должно быть, маленькие прусачата!— Сорок три! Один! — продолжает Гриша, страдая от мысли, что у Ани уже две катерны. — Шесть!— Партия! У меня партия! — кричит Соня, кокетливо закатывая глаза и хохоча.У партнеров вытягиваются физиономии.— Проверить! — говорит Гриша, с ненавистью глядя на Соню.На правах большого и самого умного, Гриша забрал себе решающий голос. Что он хочет, то и делают. Долго и тщательно проверяют Соню, и к величайшему сожалению ее партнеров оказывается, что она не смошенничала. Начинается следующая партия.— А что я вчера видела! — говорит Аня как бы про себя. — Филипп Филиппыч заворотил как-то веки, и у него сделались глаза красные, страшные, как у нечистого духа.— Я тоже видел, — говорит Гриша. — Восемь! А у нас ученик умеет ушами двигать. Двадцать семь!Андрей поднимает глаза на Гришу, думает и говорит:— И я умею ушами шевелить...— А ну-ка, пошевели!Андрей шевелит глазами, губами и пальцами, и ему кажется, что его уши приходят в движение. Всеобщий смех.— Нехороший человек этот Филипп Филиппыч, — вздыхает Соня. — Вчера входит к нам в детскую, а я в одной сорочке... И мне стало так неприлично!— Партия! — вскрикивает вдруг Гриша, хватая с блюдечка деньги. — У меня партия! Проверяйте, если хотите!Кухаркин сын поднимает глаза и бледнеет.— Мне, значит, уж больше нельзя играть, — шепчет он.— Почему?— Потому что... потому что у меня больше денег нет.— Без денег нельзя! — говорит Гриша.Андрей на всякий случай еще раз роется в карманах. Не найдя в них ничего, кроме крошек и искусанного карандашика, он кривит рот и начинает страдальчески мигать глазами. Сейчас он заплачет...— Я за тебя поставлю! — говорит Соня, не вынося его мученического взгляда. — Только смотри, отдашь после.Деньги взносятся, и игра продолжается.— Кажется, где-то звонят, — говорит Аня, делая большие глаза.Все перестают играть и, раскрыв рты, глядят на темное окно. За темнотой мелькает отражение лампы.— Это послышалось.— Ночью только на кладбище звонят... — говорит Андрей.— А зачем там звонят?— Чтоб разбойники в церковь не забрались. Звона они боятся.— А для чего разбойникам в церковь забираться? — спрашивает Соня.— Известно для чего: сторожей поубивать!Проходит минута в молчании. Все переглядываются, вздрагивают и продолжают игру. На этот раз выигрывает Андрей.— Он смошенничал, — басит ни с того ни с сего Алеша.— Врешь, я не смошенничал!Андрей бледнеет, кривит рот и хлоп Алешу по голове! Алеша злобно таращит глаза, вскакивает, становится одним коленом на стол и, в свою очередь, — хлоп Андрея по щеке! Оба дают друг другу еще по одной пощечине и ревут. Соня, не выносящая таких ужасов, тоже начинает плакать, и столовая оглашается разноголосым ревом. Но не думайте, что игра от этого кончилась. Не проходит и пяти минут, как дети опять хохочут и мирно беседуют. Лица заплаканы, но это не мешает им улыбаться. Алеша даже счастлив: недоразумение было!В столовую входит Вася, ученик V класса. Вид у него заспанный, разочарованный.«Это возмутительно! — думает он, глядя, как Гриша ощупывает карман, в котором звякают копейки. — Разве можно давать детям деньги? И разве можно позволять им играть в азартные игры? Хороша педагогия, нечего сказать. Возмутительно!»Но дети играют так вкусно, что у него самого является охота присоседиться к ним и попытать счастья.— Погодите, и я сяду играть, — говорит он.— Ставь копейку!— Сейчас, — говорит он, роясь в карманах. — У меня копейки нет, но вот есть рубль. Я ставлю рубль.— Нет, нет, нет... копейку ставь!— Дураки вы. Ведь рубль во всяком случае дороже копейки, — объясняет гимназист. — Кто выиграет, тот мне сдачи сдаст.— Нет, пожалуйста! Уходи!Ученик V класса пожимает плечами и идет в кухню взять у прислуги мелочи. В кухне не оказывается ни копейки.— В таком случае разменяй мне, — пристает он к Грише, придя из кухни. — Я тебе промен заплачу. Не хочешь? Ну продай мне за рубль десять копеек.Гриша подозрительно косится на Васю: не подвох ли это какой-нибудь, не жульничество ли?— Не хочу, — говорит он, держась за карман.Вася начинает выходить из себя, бранится, называя игроков болванами и чугунными мозгами.— Вася, да я за тебя поставлю! — говорит Соня. — Садись!Гимназист садится и кладет перед собой две карты. Аня начинает читать числа.— Копейку уронил! — заявляет вдруг Гриша взволнованным голосом. — Постойте!Снимают лампу и лезут под стол искать копейку. Хватают руками плевки, ореховую скорлупу, стукаются головами, но копейки не находят. Начинают искать снова и ищут до тех пор, пока Вася не вырывает из рук Гриши лампу и не ставит ее на место. Гриша продолжает искать в потемках.Но вот, наконец, копейка найдена. Игроки садятся за стол и хотят продолжать игру.— Соня спит! — заявляет Алеша,Соня, положив кудрявую голову на руки, спит сладко, безмятежно и крепко, словно она уснула час тому назад. Уснула она нечаянно, пока другие искали копейку.— Поди, на мамину постель ложись! — говорит Аня, уводя ее из столовой. — Иди!Ее ведут все гурьбой, и через какие-нибудь пять минут мамина постель представляет собой любопытное зрелище. Спит Соня. Возле нее похрапывает Алеша. Положив на их ноги голову, спят Гриша и Аня. Тут же, кстати, заодно примостился и кухаркин сын Андрей. Возле них валяются копейки, потерявшие свою силу впредь до новой игры. Спокойной ночи!

---

4. ВЕДЬМА

Время шло к ночи. Дьячок Савелий Гыкин лежал у себя в церковной сторожке на громадной постели и не спал, хотя всегда имел обыкновение засыпать в одно время с курами. Из одного края засаленного, сшитого из разноцветных ситцевых лоскутьев одеяла глядели его рыжие, жесткие волосы, из-под другого торчали большие, давно не мытые ноги. Он слушал... Его сторожка врезывалась в ограду, и единственное окно ее выходило в поле. А в поле была сущая война. Трудно было понять, кто кого сживал со света и ради чьей погибели заварилась в природе каша, но, судя по неумолкаемому, зловещему гулу, кому-то приходилось очень круто. Какая-то победительная сила гонялась за кем-то по полю, бушевала в лесу и на церковной крыше, злобно стучала кулаками по окну, метала и рвала, а что-то побежденное выло и плакало... Жалобный плач слышался то за окном, то над крышей, то в печке. В нем звучал не призыв на помощь, а тоска, сознание, что уже поздно, нет спасения. Снежные сугробы подернулись тонкой льдяной корой; на них и на деревьях дрожали слезы, по дорогам и тропинкам разливалась темная жижица из грязи и таявшего снега. Одним словом, на земле была оттепель, но небо, сквозь темную ночь, не видело этого и что есть силы сыпало на таявшую землю хлопья нового снега. А ветер гулял, как пьяный... Он не давал этому снегу ложиться на землю и кружил его в потемках как хотел.Гыкин прислушивался к этой музыке и хмурился. Дело в том, что он знал, или, по крайней мере, догадывался, к чему клонилась вся эта возня за окном и чьих рук было это дело.— Я зна-аю! — бормотал он, грозя кому-то под одеялом пальцем. — Я всё знаю!У окна, на табурете сидела дьячиха Раиса Ниловна. Жестяная лампочка, стоявшая на другом табурете, словно робея и не веря в свои силы, лила жиденький, мелькающий свет на ее широкие плечи, красивые, аппетитные рельефы тела, на толстую косу, которая касалась земли. Дьячиха шила из грубого рядна мешки. Руки ее быстро двигались, всё же тело, выражение глаз, брови, жирные губы, белая шея замерли, погруженные в однообразную, механическую работу и, казалось, спали. Изредка только она поднимала голову, чтобы дать отдохнуть своей утомившейся шее, взглядывала мельком на окно, за которым бушевала метель, и опять сгибалась над рядном. Ни желаний, ни грусти, ни радости — ничего не выражало ее красивое лицо с вздернутым носом и ямками на щеках. Так ничего не выражает красивый фонтан, когда он не бьет.Но вот она кончила один мешок, бросила его в сторону и, сладко потянувшись, остановила свой тусклый, неподвижный взгляд на окне... На стеклах плавали слезы и белели недолговечные снежинки. Снежинка упадет на стекло, взглянет на дьячиху и растает...— Поди ложись! — проворчал дьячок.Дьячиха молчала. Но вдруг ресницы ее шевельнулись и в глазах блеснуло внимание. Савелий, всё время наблюдавший из-под одеяла выражение ее лица, высунул голову и спросил:— Что?— Ничего... Кажись, кто-то едет... — тихо ответила дьячиха.Дьячок сбросил с себя руками и ногами одеяло, стал в постели на колени и тупо поглядел на жену. Робкий свет лампочки осветил его волосатое, рябое лицо и скользнул по всклоченной, жесткой голове.— Слышишь? — спросила жена.Сквозь однообразный вой метели расслышал он едва уловимый слухом, тонкий, звенящий стон, похожий на зуденье комара, когда он хочет сесть на щеку и сердится, что ему мешают.— Это почта... — проворчал Савелий, садясь на пятки.В трех верстах от церкви лежал почтовый тракт. Во время ветра, когда дуло с большой дороги на церковь, обитателям сторожки слышались звонки.— Господи, приходит же охота ездить в такую погоду! — вздохнула дьячиха.— Дело казенное. Хочешь — не хочешь, поезжай...Стон подержался в воздухе и замер.— Проехала! — сказал Савелий, ложась.Но не успел он укрыться одеялом, как до его слуха донесся явственный звук колокольчика. Дьячок тревожно взглянул на жену, спрыгнул с постели и, переваливаясь с боку на бок, заходил вдоль печки. Колокольчик прозвучал немного и опять замер, словно оборвался.— Не слыхать... — пробормотал дьячок, останавливаясь и щуря на жену глаза.Но в это самое время ветер стукнул по окну и донес тонкий, звенящий стон... Савелий побледнел, крякнул и опять зашлепал по полу босыми ногами.— Почту кружит! — прохрипел он, злобно косясь на жену. — Слышишь ты? Почту кружит!.. Я... я знаю! Нешто я не... не понимаю! — забормотал он. — Я всё знаю, чтоб ты пропала!— Что ты знаешь? — тихо спросила дьячиха, не отрывая глаз от окна.— А то знаю, что всё это твои дела, чертиха! Твои дела, чтоб ты пропала! И метель эта, и почту кружит... всё это ты наделала! Ты!— Бесишься, глупый... — покойно заметила дьячиха.— Я за тобой давно уж это замечаю! Как поженился, в первый же день приметил, что в тебе сучья кровь!— Тьфу! — удивилась Раиса, пожимая плечами и крестясь. — Да ты перекрестись, дурень!— Ведьма и есть ведьма, — продолжал Савелий глухим, плачущим голосом, торопливо сморкаясь в подол рубахи. — Хоть ты и жена мне, хоть и духовного звания, но я о тебе и на духу так скажу, какая ты есть... Да как же? Заступи, господи, и помилуй! В прошлом годе под пророка Даниила и трех отроков была метель и — что же? мастер греться заехал. Потом на Алексея, божьего человека, реку взломало, и урядника принесло... Всю ночь тут с тобой, проклятый, калякал, а как наутро вышел, да как взглянул я на него, так у него под глазами круги и все щеки втянуло! А? В Спасовку два раза гроза была, и в оба разы охотник ночевать приходил. Я всё видел, чтоб ему пропасть! Всё! О, красней рака стала! Ага!— Ничего ты не видел...— Ну да! А этой зимой перед Рождеством на десять мучеников в Крите, когда метель день и ночь стояла... помнишь? — писарь предводителя сбился с дороги и сюда, собака, попал... И на что польстилась! Тьфу, на писаря! Стоило из-за него божью погоду мутить! Чертяка, сморкун, из земли не видно, вся морда в угрях и шея кривая... Добро бы, красивый был, а то — тьфу! — сатана!Дьячок перевел дух, утер губы и прислушался. Колокольчика не было слышно, но рванул над крышей ветер и в потемках за окном опять зазвякало.— И теперь тоже! — продолжал Савелий. — Недаром это почту кружит! Наплюй мне в глаза, ежели почта не тебя ищет! О, бес знает свое дело, хороший помощник! Покружит, покружит и сюда доведет. Зна-аю! Ви-ижу! Не скроешь, бесова балаболка, похоть идольская! Как метель началась, я сразу понял твои мысли.— Вот дурень! — усмехнулась дьячиха. — Что ж, по твоему, по дурацкому уму, я ненастье делаю?— Гм... Усмехайся! Ты или не ты, а только я замечаю: как в тебе кровь начинает играть, так и непогода, а как только непогода, так и несет сюда какого ни на есть безумца. Каждый раз так приходится! Стало быть, ты!Дьячок для большей убедительности приложил палец ко лбу, закрыл левый глаз и проговорил певучим голосом:— О, безумие! О, иудино окаянство! Коли ты в самом деле человек есть, а не ведьма, то подумала бы в голове своей: а что, если то были не мастер, не охотник, не писарь, а бес в их образе! А? Ты бы подумала!— Да и глупый же ты, Савелий! — вздохнула дьячиха, с жалостью глядя на мужа. — Когда папенька живы были и тут жили, то много разного народа ходило к ним от трясучки лечиться: и из деревни, и из выселков, и из армянских хуторов. Почитай, каждый день ходили, и никто их бесами не обзывал. А к нам ежели кто раз в год в ненастье заедет погреться, так уж тебе, глупому, и диво, сейчас у тебя и мысли разные.Логика жены тронула Савелия. Он расставил босые ноги, нагнул голову и задумался. Он не был еще крепко убежден в своих догадках, а искренний, равнодушный тон дьячихи совсем сбил его с толку, но, тем не менее, подумав немного, он мотнул головой и сказал:— Не то чтобы старики или косолапые какие, а всё молодые ночевать просятся... Почему такое? И пущай бы только грелись, а то ведь чёрта тешат. Нет, баба, хитрей вашего бабьего рода на этом свете и твари нет! Настоящего ума в вас — ни боже мой, меньше, чем у скворца, зато хитрости бесовской — у-у-у! — спаси, царица небесная! Вон, звонит почта! Метель еще только начиналась, а уж я все твои мысли знал! Наведъмачила, паучиха!— Да что ты пристал ко мне, окаянный? — вышла из терпения дьячиха. — Что ты пристал ко мне, смола?— А то пристал, что ежели нынче ночью, не дай бог, случится что... ты слушай!.. ежели случится что, то завтра же чуть свет пойду в Дядьково к отцу Никодиму и всё объясню. Так и так, скажу, отец Никодим, извините великодушно, но она ведьма. Почему? Гм... желаете знать почему? Извольте... Так и так. И горе тебе, баба! Не токмо на страшном судилище, но и в земной жизни наказана будешь! Недаром насчет вашего брата в требнике молитвы написаны!Вдруг в окне раздался стук, такой громкий и необычайный, что Савелий побледнел и присел от испуга. Дьячиха вскочила и тоже побледнела.— Ради бога, пустите погреться! — послышался дрожащий густой бас. — Кто тут есть? Сделайте милость! С дороги сбились!— А кто вы? — спросила дьячиха, боясь взглянуть на окно.— Почта! — ответил другой голос.— Недаром дьяволила! — махнул рукой Савелий. — Так и есть! Моя правда... Ну, гляди же ты мне!Дьячок подпрыгнул два раза перед постелью, повалился на перину и, сердито сопя, повернулся лицом к стене. Скоро в его спину пахнуло холодом. Дверь скрипнула, и на пороге показалась высокая человеческая фигура, с головы до ног облепленная снегом. За нею мелькнула другая, такая же белая...— И тюки вносить? — спросила вторая хриплым басом.— Не там же их оставлять!Сказавши это, первый начал развязывать себе башлык и, не дожидаясь, когда он развяжется, сорвал его с головы вместе с фуражкой и со злобой швырнул к печке. Затем, стащив с себя пальто, он бросил его туда же и, не здороваясь, зашагал по сторожке.Это был молодой белокурый почтальон в истасканном форменном сюртучишке и в рыжих грязных сапогах. Согревши себя ходьбой, он сел за стол, протянул грязные ноги к мешкам и подпер кулаком голову. Его бледное, с красными пятнами лицо носило еще следы только что пережитых боли и страха. Искривленное злобой, со свежими следами недавних физических и нравственных
страданий, с тающим снегом на бровях, усах и круглой бородке, оно было красиво.— Собачья жизнь! — проворчал почтальон, водя глазами по стенам и словно не веря, что он в тепле. — Чуть не пропали! Коли б не ваш огонь, так не знаю, что бы и было... И чума его знает, когда всё это кончится! Конца краю нет этой собачьей жизни! Куда мы заехали? — спросил он, понизив голос и вскидывая глазами на дьячиху.— На Гуляевский бугор, в имение генерала Калиновского, — ответила дьячиха, встрепенувшись и краснея.— Слышь, Степан? — повернулся почтальон к ямщику, застрявшему в дверях с большим кожаным тюком на спине. — Мы на Гуляевский бугор попали!— Да... далече!Произнеся это слово в форме хриплого, прерывистого вздоха, ямщик вышел и, немного погодя, внес другой тюк, поменьше, затем еще раз вышел и на этот раз внес почтальонную саблю на широком ремне, похожую фасоном на тот длинный плоский меч, с каким рисуется на лубочных картинках Юдифь у ложа Олоферна. Сложив тюки вдоль стены, он вышел в сени, сел там и закурил трубку.— Может, с дороги чаю покушаете? — спросила дьячиха.— Куда тут чаи распивать! — нахмурился почтальон. — Надо вот скорее греться да ехать, а то к почтовому поезду опоздаем. Минут десять посидим и поедем. Только вы, сделайте милость, дорогу нам покажите...— Наказал бог погодой! — вздохнула дьячиха.— М-да... Вы же сами кто тут будете?— Мы? Тутошние, при церкви... Мы из духовного звания... Вон мой муж лежит! Савелий, встань же, иди поздоровайся! Тут прежде приход был, а года полтора назад его упразднили. Оно, конечно, когда господа тут жили, то и люди были, стоило приход держать, а теперь без господ, сами судите, чем духовенству жить, ежели самая близкая деревня здесь Марковка, да и та за пять верст! Теперь Савелий заштатный и... заместо сторожа. Ему споручено за церквой глядеть...И почтальон тут же узнал, что если бы Савелий поехал к генеральше и выпросил у нее записку к преосвященному, то ему дали бы хорошее место; не идет же он к генеральше потому, что ленив и боится людей.— Все-таки мы духовного звания... — добавила дьячиха.— Чем же вы живете? — спросил почтальон.— При церкви есть сенокос и огороды. Только нам от этого мало приходится... — вздохнула дьячиха. — Дядькинский отец Никодим, завидущие глаза, служит тут на Николу летнего да на Николу зимнего и за это почти всё себе берет. Заступиться некому!— Врешь! — прохрипел Савелий. — Отец Никодим святая душа, светильник церкви, а ежели берет, то по уставу!— Какой он у тебя сердитый! — усмехнулся почтальон. — А давно ты замужем?— С прощеного воскресенья четвертый год пошел. Тут прежде в дьячках мой папенька были, а потом, как пришло им время помирать, они, чтоб место за мной осталось, поехали в консисторию и попросили, чтоб мне какого-нибудь неженатого дьячка в женихи прислали. Я и вышла.— Ага, стало быть, ты одной хлопушкой двух мух убил! — сказал почтальон, глядя на спину Савелия. — И место получил, и жену взял.Савелий нетерпеливо дрыгнул ногой и ближе придвинулся к стенке. Почтальон вышел из-за стола, потянулся и сел на почтовый тюк. Немного подумав, он помял руками тюки, переложил саблю на другое место и растянулся, свесив на пол одну ногу.— Собачья жизнь... — пробормотал он, кладя руки под голову и закрывая глаза. — И лихому татарину такой жизни не пожелаю.Скоро наступила тишина. Слышно было только, как сопел Савелий да как уснувший почтальон, мерно и медленно дыша, при всяком выдыхании испускал густое, протяжное «к-х-х-х...». Изредка в его горле поскрипывало какое-то колесико да шуршала по тюку вздрагивавшая нога.Савелий заворочался под одеялом и медленно оглянулся. Дьячиха сидела на табурете и, сдавив щеки ладонями, глядела в лицо почтальона. Взгляд ее был неподвижный, как у удивленного, испуганного человека.— Ну, чего воззрилась? — сердито прошептал Савелий.— А тебе что? Лежи! — ответила дьячиха, не отрывая глаз от белокурой головы.Савелий сердито выдохнул из груди весь воздух и резко повернулся к стене. Минуты через три он опять беспокойно заворочался, стал в постели на колени и, упершись руками о подушку, покосился на жену. Та всё еще не двигалась и глядела на гостя. Щеки ее побледнели и взгляд загорелся каким-то странным огнем. Дьячок крякнул, сполз на животе с постели и, подойдя к почтальону, прикрыл его лицо платком.— Зачем ты это? — спросила дьячиха.— Чтоб огонь ему в глаза не бил.— А ты огонь совсем потуши!Савелий недоверчиво поглядел на жену, потянулся губами к лампочке, но тотчас же спохватился и всплеснул руками.— Ну, не хитрость ли бесовская? — воскликнул он. — А? Ну, есть ли какая тварь хитрее бабьего роду?— А, сатана длиннополая! — прошипела дьячиха, поморщившись от досады. — Погоди же!И, поудобнее усевшись, она опять уставилась на почтальона.Ничего, что лицо было закрыто. Ее не столько занимало лицо, как общий вид, новизна этого человека. Грудь у него была широкая, могучая, руки красивые, тонкие, а мускулистые, стройные ноги были гораздо красивее и мужественнее, чем две «кулдышки» Савелия. Даже сравнивать было невозможно.— Хоть я и длиннополый нечистый дух, — проговорил, немного постояв, Савелий, — а тут им нечего спать... Да... Дело у них казенное, мы же отвечать будем, зачем их тут держали. Коли везешь почту, так вези, а спать нечего... Эй, ты! — крикнул Савелий в сени. — Ты, ямщик... как тебя? Проводить вас, что ли? Вставай, нечего с почтой спать!И расходившийся Савелий подскочил к почтальону и дернул его за рукав.— Эй, ваше благородие! Ехать, так ехать, а коли не ехать, так и не тово... Спать не годится.Почтальон вскочил, сел, обвел мутным взглядом сторожку и опять лег.— А ехать же когда? — забарабанил языком Савелий, дергая его за рукав. — На то ведь она и почта, чтоб во благовремении поспевать, слышишь? Я провожу.Почтальон открыл глаза. Согретый и изнеможенный сладким первым сном, еще не совсем проснувшийся, он увидел, как в тумане, белую шею и неподвижный, масленый взгляд дьячихи, закрыл глаза и улыбнулся, точно ему всё это снилось.— Ну, куда в такую погоду ехать! — услышал он мягкий женский голос. — Спали бы себе да спали на доброе здоровье!— А почта? — встревожился Савелий. — Кто же почту-то повезет? Нешто ты повезешь? Ты?Почтальон снова открыл глаза, взглянул на двигающиеся ямки на лице дьячихи, вспомнил, где он, понял Савелия. Мысль, что ему предстоит ехать в холодных потемках, побежала из головы по всему телу холодными мурашками, и он поежился.— Пять минуток еще бы можно поспать... — зевнул он. — Всё равно опоздали...— А может, как раз вовремя приедем! — послышался голос из сеней. — Гляди, неровен час и сам поезд на наше счастье опоздает.Почтальон поднялся и, сладко потягиваясь, стал надевать пальто.Савелий, видя, что гости собираются уезжать, даже заржал от удовольствия.— Помоги, что ль! — крикнул ему ямщик, поднимая с пола тюк.Дьячок подскочил к нему и вместе с ним потащил на двор почтовую клажу. Почтальон стал распутывать узел на башлыке. А дьячиха заглядывала ему в глаза и словно собиралась залезть ему в душу.— Чаю бы попили... — сказала она.— Я бы ничего... да вот они собрались! — соглашался он. — Всё равно опоздали.— А вы останьтесь! — шепнула она, опустив глаза и трогая его за рукав.Почтальон развязал, наконец, узел и в нерешимости перекинул башлык через локоть. Ему было тепло стоять около дьячихи.— Какая у тебя... шея...И он коснулся двумя пальцами ее шеи. Видя, что ему не сопротивляются, он погладил рукой шею, плечо...— Фу, какая...— Остались бы... чаю попили бы.— Куда кладешь? Ты, кутья с патокой! — послышался со двора голос ямщика. — Поперек клади.— Остались бы... Ишь как воет погода!И не совсем еще проснувшимся, не успевшим стряхнуть с себя обаяние молодого томительного сна, почтальоном вдруг овладело желание, ради которого забываются тюки, почтовые поезда... всё на свете. Испуганно, словно желая бежать или спрятаться, он взглянул на дверь, схватил за талию дьячиху и уж нагнулся над лампочкой, чтобы потушить огонь, как в сенях застучали сапоги и на пороге показался ямщик... Из-за его плеча выглядывал Савелий. Почтальон быстро опустил руки и остановился словно в раздумье.— Всё готово! — сказал ямщик.Почтальон постоял немного, резко мотнул головой, как окончательно проснувшийся, и пошел за ямщиком. Дьячиха осталась одна.— Что же, садись, показывай дорогу! — услышала она.Лениво зазвучал один колокольчик, затем другой, и звенящие звуки мелкой, длинной цепочкой понеслись от сторожки.Когда они мало-помалу затихли, дьячиха рванулась с места и нервно заходила из угла в угол. Сначала она была бледна, потом же вся раскраснелась. Лицо ее исказилось ненавистью, дыхание задрожало, глаза заблестели дикой, свирепой злобой, и, шагая как в клетке, она походила на тигрицу, которую пугают раскаленным железом. На минуту остановилась она и взглянула на свое жилье. Чуть ли не полкомнаты занимала постель, тянувшаяся вдоль всей стены и состоявшая из грязной перины, серых жестких подушек, одеяла и разного безымянного тряпья. Эта постель представляла собой бесформенный, некрасивый ком, почти такой же, какой торчал на голове Савелия всегда, когда тому приходила охота маслить свои волосы. От постели до двери, выходившей в холодные сени, тянулась темная печка с горшками и висящими тряпками. Всё, не исключая и только что вышедшего Савелия, было донельзя грязно, засалено, закопчено, так что было странно видеть среди такой обстановки белую шею и тонкую, нежную кожу женщины. Дьячиха подбежала к постели, протянула руки, как бы желая раскидать, растоптать и изорвать в пыль всё это, но потом, словно испугавшись прикосновения к грязи, она отскочила назад и опять зашагала...Когда часа через два вернулся облепленный снегом и замученный Савелий, она уже лежала раздетая в постели. Глаза у нее были закрыты, но по мелким судорогам, которые бегали по ее лицу, он догадался, что она не спит. Возвращаясь домой, он дал себе слово до завтра молчать и не трогать ее, но тут не вытерпел, чтобы не уязвить.— Даром только ворожила: уехал! — сказал он, злорадно ухмыльнувшись.Дьячиха
молчала, только подбородок ее дрогнул. Савелий медленно разделся, перелез через жену и лег к стенке.— А вот завтра я объясню отцу Никодиму, какая ты жена! — пробормотал он, съеживаясь калачиком.Дьячиха быстро повернулась к нему лицом и сверкнула на него глазами.— Будет с тебя и места, — сказала она, — а жену поищи себе в лесу! Какая я тебе жена? Да чтоб ты треснул! Вот еще навязался на мою голову телепень, лежебока, прости господи!— Ну, ну... Спи!— Несчастная я! — зарыдала дьячиха. — Коли б не ты, я, может, за купца бы вышла или за благородного какого! Коли б не ты, я бы теперь мужа любила! Не замело тебя снегом, не замерз ты там на большой дороге, ирод!Долго плакала дьячиха. В конце концов она глубоко вздохнула и утихла. За окном всё еще злилась вьюга. В печке, в трубе, за всеми стенами что-то плакало, а Савелию казалось, что это у него внутри и в ушах плачет. Сегодняшним вечером он окончательно убедился в своих предположениях относительно жены. Что жена его при помощи нечистой силы распоряжалась ветрами и почтовыми тропками, в этом уж он более не сомневался. Но, к сугубому горю его, эта таинственность, эта сверхъестественная, дикая сила придавали лежавшей около него женщине особую, непонятную прелесть, какой он и не замечал ранее. Оттого, что он по глупости, сам того не замечая, опоэтизировал ее, она стала как будто белее, глаже, неприступнее...— Ведьма! — негодовал он. — Тьфу, противная!А между тем, дождавшись, когда она утихла и стала ровно дышать, он коснулся пальцем ее затылка... подержал в руке ее толстую косу. Она не слышала... Тогда он стал смелее и погладил ее по шее.— Отстань! — крикнула она и так стукнула его локтем в переносицу, что из глаз его посыпались искры.Боль в переносице скоро прошла, но пытка всё еще продолжалась.

---

5. СЧАСТЛИВЧИК

Со станции Бологое, Николаевской железной дороги, трогается пассажирский поезд. В одном из вагонов второго класса «для курящих», окутанные вагонными сумерками, дремлют человек пять пассажиров. Они только что закусили и теперь, прикорнув к спинкам диванов, стараются уснуть. Тишина.
Отворяется дверь, и в вагон входит высокая, палкообразная фигура в рыжей шляпе и в щегольском пальто, сильно напоминающая опереточных и жюль-верновских корреспондентов.
Фигура останавливается посреди вагона, сопит и долго щурит глаза на диваны.
— Нет, и это не тот! — бормочет она. — Чёрт знает что такое! Это просто возмутительно! Нет, не тот!
Один из пассажиров всматривается в фигуру и издает радостный крик:
— Иван Алексеевич! Какими судьбами? Это вы?
Палкообразный Иван Алексеевич вздрагивает, тупо глядит на пассажира и, узнав его, весело всплескивает руками.
— Га! Петр Петрович! — говорит он. — Сколько зим, сколько лет! А я и не знал, что вы в этом поезде едете.
— Живы, здоровы?
— Ничего себе, только вот, батенька, вагон свой потерял и никак теперь его не найду, этакая я идиотина! Пороть меня некому!
Палкообразный Иван Алексеевич покачивается и хихикает.
— Бывают же такие случаи! — продолжает он. — Вышел я после второго звонка коньяку выпить. Выпил, конечно. Ну, думаю, так как станция следующая еще далеко, то не выпить ли и другую рюмку. Пока я думал и пил, тут третий звонок… я, как сумасшедший, бегу и вскакиваю в первый попавшийся вагон. Ну, не идиотина ли я? Не курицын ли сын?
— А вы, заметно, в веселом настроении, — говорит Петр Петрович. — Подсаживайтесь-ка! Честь и место!
— Ни-ни… пойду свой вагон искать! Прощайте!
— В потемках вы, чего доброго, с площадки свалитесь. Садитесь, а когда подъедем к станции, вы и найдете свой вагон. Садитесь!
Иван Алексеевич вздыхает и нерешительно садится против Петра Петровича. Он, видимо, возбужден и двигается, как на иголках.
— Куда едете? — спрашивает Петр Петрович.
— Я? В пространство. Такое у меня в голове столпотворение, что я и сам не разберу, куда я еду. Везет судьба, ну и еду. Ха-ха… Голубчик, видали ли вы когда-нибудь счастливых дураков? Нет? Так вот глядите! Перед вами счастливейший из смертных! Да-с! Ничего по моему лицу не заметно?
— То есть заметно, что… вы того… чуточку.
— Должно быть, у меня теперь ужасно глупое лицо! Эх, жалко, зеркала нет, поглядел бы на свою мордолизацию! Чувствую, батенька, что идиотом становлюсь. Честное слово! Ха-ха… Я, можете себе представить, брачное путешествие совершаю. Ну, не курицын ли сын?
— Вы? Разве вы женились?
— Сегодня, милейший! Повенчался и прямо на поезд.
Начинаются поздравления и обычные вопросы.
— Ишь ты… — смеется Петр Петрович. — То-то вы франтом таким разрядились.
— Да-с… Для полной иллюзии даже духами попрыскался. По уши ушел в суету! Ни забот, ни мыслей, а одно только ощущение чего-то этакого… чёрт его знает, как его и назвать… благодушия, что ли? Отродясь еще так себя великолепно не чувствовал!
Иван Алексеевич закрывает глаза и крутит головой.
— Возмутительно счастлив! — говорит он. — Да вы сами посудите. Пойду я сейчас в свой вагон. Там, на диванчике, около окошка сидит существо, которое, так сказать, всем своим существом предано вам. Этакая блондиночка с носиком… с пальчиками… Душечка моя! Ангел ты мой! Пупырчик ты этакий! Филлоксера души моей! А ножка! Господи! Ножка ведь не то, что вот наши ножищи, а что-то этакое миниатюрное, волшебное… аллегорическое! Взял бы да так и съел эту ножку! Э, да вы ничего не понимаете! Ведь вы материалисты, сейчас у вас анализ, то да сё! Сухие холостяки, и больше ничего! Вот когда женитесь, то вспомните! Где-то теперь, скажете, Иван Алексеевич? Да-с, так вот пойду я сейчас в свой вагон. Там уж меня с нетерпением ждут… предвкушают мое появление. Навстречу мне улыбка. Я подсаживаюсь и этак двумя пальчиками за подбородочек…
Иван Алексеевич крутит головой и закатывается счастливым смехом.
— Потом кладешь свою башку ей на плечико и обхватываешь рукой талию. Кругом, знаете ли, тишина… поэтический полумрак. Весь бы мир обнял в эти минуты. Петр Петрович, позвольте мне вас обнять!
— Сделайте одолжение.
Приятели при дружном смехе пассажиров обнимаются, и счастливый новобрачный продолжает:
— А для большего идиотства или, как там в романах говорят, для большей иллюзии, пойдешь к буфету и опрокидонтом рюмочки две-три. Тут уж в голове и в груди происходит что-то, чего и в сказках не вычитаешь. Человек я маленький, ничтожный, а кажется мне, что и границ у меня нет… Весь свет собой обхватываю!
Пассажиры, глядя на пьяненького, счастливого новобрачного, заражаются его весельем и уж не чувствуют дремоты. Вместо одного слушателя около Ивана Алексеевича скоро появляется уж пять. Он вертится, как на иголках, брызжет, машет руками и болтает без умолку. Он хохочет, и все хохочут.
— Главное, господа, поменьше думать! К чёрту все эти анализы… Хочется выпить, ну и пей, а нечего там философствовать, вредно это или полезно… Все эти философии и психологии к чёрту!
Через вагон проходит кондуктор.
— Милый человек, — обращается к нему новобрачный, — как будете проходить через вагон № 209, то найдите там даму в серой шляпке с белой птицей и скажите ей, что я здесь!
— Слушаю. Только в этом поезде нет 209 №. Есть 219!
— Ну, 219! Всё равно! Так и скажите этой даме: муж цел и невредим!
Иван Алексеевич хватает вдруг себя за голову и стонет:
— Муж… Дама… Давно ли это? Муж… Ха-ха… Пороть тебя нужно, а ты — муж! Ах, идиотина! Но она! Вчера еще была девочкой… козявочкой… Просто не верится!
— В наше время даже как-то странно видеть счастливого человека, — говорит один из пассажиров. — Скорей белого слона увидишь.
— Да, а кто виноват? — говорит Иван Алексеевич, протягивая свои длинные ноги с очень острыми носками. — Если вы не бываете счастливы, то сами виноваты! Да-с, а вы как думали? Человек есть сам творец своего собственного счастия. Захотите, и вы будете счастливы, но вы ведь не хотите. Вы упрямо уклоняетесь от счастья!
— Вот те на! Каким образом?
— Очень просто!.. Природа постановила, чтобы человек в известный период своей жизни любил. Настал этот период, ну и люби во все лопатки, а вы ведь не слушаетесь природы, всё чего-то ждете. Далее… В законе сказано, что нормальный индивидуй должен вступить в брак… Без брака счастья нет. Приспело время благоприятное, ну и женись, нечего канителить… Но ведь вы не женитесь, всё чего-то ждете! Засим в писании сказано, что вино веселит сердце человеческое… Если тебе хорошо и хочется, чтобы еще лучше было, то, стало быть, иди в буфет и выпей. Главное — не мудрствовать, а жарить по шаблону! Шаблон великое дело!
— Вы говорите, что человек творец своего счастия. Какой к чёрту он творец, если достаточно больного зуба или злой тещи, чтоб счастье его полетело вверх тормашкой? Всё зависит от случая. Случись сейчас с нами кукуевская катастрофа, вы другое бы запели…
— Чепуха! — протестует новобрачный. — Катастрофы бывают только раз в год. Никаких случаев я не боюсь, потому что нет предлога случаться этим случаям. Редки случаи! Ну их к чёрту! И говорить даже о них не хочу! Ну, мы, кажется, к полустанку подъезжаем.
— Вы теперь куда едете? — спрашивает Петр Петрович. — В Москву или куда-нибудь южнее?
— Здравствуйте! Как же это я, едучи на север, попаду куда-нибудь южнее?
— Но ведь Москва не на севере.
— Знаю, но ведь мы сейчас едем в Петербург! — говорит Иван Алексеевич.
— В Москву мы едем, помилосердствуйте!
— То есть как же в Москву? — изумляется новобрачный.
— Странно… Вы куда билет взяли?
— В Петербург.
— В таком случае поздравляю. Вы не на тот поезд попали.
Проходит полминуты молчания. Новобрачный поднимается и тупо обводит глазами компанию.
— Да, да, — поясняет Петр Петрович. — В Бологом вы не в тот поезд вскочили… Вас, значит, угораздило после коньяку во встречный поезд попасть.
Иван Алексеевич бледнеет, хватает себя за голову и начинает быстро шагать по вагону.
— Ах, я идиотина! — негодует он. — Ах, я подлец, чтобы меня черти съели! Ну, что я теперь буду делать? Ведь в том поезде жена! Она там одна, ждет, томится! Ах, я шут гороховый!
Новобрачный падает на диван и ежится, точно ему наступили на мозоль.
— Несчастный я человек! — стонет он. — Что же я буду делать? Что?
— Ну, ну… — утешают его пассажиры. — Пустяки… Вы телеграфируйте вашей жене, а сами постарайтесь сесть по пути в курьерский поезд. Таким образом вы ее догоните.
— Курьерский поезд! — плачет новобрачный, «творец своего счастья». — А где я денег возьму на курьерский поезд? Все мои деньги у жены!
Пошептавшись, смеющиеся пассажиры делают складчину и снабжают счастливца деньгами.

---

6. НЕСЧАСТЬЕ

Софья Петровна, жена нотариуса Лубянцева, красивая молодая женщина, лет двадцати пяти, тихо шла по лесной просеке со своим соседом по даче, присяжным поверенным Ильиным. Был пятый час вечера. Над просекой сгустились белые, пушистые облака; из-под них кое-где проглядывали ярко-голубые клочки неба. Облака стояли неподвижно, точно зацепились за верхушки высоких, старых сосен. Было тихо и душно.
Вдали просека перерезывалась невысокой железнодорожной насыпью, по которой на этот раз шагал для чего-то часовой с ружьем. Тотчас же за насыпью белела большая шестиглавая церковь с поржавленной крышей…
— Я не ожидала встретиться здесь с вами, — говорила Софья Петровна, глядя в землю и трогая концом зонта прошлогодние листья, — и теперь рада, что встретилась. Мне нужно говорить с вами серьезно и окончательно. Прошу вас, Иван Михайлович, если вы действительно любите меня и уважаете, то прекратите вы ваши преследования! Вы ходите за мной, как тень, вечно смотрите на меня нехорошими глазами, объясняетесь в любви, пишете странные письма и… и я не знаю, когда всё это кончится! Ну, к чему всё это поведет, господи боже мой?
Ильин молчал. Софья Петровна прошла несколько шагов и продолжала:
— И эта резкая перемена произошла в вас в какие-нибудь две-три недели, после пятилетнего знакомства. Не узнаю вас, Иван Михайлович!
Софья Петровна искоса взглянула на своего спутника. Он внимательно, щуря глаза, глядел на пушистые облака. Выражение лица его было злое, капризное и рассеянное, как у человека, который страдает и в то же время обязан слушать вздор.
— Удивительно, как это вы сами не можете понять! — продолжала Лубянцева, пожав плечами. — Поймите, что вы затеваете не совсем красивую игру. Я замужем, люблю и уважаю своего мужа… у меня есть дочь… Неужели вы это ни во что не ставите? Кроме того, вам, как моему старинному приятелю, известен мой взгляд на семью… на семейные основы вообще…
Ильин досадливо крякнул и вздохнул.
— Семейные основы… — пробормотал он. — О, господи!
— Да, да… Я люблю мужа, уважаю и во всяком случае дорожу покоем семьи. Скорей я позволю убить себя, чем быть причиной несчастья Андрея и его дочери… И я прошу вас, Иван Михайлович, ради бога, оставьте меня в покое. Будемте по-прежнему добрыми и хорошими друзьями, а эти вздохи да ахи, которые вам не к лицу, бросьте. Решено и кончено! Больше ни слова об этом. Давайте говорить о чем-нибудь другом.
Софья Петровна опять покосилась на лицо Ильина. Ильин глядел вверх, был бледен и сердито кусал дрожавшие губы. Лубянцевой было непонятно, на что он злился и чем возмущался, но его бледность тронула ее.
— Не сердитесь же, будемте друзьями… — сказала она ласково. — Согласны? Вот вам моя рука.
Ильин взял ее маленькую пухлую руку в свои обе, помял ее и медленно поднес к губам.
— Я не гимназист, — пробормотал он. — Меня нимало не соблазняет дружба с любимой женщиной.
— Довольно, довольно! Решено и кончено! Мы дошли до скамьи, давайте сядемте…
Душу Софьи Петровны наполнило сладкое чувство отдыха: самое трудное и щекотливое было уже сказано, мучительный вопрос решен и кончен. Теперь уж она могла легко вздохнуть и глядеть Ильину прямо в лицо. Она глядела на него, и эгоистическое чувство превосходства любимой женщины над влюбленным приятно ласкало ее. Ей нравилось, как этот сильный, громадный мужчина, с мужественным, злым лицом и с большой черной бородой, умный, образованный и, как говорят, талантливый, послушно сел рядом с ней и понурил голову. Минуты две-три сидели они молча.
— Ничего еще не решено и не кончено… — начал Ильин. — Вы мне словно из прописи читаете: «люблю и уважаю мужа… семейные основы…» Всё это я и без вас знаю и могу сказать вам больше. Искренно и честно говорю вам, что это мое поведение я считаю преступным и безнравственным. Чего, кажется, больше? Но к чему говорить то, что уже всем известно? Вместо того, чтобы кормить соловья жалкими словами, вы бы лучше научили меня: что мне делать?
— Я уже говорила вам: уезжайте!
— Я уже — вы это отлично знаете — уезжал пять раз и всякий раз возвращался с полдороги! Я могу показать вам билеты прямого сообщения — все они у меня целы. Нет воли бежать от вас! Я борюсь, страшно борюсь, но куда к чёрту я годен, если во мне нет закала, если я слаб, малодушен! Не могу я с природой бороться! Понимаете? Не могу! Я бегу отсюда, а она меня за фалды держит. Пошлое, гнусное бессилие!
Ильин покраснел, встал и заходил около скамьи.
— Как собака злюсь! — проворчал он, сжимая кулаки. — Ненавижу себя и презираю! Боже мой, как развратный мальчишка волочусь за чужой женой, пишу идиотские письма, унижаюсь… эхх!
Ильин схватил себя за голову, крякнул и сел.
— А тут еще ваша неискренность! — продолжал он с горечью. — Если вы против моей некрасивой игры, то зачем же вы сюда пришли? Что тянуло вас сюда? В своих письмах я прошу у вас только категорического, прямого ответа — да или нет, а вы вместо прямого ответа норовите каждый день «нечаянно» встретиться со мной и угощаете меня цитатами из прописей!
Лубянцева испугалась и вспыхнула. Она вдруг почувствовала неловкость, какую порядочным женщинам приходится испытывать, когда их нечаянно застают неодетыми.
— Вы словно подозреваете с моей стороны игру… — забормотала она. — Я всегда давала вам прямой ответ и… и сегодня просила вас!
— Ах, да разве в таких делах просят? Если бы вы сразу сказали «подите прочь!» — меня давно бы здесь не было, но вы не сказали мне этого. Ни разу вы не ответили мне прямо. Странная нерешительность! Ей-богу, вы или играете мной, или же…
Ильин не договорил и подпер голову кулаками. Софья Петровна стала припоминать свое поведение от начала до конца. Она помнила, что все дни она не только на деле, но даже в своих сокровенных мыслях была против ухаживаний Ильина, но в то же время чувствовала, что в словах адвоката есть доля правды. И не зная, какова эта правда, она, как ни думала, не нашлась, что сказать Ильину в ответ на его жалобу. Неловко было молчать, и она сказала, пожав плечами:
— Я же еще и виновата.
— Не ставлю я вам в вину вашу неискренность, — вздохнул Ильин. — Это я так, к слову пришлось… Ваша неискренность и естественна и в порядке вещей. Если бы все люди сговорились и стали вдруг искренни, то всё бы у них пошло к чёрту прахом.
Софье Петровне было не до философии, но она обрадовалась случаю переменить разговор и спросила:
— То есть почему же?
— А потому, что искренни одни только дикари да животные. Раз цивилизация внесла в жизнь потребность в таком комфорте, как, например, женская добродетель, то уж тут искренность неуместна…
Ильин сердито ковырнул тростью по песку. Лубянцева слушала его, многого не понимала, но разговор его нравился ей. Ей прежде всего нравилось, что с нею, с обыкновенной женщиной, талантливый человек говорит «об умном»; затем ей доставляло большое удовольствие глядеть, как двигалось бледное, живое и всё еще сердитое, молодое лицо. Многого она не понимала, но для нее ясна была эта красивая смелость современного человека, с какою он, не задумываясь и ничтоже сумняся, решает большие вопросы и строит окончательные выводы.
Она вдруг спохватилась, что любуется им, и испугалась.
— Простите, но я не понимаю, — поторопилась она сказать, — зачем вы заговорили о неискренности? Повторяю еще раз мою просьбу: будьте хорошим, добрым другом, оставьте меня в покое! Искренно прошу!
— Хорошо, буду еще бороться! — вздохнул Ильин. — Рад стараться… Только едва ли выйдет что-нибудь из моей борьбы. Или пулю пущу себе в лоб, или же… запью самым дурацким образом. Не сдобровать мне! Всё имеет свою меру, борьба с природой тоже. Скажите, как можно бороться с сумасшествием? Если вы выпьете вина, то как вы превозможете возбуждение? Что я могу поделать, если ваш образ прирос к моей душе и неотвязчиво, день и ночь, стоит перед моими глазами, как сейчас вот эта сосна? Ну, научите же, какой подвиг я должен совершить, чтобы избавиться от этого мерзкого, несчастного состояния, когда все мои мысли, желания, сны принадлежат не мне, а какому-то демону, который засел в меня? Я люблю вас, люблю до того, что выбился из колеи, бросил дело и близких людей, забыл своего бога! Никогда в жизни я не любил так!
Софья Петровна, не ожидавшая такого перехода, подалась корпусом от Ильина и с испугом поглядела на его лицо. У него на глазах выступили слезы, губы дрожали и по всему лицу было разлито какое-то голодное, умоляющее выражение.
— Я люблю вас! — бормотал он, приближая свои глаза к ее большим, испуганным глазам. — Вы так прекрасны! Страдаю я сейчас, но, клянусь, всю жизнь я просидел бы так, страдая и глядя в ваши глаза. Но… молчите, умоляю вас!
Софья Петровна, словно застигнутая врасплох, стала быстро-быстро придумывать слова, какими бы она могла остановить Ильина. «Уйду!» — решила она, но не успела она сделать движения, чтобы подняться, как Ильин стоял уже на коленях у ее ног… Он обнимал ее колени, глядел ей в лицо и говорил страстно, горячо, красиво. В страхе и чаду она не слыхала его слов; почему-то теперь, в этот опасный момент, когда колени ее приятно пожимались, как в теплой ванне, она с каким-то злым ехидством искала в своих ощущениях смысла. Злилась она, что всю ее, вместо протестующей добродетели, наполняли бессилие, лень и пустота, как у пьяного, которому море по колено; лишь в глубине души какой-то отдаленный кусочек злорадно поддразнивал: «Отчего же не уходишь? Значит, это так и должно быть? Да?»
Ища в себе смысла, она не понимала, как это она не отдернула руки, к которой пиявкой присосался Ильин, и чего ради она поторопилась взглянуть в одно время с Ильиным направо и налево, не глядит ли кто-нибудь? Сосны и облака стояли неподвижно и глядели сурово, на манер старых дядек, видящих шалость, но обязавшихся за деньги не доносить начальству. Часовой столбом стоял на насыпи и, кажется, глядел на скамью.
«Пусть глядит!» — подумала Софья Петровна.
— Но… но послушайте! — проговорила она, наконец, с отчаянием в голосе. — К чему же это поведет? Что потом будет?
— Не знаю, не знаю… — зашептал он, отмахиваясь рукой от неприятных вопросов.
Послышался сиплый, дребезжащий свист локомотива. Этот посторонний, холодный звук обыденной прозы заставил Лубянцеву встрепенуться.
— Мне некогда… пора! — сказала она, быстро поднимаясь. — Поезд идет… Андрей едет! Ему нужно обедать.
Софья Петровна обратилась пылающим лицом к насыпи. Сначала медленно прополз локомотив, за ним показались вагоны. Это был не дачный поезд, как думала Лубянцева, а товарный. Длинной вереницей один за другим, как дни человеческой жизни, потянулись по белому фону церкви вагоны, и, казалось, конца им не было!
Но вот, наконец, поезд кончился и последний вагон с фонарями и кондуктором исчез за зеленью. Софья Петровна резко повернулась и, не глядя на Ильина, быстро пошла назад по просеке. Она уже владела собой. Красная от стыда, оскорбленная не Ильиным, нет, а своим собственным малодушием, своим бесстыдством, с каким она, нравственная и чистоплотная, позволила чужому обнимать ее колена, она теперь об одном только и думала, как бы скорее дойти до своей дачи, до семьи. Адвокат едва поспевал за ней. Поворачивая с просеки на узкую тропинку, она оглянулась на него так быстро, что увидела только песок на его коленях, и махнула ему рукой, чтобы он оставил ее.
Прибежав домой, Софья Петровна минут пять стояла неподвижно в своей комнате и глядела то на окно, то на свой письменный стол…
— Мерзавка! — бранила она себя. — Мерзавка!
Назло себе, она во всех подробностях, ничего не утаивая, припомнила, что все эти дни она была против ухаживаний Ильина, но что ее тянуло идти объясниться с ним; мало того, когда он валялся у ее ног, то она чувствовала необыкновенное наслаждение. Припомнила она всё, не жалея себя, и теперь, задыхаясь от стыда, была бы рада надавать себе пощечин.
«Бедный Андрей, — думала она, стараясь при воспоминании о муже придать своему лицу возможно нежное выражение. — Варя, бедная моя девочка, не знает, какая у нее мать! Простите меня, милые! Я вас люблю очень… очень!»
И, желая доказать самой себе, что она еще хорошая жена и мать, что порча еще не коснулась тех ее «основ», о которых она говорила Ильину, Софья Петровна побежала в кухню и раскричалась там на кухарку за то, что та не собирала еще на стол для Андрея Ильича. Она постаралась представить себе утомленный и голодный вид мужа, вслух пожалела его и собственноручно собрала для него на стол, чего раньше никогда не делала. Потом она нашла свою дочку Варю, подняла ее на руки и горячо обняла; девочка показалась ей тяжелой и холодной, но она не хотела сознаться себе в этом и принялась объяснять ей, как хорош, честен и добр ее папа.
Зато, когда вскоре приехал Андрей Ильич, она едва поздоровалась с ним. Наплыв напускных чувств уже прошел, ничего ей не доказав, а только раздражив и озлив ее своею ложью. Она сидела у окна, страдала и злилась. Только в беде люди могут понять, как нелегко быть хозяином своих чувств и мыслей. Софья Петровна потом рассказывала, что в ней происходила «путаница, в которой так же было трудно разобраться, как сосчитать быстро летящих воробьев». Из того, например, что она не обрадовалась приходу мужа, что ей не понравилось, как он держал себя за обедом, она вдруг заключила, что в ней начинается ненависть к мужу.
Андрей Ильич, томный от голода и утомления, в ожидании пока ему подадут суп, набросился на колбасу и ел ее с жадностью, громко жуя и двигая висками.
«Боже мой, — думала Софья Петровна, — я люблю его и уважаю, но… зачем он так противно жует?»
В мыслях происходил беспорядок не меньший, чем в чувствах. Лубянцева, как и все неопытные в борьбе с неприятными мыслями, из всех сил старалась не думать о своей беде, и чем усерднее она старалась, тем рельефнее выступал в ее воображении Ильин, песок на его коленях, пушистые облака, поезд…
«И зачем я, глупая, пошла сегодня? — мучилась она. — И неужели я такая, что мне нельзя ручаться за себя?»
У страха глаза велики. Когда Андрей Ильич доедал последнее блюдо, она уже была полна решимости: рассказать всё мужу и бежать от опасности!
— Мне, Андрей, нужно поговорить с тобой серьезно, — начала она после обеда, когда ее муж снимал сюртук и сапоги, чтобы лечь отдохнуть.
— Ну?
— Уедем отсюда!
— Гм… куда? В город еще рано.
— Нет, путешествовать, или что-нибудь вроде…
— Путешествовать… — пробормотал нотариус, потягиваясь. — Я и сам об этом мечтаю, да где взять денег и на кого я контору оставлю?
И, подумав немного, он прибавил:
— Действительно, тебе скучно. Поезжай сама, если хочешь!
Софья Петровна согласилась, но тотчас же сообразила, что Ильин обрадуется случаю и поедет с ней в одном поезде, в одном вагоне… Она думала и глядела на своего мужа, сытого, но всё еще томного. Почему-то взгляд ее остановился на его ногах, миниатюрных, почти женских, обутых в полосатые носки; на кончиках обоих носков торчали ниточки…
За спущенной сторой бился о стекло и жужжал шмель. Софья Петровна глядела на ниточки, слушала шмеля и представляла себе, как она едет… Vis-à-vis день и ночь сидит Ильин, не сводящий с нее глаз, злой на свое бессилие и бледный от душевной боли. Он величает себя развратным мальчишкой, бранит ее, рвет у себя волосы на голове, но, дождавшись темноты и улучив время, когда пассажиры засыпают или выходят на станцию, падает перед ней на колени и сжимает ей ноги, как тогда у скамьи…
Она спохватилась, что мечтает…
— Послушай, одна я не поеду! — сказала она. — Ты должен со мной ехать!
— Фантазия, Софочка! — вздохнул Лубянцев. — Надо быть серьезной и желать только возможного.
«Поедешь, когда узнаешь!» — подумала Софья Петровна.
Решив уехать во что бы то ни стало, она почувствовала себя вне опасности; мысли ее мало-помалу пришли в порядок, она повеселела и даже позволила себе обо всем думать: как ни думай, ни мечтай, а всё равно ехать! Пока спал муж, мало-помалу наступал вечер… Она сидела в гостиной и играла на пианино. Вечернее оживление за окнами, звуки музыки, но, главное — мысль, что она умница, справилась с бедой, окончательно развеселили ее. Другие женщины, — говорила ей покойная совесть, — в ее положении наверное бы не устояли и закружились вихрем, а она едва не сгорела со стыда, страдала и теперь бежит от опасности, которой, быть может, и нет! Так ее умиляли ее добродетель и решимость, что она даже раза три на себя в зеркало взглянула.
Когда стемнело, пришли гости. Мужчины сели в столовой играть в карты, дамы заняли гостиную и террасу. Позднее всех явился Ильин. Он был печален, угрюм и как будто болен. Как сел в угол дивана, так не поднимался во весь вечер. Обыкновенно веселый и разговорчивый, на этот раз он всё время молчал, хмурился и почесывал около глаз. Когда приходилось отвечать на чей-нибудь вопрос, он через силу улыбался одной только верхней губой и отвечал отрывисто, со злобой. Раз пять он сострил, но остроты его вышли жестки и дерзки. Софье Петровне казалось, что он близок к истерике. Только теперь, сидя за пианино, она впервые ясно сознала, что этому несчастному человеку не до шуток, что он болен душой и не находит себе места. Ради нее он губит лучшие дни своей карьеры и молодости, тратит последние деньги на дачу, бросил на произвол судьбы мать и сестер, но главное — изнемогает в мученической борьбе с самим собою. Из простого обиходного человеколюбия следовало бы отнестись к нему серьезно…
Она сознала всё это ясно, до боли в сердце, и если бы в это время она подошла к Ильину и сказала ему «нет!», то в голосе ее была бы сила, которой трудно было бы ослушаться. Но она не подошла и не сказала, да и не подумала об этом… Мелочность и эгоизм молодой натуры никогда, кажется, не сказались в ней так сильно, как в этот вечер. Она сознавала, что Ильин несчастлив и сидит на диване, как на угольях, ей было больно за него, но в то же время присутствие человека, который любит ее до страдания, наполняло ее душу торжеством, ощущением своей силы. Она чувствовала свою молодость, красоту, неприступность и — благо решила уехать! — дала себе в этот вечер волю. Она кокетничала, без умолку хохотала, пела с особенным чувством и вдохновенно. Всё ее веселило, и всё ей было смешно. Смешило ее воспоминание о случае у скамьи, о глядевшем часовом. Смешны ей были гости, дерзкие остроты Ильина, булавка на его галстуке, которой она раньше никогда не видала. Булавка изображала красную змейку с алмазными глазками; так смешна казалась ей эта змейка, что она готова была бы расцеловать ее.
Пела Софья Петровна романсы нервно, с каким-то полупьяным задором и, словно поддразнивая чужое горе, выбирала грустные, меланхолические, где толковалось об утраченных надеждах, о прошлом, о старости… «А старость подходит всё ближе и ближе…» — пела она. А какое ей было дело до старости?
«Кажется, во мне происходит что-то неладное…» — изредка думала она сквозь смех и пение.
Гости разошлись в 12 часов. Последним ушел Ильин. У Софьи Петровны хватило еще задора проводить его до нижней ступени террасы. Ей захотелось объявить ему, что она уезжает с мужем, и поглядеть, какой эффект произведет на него это известие.
Луна пряталась за облаками, но было настолько светло, что Софья Петровна видела, как ветер играл полами его пальто и драпировкой террасы. Видно было также, как был бледен Ильин и как он, силясь улыбнуться, кривил верхнюю губу…
— Соня, Сонечка… дорогая моя женщина! — забормотал он, мешая ей говорить. — Милая моя, хорошая!
В припадке нежности, со слезами в голосе он сыпал ей ласкательные слова, одно другого нежнее, и уж пускал ей ты, как жене или любовнице. Неожиданно для нее, он вдруг одной рукой обнял ее за талию, а другой взял за локоть.
— Дорогая, прелесть моя… — зашептал он, целуя ее в шею около затылка, — будь искренна, приходи сейчас ко мне!
Она выскользнула из его объятий и подняла голову, чтобы разразиться негодованием и возмутиться, но негодование не вышло, и всей ее хваленой добродетели и чистоты хватило только на то, чтобы сказать фразу, какую говорят при подобных обстоятельствах все обыкновенные женщины:
— Вы с ума сошли!
— Право, пойдем! — продолжал Ильин. — Сейчас, и там, около скамьи, я убедился, что вы, Соня, так же бессильны, как и я… Не сдобровать и вам! Вы меня любите и теперь бесплодно торгуетесь со своею совестью…
Видя, что она уходит от него, он схватил ее за кружевной рукавчик и быстро договорил:
— Не сегодня, так завтра, а уступить придется! К чему же эта проволочка во времени? Моя дорогая, милая Соня, приговор прочтен, к чему же откладывать его исполнение? Зачем себя обманывать?
Софья Петровна вырвалась от него и юркнула в дверь. Вернувшись в гостиную, она машинально закрыла пианино, долго глядела на нотную виньетку и села. Не могла она ни стоять, ни думать… От возбуждения и задора осталась в ней одна только страшная слабость с ленью и скукой. Совесть шептала ей, что вела она себя в истекший вечер дурно, глупо, как угорелая девчонка, что сейчас она обнималась на террасе и даже теперь чувствует в талии и около локтя какую-то неловкость. В гостиной не было ни души, горела одна только свеча. Лубянцева сидела на круглом табурете перед пианино, не шевелясь, чего-то выжидая. И, словно пользуясь ее крайним изнеможением и темнотой, ею начало овладевать тяжелое, непреодолимое желание. Как удав, сковывало оно ее члены и душу, росло с каждой секундой и уж не грозило, как раньше, а стояло перед ней ясное, во всей своей наготе.
Полчаса сидела она, не шевелясь и не мешая себе думать об Ильине, потом лениво встала, поплелась в спальню. Андрей Ильич уж был в постели. Она села у открытого окна и отдалась желанию. «Путаницы» в голове уже не было у нее, все чувства и мысли дружно теснились около одной ясной цели. Попробовала она было бороться, но тотчас же махнула рукой… Ей теперь понятно было, как силен и неумолим враг. Чтобы бороться с ним, нужна сила и крепость, а рождение, воспитание и жизнь не дали ей ничего, на что бы она могла опереться.
«Безнравственная! Мерзкая! — грызла она себя за свое бессилие. — Так вот ты какая?»
До того возмущалась этим бессилием ее оскорбленная порядочность, что она обозвала себя всеми ругательными словами, какие только знала, и наговорила себе много обидных, унижающих истин. Так, она сказала себе, что она никогда не была нравственной, не падала раньше только потому, что предлога не было, что целодневная борьба ее была забавой и комедией…
«Допустим, что и боролась, — думала она, — но что это за борьба! И продажные борются прежде чем продаться, а все-таки продаются. Хороша борьба: как молоко, в один день свернулась! В один день!»
Уличила она себя в том, что не чувство тянет ее из дому, не личность Ильина, а ощущения, которые ждут ее впереди… Дачная, гулящая барыня, каких много!
— «Как ма-ать убили у ма-алого птенца», — пропел кто-то за окном сиплым тенором.
«Если идти, так пора уж», — подумала Софья Петровна. Сердце ее вдруг забилось с страшной силой.
— Андрей! — почти крикнула она. — Послушай, мы… мы поедем? Да?
— Да… Я уже сказал тебе: поезжай сама!
— Но послушай… — выговорила она, — если ты со мной не поедешь, то рискуешь потерять меня! Я, кажется, уж… влюблена!
— В кого? — спросил Андрей Ильич.
— Для тебя должно быть всё равно, в кого! — крикнула Софья Петровна.
Андрей Ильич поднялся, свесил ноги и с удивлением поглядел на темную фигуру жены.
— Фантазия! — зевнул он.
Ему не верилось, но он все-таки испугался. Подумав и задав жене несколько неважных вопросов, он высказал свой взгляд на семью, на измену… поговорил вяло минут десять и лег. Сентенция его не имела успеха.
Много на этом свете взглядов, и добрая половина их принадлежит людям, не бывавшим в беде!
Несмотря на позднее время, за окнами еще двигались дачники. Софья Петровна набросила на себя легкую тальму, постояла, подумала… У нее хватило еще решимости сказать сонному мужу:
— Ты спишь? Я иду пройтись… Хочешь со мной?
Это была последняя ее надежда. Не получив ответа, она вышла. Было ветрено и свежо. Она не чувствовала ни ветра, ни темноты, а шла и шла… Непреодолимая сила гнала ее, и, казалось, остановись она, ее толкнуло бы в спину.
— Безнравственная! — бормотала она машинально. — Мерзкая!
Она задыхалась, сгорала со стыда, не ощущала под собой ног, но то, что толкало ее вперед, было сильнее и стыда ее, и разума, и страха…

---

7. СОБЫТИЕ

Утро. Сквозь льдяные кружева, покрывающие оконные стекла, пробивается в детскую яркий солнечный свет. Ваня, мальчик лет шести, стриженый, с носом, похожим на пуговицу, и его сестра Нина, четырехлетняя девочка, кудрявая, пухленькая, малорослая не по летам, просыпаются и через решетки кроваток глядят сердито друг на друга.— У-у-у, бесстыдники! — ворчит нянька. — Добрые люди уж чаю напившись, а вы никак глаз не продерете...Солнечные лучи весело шалят на ковре, на стенах, на подоле няньки и как бы приглашают поиграть с ними, но дети не замечают их. Они проснулись не в духе. Нина надувает губы, делает кислое лицо и начинает тянуть:— Ча-аю! Нянька, ча-аю!Ваня морщит лоб и думает: к чему бы придраться, чтоб зареветь? Он уж заморгал глазами и открыл рот, но в это время из гостиной доносится голос мамы:— Не забудьте дать кошке молока, у нее теперь котята!Ваня и Нина вытягивают физиономии и с недоумением глядят друг на друга, потом оба разом вскрикивают, прыгают с кроваток и, оглашая воздух пронзительным визгом, бегут босиком, в одних рубашонках в кухню.— Кошка ощенилась! — кричат они. — Кошка ощенилась!В кухне под скамьей стоит небольшой ящик, тот самый, в котором Степан таскает кокс, когда топит камин. Из ящика выглядывает кошка. Ее серая рожица выражает крайнее утомление, зеленые глаза с узкими черными зрачками глядят томно, сентиментально... По роже видно, что для полноты ее счастья не хватает только присутствия в ящике «его», отца ее детей, которому она так беззаветно отдалась! Хочет она промяукать, широко раскрывает рот, но из горла ее выходит одно только сипенье... Слышится писк котят.Дети садятся на корточки перед ящиком и, не шевелясь, притаив дыхание, глядят на кошку... Они удивлены, поражены и не слышат, как ворчит погнавшаяся за ними нянька. В глазах обоих светится самая искренняя радость.В воспитании и в жизни детей домашние животные играют едва заметную, но несомненно благотворную роль. Кто из нас не помнит сильных, но великодушных псов, дармоедок-болонок, птиц, умиравших в неволе, тупоумных, но надменных индюков, кротких старух-кошек, прощавших нам, когда мы ради забавы наступали им на хвосты и причиняли им мучительную боль? Мне даже иногда кажется, что терпение, верность, всепрощение и искренность, какие присущи нашим домашним тварям, действуют на ум ребенка гораздо сильнее и положительнее, чем длинные нотации сухого и бледного Карла Карловича или же туманные разглагольствования гувернантки, старающейся доказать ребятам, что вода состоит из кислорода и водорода.— Какие маленькие! — говорит Нина, делая большие глаза и заливаясь веселым смехом. — Похожи на мышов!— Раз, два, три... — считает Ваня. — Три котенка. Значит, мне одного, тебе одного и еще кому-нибудь одного.— Мурррм... мурррм... — мурлычет роженица, польщенная вниманием. — Мурррм.Наглядевшись на котят, дети берут их из-под кошки и начинают мять в руках, потом, не удовлетворившись этим, кладут их в подолы рубах и бегут в комнаты.— Мама, кошка ощенилась! — кричат они.Мать сидит в гостиной с каким-то незнакомым господином. Увидев детей, неумытых, неодетых, с задранными вверх подолами, она конфузится и делает строгие глаза.— Опустите рубахи, бесстыдники! — говорит она. — Подите отсюда, а то я вас накажу.Но дети не замечают ни угроз матери, ни присутствия чужого человека. Они кладут котят на ковер и поднимают оглушительный визг. Около них ходит роженица и умоляюще мяукает. Когда, немного погодя, детей тащат в детскую, одевают их, ставят на молитву и поят чаем, они полны страстного желания поскорее отделаться от этих прозаических повинностей и опять бежать в кухню.Обычные занятия и игры уходят на самый задний план.Котята своим появлением на свет затемняют всё и выступают как живая новость и злоба дня. Если бы Ване или Нине за каждого котенка предложили по пуду конфет или по тысяче гривенников, то они отвергли бы такую мену без малейшего колебания. До самого обеда, несмотря на горячие протесты няньки и кухарки, они сидят в кухне около ящика и возятся с котятами. Лица их серьезны, сосредоточены и выражают заботу. Их тревожит не только настоящее, но и будущее котят. Они порешили, что один котенок останется дома при старой кошке, чтобы утешать свою мать, другой поедет на дачу, третий будет жить в погребе, где очень много крыс.— Но отчего они не глядят? — недоумевает Нина. — У них глаза слепые, как у нищих.И Ваню беспокоит этот вопрос. Он берется открыть одному котенку глаза, долго пыхтит и сопит, но операция его остается безуспешной. Немало также беспокоит и то обстоятельство, что котята упорно отказываются от предлагаемых им мяса и молока. Всё, что кладется перед их мордочками, съедается серой мамашей.— Давай построим котятам домики, — предлагает Ваня. — Они будут жить в разных домах, а кошка будет к ним в гости ходить...В разных углах кухни ставятся картонки из-под шляп. В них поселяются котята. Но такой семейный раздел оказывается преждевременным: кошка, сохраняя на рожице умоляющее и сентиментальное выражение, обходит все картонки и сносит своих детей на прежнее место.— Кошка ихняя мать, — замечает Ваня, — а кто отец?— Да, кто отец? — повторяет Нина.— Без отца им нельзя.Ваня и Нина долго решают, кому быть отцом котят, и в конце концов выбор их падает на большую темно-красную лошадь с оторванным хвостом, которая валяется в кладовой под лестницей и вместе с другим игрушечным хламом доживает свой век. Ее тащат из кладовой и ставят около ящика.— Смотри же! — грозят ей. — Стой тут и гляди, чтобы они вели себя прилично.Всё это говорится и проделывается серьезнейшим образом и с выражением заботы на лице. Кроме ящика с котятами, Ваня и Нина не хотят знать никакого другого мира. Радость их не имеет пределов. Но приходится переживать и тяжелые, мучительные минуты.Перед самым обедом Ваня сидит в кабинете отца и мечтательно глядит на стол. Около лампы на гербовой бумаге ворочается котенок. Ваня следит за его движениями и тычет ему в мордочку то карандашом, то спичкой... Вдруг, точно из земли выросши, около стола появляется отец.— Это что такое? — слышит Ваня сердитый голос.— Это... это котенок, папа...— Вот я тебе покажу котеночка! Погляди, что ты наделал, негодный мальчишка! Ты у меня всю бумагу испачкал!К великому удивлению Вани, папа не разделяет его симпатий к котятам и, вместо того, чтоб прийти в восхищение и обрадоваться, он дергает Ваню за ухо и кричит:— Степан, убери эту гадость!За обедом тоже скандал... Во время второго блюда обедающие вдруг слышат писк. Начинают доискиваться причины и находят у Нины под фартучком котенка.— Нинка, вон из-за стола! — сердится отец. — Сию же минуту выбросить котят в помойку! Чтоб этой гадости не было в доме!..Ваня и Нина в ужасе. Смерть в помойке, помимо своей жестокости, грозит еще отнять у кошки и деревянной лошади их детей, опустошить ящик, разрушить планы будущего, того прекрасного будущего, когда один кот будет утешать свою старуху-мать, другой — жить на даче, третий — ловить крыс в погребе... Дети начинают плакать и умолять пощадить котят. Отец соглашается, но с условием, чтобы дети не смели ходить в кухню и трогать котят.После обеда Ваня и Нина слоняются по всем комнатам и томятся. Запрещение ходить в кухню повергло их в уныние. Они отказываются от сладостей, капризничают и грубят матери. Когда вечером приходит дядя Петруша, они отводят его в сторону и жалуются ему на отца, который хотел бросить котят в помойку.— Дядя Петруша, — просят они дядю, — скажи маме, чтобы котят в детскую поставили. Ска-а-жи!— Ну, ну... хорошо! — отмахивается от них дядя. — Ладно.Дядя Петруша приходит обыкновенно не один. С ним является и Неро, большой черный пес датской породы, с отвислыми ушами и с хвостом, твердым, как палка. Этот пес молчалив, мрачен и полон чувства собственного достоинства. На детей он не обращает ни малейшего внимания и, шагая мимо них, стучит по ним своим хвостом, как по стульям. Дети ненавидят его всей душой, но на этот раз практические соображения берут у них верх над чувством.— Знаешь что, Нина? — говорит Ваня, делая большие глаза. — Вместо лошади пусть Неро будет отцом! Лошадь дохлая, а ведь он живой.Весь вечер они ждут того времени, когда папа усядется играть в винт и можно будет незаметно провести Неро в кухню... Вот, наконец, папа садится за карты, мама хлопочет за самоваром и не видит детей... Наступает счастливый момент.— Пойдем! — шепчет Ваня сестре.Но в это время входит Степан и со смехом объявляет:— Барыня, Нера котят съела!Нина и Ваня бледнеют и с ужасом глядят на Степана.— Ей-богу-с... — смеется лакей. — Подошла к ящику и сожрала.Детям кажется, что все люди, сколько их есть в доме, всполошатся и набросятся на злодея Неро. Но люди сидят покойно на своих местах и только удивляются аппетиту громадной собаки. Папа и мама смеются... Неро ходит у стола, помахивает хвостом и самодовольно облизывается... Обеспокоена одна только кошка. Вытянув свой хвост, она ходит по комнатам, подозрительно поглядывает на людей и жалобно мяукает.— Дети, уже десятый час! Пора спать! — кричит мама.Ваня и Нина ложатся спать, плачут и долго думают об обиженной кошке и жестоком, наглом, ненаказанном Неро.

---

8. НИЩИЙ

— Милостивый государь! Будьте добры, обратите внимание на несчастного, голодного человека. Три дня не ел... не имею пятака на ночлег... клянусь богом! Восемь лет служил сельским учителем и потерял место по интригам земства. Пал жертвою доноса. Вот уж год, как хожу без места.Присяжный поверенный Скворцов поглядел на сизое, дырявое пальто просителя, на его мутные, пьяные глаза, красные пятна на щеках, и ему показалось, что он раньше уже видел где-то этого человека.— Теперь мне предлагают место в Калужской губернии, — продолжал проситель, — но у меня нет средств, чтобы поехать туда. Помогите, сделайте милость! Стыдно просить, но... вынуждают обстоятельства.Скворцов поглядел на калоши, из которых одна была глубокая, а другая мелкая, и вдруг вспомнил.— Послушайте, третьего дня, кажется, я встретил вас на Садовой, — сказал он, — но тогда вы говорили мне, что вы не сельский учитель, а студент, которого исключили. Помните?— Не... нет, не может быть! — пробормотал проситель, смущаясь. — Я сельский учитель и, ежели желаете, могу документы показать.— Будет вам лгать! Вы называли себя студентом и даже рассказали мне, за что вас исключили. Помните?Скворцов покраснел и с выражением гадливости на лице отошел от оборвыша.— Это подло, милостивый государь! — крикнул он сердито. — Это мошенничество! Я вас в полицию отправлю, чёрт бы вас взял! Вы бедны, голодны, но это не дает вам права так нагло, бессовестно лгать!Оборвыш взялся за ручку двери и растерянно, как пойманный вор, оглядел переднюю.— Я... я не лгу-с... — пробормотал он. — Я могу документы показать.— Кто вам поверит? — продолжал возмущаться Скворцов. — Эксплуатировать симпатии общества к сельским учителям и студентам — ведь это так низко, подло, грязно! Возмутительно!Скворцов разошелся и самым безжалостным образом распек просителя. Своею наглою ложью оборвыш возбудил в нем гадливость и отвращение, оскорбил то, что он, Скворцов, так любил и ценил в себе самом: доброту, чувствительное сердце, сострадание к несчастным людям; своею ложью, покушением на милосердие «субъект» точно осквернил ту милостыню, которую он от чистого сердца любил подавать беднякам. Оборвыш сначала оправдывался, божился, но потом умолк и, пристыженный, поник головой.— Сударь! — сказал он, прикладывая руку к сердцу. — Действительно, я... солгал! Я не студент и не сельский учитель. Всё это одна выдумка! Я в русском хоре служил, и оттуда меня за пьянство выгнали. Но что же мне делать? Верьте богу, нельзя без лжи! Когда я говорю правду, мне никто не подает. С правдой умрешь с голоду и замерзнешь без ночлега! Вы верно рассуждаете, я понимаю, но... что же мне делать?— Что делать? Вы спрашиваете, что вам делать? — крикнул Скворцов, подходя к нему близко. — Работайте, вот что делать! Работать нужно!— Работать... Я и сам это понимаю, но где же работы взять?— Вздор! Вы молоды, здоровы, сильны и всегда найдете работу, была бы лишь охота. Но ведь вы ленивы, избалованы, пьяны! От вас, как из кабака, разит водкой! Вы изолгались и истрепались до мозга костей и способны только на попрошайничество и ложь! Если вы и соблаговолите когда-нибудь снизойти до работы, то подавай вам канцелярию, русский хор, маркерство, где бы вы ничего не делали и получали бы деньги! А не угодно ли вам заняться физическим трудом? Небось не пойдете в дворники или фабричные! Вы ведь с претензиями!— Как вы рассуждаете, ей-богу... — проговорил проситель и горько усмехнулся. — Где же мне взять физического труда? В приказчики мне уже поздно, потому что в торговле с мальчиков начинать надо, в дворники никто меня не возьмет, потому что на меня тыкать нельзя... а на фабрику не примут, надо ремесло знать, а я ничего не знаю.— Вздор! Вы всегда найдете оправдание! А не угодно ли вам дрова колоть?— Я не отказываюсь, но нынче и настоящие дровоколы сидят без хлеба.— Ну, все тунеядцы так рассуждают. Предложи вам, так откажетесь. Не хотите ли у меня поколоть дрова?— Извольте, поколю...— Хорошо, посмотрим... Отлично... Увидим!Скворцов заторопился и, не без злорадства, потирая руки, вызвал из кухни кухарку.— Вот, Ольга, — обратился он к ней, — поведи этого господина в сарай, и пусть он дрова поколет.Оборвыш пожал плечами, как бы недоумевая, и нерешительно пошел за кухаркой. По его походке видно было, что согласился он идти колоть дрова не потому, что был голоден и хотел заработать, а просто из самолюбия и стыда, как пойманный на слове. Заметно было также, что он сильно ослабел от водки, был нездоров и не чувствовал ни малейшего расположения к работе.Скворцов поспешил в столовую. Там из окон, выходивших на двор, виден был дровяной сарай и всё, что происходило на дворе. Стоя у окна, Скворцов видел, как кухарка и оборвыш вышли черным ходом на двор и по грязному снегу направились к сараю. Ольга, сердито оглядывая своего спутника и тыча в стороны локтями, отперла сарай и со злобой хлопнула дверью.«Вероятно, мы помешали бабе кофе пить, — подумал Скворцов. — Экое злое создание!»Далее он видел, как лжеучитель и лжестудент уселся на колоду и, подперев кулаками свои красные щеки, о чем-то задумался. Баба швырнула к его ногам топор, со злобой плюнула и, судя по выражению губ, стала браниться. Оборвыш нерешительно потянул к себе одно полено, поставил его между ног и несмело тяпнул по нем топором. Полено закачалось и упало. Оборвыш потянул его к себе, подул на свои озябшие руки и опять тяпнул топором с такою осторожностью, как будто боялся хватить себя по калоше или обрубить пальцы. Полено опять упало.Гнев Скворцова уже прошел, и ему стало немножко больно и стыдно за то, что он заставил человека избалованного, пьяного и, быть может, больного заниматься на холоде черной работой.«Ну, ничего, пусть... — подумал он, идя из столовой в кабинет. — Это я для его же пользы».Через час явилась Ольга и доложила, что дрова уже порублены.— На, отдай ему полтинник, — сказал Скворцов. — Если он хочет, то пусть приходит колоть дрова каждое первое число... Работа всегда найдется.Первого числа явился оборвыш и опять заработал полтинник, хотя едва стоял на ногах. С этого раза он стал часто показываться на дворе, и всякий раз для него находили работу: то он снег сгребал в кучи, то прибирал в сарае, то выбивал пыль из ковров и матрацев. Всякий раз он получал за свои труды копеек 20—40, и раз даже ему были высланы старые брюки.Перебираясь на другую квартиру, Скворцов нанял его помогать при укладке и перевозке мебели. В этот раз оборвыш был трезв, угрюм и молчалив; он едва прикасался к мебели, ходил понуря голову за возами и даже не старался казаться деятельным, а только пожимался от холода и конфузился, когда извозчики смеялись над его праздностью, бессилием и рваным благородным пальто. После перевозки Скворцов велел позвать его к себе.— Ну, я вижу, мои слова на вас подействовали, — сказал он, подавая ему рубль. — Вот вам за труды. Я вижу, вы трезвы и не прочь поработать. Как вас зовут?— Лушков.— Я, Лушков, могу теперь предложить вам другую работу, почище. Вы можете писать?— Могу-с.— Так вот с этим письмом вы завтра отправитесь к моему товарищу и получите от него переписку. Работайте, не пьянствуйте, не забывайте того, что я говорил вам. Прощайте!Скворцов, довольный тем, что поставил человека на путь истины, ласково потрепал Лушкова по плечу и даже подал ему на прощанье руку. Лушков взял письмо, ушел и уж больше не приходил на двор за работой.Прошло два года. Однажды, стоя у театральной кассы и расплачиваясь за билет, Скворцов увидел рядом с собой маленького человечка с барашковым воротником и в поношенной котиковой шапке. Человечек робко попросил у кассира билет на галерку и заплатил медными пятаками.— Лушков, это вы? — спросил Скворцов, узнав в человечке своего давнишнего дровокола. — Ну как? Что поделываете? Хорошо живется?— Ничего... Служу теперь у нотариуса, получаю 35 рублей-с.— Ну, и слава богу. И отлично! Радуюсь за вас. Очень, очень рад, Лушков! Ведь вы некоторым образом мой крестник. Ведь это я вас на настоящую дорогу толкнул. Помните, как я вас распекал, а? Чуть вы у меня тогда сквозь землю не провалились. Ну, спасибо, голубчик, что моих слов не забывали.— Спасибо и вам, — сказал Лушков. — Не приди я к вам тогда, пожалуй, до сих пор назывался бы учителем или студентом. Да, у вас спасся, выскочил из ямы.— Очень, очень рад.— Спасибо за ваши добрые слова и за дела. Вы отлично тогда говорили. Я благодарен и вам, и вашей кухарке, дай бог здоровья этой доброй, благородной женщине. Вы отлично говорили тогда, я вам обязан, конечно, по гроб жизни, но спасла-то меня, собственно, ваша кухарка Ольга.— Каким это образом?— А таким образом. Бывало, придешь к вам дрова колоть, она и начнет: «Ах ты, пьяница! Окаянный ты человек! И нет на тебя погибели!» А потом сядет против, пригорюнится, глядит мне в лицо и плачется: «Несчастный ты человек! Нет тебе радости на этом свете, да и на том свете, пьяница, в аду гореть будешь! Горемычный ты!» И всё в таком роде, знаете. Сколько она себе крови испортила и слез пролила ради меня, я вам и сказать не могу. Но главное — вместо меня дрова колола! Ведь я, сударь, у вас ни одного полена не расколол, а всё она! Почему она меня спасла, почему я изменился, глядя на нее, и пить перестал, не могу вам объяснить. Знаю только, что от ее слов и благородных поступков в душе моей произошла перемена, она меня исправила, и никогда я этого не забуду. Одначе пора, уже звонок подают.Лушков поклонился и отправился на галерку.

---

9. ПЬЯНЫЕ

Фабрикант Фролов, красивый брюнет с круглой бородкой и с мягким, бархатным выражением глаз, и его поверенный, адвокат Альмер, пожилой мужчина, с большой жесткой головой, кутили в одной из общих зал загородного ресторана. Оба они приехали в ресторан прямо с бала, а потому были во фраках и в белых галстуках. Кроме них и лакеев у дверей, в зале не было ни души: по приказанию Фролова никого не впускали.
Начали с того, что выпили по большой рюмке водки и закусили устрицами.
— Хорошо! — сказал Альмер. — Это, брат, я пустил в моду устрицами закусывать. От водки пожжет, подерет тебе в горле, а как проглотишь устрицу, в горле чувствуешь сладострастие. Не правда ли?
Солидный лакей с бритыми усами и с седыми бакенами поставил на стол соусник.
— Что это ты подаешь? — спросил Фролов.
— Соус провансаль для селедки-с…
— Что? Разве так подают? — крикнул фабрикант, не поглядев в соусник. — Разве это соус? Подавать не умеешь, болван!
Бархатные глаза Фролова вспыхнули. Он обмотал вокруг пальца угол скатерти, сделал легкое движение, и закуски, подсвечники, бутылки — всё со звоном и с визгом загремело на пол.
Лакеи, давно уже привыкшие к кабацким катастрофам, подбежали к столу и серьезно, хладнокровно, как хирурги во время операции, стали подбирать осколки.
— Как это ты хорошо умеешь с ними, — сказал Альмер и засмеялся. — Но… отойди немножко от стола, а то в икру наступишь.
— Позвать сюда инженера! — крикнул Фролов.
Инженером назывался дряхлый, кислолицый старик, в самом деле бывший когда-то инженером и богатым человеком; он промотал всё свое состояние и под конец жизни попал в ресторан, где управлял лакеями и певицами и исполнял разные поручения по части женского пола. Явившись на зов, он почтительно склонил голову набок.
— Послушай, любезный, — обратился к нему Фролов, — что это за беспорядки? Как они у тебя подают? Разве ты не знаешь, что я этого не люблю? Чёрт вас подери, я перестану к вам ездить!
— Прошу великодушно извинить, Алексей Семеныч! — сказал инженер, прижимая руку к сердцу. — Я немедленно приму меры, и все ваши малейшие желания будут исполняемы самым лучшим и скорым образом.
— Ну, ладно, ступай…
Инженер поклонился, попятился назад, всё в наклонном положении, и исчез за дверью, сверкнув в последний раз своими фальшивыми брильянтами на сорочке и пальцах.
Закусочный стол опять был накрыт. Альмер пил красное, с аппетитом ел какую-то птицу с трюфелями и заказал себе еще матлот из налимов и стерлядку кольчиком. Фролов пил одну водку и закусывал хлебом. Он мял ладонями лицо, хмурился, пыхтел и, видимо, был не в духе. Оба молчали. Было тихо. Два электрических фонаря в матовых колпаках мелькали и сипели, точно сердились. За дверями, тихо подпевая, проходили цыганки.
— Пьешь и никакой веселости, — сказал Фролов. — Чем больше в себя вливаю, тем становлюсь трезвее. Другие веселеют от водки, а у меня злоба, противные мысли, бессонница. Отчего это, брат, люди, кроме пьянства и беспутства, не придумают другого какого-нибудь удовольствия? Противно ведь!
— А ты цыганок позови.
— Ну их!
В дверях из коридора показалась голова старухи цыганки.
— Алексей Семеныч, цыгане просят чаю и коньяку, — сказала старуха. — Можно потребовать?
— Можно! — ответил Фролов. — Ты знаешь, ведь они с хозяина ресторана проценты берут за то, что требуют с гостей угощения. Нынче нельзя верить даже тому, кто на водку просит. Народ всё низкий, подлый, избалованный. Взять хоть этих вот лакеев. Физиономии, как у профессоров, седые, по двести рублей в месяц добывают, своими домами живут, дочек в гимназиях обучают, но ты можешь ругаться и тон задавать, сколько угодно. Инженер за целковый слопает тебе банку горчицы и петухом пропоет. Честное слово, если б хоть один обиделся, я бы ему тысячу рублей подарил!
— Что с тобой? — спросил Альмер, глядя на него с удивлением. — Откуда эта меланхолия? Ты красный, зверем смотришь… Что с тобой?
— Скверно. Штука одна в голове сидит. Засела гвоздем, и ничем ее оттуда не выковыряешь.
В залу вошел маленький, кругленький, заплывший жиром старик, совсем лысый и облезлый, в кургузом пиджаке, в лиловой жилетке и с гитарой. Он состроил идиотское лицо и вытянулся, сделав под козырек, как солдат.
— А, паразит! — сказал Фролов. — Вот рекомендую: состояние нажил тем, что свиньей хрюкал. Подойди-ка сюда!
Фабрикант налил в стакан водки, вина, коньяку, насыпал соли и перцу, смешал всё это и подал паразиту. Тот выпил и ухарски крякнул.
— Он привык бурду пить, так что его от чистого вина мутит, — сказал Фролов. — Ну, паразит, садись и пой.
Паразит сел, потрогал жирными пальцами струны и запел:
Нитка-нитка, Маргаритка…
Выпив шампанского, Фролов опьянел. Он стукнул кулаком по столу и сказал:
— Да, штука в голове сидит! Ни на минуту покоя не дает!
— Да в чем дело?
— Не могу сказать. Секрет. Это у меня такая тайна, которую я только в молитвах могу говорить. Впрочем, если хочешь, по-дружески, между нами… только ты смотри, никому — ни-ни-ни… Я тебе выскажу, мне легче станет, но ты… ради бога выслушай и забудь…
Фролов нагнулся к Альмеру и полминуты дышал ему в ухо.
— Жену свою ненавижу! — проговорил он.
Адвокат поглядел на него с удивлением.
— Да, да, жену свою, Марью Михайловну, — забормотал Фролов, краснея. — Ненавижу, и всё тут.
— За что же?
— Сам не понимаю! Женат только два года, женился, сам знаешь, по любви, а теперь ненавижу ее уже, как врага постылого, как этого самого, извини, паразита. И причин ведь нет, никаких причин! Когда она около меня сидит, ест или если говорит что, то вся душа моя кипит, сдержать себя едва могу, чтобы не сгрубить ей. Просто такое делается, что и сказать нельзя. Уйти от нее или сказать ей правду никак невозможно, потому что скандал, а жить с ней для меня хуже ада. Не могу сидеть дома! Так, днем всё по делам да по ресторанам, а ночью по вертепам путаюсь. Ну, чем эту ненависть объяснишь? Ведь не какая-нибудь, а красавица, умная, тихая.
Паразит топнул ногой и запел:
С офицером я ходила,
С ним секреты говорила…
— Признаться, мне всегда казалось, что Марья Михайловна тебе совсем не пара, — сказал Альмер после некоторого молчания и вздохнул.
— Скажешь, образованная? Послушай… Сам я в коммерческом с золотою медалью кончил, раза три в Париже был. Я не умнее тебя, конечно, но не глупее жены. Нет, брат, не в образовании загвоздка! Ты послушай, с чего началась-то вся эта музыка. Началось с того, что стало мне вдруг казаться, что вышла она не по любви, а ради богатства. Засела мне эта мысль в башку. Уж я и так и этак — сидит, проклятая! А тут еще жену жадность одолела. После бедности-то попала она в золотой мешок и давай сорить направо и налево. Ошалела, забылась до такой степени, что каждый месяц по двадцати тысяч раскидывала. А я мнительный человек. Никому я не верю, всех подозреваю, и чем ты ласковей со мной, тем мне мучительнее. Всё мне кажется, что мне льстят из-за денег. Никому не верю! Тяжелый я, брат, человек, очень тяжелый!
Фролов выпил залпом стакан вина и продолжал:
— Впрочем, всё это чепуха, — сказал он. — Об этом никогда не следует говорить. Глупо. Я спьяна проболтался, а ты на меня теперь адвокатскими глазами глядишь — рад, что чужую тайну узнал. Ну, ну… оставим этот разговор. Будем пить! Послушай, — обратился он к лакею, — у вас Мустафа? Позови его сюда!
Немного погодя в залу вошел маленький татарчонок, лет двенадцати, во фраке и в белых перчатках.
— Поди сюда! — сказал ему Фролов. — Объясняй нам следующий факт. Было время, когда вы, татары, владели нами и брали с нас дань, а теперь вы у русских в лакеях служите и халаты продаете. Чем объяснить такую перемену?
Мустафа поднял вверх брови и сказал тонким голосом, нараспев:
— Превратность судьбы!
Альмер поглядел на его серьезное лицо и покатился со смеха.
— Ну, дай ему рубль! — сказал Фролов. — Этой превратностью судьбы он капитал наживает. Только из-за этих двух слов его и держат тут. Выпей, Мустафа! Бо-ольшой из тебя подлец выйдет! То есть страсть сколько вашего брата, паразитов, около богатого человека трется. Сколько вас, мирных разбойников и грабителей, развелось — ни проехать, ни пройти! Нешто еще цыган позвать? А? Вали сюда цыган!
Цыгане, давно уже томившиеся в коридорах, с гиканьем ворвались в залу, и начался дикий разгул.
— Пейте! — кричал им Фролов. — Пей, фараоново племя! Пойте! И-и-х!
Зимнею порою… и-и-х!.. саночки летели…
Цыгане пели, свистали, плясали… В исступлении, которое иногда овладевает очень богатыми, избалованными «широкими натурами», Фролов стал дурить. Он велел подать цыганам ужин и шампанского, разбил матовый колпак у фонаря, швырял бутылками в картины и зеркала, и всё это, видимо, без всякого удовольствия, хмурясь и раздраженно прикрикивая, с презрением к людям, с выражением ненавистничества в глазах и в манерах. Он заставлял инженера петь solo, поил басов смесью вина, водки и масла…
В шесть часов ему подали счет.
— 925 руб. 40 коп.! — сказал Альмер и пожал плечами. — За что это? Нет, постой, надо проверить!
— Оставь! — забормотал Фролов, вытаскивая бумажник. — Ну… пусть грабят… На то я и богатый, чтоб меня грабили… Без паразитов… нельзя… Ты у меня поверенный… шесть тысяч в год берешь, а… а за что? Впрочем, извини… я сам не знаю, что говорю.
Возвращаясь с Альмером домой, Фролов бормотал:
— Ехать домой мне — это ужасно! Да… Нет у меня человека, которому я мог бы душу свою открыть… Всё грабители… предатели… Ну, зачем я тебе свою тайну рассказал? За… зачем? Скажи: зачем?
У подъезда своего дома он потянулся к Альмеру и, пошатываясь, поцеловал его в губы, по старой московской привычке — целоваться без разбора, при всяком случае.
— Прощай… Тяжелый, скверный я человек, — сказал он. — Нехорошая, пьяная, бесстыдная жизнь. Ты образованный, умный человек, а только усмехаешься и пьешь со мной, ни… никакой помощи от всех вас… А ты бы, если ты мне друг, если ты честный человек, по-настоящему, должен был бы сказать: «Эх, подлый, скверный ты человек! Гадина ты!»
— Ну, ну… — забормотал Альмер. — Иди спать.
— Никакой помощи от вас. Только и надежды, что вот, когда летом буду на даче, выйду в поле, а надвинет гроза, ударит гром и разразит меня на месте… Про… прощай…
Фролов еще раз поцеловался с Альмером и, засыпая на ходу, бормоча, поддерживаемый двумя лакеями, стал подниматься по лестнице.

---

10. КАЗАК

Арендатор хутора Низы Максим Торчаков, бердянский мещанин, ехал со своей молодой женой из церкви и вез только что освященный кулич. Солнце еще не всходило, но восток уже румянился, золотился. Было тихо… Перепел кричал свои: «пить пойдем! пить пойдем!», да далеко над курганчиком носился коршун, а больше во всей степи не было заметно ни одного живого существа.
Торчаков ехал и думал о том, что нет лучше и веселее праздника, как Христово воскресенье. Женат он был недавно и теперь справлял с женой первую Пасху. На что бы он ни взглянул, о чем бы ни подумал, всё представлялось ему светлым, радостным и счастливым. Думал он о своем хозяйстве и находил, что всё у него исправно, домашнее убранство такое, что лучше и не надо, всего довольно и всё хорошо; глядел он на жену — и она казалась ему красивой, доброй и кроткой. Радовала его и заря на востоке, и молодая травка, и его тряская визгливая бричка, нравился даже коршун, тяжело взмахивавший крыльями. А когда он по пути забежал в кабак закурить папиросу и выпил стаканчик, ему стало еще веселее…
— Сказано, велик день! — говорил он. — Вот и велик! Погоди, Лиза, сейчас солнце начнет играть. Оно каждую Пасху играет! И оно тоже радуется, как люди!
— Оно не живое, — заметила жена.
— Да на нем люди есть! — воскликнул Торчаков. — Ей-богу, есть! Мне Иван Степаныч рассказывал — на всех планетах есть люди, на солнце и на месяце! Право… А может, ученые и брешут, нечистый их знает! Постой, никак лошадь стоит! Так и есть!
На полдороге к дому, у Кривой Балочки, Торчаков и его жена увидели оседланную лошадь, которая стояла неподвижно и нюхала землю. У самой дороги на кочке сидел рыжий казак и, согнувшись, глядел себе в ноги.
— Христос воскрес! — крикнул ему Максим.
— Воистину воскрес, — ответил казак, не поднимая головы.
— Куда едешь?
— Домой, на льготу.
— Зачем же тут сидишь?
— Да так… захворал… Нет мочи ехать.
— Что ж у тебя болит?
— Весь болю.
— Гм… вот напасть! У людей праздник, а ты хвораешь! Да ты бы в деревню или на постоялый ехал, а что так сидеть?
Казак поднял голову и обвел утомленными больными глазами Максима, его жену, лошадь.
— Вы это из церкви? — спросил он.
— Из церкви.
— А меня праздник в дороге застал. Не привел бог доехать. Сейчас сесть бы да ехать, а мочи нет… Вы бы, православные, дали мне, проезжему, свяченой пасочки разговеться!
— Пасочки? — спросил Торчаков. — Оно можно, ничего… Постой, сейчас…
Максим быстро пошарил у себя в карманах, взглянул на жену и сказал:
— Нету у меня ножика, отрезать нечем. А ломать-то — не рука, всю паску испортишь. Вот задача! Поищи-ка, нет ли у тебя ножика?
Казак через силу поднялся и пошел к своему седлу за ножом.
— Вот еще что выдумали! — сердито сказала жена Торчакова. — Не дам я тебе паску кромсать! С какими глазами я ее домой порезанную повезу? И видано ль дело — в степи разговляться! Поезжай на деревню к мужикам да там и разговляйся!
Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую салфетку, и сказала:
— Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а свяченая паска, и грех ее без толку кромсать.
— Ну, казак, не прогневайся! — сказал Торчаков и засмеялся. — Не велит жена! Прощай, путь-дорога!
Максим тронул вожжи, чмокнул, и бричка с шумом покатила дальше. А жена всё еще говорила, что резать кулич, не доехав до дому, — грех и непорядок, что всё должно иметь свое место и время. На востоке, крася пушистые облака в разные цвета, засияли первые лучи солнца; послышалась песня жаворонка. Уж не один, три коршуна, в отдалении друг от друга, носились над степью. Солнце пригрело чуть-чуть, и в молодой траве затрещали кузнечики.
Отъехав больше версты, Торчаков оглянулся и пристально поглядел вдаль.
— Не видать казака… — сказал он. — Экий сердяга, вздумал в дороге хворать! Нет хуже напасти: ехать надо, а мочи нет… Чего доброго, помрет в дороге… Не дали мы ему, Лизавета, паски, а небось и ему надо было дать. Небось и ему разговеться хочется.
Солнце взошло, но играло оно или нет, Торчаков не видел. Всю дорогу до самого дома он молчал, о чем-то думал и не спускал глаз с черного хвоста лошади. Неизвестно отчего, им овладела скука, и от праздничной радости в груди не осталось ничего, как будто ее и не было.
Приехали домой, христосовались с работниками; Торчаков опять повеселел и стал разговаривать, но как сели разговляться и все взяли по куску свяченого кулича, он невесело поглядел на жену и сказал:
— А нехорошо, Лизавета, что мы не дали тому казаку разговеться.
— Чудной ты, ей-богу! — сказала Лизавета и с удивлением пожала плечами. — Где ты взял такую моду, чтобы свяченую паску раздавать по дороге? Нешто это булка? Теперь она порезана, на столе лежит, пущай ест, кто хочет, хоть и казак твой! Разве мне жалко?
— Так-то оно так, а жалко мне казака. Ведь он хуже нищего и сироты. В дороге, далеко от дому, хворый…
Торчаков выпил полстакана чаю и уж больше ничего не пил и не ел. Есть ему не хотелось, чай казался невкусным, как трава, и опять стало скучно.
После разговенья легли спать. Когда часа через два Лизавета проснулась, он стоял у окна и глядел во двор.
— Ты уже встал? — спросила жена.
— Не спится что-то… Эх, Лизавета, — вздохнул он, — обидели мы с тобой казака!
— Ты опять с казаком! Дался тебе этот казак. Бог с ним.
— Он царю служил, может, кровь проливал, а мы с ним как с свиньей обошлись. Надо бы его, больного, домой привезть, покормить, а мы ему даже кусочка хлеба не дали.
— Да, так и дам я тебе паску портить. Да еще свяченую! Ты бы ее с казаком искромсал, а я бы потом дома глазами лупала? Ишь ты какой!
Максим потихоньку от жены пошел в кухню, завернул в салфетку кусок кулича и пяток яиц и пошел в сарай к работникам.
— Кузьма, брось гармонию, — обратился он к одному их них. — Седлай гнедого или Иванчика и езжай поживее к Кривой Балочке. Там больной казак с лошадью, так вот отдай ему это. Может, он еще не уехал.
Максим опять повеселел, но, прождав несколько часов Кузьму, не вытерпел, оседлал лошадь и поскакал к нему навстречу. Встретил он его у самой Балочки.
— Ну что? Видал казака?
— Нигде нету. Должно, уехал.
— Гм… история!
Торчаков взял у Кузьмы узелок и поскакал дальше. Доехав до деревни, он спросил у мужиков:
— Братцы, не видали ли вы больного казака с лошадью? Не проезжал ли тут? Из себя рыжий, худой, на гнедом коне.
Мужики поглядели друг на друга и сказали, что казака они не видели.
— Обратный почтовый ехал, это точно, а чтоб казак или кто другой — такого не было.
Вернулся Максим домой к обеду.
— Сидит у меня этот казак в голове и хоть ты что! — сказал он жене. — Не дает спокою. Я всё думаю: а что ежели это бог нас испытать хотел и ангела или святого какого в виде казака нам навстречу послал? Ведь бывает это. Нехорошо, Лизавета, обидели мы человека!
— Да что ты ко мне с казаком пристал? — крикнула Лизавета, выходя из терпения. — Пристал, как смола!
— А ты, знаешь, недобрая… — сказал Максим и пристально поглядел ей в лицо.
И он впервые после женитьбы заметил, что его жена недобрая.
— Пущай я недобрая, — крикнула она и сердито стукнула ложкой, — а только не стану я всяким пьяницам свяченую паску раздавать!
— А нешто казак пьяный?
— Пьяный!
— Почем ты знаешь?
— Пьяный!
— Ну и дура!
Максим, рассердившись, встал из-за стола и начал укорять свою молодую жену, говорил, что она немилосердная и глупая. А она, тоже рассердившись, заплакала и ушла в спальню и крикнула оттуда:
— Чтоб он околел, твой казак! Отстань ты от меня, холера, со своим казаком вонючим, а то я к отцу уеду!
За всё время после свадьбы у Торчакова это была первая ссора с женой. До самой вечерни он ходил у себя по двору, всё думал о жене, думал с досадой, и она казалась теперь злой, некрасивой. И как нарочно, казак всё не выходил из головы и Максиму мерещились то его больные глаза, то голос, то походка…
— Эх, обидели мы человека! — бормотал он. — Обидели!
Вечером, когда стемнело, ему стало нестерпимо скучно, как никогда не было, — хоть в петлю полезай! От скуки и с досады на жену он напился, как напивался в прежнее время, когда был неженатым. В хмелю он бранился скверными словами и кричал жене, что у нее злое, некрасивое лицо и завтра же он прогонит ее к отцу.
Утром на другой день праздника он захотел опохмелиться и опять напился.
С этого и началось расстройство.
Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со двора, долги росли, жена становилась постылой… Все эти напасти, как говорил Максим, произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что бог прогневался на него и на жену… за больного казака. Он всё чаще и чаще напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый ходил по степи и ждал, не встретится ли ему казак…

---

11. БЕГЛЕЦ

Это была длинная процедура. Сначала Пашка шел с матерью под дождем то по скошенному полю, то по лесным тропинкам, где к его сапогам липли желтые листья, шел до тех пор, пока не рассвело. Потом он часа два стоял в темных сенях и ждал, когда отопрут дверь. В сенях было не так холодно и сыро, как на дворе, но при ветре и сюда залетали дождевые брызги. Когда сени мало-помалу битком набились народом, стиснутый Пашка припал лицом к чьему-то тулупу, от которого сильно пахло соленой рыбой, и вздремнул. Но вот щелкнула задвижка, дверь распахнулась, и Пашка с матерью вошел в приемную. Тут опять пришлось долго ждать. Все больные сидели на скамьях, не шевелились и молчали. Пашка оглядывал их и тоже молчал, хотя видел много странного и смешного. Раз только, когда в приемную, подпрыгивая на одной ноге, вошел какой-то парень, Пашке самому захотелось также попрыгать; он толкнул мать под локоть, прыснул в рукав и сказал:
— Мама, гляди: воробей!
— Молчи, детка, молчи! — сказала мать.
В маленьком окошечке показался заспанный фельдшер.
— Подходи записываться! — пробасил он.
Все, в том числе и смешной подпрыгивающий парень, потянулись к окошечку. У каждого фельдшер спрашивал имя и отчество, лета, местожительство, давно ли болен и проч. Из ответов своей матери Пашка узнал, что зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым, что ему семь лет, что он неграмотен и болен с самой Пасхи.
Вскоре после записывания нужно было ненадолго встать; через приемную прошел доктор в белом фартуке и подпоясанный полотенцем. Проходя мимо подпрыгивающего парня, он пожал плечами и сказал певучим тенором:
— Ну и дурак! Что ж, разве не дурак? Я велел тебе прийти в понедельник, а ты приходишь в пятницу. По мне хоть вовсе не ходи, но ведь, дурак этакой, нога пропадет!
Парень сделал такое жалостное лицо, как будто собрался просить милостыню, заморгал и сказал:
— Сделайте такую милость, Иван Миколаич!
— Тут нечего — Иван Миколаич! — передразнил доктор. — Сказано в понедельник, и надо слушаться. Дурак, вот и всё...
Началась приемка. Доктор сидел у себя в комнатке и выкликал больных по очереди. То и дело из комнатки слышались пронзительные вопли, детский плач или сердитые возгласы доктора:
— Ну, что орешь? Режу я тебя, что ли? Сиди смирно!
Настала очередь Пашки.
— Павел Галактионов! — крикнул доктор.
Мать обомлела, точно не ждала этого вызова, и, взяв Пашку за руку, повела его в комнатку. Доктор сидел у стола и машинально стучал по толстой книге молоточком.
— Что болит? — спросил он, не глядя на вошедших.
— У парнишки болячка на локте, батюшка, — ответила мать, и лицо ее приняло такое выражение, как будто она в самом деле ужасно опечалена Пашкиной болячкой.
— Раздень его!
Пашка, пыхтя, распутал на шее платок, потом вытер рукавом нос и стал не спеша стаскивать тулупчик.
— Баба, не в гости пришла! — сказал сердито доктор. — Что возишься? Ведь ты у меня не одна тут.
Пашка торопливо сбросил тулупчик на землю и с помощью матери снял рубаху... Доктор лениво поглядел на него и похлопал его по голому животу.
— Важное, брат Пашка, ты себе пузо отрастил, — сказал он и вздохнул. — Ну, показывай свой локоть.
Пашка покосился на таз с кровяными помоями, поглядел на докторский фартук и заплакал.
— Ме-е! — передразнил доктор. — Женить пора баловника, а он ревет! Бессовестный.
Стараясь не плакать, Пашка поглядел на мать, и в этом его взгляде была написана просьба: «Ты же не рассказывай дома, что я в больнице плакал!»
Доктор осмотрел его локоть, подавил, вздохнул, чмокнул губами, потом опять подавил.
— Бить тебя, баба, да некому, — сказал он. — Отчего ты раньше его не приводила? Рука-то ведь пропащая! Гляди-кась, дура, ведь это сустав болит!
— Вам лучше знать, батюшка... — вздохнула баба.
— Батюшка... Сгноила парню руку, да теперь и батюшка. Какой он работник без руки? Вот век целый и будешь с ним нянчиться. Небось как у самой прыщ на носу вскочит, так сейчас же в больницу бежишь, а мальчишку полгода гноила. Все вы такие.
Доктор закурил папироску. Пока папироска дымила, он распекал бабу и покачивал головой в такт песни, которую напевал мысленно, и всё думал о чем-то. Голый Пашка стоял перед ним, слушал и глядел на дым. Когда же папироса потухла, доктор встрепенулся и заговорил тоном ниже:
— Ну, слушай, баба. Мазями да каплями тут не поможешь. Надо его в больнице оставить.
— Ежели нужно, батюшка, то почему не оставить?
— Мы ему операцию сделаем. А ты, Пашка, оставайся, — сказал доктор, хлопая Пашку по плечу. — Пусть мать едет, а мы с тобой, брат, тут останемся. У меня, брат, хорошо, разлюли малина! Мы с тобой, Пашка, вот как управимся, чижей пойдем ловить, я тебе лисицу покажу! В гости вместе поедем! А? Хочешь? А мать за тобой завтра приедет! А?
Пашка вопросительно поглядел на мать.
— Оставайся, детка! — сказала та.
— Остается, остается! — весело закричал доктор. — И толковать нечего! Я ему живую лисицу покажу! Поедем вместе на ярмарку леденцы покупать! Марья Денисовна, сведите его наверх!
Доктор, по-видимому, веселый и покладистый малый, рад был компании; Пашка захотел уважить его, тем более что отродясь не бывал на ярмарке и охотно бы поглядел на живую лисицу, но как обойтись без матери? Подумав немного, он решил попросить доктора оставить в больнице и мать, но не успел он раскрыть рта, как фельдшерица уже вела его вверх по лестнице. Шел он и, разинув рот, глядел по сторонам. Лестница, полы и косяки — всё громадное, прямое и яркое — были выкрашены в великолепную желтую краску и издавали вкусный запах постного масла. Всюду висели лампы, тянулись половики, торчали в стенах медные краны. Но больше всего Пашке понравилась кровать, на которую его посадили, и серое шершавое одеяло. Он потрогал руками подушки и одеяло, оглядел палату и решил, что доктору живется очень недурно.
Палата была невелика и состояла только из трех кроватей. Одна кровать стояла пустой, другая была занята Пашкой, а на третьей сидел какой-то старик с кислыми глазами, который всё время кашлял и плевал в кружку. С Пашкиной кровати видна была в дверь часть другой палаты с двумя кроватями: на одной спал какой-то очень бледный, тощий человек с каучуковым пузырем на голове; на другой, расставив руки, сидел мужик с повязанной головой, очень похожий на бабу.
Фельдшерица, усадив Пашку, вышла и немного погодя вернулась, держа в охапке кучу одежи.
— Это тебе, — сказала она. — Одевайся.
Пашка разделся и не без удовольствия стал облачаться в новое платье. Надевши рубаху, штаны и серый халатик, он самодовольно оглядел себя и подумал, что в таком костюме недурно бы пройтись по деревне. Его воображение нарисовало, как мать посылает его на огород к реке нарвать для поросенка капустных листьев; он идет, а мальчишки и девчонки окружили его и с завистью глядят на его халатик.
В палату вошла сиделка, держа в руках две оловянных миски, ложки и два куска хлеба. Одну миску она поставила перед стариком, другую — перед Пашкой.
— Ешь! — сказала она.
Взглянув в миску, Пашка увидел жирные щи, а в щах кусок мяса, и опять подумал, что доктору живется очень недурно и что доктор вовсе не так сердит, каким показался сначала. Долго он ел щи, облизывая после каждого хлебка ложку, потом, когда, кроме мяса, в миске ничего не осталось, покосился на старика и позавидовал, что тот всё еще хлебает. Со вздохом он принялся за мясо, стараясь есть его возможно дольше, но старания его ни к чему не привели: скоро исчезло и мясо. Остался только кусок хлеба. Невкусно есть один хлеб без приправы, но делать было нечего, Пашка подумал и съел хлеб. В это время вошла сиделка с новыми мисками. На этот раз в мисках было жаркое с картофелем.
— А где же хлеб-то? — спросила сиделка.
Вместо ответа Пашка надул щеки и выдыхнул воздух.
— Ну, зачем сожрал? — сказала укоризненно сиделка. — А с чем же ты жаркое есть будешь?
Она вышла и принесла новый кусок хлеба. Пашка отродясь не ел жареного мяса и, испробовав его теперь, нашел, что оно очень вкусно. Исчезло оно быстро, и после него остался кусок хлеба больше, чем после щей. Старик, пообедав, спрятал свой оставшийся хлеб в столик; Пашка хотел сделать то же самое, но подумал и съел свой кусок.
Наевшись, он пошел прогуляться. В соседней палате, кроме тех, которых он видел в дверь, находилось еще четыре человека. Из них только один обратил на себя его внимание. Это был высокий, крайне исхудалый мужик с угрюмым волосатым лицом; он сидел на кровати и всё время, как маятником, кивал головой и махал правой рукой. Пашка долго не отрывал от него глаз. Сначала маятникообразные, мерные кивания мужика казались ему курьезными, производимыми для всеобщей потехи, но когда он вгляделся в лицо мужика, ему стало жутко, и он понял, что этот мужик нестерпимо болен. Пройдя в третью палату, он увидел двух мужиков с темно-красными лицами, точно вымазанными глиной. Они неподвижно сидели на кроватях и со своими странными лицами, на которых трудно было различить черты, походили на языческих божков.
— Тетка, зачем они такие? — спросил Пашка у сиделки.
— У них, парнишка, воспа.
Вернувшись к себе в палату, Пашка сел на кровать и стал дожидаться доктора, чтобы идти с ним ловить чижей или ехать на ярмарку. Но доктор не шел. В дверях соседней палаты мелькнул ненадолго фельдшер. Он нагнулся к тому больному, у которого на голове лежал мешок со льдом, и крикнул:
— Михайло!
Спавший Михайло не шевельнулся. Фельдшер махнул рукой и ушел. В ожидании доктора Пашка осматривал своего соседа-старика. Старик не переставая кашлял и плевал в кружку; кашель у него был протяжный, скрипучий. Пашке понравилась одна особенность старика: когда он, кашляя, вдыхал в себя воздух, то в груди его что-то свистело и пело на разные голоса.
— Дед, что это у тебя свистит? — спросил Пашка.
Старик ничего не ответил. Пашка подождал немного и спросил:
— Дед, а где лисица?
— Какая лисица?
— Живая.
— Где ж ей быть? В лесу!
Прошло много времени, но доктор всё еще не являлся. Сиделка принесла чай и побранила Пашку за то, что он не оставил себе хлеба к чаю; приходил еще раз фельдшер и принимался будить Михайлу; за окнами посинело, в палатах зажглись огни, а доктор не показывался. Было уже поздно ехать на ярмарку и ловить чижей; Пашка растянулся на постели и стал думать. Вспомнил он леденцы, обещанные доктором, лицо и голос матери, потемки в своей избе, печку, ворчливую бабку Егоровну... и ему стало вдруг скучно и грустно. Вспомнил он, что завтра мать придет за ним, улыбнулся и закрыл глаза.
Его разбудил шорох. В соседней палате кто-то шагал и говорил полушёпотом. При тусклом свете ночников и лампад возле кровати Михайлы двигались три фигуры.
— Понесем с кроватью аль так? — спросила одна из них.
— Так. Не пройдешь с кроватью. Эка, помер не вовремя, царство небесное!
Один взял Михайлу за плечи, другой — за ноги и приподняли: руки Михайлы и полы его халата слабо повисли в воздухе. Третий — это был мужик, похожий на бабу, — закрестился, и все трое, беспорядочно стуча ногами и ступая на полы Михайлы, пошли из палаты.
В груди спавшего старика раздавались свист и разноголосое пение. Пашка прислушался, взглянул на темные окна и в ужасе вскочил с кровати.
— Ма-а-ма! — простонал он басом.
И, не дожидаясь ответа, он бросился в соседнюю палату. Тут свет лампадки и ночника еле-еле прояснял потемки; больные, потревоженные смертью Михайлы, сидели на своих кроватях; мешаясь с тенями, всклоченные, они представлялись шире, выше ростом и, казалось, становились всё больше и больше; на крайней кровати в углу, где было темнее, сидел мужик и кивал головой и рукой.
Пашка, не разбирая дверей, бросился в палату оспенных, оттуда в коридор, из коридора влетел в большую комнату, где лежали и сидели на кроватях чудовища с длинными волосами и со старушечьими лицами. Пробежав через женское отделение, он опять очутился в коридоре, увидел перила знакомой лестницы и побежал вниз. Тут он узнал приемную, в которой сидел утром, и стал искать выходной двери.
Задвижка щелкнула, пахнул холодный ветер, и Пашка, спотыкаясь, выбежал на двор. У него была одна мысль — бежать и бежать! Дороги он не знал, но был уверен, что если побежит, то непременно очутится дома у матери. Ночь была пасмурная, но за облаками светила луна. Пашка побежал от крыльца прямо вперед, обогнул сарай и наткнулся на пустые кусты; постояв немного и подумав, он бросился назад к больнице, обежал ее и опять остановился в нерешимости: за больничным корпусом белели могильные кресты.
— Ма-амка! — закричал он и бросился назад.
Пробегая мимо темных, суровых строений, он увидел одно освещенное окно.
Яркое красное пятно в потемках казалось страшным, но Пашка, обезумевший от страха, не знавший, куда бежать, повернул к нему. Рядом с окном было крыльцо со ступенями и парадная дверь с белой дощечкой; Пашка взбежал на ступени, взглянул в окно, и острая, захватывающая радость вдруг овладела им. В окно он увидел веселого, покладистого доктора, который сидел за столом и читал книгу. Смеясь от счастья, Пашка протянул к знакомому лицу руки, хотел крикнуть, но неведомая сила сжала его дыхание, ударила по ногам; он покачнулся и без чувств повалился на ступени.
Когда он пришел в себя, было уже светло, и очень знакомый голос, обещавший вчера ярмарку, чижей и лисицу, говорил возле него:
— Ну и дурак, Пашка! Разве не дурак? Бить бы тебя, да некому.

---

12. СТАРЫЙ ДОМ

Нужно было сломать старый дом, чтобы на месте его построить новый. Я водил архитектора по пустым комнатам и между делом рассказывал ему разные истории. Рваные обои, тусклые окна, темные печи — всё это носило следы недавней жизни и вызывало воспоминания. По этой, например, лестнице однажды пьяные люди несли покойника, спотыкнулись и вместе с гробом полетели вниз; живые больно ушиблись, а мертвый, как ни в чем не бывало, был очень серьезен и покачивал головой, когда его поднимали с пола и опять укладывали в гроб. Вот три подряд двери: тут жили барышни, которые часто принимали у себя гостей, а потому одевались чище всех жильцов и исправно платили за квартиру. Дверь, что в конце коридора, ведет в прачечную, где днем мыли белье, а ночью шумели и пили пиво. А в этой квартирке из трех комнат всё насквозь пропитано бактериями и бациллами. Тут нехорошо. Тут погибло много жильцов, и я положительно утверждаю, что эта квартира кем-то когда-то была проклята и что в ней вместе с жильцами всегда жил еще кто-то, невидимый. Особенно памятна мне судьба одной семьи. Представьте вы себе ничем не замечательного, обыкновенного человечка, у которого есть мать, жена и четверо ребят. Звали его Путохиным, служил он писцом у нотариуса и получал 35 рублей в месяц. Это был человек трезвый, религиозный, серьезный. Когда он приносил ко мне деньги за квартиру, то всегда извинялся, что плохо одет; извинялся, что просрочил пять дней, и когда я давал ему расписку в получении, то он добродушно улыбался и говорил: «Ну, вот еще! Не люблю я этих расписок!» Жил он бедно, но чисто. В этой средней комнате помещались четверо ребят и их бабушка; тут варили, спали, принимали гостей и даже танцевали. В этой комнатке жил сам Путохин; у него был стол, за которым он исполнял частные заказы: переписывал роли, доклады и т. п. Тут, направо, обитал его жилец, слесарь Егорыч — степенный, но пьющий человек; всегда ему было жарко, и оттого он всегда ходил босиком и в одной жилетке. Егорыч починял замки, пистолеты, детские велосипеды, не отказывался чинить дешевые стенные часы, делал за четвертак коньки, но эту работу он презирал и считал себя специалистом по части музыкальных инструментов. На его столе, среди стального и железного хлама, всегда можно было увидеть гармонику с отломанным клапаном или трубу с вогнутыми боками. Платил он за комнату Путохину два с полтиной, всегда был около своего верстака и выходил только для того, чтобы сунуть в печку какую-нибудь железку.
Когда я, что бывало очень редко, заходил вечерами в эту квартиру, то всякий раз заставал такую картину: Путохин сидел за своим столом и переписывал что-нибудь, его мать и жена, тощая женщина с утомленным лицом, сидели около лампы и шили; Егорыч визжал терпугом. А горячая, еще не совсем потухшая печка испускала из себя жар и духоту; в тяжелом воздухе пахло щами, пеленками и Егорычем. Бедно и душно, но от рабочих лиц, от детских штанишек, развешанных вдоль печки, от железок Егорыча веяло все-таки миром, лаской, довольством… За дверями, в коридоре бегали детишки, причесанные, веселые и глубоко убежденные в том, что на этом свете все обстоит благополучно и так будет без конца, стоит только по утрам и ложась спать молиться богу.
Теперь представьте себе, что посреди этой самой комнаты, в двух шагах от печки, стоит гроб, в котором лежит жена Путохина. Нет того мужа, жена которого жила бы вечно, но тут эта смерть имела что-то особенное. Когда я во время панихиды взглянул на серьезное лицо мужа, на его строгие глаза, то подумал:
«Эге, брат!»
Мне казалось, что он сам, его дети, бабушка, Егорыч уже намечены тем невидимым существом, которое жило с ними в этой квартире. Я глубоко суеверный человек, быть может, оттого, что я домовладелец, и сорок лет имел дело с жильцами. Я верю в то, что если вам не везет в карты с самого начала, то вы будете проигрывать до конца; когда судьбе нужно стереть с лица земли вас и вашу семью, то всё время она остается неумолимо последовательной и первое несчастье обыкновенно бывает только началом длинной цепи… По своей природе несчастья — те же камни. Нужно только одному камню свалиться с высокого берега, чтобы за ним посыпались другие. Одним словом, уходя после панихиды от Путохина, я верил, что ему и его семье несдобровать…
Действительно, проходит неделя, и нотариус неожиданно дает Путохину отставку и на его место сажает какую-то барышню. И что же? Путохина взволновала не столько потеря места, как то, что вместо него посадили именно барышню, а не мужчину. Почему барышню? Это его так оскорбило, что он, вернувшись домой, пересек своих ребятишек, обругал мать и напился пьян. За компанию с ним напился и Егорыч.
Путохин принес мне плату за квартиру, но уже не извинялся, хотя просрочил 18 дней, и молчал, когда брал от меня расписку в получении. На следующий месяц деньги принесла уже мать; она дала мне только половину, а другую половину обещала через неделю. На третий месяц я не получил ни копейки и дворник стал мне жаловаться, что жильцы квартиры № 23 ведут себя «неблагородно». Это были нехорошие симптомы.
Представьте вы себе такую картину. Хмурое петербургское утро глядит в эти тусклые окна. Около печки старуха поит детей чаем. Только старший внук Вася пьет из стакана, а остальным чай наливается прямо в блюдечки. Перед печкой сидит на корточках Егорыч и сует железку в огонь. От вчерашнего пьянства у него тяжела голова и мутны глаза; он крякает, дрожит и кашляет.
— Совсем с пути сбил, дьявол! — ворчит он. — Сам пьет и других в грех вводит.
Путохин сидит в своей комнате на кровати, на которой давно уже нет ни одеяла, ни подушек, и, запустив руки в волоса, тупо глядит себе под ноги. Он оборван, нечесан, болен.
— Пей, пей скорей, а то в школу опоздаешь! — торопит старуха Васю. — Да и мне время идти к жидам полы мыть…
Во всей квартире только одна старуха не падает духом. Она вспомнила старину и занялась грязной, черной работой. По пятницам она моет у евреев в ссудной кассе полы, по субботам ходит к купцам стирать и по воскресеньям, с утра до вечера, бегает по городу и разыскивает благодетельниц. Каждый день у нее какая-нибудь работа. Она и стирает, и полы моет, и младенцев принимает, и сватает, и нищенствует. Правда, и она не прочь выпить с горя, но и в пьяном виде не забывает своих обязанностей. На Руси много таких крепких старух, и сколько благополучий держится на них!
Напившись чаю, Вася укладывает в сумку свои книги и идет за печку; тут рядом с платьями бабушки должно висеть его пальто. Через минуту он выходит из-за печки и спрашивает:
— А где же мое пальто?
Бабушка и остальные ребятишки начинают вместе искать пальто, ищут долго, но пальто как в воду кануло. Где оно? Бабушка и Вася бледны, испуганы. Даже Егорыч удивлен. Молчит и не двигается один только Путохин. Чуткий ко всякого рода беспорядкам, на этот раз он делает вид, что ничего не видит и не слышит. Это подозрительно.
— Он пропил! — заявляет Егорыч.
Путохин молчит, значит, это правда. Вася в ужасе. Его пальто, прекрасное пальто, сшитое из суконного платья покойной матери, пальто на прекрасной коленкоровой подкладке, пропито в кабаке! А вместе с пальто, значит, пропит и синий карандаш, лежавший в боковом кармане, и записная книжка с золотыми буквами «Nota bene»! В книжке засунут другой карандаш с резинкой, и, кроме того, в ней лежат переводные картинки.
Вася охотно бы заплакал, но плакать нельзя. Если отец, у которого болит голова, услышит плач, то закричит, затопает ногами и начнет драться, а с похмелья дерется он ужасно. Бабушка вступится за Васю, а отец ударит и бабушку; кончится тем, что Егорыч вмешается в драку, вцепится в отца и вместе с ним упадет на пол. Оба валяются на полу, барахтаются и дышат пьяной, животной злобой, а бабушка плачет, дети визжат, соседи посылают за дворником. Нет, лучше не плакать.
Оттого, что нельзя плакать и возмущаться вслух, Вася мычит, ломает руки и дрыгает ногами, или, укусив себе рукав, долго треплет его зубами, как собака зайца. Глаза его безумны, и лицо искривлено отчаянием.
Глядя на него, бабушка вдруг срывает со своей головы платок и начинает тоже выделывать руками и ногами разные штуки, молча, уставившись глазами в одну точку. И в это время, я думаю, в головах мальчика и старухи сидит ясная уверенность, что их жизнь погибла, что надежды нет…
Путохин не слышит плача, но ему из его комнатки всё видно. Когда полчаса спустя Вася, окутанный в бабушкину шаль, уходит в школу, он, с лицом, которое я не берусь описать, выходит на улицу и идет за ним. Ему хочется окликнуть мальчика, утешить, попросить прощения, дать ему честное слово, призвать покойную мать в свидетели, но из груди вместо слов вырываются одни рыдания. Утро сырое, холодное. Дойдя до городского училища, Вася, чтобы товарищи не сказали, что он похож на бабу, распутывает шаль и входит в училище в одной только куртке. А вернувшись домой, Путохин рыдает, бормочет какие-то несвязные слова, кланяется в ноги и матери, и Егорычу, и его верстаку. Потом, немного придя в себя, он бежит ко мне и, задыхаясь, ради бога просит у меня какого-нибудь места. Я его обнадеживаю, конечно.
— Наконец-таки я очнулся! — говорит он. — Пора уж и за ум взяться. Побезобразничал и будет с меня.
Он радуется и благодарит меня, а я, который за всё время, пока владею домом, отлично изучил этих господ жильцов, гляжу на него, и так и хочется мне сказать ему:
— Поздно, голубчик! Ты уже умер!
От меня Путохин бежит к городскому училищу. Тут он шагает и ждет, когда выпустят его мальчика.
— Вот что, Вася! — говорит он радостно, когда Вася наконец выходит. — Мне сейчас обещали место. Погоди, я куплю тебе отличную шубу… я тебя в гимназию отдам! Понимаешь? В гимназию! Я тебя в дворяне выведу! А пить больше не буду. Честное слово, не буду.
И он глубоко верит в светлое будущее. Но вот наступает вечер. Старуха, вернувшись от жидов с двугривенным, утомленная и разбитая, принимается за стирку детского белья. Вася сидит и решает задачу. Егорыч не работает. По милости Путохина он спился и теперь чувствует неодолимую жажду выпить. В комнатах душно, жарко. От корыта, в котором старуха моет белье, валит пар.
— Пойдем, что ли? — угрюмо спрашивает Егорыч.
Мой жилец молчит. После возбуждения ему становится невыносимо скучно. Он борется с желанием выпить, с тоской и… и, конечно, тоска берет верх. История известная…
К ночи Егорыч и Путохин уходят, а утром Вася не находит бабушкиной шали.
Вот какая история происходила в этой квартире. Пропивши шаль, Путохин уж больше не возвращался домой. Куда он исчез, я не знаю. После того как он пропал, старуха сначала запила, а потом слегла. Ее свезли в больницу, младших ребят взяла какая-то родня, а Вася поступил вот в эту прачечную. Днем он подавал утюги, а ночью бегал за пивом. Когда из прачечной его выгнали, он поступил к одной из барышень, бегал по ночам, исполняя какие-то поручения, и его звали уже «вышибалой». Что дальше было с ним, я не знаю.
А в этой вот комнате десять лет жил нищий-музыкант. Когда он умер, в его перине нашли двадцать тысяч.

---

13. ОГНИ

За дверью тревожно залаяла собака. Инженер Ананьев, его помощник студент фон Штенберг и я вышли из барака посмотреть, на кого она лает. Я был гостем в бараке и мог бы не выходить, но, признаться, от выпитого вина у меня немножко кружилась голова, и я рад был подышать свежим воздухом.
— Никого нет… — сказал Ананьев, когда мы вышли. — Что ж ты врешь, Азорка? Дурак!
Кругом не было видно ни души. Дурак Азорка, черный дворовый пес, желая, вероятно, извиниться перед нами за свой напрасный лай, несмело подошел к нам и завилял хвостом. Инженер нагнулся и потрогал его между ушей.
— Что ж ты, тварь, понапрасну лаешь? — сказал он тоном, каким добродушные люди разговаривают с детьми и с собаками. — Нехороший сон увидел, что ли? Вот, доктор, рекомендую вашему вниманию, — сказал он, обращаясь ко мне, — удивительно нервный субъект! Можете себе представить, не выносит одиночества, видит всегда страшные сны и страдает кошмарами, а когда прикрикнешь на него, то с ним делается что-то вроде истерики.
— Да, деликатный пес… — подтвердил студент.
Азорка, должно быть, понял, что разговор идет о нем; он поднял морду и жалобно заскулил, как будто хотел сказать: «Да, временами я невыносимо страдаю, но вы, пожалуйста, извините!»
Ночь была августовская, звездная, но темная. Оттого, что раньше я никогда в жизни не находился при такой исключительной обстановке, в какую попал случайно теперь, эта звездная ночь казалась мне глухой, неприветливой и темнее, чем она была на самом деле. Я был на линии железной дороги, которая еще только строилась. Высокая, наполовину готовая насыпь, кучи песку, глины и щебня, бараки, ямы, разбросанные кое-где тачки, плоские возвышения над землянками, в которых жили рабочие, — весь этот ералаш, выкрашенный потемками в один цвет, придавал земле какую-то странную, дикую физиономию, напоминавшую о временах хаоса. Во всем, что лежало передо мной, было до того мало порядка, что среди безобразно изрытой, ни на что не похожей земли как-то странно было видеть силуэты людей и стройные телеграфные столбы; те и другие портили ансамбль картины и казались не от мира сего. Было тихо, и только слышалось, как над нашими головами, где-то очень высоко, телеграф гудел свою скучную песню.
Мы взобрались на насыпь и с ее высоты взглянули на землю. В саженях пятидесяти от нас, там, где ухабы, ямы и кучи сливались всплошную с ночною мглой, мигал тусклый огонек. За ним светился другой огонь, за этим третий, потом, отступя шагов сто, светились рядом два красных глаза — вероятно, окна какого-нибудь барака — и длинный ряд таких огней, становясь всё гуще и тусклее, тянулся по линии до самого горизонта, потом полукругом поворачивал влево и исчезал в далекой мгле. Огни были неподвижны. В них, в ночной тишине и в унылой песне телеграфа чувствовалось что-то общее. Казалось, какая-то важная тайна была зарыта под насыпью, и о ней знали только огни, ночь и проволоки…
— Экая благодать, господи! — вздохнул Ананьев. — Столько простора и красоты, что хоть отбавляй! А какова насыпь-то! Это, батенька, не насыпь, а целый Монблан! Миллионы стоит…
Восхищаясь огнями и насыпью, которая стоит миллионы, охмелевший от вина и сантиментально настроенный инженер похлопал по плечу студента фон Штенберга и продолжал в шутливом тоне:
— Что, Михайло Михайлыч, призадумались? Небось, приятно поглядеть на дела рук своих? В прошлом году на этом самом месте была голая степь, человечьим духом не пахло, а теперь поглядите: жизнь, цивилизация! И как всё это хорошо, ей-богу! Мы с вами железную дорогу строим, а после нас, этак лет через сто или двести, добрые люди настроят здесь фабрик, школ, больниц и — закипит машина! А?
Студент стоял неподвижно, засунув руки в карманы, и не отрывал глаз от огней. Он не слушал инженера, о чем-то думал и, по-видимому, переживал то настроение, когда не хочется ни говорить, ни слушать. После долгого молчания он обернулся ко мне и сказал тихо:
— Знаете, на что похожи эти бесконечные огни? Они вызывают во мне представление о чем-то давно умершем, жившем тысячи лет тому назад, о чем-то вроде лагеря амалекитян или филистимлян. Точно какой-то ветхозаветный народ расположился станом и ждет утра, чтобы подраться с Саулом или Давидом. Для полноты иллюзии не хватает только трубных звуков, да чтобы на каком-нибудь эфиопском языке перекликивались часовые.
— Пожалуй… — согласился инженер.
И, как нарочно, по линии пробежал ветер и донес звук, похожий на бряцание оружия. Наступило молчание. Не знаю, о чем думали теперь инженер и студент, но мне уж казалось, что я вижу перед собой действительно что-то давно умершее и даже слышу часовых, говорящих на непонятном языке. Воображение мое спешило нарисовать палатки, странных людей, их одежду, доспехи…
— Да, — пробормотал студент в раздумье. — Когда-то на этом свете жили филистимляне и амалекитяне, вели войны, играли роль, а теперь их и след простыл. Так и с нами будет. Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут тысячи две лет, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжелого труда, не останется и пыли. В сущности, это ужасно!
— А вы эти мысли бросьте… — сказал инженер серьезно и наставительно.
— Почему?
— А потому… Такими мыслями следует оканчивать жизнь, а не начинать. Вы еще слишком молоды для них.
— Почему же? — повторил студент.
— Все эти мысли о бренности и ничтожестве, о бесцельности жизни, о неизбежности смерти, о загробных потемках и проч., все эти высокие мысли, говорю я, душа моя, хороши и естественны в старости, когда они являются продуктом долгой внутренней работы, выстраданы и в самом деле составляют умственное богатство; для молодого же мозга, который едва только начинает самостоятельную жизнь, они просто несчастие! Несчастие! — повторил Ананьев и махнул рукой. — По-моему, в ваши годы лучше совсем не иметь головы на плечах, чем мыслить в таком направлении. Я вам, барон, серьезно говорю. И давно уж я собирался поговорить с вами об этом, так как еще с первого дня нашего знакомства заметил в вас пристрастие к этим анафемским мыслям!
— Господи, да почему же они анафемские? — спросил, улыбаясь, студент, и по его голосу и по лицу было заметно, что он отвечает только из простой вежливости и что спор, затеваемый инженером, нисколько не интересует его.
Глаза мои слипались. Я мечтал, что тотчас же после прогулки мы пожелаем друг другу покойной ночи и ляжем спать, но мечта моя сбылась не скоро. Когда мы вернулись в барак, инженер убрал пустые бутылки под кровать, достал из большого плетеного ящика две полные и, раскупорив их, сел за свой рабочий стол с очевидным намерением продолжать пить, говорить и работать. Отхлебывая понемножку из стакана, он делал карандашом пометки на каких-то чертежах и продолжал доказывать студенту, что тот мыслит неподобающим образом. Студент сидел рядом с ним, проверял какие-то счеты и молчал. Ему, как и мне, не хотелось ни говорить, ни слушать. Я, чтобы не мешать людям работать и ожидая каждую минуту, что мне предложат лечь в постель, сидел в стороне от стола на походной кривоногой кровати инженера и скучал. Был первый час ночи.
От нечего делать я наблюдал своих новых знакомых. Ни Ананьева, ни студента я никогда не видел раньше и познакомился с ними только в описываемую ночь. Поздно вечером я возвращался верхом с ярмарки к помещику, у которого гостил, попал в потемках не на ту дорогу и заблудился. Кружась около линии и видя, как густеет темная ночь, я вспомнил о «босоногой чугунке», подстерегающей пешего и конного, струсил и постучался в первый попавшийся барак. Тут меня радушно встретили Ананьев и студент. Как это бывает с людьми чужими друг другу, сошедшимися случайно, мы быстро познакомились, подружились и сначала за чаем, потом за вином уже чувствовали себя так, как будто были знакомы целые годы. Через какой-нибудь час я уже знал, кто они и как судьба занесла их из столицы в далекую степь, а они знали, кто я, чем занимаюсь и как мыслю.
Инженер Ананьев, Николай Анастасьевич, был плотен, широк в плечах и, судя по наружности, уже начинал, как Отелло, «опускаться в долину преклонных лет» и излишне полнеть. Он находился в той самой поре, которую свахи называют «мужчина в самом соку», то есть не был ни молод, ни стар, любил хорошо поесть, выпить и похвалить прошлое, слегка задыхался при ходьбе, во сне громко храпел, а в обращении с окружающими проявлял уже то покойное, невозмутимое добродушие, какое приобретается порядочными людьми, когда они переваливают в штаб-офицерские чины и начинают полнеть. Его голове и бороде далеко еще было до седых волос, но он уж как-то невольно, сам того не замечая, снисходительно величал молодых людей «душа моя» и чувствовал себя как бы вправе добродушно журить их за образ мыслей. Движения его и голос были покойны, плавны, уверенны, как у человека, который отлично знает, что он уже выбился на настоящую дорогу, что у него есть определенное дело, определенный кусок хлеба, определенный взгляд на вещи… Его загорелое толстоносое лицо и мускулистая шея как бы говорили: «Я сыт, здоров, доволен собой, а придет время, и вы, молодые люди, будете тоже сыты, здоровы и довольны собой…» Одет он был в ситцевую рубаху с косым воротом и в широкие полотняные панталоны, засунутые в большие сапоги. По некоторым мелочам, как, например, по цветному гарусному пояску, вышитому вороту и латочке на локте, я мог догадаться, что он был женат и, по всей вероятности, нежно любим своей женой.
Барон фон Штенберг, Михаил Михайлович, студент института путей сообщения, был молод, лет 23—24. Только одни русые волосы и жидкая бородка, да, пожалуй, еще некоторая грубость и сухость черт лица напоминали о его происхождении от остзейских баронов, всё же остальное — имя, вера, мысли, манеры и выражение лица были у него чисто русские. Одетый так же, как и Ананьев, в ситцевую рубаху навыпуск и в большие сапоги, сутуловатый, давно не стриженный, загорелый, он походил не на студента, не на барона, а на обыкновенного российского подмастерья. Говорил и двигался он мало, вино пил нехотя, без аппетита, счеты проверял машинально и всё время, казалось, о чем-то думал. Движения и голос его также были покойны и плавны, но его покой был совсем иного рода, чем у инженера. Загорелое, слегка насмешливое, задумчивое лицо, его глядевшие немножко исподлобья глаза и вся фигура выражали душевное затишье, мозговую лень… Он глядел так, как будто бы для него было решительно всё равно, горит ли перед ним огонь, или нет, вкусно ли вино, или противно, верны ли счеты, которые он проверял, или нет… И на его умном, покойном лице я читал: «Ничего я пока не вижу хорошего ни в определенном деле, ни в определенном куске хлеба, ни в определенном взгляде на вещи. Всё это вздор. Был я в Петербурге, теперь сижу здесь в бараке, отсюда осенью уеду опять в Петербург, потом весной опять сюда… Какой из всего этого выйдет толк, я не знаю, да и никто не знает… Стало быть, и толковать нечего…»
Инженера слушал он без интереса, с тем снисходительным равнодушием, с каким кадеты старших классов слушают расходившегося добряка-дядьку. Казалось, что всё сказанное инженером было для него не ново и что если бы ему самому было не лень говорить, то он сказал бы нечто более новое и умное. Ананьев же между тем не унимался. Он уж оставил добродушно-шутливый тон и говорил серьезно, даже с увлечением, которое совсем не шло к его выражению покоя. По-видимому, он был неравнодушен к отвлеченным вопросам, любил их, но трактовать их не умел и не привык. И эта непривычка так сильно сказывалась в его речи, что я не сразу понял, чего он хочет.
— Всей душой ненавижу эти мысли! — говорил он. — Я сам был болен ими в юности, теперь еще не совсем избавился от них и скажу вам, — может быть, оттого, что я глуп и что эти мысли были для меня не по коню корм, — они не принесли мне ничего, кроме зла. Это так понятно! Мысли о бесцельности жизни, о ничтожестве и бренности видимого мира, соломоновская «суета сует» составляли и составляют до сих пор высшую и конечную ступень в области человеческого мышления. Дошел мыслитель до этой ступени и — стоп машина! Дальше идти некуда. Этим завершается деятельность нормального мозга, что естественно и в порядке вещей. Наше же несчастие в том, что мы начинаем мыслить именно с этого конца. Чем нормальные люди кончают, тем мы начинаем. Мы с первого же абцуга, едва только мозг начинает самостоятельную работу, взбираемся на самую высшую, конечную ступень и знать не хотим тех ступеней, которые пониже.
— Чем же это худо? — спросил студент.
— Да поймите же, что это ненормально! — крикнул Ананьев, поглядев на него почти со злобой. — Если мы нашли способ взбираться на верхнюю ступень без помощи нижних, то уж вся длинная лестница, то есть вся жизнь с ее красками, звуками и мыслями, теряет для нас всякий смысл. Что в ваши годы такое мышление составляет зло и абсурд, вы можете понять из каждого шага вашей разумной, самостоятельной жизни. Положим, что сию вот минуту вы садитесь читать какого-нибудь Дарвина или Шекспира. Едва прочли вы одну страницу, как отрава начинает уж сказываться: и ваша длинная жизнь, и Шекспир, и Дарвин представляются вам вздором, нелепостью, потому что вы знаете, что вы умрете, что Шекспир и Дарвин тоже умерли, что их мысли не спасли ни их самих, ни земли, ни вас, и что если, таким образом, жизнь лишена смысла, то все эти знания, поэзия и высокие мысли являются только ненужной забавой, праздной игрушкой взрослых детей. И вы прекращаете чтение на второй же странице. Теперь, положим, к вам, как к умному человеку, приходят люди и спрашивают вашего мнения, например, хоть о войне: желательна, нравственна она или нет? В ответ на этот страшный вопрос вы только пожмете плечами и ограничитесь каким-нибудь общим местом, потому что для вас, при вашей манере мыслить, решительно всё равно, умрут ли сотни тысяч людей насильственной или же своей смертью: в том и в другом случае результаты одни и те же — прах и забвение. Строим мы с вами железную дорогу. К чему, спрашивается, нам ломать головы, изобретать, возвышаться над шаблоном, жалеть рабочих, красть или не красть, если мы знаем, что эта дорога через две тысячи лет обратится в пыль? И так далее, и так далее… Согласитесь, что при таком несчастном способе мышления невозможен никакой прогресс, ни науки, ни искусства, ни само мышление. Нам кажется, что мы умнее толпы и Шекспира, в сущности же наша мыслительская работа сводится на ничто, так как спускаться на нижние ступени у нас нет охоты, а выше идти некуда, так и стоит наш мозг на точке замерзания — ни тпрру, ни ну… Я находился под гнетом этих мыслей около шести лет и, клянусь вам богом, за всё это время я не прочел ни одной путёвой книги, не стал умнее ни на грош и ни на одну букву не обогатил своего нравственного кодекса. Разве это не несчастье? Засим, мало того, что мы сами отравлены, но мы еще вносим отраву в жизнь окружающих нас. Добро бы, мы со своим пессимизмом отказывались от жизни, уходили бы в пещеры или спешили умереть, а то ведь мы, покорные общему закону, живем, чувствуем, любим женщин, воспитываем детей, строим дороги!
— От наших мыслей никому ни тепло, ни холодно… — сказал студент нехотя.
— Нет, уж это вы — ах, оставьте! Вы еще не нюхали, как следует, жизни, а вот как поживете с мое, батенька, так и узнаете кузькину мать! Наше мышление не так невинно, как вы думаете. В практической жизни, в столкновениях с людьми оно ведет только к ужасам и глупостям. Мне приходилось переживать такие положения, каких я злому татарину не пожелаю.
— Например? — спросил я.
— Например? — переспросил инженер; он подумал, улыбнулся и сказал: — Например, взять хоть такой случай. Вернее, это не случай, а целый роман с завязкой и развязкой. Прекраснейший урок! Ах, какой урок!
Он налил вина нам и себе, выпил, погладил ладонями свою широкую грудь и продолжал, обращаясь больше ко мне, чем к студенту:
«Это было летом 187… года, вскоре после войны и по окончании мною курса. Я поехал на Кавказ и остановился проездом дней на пять в приморском городе N. Надо вам сказать, что в этом городе я родился и вырос, а потому нет ничего мудреного, что N. казался мне необыкновенно уютным, теплым и красивым, хотя столичному человеку живется в нем так же скучно и неуютно, как в любой Чухломе или Кашире. С грустью прошелся я мимо гимназии, в которой учился, с грустью погулял по очень знакомому городскому саду, сделал грустную попытку посмотреть поближе людей, которых давно не видел, но помнил… Всё с грустью…
Между прочим, в один из вечеров поехал я в так называемый Карантин. Это небольшая, плешивая рощица, в которой когда-то в забытое чумное время в самом деле был карантин, теперь же живут дачники. Ехать к ней приходится от города четыре версты по хорошей мягкой дороге. Едешь и видишь: налево голубое море, направо бесконечную хмурую степь; дышится легко и глазам не тесно. Сама рощица расположена на берегу моря. Отпустив своего извозчика, я вошел в знакомые ворота и первым делом направился по аллее к небольшой каменной беседке, которую любил в детстве. По моему мнению, эта круглая, тяжелая беседка на неуклюжих колоннах, соединявшая в себе лиризм старого могильного памятника с топорностью Собакевича, была самым поэтическим уголком во всем городе. Она стояла на краю берега, над самой кручей, и с нее отлично было видно море.
Я сел на скамью и, перегнувшись через перила, поглядел вниз. От беседки по крутому, почти отвесному берегу, мимо глиняных глыб и репейника бежала тропинка; там, где она кончалась, далеко внизу у песчаного побережья лениво пенились и нежно мурлыкали невысокие волны. Море было такое же величавое, бесконечное и неприветливое, как семь лет до этого, когда я, кончив курс в гимназии, уезжал из родного города в столицу; вдали темнела полоска дыма — это шел пароход, и, кроме этой едва видимой и неподвижной полоски да мартышек, которые мелькали над водой, ничто не оживляло монотонной картины моря и неба. Направо и налево от беседки тянулись неровные глинистые берега…
Вы знаете, когда грустно настроенный человек остается один на один с морем или вообще с ландшафтом, который кажется ему грандиозным, то почему-то к его грусти всегда примешивается уверенность, что он проживет и погибнет в безвестности, и он рефлективно хватается за карандаш и спешит записать на чем попало свое имя. Потому-то, вероятно, все одинокие, укромные уголки, вроде моей беседки, всегда бывают испачканы карандашами и изрезаны перочинными ножами. Как теперь помню, оглядывая перила, я прочел: „О. П. (то есть оставил память) Иван Корольков 16 мая 1876 года“. Тут же рядом с Корольковым расписался какой-то местный мечтатель и еще добавил: „На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн“. И почерк у него был мечтательный, вялый, как мокрый шелк. Какой-то Кросс, вероятно, очень маленький и незначительный человечек, так сильно прочувствовал свое ничтожество, что дал волю перочинному ножу и изобразил свое имя глубокими, вершковыми буквами. Я машинально достал из кармана карандаш и тоже расписался на одной из колонн. Впрочем, всё это дела не касается… Простите, я не умею рассказывать коротко.
Я грустил и немножко скучал. Скука, тишина и мурлыканье волн мало-помалу навели меня на то самое мышление, о котором мы только что говорили. Тогда, в конце семидесятых годов, оно начинало входить в моду у публики и потом в начале восьмидесятых стало понемногу переходить из публики в литературу, в науку и политику. Мне было тогда не больше 26 лет, но я уж отлично знал, что жизнь бесцельна и не имеет смысла, что всё обман и иллюзия, что по существу и результатам каторжная жизнь на острове Сахалине ничем не отличается от жизни в Ницце, что разница между мозгом Канта и мозгом мухи не имеет существенного значения, что никто на этом свете ни прав, ни виноват, что всё вздор и чепуха и что ну его всё к чёрту! Я жил и как будто делал этим одолжение неведомой силе, заставляющей меня жить: на, мол, смотри, сила, ставлю жизнь ни в грош, а живу! Мыслил я в одном определенном направлении, но на всевозможные лады, и в этом отношении походил на того тонкого гастронома, который из одного картофеля умел приготовлять сотню вкусных блюд. Несомненно, что я был односторонен и до некоторой степени даже узок, но мне тогда казалось, что мой мыслительный горизонт не имеет ни начала, ни конца и что мысль моя широка, как море. Ну-с, насколько я могу судить по себе, мышление, о котором идет речь, содержит в своей сути что-то втягивающее, наркотическое, как табак или морфий. Оно становится привычкой, потребностью. Каждой минутой одиночества и каждым удобным случаем вы пользуетесь для того, чтобы посладострастничать мыслями о бесцельной жизни и загробных потемках. Когда я сидел в беседке, то по аллее чинно прогуливались греческие дети с длинными носами. Я воспользовался сим удобным случаем и, оглянувшись на них, стал думать в таком роде: „К чему, спрашивается, родятся и живут вот эти самые дети? Есть ли хоть какой-нибудь смысл в их существовании? Вырастут, сами не зная для чего, проживут в этой глуши без всякой надобности и помрут…“
И мне даже стало досадно на этих детей за то, что они чинно ходят и о чем-то солидно разговаривают, как будто в самом деле недешево ценят свои маленькие, бесцветные жизни и знают, для чего живут… Помню, далеко в конце аллеи показались три женские фигуры. Какие-то барышни — одна в розовом платье, две в белом — шли рядом, взявшись под руки, о чем-то говорили и смеялись. Провожая их глазами, я думал: „Хорошо бы теперь от скуки дня на два сойтись тут с какой-нибудь женщиной!“
Я кстати вспомнил, что у своей петербургской барыни в последний раз я был три недели тому назад, и подумал, что мимолетный роман был бы для меня теперь очень кстати. Средняя барышня в белом казалась моложе и красивее своих подруг и, судя по манерам и смеху, была гимназисткой старшего класса. Я не без нечистых мыслей глядел на ее бюст и в то же время думал о ней: „Выучится музыке и манерам, выйдет замуж за какого-нибудь, прости господи, грека-пиндоса, проживет серо и глупо, без всякой надобности, народит, сама не зная для чего, кучу детей и умрет. Нелепая жизнь!“
Вообще, надо сказать, я был мастером комбинировать свои высокие мысли с самой низменной прозой. Мысли о загробных потемках не мешали мне отдавать должную дань бюстам и ножкам. Нашему милому барону его высокопробные мысли тоже нисколько не мешают ездить по субботам в Вуколовку и совершать там донжуанские набеги. Говоря по совести, насколько я себя помню, отношения мои к женщинам были самые оскорбительные. Теперь вот, вспомнив о гимназистке, я покраснел за свои тогдашние мысли, тогда же совесть моя была совершенно покойна. Я, сын благородных родителей, христианин, получивший высшее образование, по природе не злой и не глупый, не чувствовал ни малейшего беспокойства, когда платил женщинам, как говорят немцы, Blutgeld или когда провожал гимназисток оскорбительными взглядами… Беда в том, что молодость имеет свои права, а наше мышление в принципе ничего не имеет против этих прав, хороши ли они или отвратительны. Кто знает, что жизнь бесцельна и смерть неизбежна, тот очень равнодушен к борьбе с природой и к понятию о грехе: борись или не борись — все равно умрешь и сгниешь… Во-вторых, судари мои, наше мышление поселяет даже в очень молодых людях так называемую рассудочность. Преобладание рассудка над сердцем у нас подавляющее. Непосредственное чувство, вдохновение — все заглушено мелочным анализом. Где же рассудочность, там холодность, а холодные люди — нечего греха таить — не знают целомудрия. Эта добродетель знакома только тем, кто тепел, сердечен и способен любить. В-третьих, наше мышление, отрицая смысл жизни, тем самым отрицает и смысл каждой отдельной личности. Понятно, что если я отрицаю личность какой-нибудь Натальи Степановны, то для меня решительно всё равно, оскорблена она или нет. Сегодня оскорбил ее человеческое достоинство, заплатил ей Blutgeld, а завтра уж и не помнишь о ней.
Итак, я сидел в беседке и наблюдал барышень. На аллее показалась еще одна женская фигура с непокрытой белокурой головой и с белым вязаным платком на плечах. Она погуляла по аллее, потом вошла в беседку и, взявшись за перила, равнодушно поглядела вниз и вдаль на море. Войдя, она не обратила на меня никакого внимания, точно не заметила. Я оглядел ее с ног до головы (но не с головы до ног, как оглядывают мужчин) и нашел, что она молода, не старше 25 лет, миловидна, хорошо сложена, по всей вероятности, уже не барышня и принадлежит к разряду порядочных. Одета она была по-домашнему, но модно и со вкусом, как вообще одеваются в N. все интеллигентные барыни.
„Вот с этой бы сойтись… — подумал я, оглядывая ее красивую талию и руки. — Ничего себе… Должно быть, супруга какого-нибудь эскулапа или учителя гимназии…“
Но сойтись с ней, то есть сделать ее героиней одного из тех экспромтных романов, до которых так падки туристы, было не легко и едва ли возможно. Это почувствовал я, всмотревшись в ее лицо. Она так глядела и имела такое выражение, как будто море, дымок вдали и небо давно уже надоели ей и утомили ее зрение; она, по-видимому, устала, скучала, думала о чем-то невеселом, и на ее лице не было даже того суетного, натянуто-равнодушного выражения, какое бывает почти у всякой женщины, когда она чувствует вблизи себя присутствие незнакомого мужчины.
Блондинка мельком и скучающе взглянула на меня, села на скамью и о чем-то задумалась, и я по ее взгляду понял, что ей не до меня и что я со своею столичной физиономией не возбудил в ней даже простого любопытства. Но я все-таки решил заговорить с ней и спросил:
— Сударыня, позвольте вас спросить, в котором часу уходят отсюда в город линейки?
— Кажется, в десять, или в одиннадцать…
Я поблагодарил. Она взглянула на меня раз-другой, и на ее бесстрастном лице мелькнуло вдруг любопытство, потом что-то похожее на удивление… Я поспешил придать себе равнодушное выражение и принять подобающую позу: клюет! Она, точно ее что-то больно укусило, вдруг поднялась со скамьи, кротко улыбнулась и, торопливо оглядывая меня, спросила робко:
— Послушайте, вы, бывает, не Ананьев?
— Да, я Ананьев… — ответил я.
— А меня вы не узнаете? Нет?
Я немножко смутился, пристально поглядел на нее и, можете себе представить, узнал ее не по лицу, не по фигуре, а по кроткой, усталой улыбке. Это была Наталья Степановна, или, как ее называли, Кисочка, та самая, в которую я был по уши влюблен 7—8 лет назад, когда еще носил гимназический мундир. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Я помню эту Кисочку маленькой, худенькой гимназисточкой 15—16 лет, когда она изображала из себя нечто в гимназическом вкусе, созданное природой специально для платонической любви. Что за прелесть девочка! Бледненькая, хрупкая, легкая, — кажется, дуньте на нее, и она улетит, как пух, под самые небеса — лицо кроткое, недоумевающее, ручки маленькие, волосы длинные до пояса, мягкие, талия тонкая, как у осы, — в общем нечто эфирное, прозрачное, похожее на лунный свет, одним словом, с точки зрения гимназиста, красота неописанная… Я влюблен был в нее — во как! Ночей не спал, стихи писал… Бывало, по вечерам она сидела в городском саду на скамье, а мы, гимназисты, толпились около нее и благоговейно созерцали… В ответ на все наши комплименты, позы и вздохи она нервно пожималась от вечерней сырости, жмурилась да кротко улыбалась, и в это время ужасно походила на маленького хорошенького котеночка; когда мы созерцали ее, всякому из нас приходило желание приласкать ее и погладить, как кошку, — отсюда прозвище Кисочка.
За семь-восемь лет, пока мы не виделись, Кисочка сильно изменилась. Она стала мужественнее, полнее и совсем утеряла сходство с мягким, пушистым котенком. Черты ее не то чтобы постарели или поблекли, а как будто потускнели и стали строже, волоса казались короче, рост выше, плечи почти вдвое шире, а главное, на лице было уже выражение материнства и покорности, какое бывает у порядочных женщин в ее годы и какого я раньше, конечно, не видел у нее… Одним словом, от прежнего гимназического и платонического уцелела одна только кроткая улыбка и больше ничего…
Мы разговорились. Узнавши, что я уже инженер, Кисочка ужасно обрадовалась.
— Как это хорошо! — сказала она, радостно заглядывая мне в глаза. — Ах, как хорошо! И какие вы все молодцы! Из всего вашего выпуска нет ни одного неудачника, из всех люди вышли. Один инженер, другой доктор, третий учитель, четвертый, говорят, теперь знаменитый певец в Петербурге… Все, все вы молодцы! Ах, как это хорошо!
В глазах Кисочки светились искренняя радость и доброжелательство. Она любовалась мной, как старшая сестра или бывшая учительница. А я глядел на ее милое лицо и думал: „Хорошо бы сегодня сойтись с ней!“
— Помните, Наталья Степановна, — спросил я, — как я однажды в саду поднес вам букет с записочкой? Вы прочли мою записочку и по вашему лицу разлилось такое недоумение…
— Нет, этого не помню, — сказала она, засмеявшись. — А вот помню, как вы из-за меня хотели вызвать Флоренса на дуэль…
— Ну, а я этого, представьте, не помню…
— Да, что было, то прошло… — вздохнула Кисочка. — Когда-то я у вас была божком, а теперь наступила моя очередь глядеть на всех вас снизу вверх…
Из дальнейшего разговора я узнал, что Кисочка года через два после окончания курса в гимназии вышла замуж за одного местного обывателя, полугрека-полурусского, служащего не то в банке, не то в страховом обществе и в то же время занимающегося пшеничной торговлей. Фамилия у него была какая-то мудреная, что-то вроде Популаки или Скарандопуло… Чёрт его знает, забыл… Вообще о себе Кисочка говорила мало и неохотно. Разговор шел только обо мне. Она расспрашивала меня об институте, о моих товарищах, о Петербурге, о моих планах, и всё, что я говорил, возбуждало в ней живую радость и восклицание: „Ах, как это хорошо!“
Мы спустились вниз к морю, погуляли по песку, потом, когда с моря повеяло вечерней сыростью, вернулись наверх. Всё время разговор шел обо мне и о прошлом. Гуляли мы до тех пор, пока в окнах дач не стали гаснуть отражения вечерней зари.
— Пойдемте ко мне чай пить, — предложила мне Кисочка. — Должно быть, самовар давно уже на столе… Я дома одна, — сказала она, когда сквозь зелень акаций показалась ее дача. — Муж всегда в городе и возвращается только ночью, да и то не каждый день, и у меня, признаться, такая скука, что просто смерть.
Я шел за ней, любовался ее спиной и плечами. Мне было приятно, что она замужем. Для мимолетных романов замужние представляют более подходящий материал, чем барышни. Приятно также было мне, что ее мужа нет дома… Но в то же время я чувствовал, что роману не быть…
Мы вошли в дом. Комнаты у Кисочки были невелики, с низкими потолками, мебель дачная (а на дачах русский человек любит мебель неудобную, тяжелую, тусклую, которую и выбросить жалко и девать некуда), но по некоторым мелочам все-таки можно было заметить, что Кисочка с супругом жила не бедно и проживала тысяч пять-шесть в год. Помню, посреди комнаты, которую Кисочка назвала столовой, стоял круглый стол почему-то на шести ножках, на нем самовар и чашки, а на краю стола лежали раскрытая книга, карандаш и тетрадка. Я заглянул в книжку и узнал в ней арифметический задачник Малинина и Буренина. Раскрыта она была, как теперь помню, на „правилах товарищества“.
— Это вы с кем занимаетесь? — спросил я Кисочку.
— Ни с кем… — ответила она. — Это я так… От скуки и от нечего делать, старину вспоминаю, задачи решаю.
— У вас есть дети?
— Был один мальчик, но прожил неделю и умер.
Стали пить чай. Любуясь мной, Кисочка опять заговорила о том, как хорошо, что я инженер, и как она рада моим успехам. И чем больше она говорила и чем искреннее улыбалась, тем сильнее становилась во мне уверенность, что я уеду от нее не солоно хлебавши. Я тогда уже был специалистом по части романов и умел верно взвешивать свои шансы на успех или неуспех. Вы смело можете рассчитывать на успех, если охотитесь на дуру или на такую же искательницу приключений и ощущений, как вы сами, или женщину-пройдоху, для которой вы чужды. Если же вы встречаете женщину неглупую и серьезную, лицо которой выражает усталую покорность и доброжелательство, которая искренно радуется вашему присутствию, а главное — уважает вас, то можете поворачивать назад оглобли. Тут, чтобы иметь успех, нужен более продолжительный срок, чем один день.
А Кисочка при вечернем освещении казалась еще интереснее, чем днем. Она мне нравилась всё больше и больше, я тоже, по-видимому, был симпатичен ей. Да и обстановка была самая подходящая для романа: мужа нет дома, прислуги не видно, кругом тишина… Как ни мало я верил в успех, но все-таки порешил на всякий случай начать атаку. Прежде всего нужно было перейти на фамильярный тон и лирически-серьезное настроение Кисочки сменить на более легкое…
— Давайте, Наталья Степановна, переменим разговор, — начал я. — Поговоримте о чем-нибудь веселом…
Прежде всего позвольте мне по старой памяти величать вас Кисочкой.
Она позволила.
— Скажите, пожалуйста, Кисочка, — продолжал я, — какая это муха укусила весь здешний прекрасный пол? Что с ним поделалось? Прежде все были такие нравственные, добродетельные, а теперь, помилуйте, про кого ни спросишь, про всех говорят такое, что просто за человека страшно… Одна барышня с офицером бежала, другая бежала и увлекла с собой гимназиста, третья, барыня, уехала от мужа с актером, четвертая от мужа ушла к офицеру, и так далее, и так далее… Целая эпидемия! Этак, пожалуй, в вашем городе скоро не останется ни одной барышни и ни одной молодой жены!
Я говорил пошлым, заигрывающим тоном. Если бы в ответ мне Кисочка засмеялась, то я продолжал бы в таком роде: „О, смотрите, Кисочка, как бы вас здесь не похитил какой-нибудь офицер или актер!“ Она опустила бы глазки и сказала: „Кому придет охота похищать меня такую? Есть помоложе и красивее…“ А я бы ей: „Полноте, Кисочка, да я бы первый с наслаждением похитил вас!“ И так далее в таком роде, и в конце концов дело мое было бы в шляпе. Но в ответ мне Кисочка не засмеялась, а, напротив, сделала серьезное лицо и вздохнула.
— Всё это, что рассказывают, правда… — сказала она. — С актером уехала от мужа моя двоюродная сестра Соня. Конечно, это нехорошо… Каждый человек должен терпеть то, что ему от судьбы положено, но я не осуждаю их и не виню… Обстоятельства бывают иногда сильнее человека!
— Это так, Кисочка, но какие же обстоятельства могли народить целую эпидемию?
— Очень просто и понятно… — сказала Кисочка, поднимая брови. — У нас интеллигентным девушкам и женщинам решительно некуда деваться. Уезжать на курсы или поступать в учительницы, вообще жить идеями и целями, как мужчины живут, не всякая может. Надо выходить замуж… А за кого прикажете? Вы, мальчики, кончаете курс в гимназии и уезжаете в университет, чтобы больше никогда не возвращаться в родной город, и женитесь в столицах, а девочки остаются!..
За кого же им прикажете выходить? Ну, за неимением порядочных, развитых людей, и выходят бог знает за кого, за разных маклеров да пиндо?сов, которые только и умеют, что пить да в клубе скандальничать… Выходят девушки так, зря… Какая ж после этого жизнь? Сами понимаете, женщина образованная и воспитанная живет с глупым, тяжелым человеком; встретится ей какой-нибудь интеллигентный человек, офицер, актер или доктор, ну полюбит, станет ей невыносима жизнь, она и бежит от мужа. И осуждать нельзя!
— Если так, Кисочка, то зачем же замуж идти? — спросил я.
— Конечно, — вздохнула Кисочка, — но ведь каждой девушке кажется, что лучше хоть какой-нибудь муж, чем ничего… Вообще, Николай Анастасьевич, нехорошо здесь живется, очень нехорошо! И в девушках душно, и замужем душно… Вот смеются над Соней за то, что она бежала, да еще с актером, а если бы заглянули ей в душу, то не смеялись бы…»
За дверью опять залаял Азорка. Он злобно огрызнулся на кого-то, потом завыл с тоской и всем телом шарахнулся о стену барака… Лицо Ананьева поморщилось от жалости; он прервал свой рассказ и вышел. Минуты две слышно было, как он утешал за дверью собаку: «Хороший пес! Бедный пес!»
— Наш Николай Анастасьич любит поговорить, — сказал фон Штенберг, усмехаясь. — Хороший человек! — добавил он после некоторого молчания.
Вернувшись в барак, инженер подлил вина в наши стаканы и, улыбаясь, поглаживая себя по груди, продолжал:
«Итак, моя атака не удалась. Нечего было делать, я оставил нечистые мысли до более благоприятного случая, помирился со своей неудачей и, что называется, махнул рукой. Мало того, под влиянием Кисочкиного голоса, вечернего воздуха и тишины, я сам мало-помалу впал в тихое, лирическое настроение. Помню, сидел я в кресле у настежь открытого окна и глядел на деревья и темневшее небо. Силуэты акаций и лип были всё те же, что и восемь лет тому назад; так же, как и тогда, во времена детства, где-то далеко бренчало плохое фортепьяно, всё та же была манера у публики бродить по аллеям взад и вперед, но не те были люди. Уж по аллеям ходили не я, не мои товарищи, не предметы моей страсти, а какие-то чужие гимназисты, чужие барышни. И стало мне грустно. А когда на свои расспросы о знакомых я раз пять получил от Кисочки в ответ: „умер“, моя грусть обратилась в чувство, какое испытываешь на панихиде по хорошем человеке. И я, сидя тут у окна, глядя на гуляющую публику и слушая бренчанье фортепьяно, первый раз в жизни собственными глазами увидел, с какою жадностью одно поколение спешит сменить другое и какое роковое значение в жизни человека имеют даже какие-нибудь семь-восемь лет!
Кисочка поставила на стол бутылку сантуринского. Я выпил, раскис и стал длинно рассказывать о чем-то. Кисочка слушала и по-прежнему любовалась мной и моим умом. А время шло. Небо уже потемнело так, что силуэты акаций и лип слились вместе, публика уже не гуляла по аллеям, фортепьяно затихло и только слышался ровный шум моря.
Молодые люди все одинаковы. Приласкайте, приголубьте вы молодого человека, угостите его вином, дайте ему понять, что он интересен, и он рассядется, забудет о том, что ему пора уходить, и будет говорить, говорить, говорить… У хозяев слипаются глаза, им пора уже спать, а он всё сидит и говорит. Так и я. Раз нечаянно взглянул я на часы: было половина одиннадцатого. Я стал прощаться.
— Выпейте на дорожку, — сказала Кисочка.
Я выпил на дорожку, опять заговорил длинно, забыл, что пора уходить, и сел. Но вот послышались мужские голоса, шаги и звяканье шпор. Какие-то люди прошли под окнами и остановились около двери.
— Кажется, муж вернулся… — сказала Кисочка, прислушиваясь.
Дверь щелкнула, голоса раздались уже в передней, и я видел, как мимо двери, ведущей в столовую, прошли два человека: один — полный, солидный брюнет с горбатым носом и в соломенной шляпе и другой — молодой офицер в белом кителе. Проходя мимо двери, оба они равнодушно и мельком взглянули на меня и Кисочку, и мне показалось, что оба они были пьяны.
— Она, значит, тебе наврала, а ты поверил! — раздался через минуту громкий голос с сильным носовым прононсом. — Во-первых, это было не в большом клубе, а в малом.
— Ты, Юпитер, сердишься, стало быть, ты неправ… — сказал другой, смеющийся и кашляющий, очевидно, офицерский голос. — Послушай, мне можно остаться у тебя ночевать? Ты по совести: я тебя не стесню?
— Что за вопрос?! Не только можно, но даже должно. Ты чего хочешь, пива или вина?
Оба сидели через две комнаты от нас, громко говорили и, видимо, не интересовались ни Кисочкой, ни ее гостем. С Кисочкой же, когда вернулся муж, произошла заметная перемена. Она сначала покраснела, потом лицо ее приняло робкое, виноватое выражение; ею овладело какое-то беспокойство, и мне стало казаться, что ей совестно показывать мне своего мужа и хочется, чтобы я ушел.
Я начал прощаться. Кисочка проводила меня до крыльца. Я отлично помню ее кроткую, грустную улыбку и ласковые, покорные глаза, когда она мне пожала руку и сказала:
— Вероятно, мы уж больше никогда не увидимся… Ну, дай бог вам всего хорошего. Спасибо вам!
Ни одного вздоха, ни одной фразы. Прощаясь, она держала в руках свечу; светлые пятна прыгали по ее лицу и шее, точно гоняясь за ее грустной улыбкой; я вообразил себе прежнюю Кисочку, которую, бывало, хотелось погладить, как кошку, пристально поглядел на теперешнюю, припомнились мне почему-то ее слова: „Каждый человек должен терпеть то, что ему от судьбы положено“ — и у меня на душе стало нехорошо. Мое чутье угадало и моя совесть шепнула мне, счастливому и равнодушному, что передо мной стоит хороший, доброжелательный, любящий, но замученный человек…
Я раскланялся и пошел к воротам. Было уже темно. В июле на юге вечера наступают рано и воздух темнеет быстро. К десяти часам бывает уж так темно, что хоть глаз выколи. Пока я почти ощупью добрался до ворот, то сжег десятка два спичек.
— Извозчик! — крикнул я, выйдя за ворота; в ответ мне ни гласа, ни воздыхания… — Извозчик! — повторил я. — Эй! линейки!
Но нет ни извозчиков, ни линеек. Гробовая тишина.
Я только слышу, как шумит сонное море и как бьется от сантуринского мое сердце. Поднимаю глаза к небу — там ни одной звезды. Темно и пасмурно. Очевидно, небо покрыто облаками. Я для чего-то пожимаю плечами, глупо улыбаюсь и еще раз, уж не так решительно, зову извозчика.
— Ощ! — отвечает мне эхо.
Пройти пешком четыре версты полем, да еще в потемках — перспектива неприятная. Прежде чем решиться идти пешком, я долго размышляю и зову извозчика, потом пожимаю плечами и без всякой определенной цели лениво возвращаюсь назад в рощу. В роще темно ужасно. Кое-где между деревьями тускло краснеют окна дачников. Ворона, разбуженная моими шагами и испугавшись спичек, которыми я освещаю свой путь к беседке, перелетает с дерева на дерево и шуршит в листве. Мне и досадно и стыдно, а ворона как будто понимает это и дразнит — кррра! Досадно мне, что придется идти пешком, и стыдно, что у Кисочки я разболтался, как мальчик.
Добрался я до беседки, нащупал скамью и сел. Далеко внизу, за густыми потемками тихо и сердито ворчало море. Помню, я, как слепой, не видел ни моря, ни неба, ни даже беседки, в которой сидел, и мне представлялось уже, что весь этот свет состоит только из мыслей, которые бродят в моей охмелевшей от вина голове, и из невидимой силы, монотонно шумящей где-то внизу. А потом, когда я задремал, мне стало казаться, что шумит не море, а мои мысли, и что весь мир состоит из одного только меня. И, сосредоточив таким образом в себе самом весь мир, я забыл и про извозчиков, и про город, и про Кисочку, и отдался ощущению, которое я так любил. Это — ощущение страшного одиночества, когда вам кажется, что во всей вселенной, темной и бесформенной, существуете только вы один. Ощущение гордое, демоническое, доступное только русским людям, у которых мысли и ощущения так же широки, безграничны и суровы, как их равнины, леса, снега. Если бы я был художником, то непременно изобразил бы выражение лица у русского человека, когда он сидит неподвижно и, подобрав под себя ноги, обняв голову руками, предается этому ощущению… А рядом с этим ощущением мысли о бесцельной жизни, о смерти, загробных потемках… мысли не стоят гроша медного, но выражение лица, должно быть, прекрасно…
Пока я сидел и дремал, не решаясь подняться — мне было тепло и покойно — вдруг среди ровного, однообразного шума моря, как на канве, стали обозначаться звуки, отвлекшие мое внимание от самого себя… Кто-то торопливо шел по аллее. Подойдя к беседке, этот кто-то остановился, всхлипнул, как девочка, и спросил голосом плачущей девочки:
— Боже мой, когда же, наконец, всё это кончится? Господи!
Судя по голосу и по плачу, эта была девочка лет 10—12. Она нерешительно вошла в беседку, села и стала вслух не то молиться, не то жаловаться…
— Господи! — говорила она протяжно и плача. — Ведь это же невыносимо! Этого не выдержит никакое терпение! Я терплю, молчу, но ведь, пойми же, и мне жить хочется… Ах, боже мой, боже мой!
И всё в таком роде… Мне захотелось взглянуть на девочку и поговорить с ней. Чтобы не испугать ее, я сначала громко вздохнул и кашлянул, потом осторожно чиркнул спичкой… Яркий свет блеснул в потемках и осветил того, кто плакал. Это была Кисочка».
— Чудеса в решете! — вздохнул фон Штенберг. — Черная ночь, шум моря, страдающая она, он с ощущением вселенского одиночества… чёрт знает что! Недостает только черкесов с кинжалами.
— Я рассказываю вам не сказку, а быль.
— Ну, хоть бы и быль… Это всё ни к чему и давно уже известно…
— Погодите презирать, дайте кончить! — сказал Ананьев, досадливо махнув рукой. — Не мешайте, пожалуйста! Я не вам рассказываю, а доктору… «Ну-с, — продолжал он, обращаясь ко мне и искоса поглядывая на студента, который нагнулся к своим счетам и, казалось, был очень доволен тем, что поддразнил инженера. — Ну-с, увидев меня, Кисочка не удивилась и не испугалась, как будто раньше знала, что увидит меня в беседке. Она прерывисто дышала и дрожала всем телом, как в лихорадке, а лицо ее, мокрое от слез, насколько я мог разглядеть, зажигая спичку за спичкой, было уж не прежнее умное, покорное и усталое лицо, а какое-то другое, которое я до сих пор никак не могу понять.
Оно не выражало ни боли, ни беспокойства, ни тоски, ничего такого, что выражали ее слова и слезы… Признаюсь, оттого, вероятно, что я не понимал его, оно казалось мне бессмысленным и пьяным.
— Я не могу больше… — забормотала Кисочка голосом плачущей девочки. — Нет моих сил, Николай Анастасьич! Простите, Николай Анастасьич… Я не в состоянии жить так… Уйду в город к матери… Проводите меня… Ради бога, проводите!
В присутствии плачущих я не умел ни говорить, ни молчать. Я растерялся и в утешение забормотал какой-то вздор.
— Нет, нет, я поеду к матери! — сказала решительно Кисочка, поднимаясь и судорожно хватая меня за руку (руки и рукава у нее были мокры от слез). — Простите, Николай Анастасьич, поеду… Больше не могу…
— Кисочка, но ведь ни одного извозчика нет! — сказал я. — На чем вы поедете?
— Ничего, я пешком пойду… Тут недалеко. А я больше не в состоянии…
Я был смущен, но не растроган. Для меня в слезах Кисочки, в ее дрожи и в тупом выражении лица чувствовалась несерьезная французская или малороссийская мелодрама, где каждый золотник пустого, дешевого горя заливается пудом слез. Я не понимал ее и знал, что не понимаю, мне бы следовало молчать, но почему-то, вероятно, чтобы молчание мое не было понято как глупость, я считал нужным уговаривать ее не ехать к матери и сидеть дома. Плачущие не любят, когда кто видит их слёзы. А я зажигал спичку за спичкой и чиркал до тех пор, пока не опустела коробка. К чему мне понадобилась эта невеликодушная иллюминация, до сих нор никак не могу понять. Вообще холодные люди часто бывают неловки и даже глупы.
В конце концов Кисочка взяла меня под руку и мы пошли. Выйдя за ворота, мы повернули вправо и побрели не спеша по мягкой, пыльной дороге. Было темно; когда же глаза мои мало-помалу привыкли к темноте, я стал различать силуэты старых, но тощих дубов и лип, которые росли по сторонам дороги. Скоро направо неясно обозначилась черная полоса неровного, обрывистого берега, пересеченная кое-где небольшими глубокими оврагами и промоинами. Около оврагов ютились невысокие кусты, похожие на сидящих людей. Становилось жутко. Я подозрительно косился на берег и уж шум моря и тишина поля неприятно пугали мое воображение. Кисочка молчала. Она не переставала дрожать и, не пройдя полуверсты, уж ослабела от ходьбы и задыхалась. Я тоже молчал.
В версте от Карантина стоит заброшенное четырехэтажное здание с очень высокой трубой, в котором когда-то была паровая мукомольня. Оно стоит одиноко на берегу, и днем его бывает далеко видно с моря и с поля. Оттого, что оно заброшено и что в нем никто не живет, и оттого, что в нем сидит эхо и отчетливо повторяет шаги и голоса прохожих, оно кажется таинственным. И вот представьте меня в темную ночь под руку с женщиной, которая бежит от мужа, около длинной и высокой громадины, повторяющей каждый мой шаг и неподвижно глядящей на меня сотнею своих черных окон. Нормальный молодой человек при такой обстановке ударился бы в романтизм, я же глядел на темные окна и думал: „Всё это внушительно, но придет время, когда и от этого здания, и от Кисочки с ее горем, и от меня с моими мыслями не останется и пыли… Всё вздор и суета…“
Когда мы поравнялись с мукомольней, Кисочка вдруг остановилась, освободила свою руку и заговорила, но уж голосом не девочки, а своим собственным:
— Николай Анастасьич, я знаю, вам всё это кажется странным. Но я страшно несчастна! И представить даже вы себе не можете, как я несчастна! Невозможно представить! Я вам не рассказываю, потому что и рассказывать нельзя… Такая жизнь, такая жизнь…
Кисочка не договорила, стиснула зубы и простонала так, как будто старалась изо всех сил не крикнуть от боли.
— Такая жизнь! — повторила она с ужасом и нараспев, с тем южным, немножко хохлацким акцентом, который, особенно у женщин, придает возбужденной речи характер песни. — Такая жизнь! А, боже мой, боже мой, что же это такое? А, боже мой, боже мой!
Точно желая разгадать тайну своей жизни, она в недоумении пожимала плечами, качала головой и всплескивала руками. Говорила она, словно пела, двигалась грациозно и красиво и напоминала мне одну знаменитую хохлацкую актрису.
— Господи, да я же как в яме! — продолжала она, ломая руки. — Хоть бы одну минуточку пожить в радости, как люди живут! А, боже мой, боже мой! Дожила до такого срама, что при чужом человеке ухожу ночью от мужа, как какая-нибудь беспутная. Чего же еще хорошего можно ждать после этого?
Любуясь ее движениями и голосом, я вдруг стал чувствовать удовольствие от того, что она не в ладах живет с мужем. „Хорошо бы сойтись с ней!“ — мелькнуло у меня в мыслях, и эта безжалостная мысль остановилась в моем мозгу, не покидала меня во всю дорогу и улыбалась мне всё шире и шире…
Пройдя версты полторы от мукомольни, нужно поворачивать к городу влево мимо кладбища. У поворота на углу кладбища стоит каменная ветряная мельница, а возле нее небольшая хатка, в которой живет мельник. Миновали мы мельницу и хатку, повернули влево и дошли до ворот кладбища. Тут Кисочка остановилась и сказала:
— Я вернусь, Николай Анастасьич! Вы идите себе с богом, а я сама вернусь. Мне не страшно.
— Ну вот еще! — испугался я. — Коли идти — так идти…
— Я напрасно погорячилась… Всё ведь из-за пустяка вышло. Вы своими разговорами напомнили мне прошлое, навели меня на разные мысли… Я была грустна и хотела плакать, а муж при офицере сказал мне дерзость, ну я и не выдержала… И зачем мне идти в город к матери? Разве от этого я стану счастливее? Надо вернуться… А впрочем… пойдемте! — сказала Кисочка и засмеялась. — Всё равно!
Я помнил, что на кладбищенских воротах есть надпись: „Грядет час, в онь же вси сущие во гробех услышат глас Сына Божия“, отлично знал, что рано или поздно настанет время, когда и я, и Кисочка, и ее муж, и офицер в белом кителе будем лежать за оградой под темными деревьями, знал, что рядом со мной идет несчастный, оскорбленный человек, — всё это я сознавал ясно, но в то же время меня волновал тяжелый, неприятный страх, что Кисочка вернется и что я не сумею сказать ей то, что нужно. Никогда в другое время в моей голове мысли высшего порядка не переплетались так тесно с самой низкой, животной прозой, как в эту ночь… Ужасно!
Недалеко от кладбища мы нашли извозчика. Доехав до Большой улицы, где жила Кисочкина мать, мы отпустили извозчика и пошли по тротуару. Кисочка всё время молчала, а я глядел на нее и злился на себя: „Что же ты не начинаешь? Пора!“ В двадцати шагах от гостиницы, где я жил, Кисочка остановилась около фонаря и заплакала.
— Николай Анастасьич! — сказала она, плача, смеясь и глядя мне в лицо мокрыми, блестящими глазами. — Я вашего участия никогда не забуду… Какой вы хороший! И все вы такие молодцы! Честные, великодушные, сердечные, умные… Ах, как это хорошо!
Она видела во мне интеллигентного и передового во всех отношениях человека, и на ее мокром, смеющемся лице, рядом с умилением и восторгом, которые возбуждала в ней моя особа, была написана скорбь, что она редко видит таких людей и что бог не дал ей счастья быть женою одного из них. Она бормотала: „Ах, как это хорошо!“ Детская радость на лице, слезы, кроткая улыбка, мягкие волосы, выбившиеся из-под платка, и самый платок, небрежно накинутый на голову, при свете фонаря напомнили мне прежнюю Кисочку, которую хотелось погладить, как кошку…
Я не выдержал и стал гладить ее волосы, плечи, руки…
— Кисочка, ну что ты хочешь? — забормотал я. — Хочешь, чтобы я с тобой на край света? Я увезу тебя из этой ямы и дам тебе счастье. Я тебя люблю… Поедем, моя прелесть? Да? Хорошо?
По лицу Кисочки разлилось недоумение. Она отступила от фонаря и, ошеломленная, поглядела на меня большими глазами. Я крепко схватил ее за руку, стал осыпать поцелуями ее лицо, шею, плечи и продолжал клясться и давать обещания. В любовных делах клятвы и обещания составляют почти физиологическую необходимость. Без них не обойдешься. Иной раз знаешь, что лжешь и что обещания не нужны, а все-таки клянешься и обещаешь. Ошеломленная Кисочка всё пятилась назад и глядела на меня большими глазами…
— Не нужно! Не нужно! — забормотала она, отстраняя меня руками.
Я крепко обнял ее. Она вдруг истерично заплакала, и лицо ее приняло такое же бессмысленное, тупое выражение, какое я видел у нее в беседке, когда зажигал спички… Не спрашивая ее согласия, мешая ей говорить, я насильно потащил ее к себе в гостиницу… Она была как в столбняке и не шла, но я взял ее под руку и почти понес… Помню, когда мы поднимались вверх по лестнице, какая-то фигура с красным околышем удивленно поглядела на меня и поклонилась Кисочке…»
Ананьев покраснел и умолк. Он молча прошелся около стола, досадливо почесал себе затылок и несколько раз судорожно пожал плечами и лопатками от холода, который пробегал по его большой спине. Ему уж было стыдно и тяжело вспоминать, и он боролся с собой…
— Нехорошо! — сказал он, выпивая стакан вина и встряхивая головой. — Говорят, что всякий раз во вступительной лекции по женским болезням советуют студентам-медикам, прежде чем раздевать и ощупывать больную женщину, вспоминать, что у каждого из них есть мать, сестра, невеста… Этот совет годился бы не для одних только медиков, но для всех, кому приходится так или иначе сталкиваться в жизни с женщинами. Теперь, когда у меня есть жена и дочка, ах, как я понимаю этот совет! Как понимаю, боже мой! Однако, слушайте, что дальше… «Ставши моей любовницей, Кисочка взглянула на дело иначе, чем я. Прежде всего она полюбила страстно и глубоко. То, что для меня составляло обыкновенный любовный экспромт, для нее было целым переворотом в жизни. Помню, мне казалось, что она сошла с ума. Счастливая первый раз в жизни, помолодевшая лет на пять, с вдохновенным, восторженным лицом, не зная, куда деваться от счастья, она то смеялась, то плакала и не переставала мечтать вслух о том, как завтра мы поедем на Кавказ, оттуда осенью в Петербург, как будем потом жить…
— А насчет мужа ты не беспокойся! — успокоивала она меня. — Он обязан дать мне развод. Всему городу известно, что он живет со старшей Костович. Мы получим развод и повенчаемся.
Женщины, когда любят, климатизируются и привыкают к людям быстро, как кошки. Побыла Кисочка у меня в номере часа полтора, а уж чувствовала себя в нем, как дома, и распоряжалась моим добром, как своим собственным. Она укладывала в чемодан мои вещи, журила меня за то, что я не вешаю на гвоздь свое новое, дорогое пальто, а бросаю его на стул, как тряпку, и проч.
Я глядел на нее, слушал и чувствовал усталость и досаду. Меня немножко коробило от мысли, что порядочная, честная и страдающая женщина так легко, в какие-нибудь три-четыре часа сделалась любовницей первого встречного. Это уж мне, как порядочному человеку, видите ли, не нравилось. Потом, на меня еще неприятно действовало то, что женщины вроде Кисочки неглубоки и несерьезны, слишком любят жизнь и даже такой в сущности пустяк, как любовь к мужчине, возводят на степень счастья, страдания, жизненного переворота… К тому же теперь, когда я был сыт, мне было досадно на себя, что я сглупил и связался с женщиной, которую поневоле придется обмануть… А я, надо заметить, несмотря на свою беспорядочность, терпеть не мог лгать.
Помню, Кисочка села у моих ног, положила голову мне на колени и, глядя на меня блестящими, любящими глазами, спросила:
— Коля, ты меня любишь? Очень? Очень?
И засмеялась от счастья… Это показалось мне сантиментально, приторно и неумно, а между тем я находился уже в таком настроении, когда во всем искал прежде всего „глубины мысли“.
— Кисочка, ты бы ушла домой, — сказал я, — а то твои родные, чего доброго, хватятся тебя и будут искать по городу. Да и неловко, что ты к матери придешь под утро…
Кисочка согласилась со мной. На прощанье мы условились, что завтра в полдень я увижусь с нею в городском саду, а послезавтра мы вместе поедем в Пятигорск. Я вышел провожать ее на улицу и, помню, нежно и искренно ласкал ее дорогой. Была минута, когда мне вдруг стало невыносимо жаль, что она так беззаветно верит мне, и я порешил было взять ее с собой в Пятигорск, но, вспомнив, что у меня в чемодане только шестьсот рублей и что осенью развязаться с нею будет гораздо трудней, чем теперь, я поспешил заглушить свою жалость.
Мы пришли к дому, где жила Кисочкина мать. Я дернул за звонок. Когда послышались за дверью шаги, Кисочка вдруг сделала серьезное лицо, взглянула на небо и несколько раз торопливо перекрестила меня, как ребенка, потом схватила мою руку и прижала к своим губам.
— Да завтра! — проговорила она и исчезла за дверью.
Я перешел на противоположный тротуар и отсюда поглядел на дом. Сначала за окнами было темно, потом в одном из окон мелькнул слабый синеватый огонек только что зажженной свечки; огонек вырос, пустил от себя лучи, и я увидел, как вместе с ним по комнатам задвигались какие-то тени.
„Не ждали!“ — подумал я.
Вернувшись к себе в номер, я разделся, выпил сантуринского, закусил свежей зернистой икрой, которую купил днем на базаре, не спеша лег в постель и уснул крепким, безмятежным сном туриста.
Утром проснулся я с головною болью и в дурном расположении духа. Что-то беспокоило меня.
„В чем дело? — спрашивал я себя, желая объяснить свое беспокойство. — Что тревожит меня?“
И свое беспокойство я объяснил боязнью, что сейчас, пожалуй, придет ко мне Кисочка, помешает мне уехать и я должен буду лгать и ломаться перед ней. Я быстро оделся, уложил свои вещи и вышел из гостиницы, приказав швейцару доставить мой багаж на вокзал к семи часам вечера. Весь день пробыл я у одного приятеля-доктора, а вечером уж выехал из города. Как видите, мое мышление не помешало мне удариться в подлое, изменническое бегство…
Всё время, пока я сидел у приятеля и ехал потом на вокзал, меня мучило беспокойство. Мне казалось, что я боюсь встречи с Кисочкой и скандала. На вокзале я нарочно просидел в уборной до второго звонка, а когда пробирался к своему вагону, меня давило такое чувство, как будто весь я от головы до ног был обложен крадеными вещами. С каким нетерпением и страхом я ждал третьего звонка!
Но вот раздался спасительный третий звонок, поезд тронулся; миновали мы тюрьму, казармы, выехали в поле, а беспокойство, к великому моему удивлению, всё еще не оставляло меня, и всё еще я чувствовал себя вором, которому страстно хочется бежать. Что за странность? Чтобы рассеяться и успокоить себя, я стал глядеть в окно. Поезд шел по берегу. Море было гладко, и в него весело и спокойно гляделось бирюзовое небо, почти наполовину выкрашенное в нежный, золотисто-багряный цвет заката. Кое-где на нем чернели рыбацкие лодочки и плоты. Город чистенький и красивый, как игрушка, стоял на высоком берегу и уж подергивался вечерним туманом. Золотые главы его церквей, окна и зелень отражали в себе заходившее солнце, горели и таяли, как золото, которое плавится… Запах поля мешался с нежною сыростью, веявшей с моря.
Поезд летел быстро. Слышался смех пассажиров и кондукторов. Всем было весело и легко, а мое непонятное беспокойство всё росло и росло… Я глядел на легкий туман, покрывавший город, и мне представлялось, как в этом тумане около церквей и домов, с бессмысленным, тупым лицом мечется женщина, ищет меня и голосом девочки или нараспев, как хохлацкая актриса, стонет: „А, боже мой, боже мой!“ Я вспоминал ее серьезное лицо и большие, озабоченные глаза, когда она вчера крестила меня, как родного, и машинально оглядывал свою руку, которую она вчера целовала.
„Влюблен я, что ли?“ — спрашивал я себя, почесывая руку.
Только с наступлением ночи, когда пассажиры спали и я один на один остался со своею совестью, мне стало понятно то, чего я никак не мог понять раньше. В вагонных сумерках стоял передо мной образ Кисочки, не отходил от меня, и я уже ясно сознавал, что мною совершено зло, равносильное убийству. Меня мучила совесть. Чтобы заглушить это невыносимое чувство, я уверял себя, что всё вздор и суета, что я и Кисочка умрем и сгнием, что ее горе ничто в сравнении со смертью, и так далее и так далее… Что, в конце концов, свободной воли нет и что я, стало быть, не виноват, но все эти доводы только раздражали меня и как-то особенно быстро стушевывались среди других мыслей. В руке, которую поцеловала Кисочка, было ощущение тоски… Я то ложился, то вставал, пил на станциях водку, насильно ел бутерброды, опять принимался уверять себя, что жизнь не имеет смысла, но ничто не помогало. В моей голове кипела странная и, если хотите, смешная работа. Самые разнообразные мысли в беспорядке громоздились одна на другую, путались, мешали друг другу, а я, мыслитель, уставясь в землю лбом, ничего не понимал и никак не мог ориентироваться в этой куче нужных и ненужных мыслей. Оказалось, что я, мыслитель, не усвоил себе еще даже техники мышления и что распоряжаться своей собственной головой я так же не умел, как починять часы. Первый раз в жизни я мыслил усердно и напряженно, и это казалось мне такой диковиной, что я думал: „Я схожу с ума!“ Чей мозг работает не всегда, а только в тяжелые минуты, тому часто приходит мысль о сумасшествии.
Промаялся я таким образом ночь, день, потом еще ночь, и, убедившись, как мало помогает мне мое мышление, я прозрел и понял наконец, что я за птица. Я понял, что мысли мои не стоят гроша медного и что до встречи с Кисочкой я еще не начинал мыслить и даже понятия не имел о том, что значит серьезная мысль; теперь, настрадавшись, я понял, что у меня не было ни убеждений, ни определенного нравственного кодекса, ни сердца, ни рассудка; всё умственное и нравственное богатство мое состояло из специальных знаний, обрывков, ненужных воспоминаний, чужих мыслей — и только, а психические движения мои были несложны, просты и азбучны, как у якута… Если я не любил говорить ложь, не крал, не убивал и вообще не делал очевидно грубых ошибок, то это не в силу своих убеждений, — их у меня не было, — а просто только потому, что я по рукам и ногам был связан нянюшкиными сказками и прописной моралью, которые вошли мне в плоть и кровь и которые незаметно для меня руководили мною в жизни, хотя я и считал их нелепостью…
Я понял, что я не мыслитель, не философ, а просто виртуоз. Бог дал мне здоровый, сильный русский мозг с задатками таланта. И вот представьте себе этот мозг на 26 году жизни, не дрессированный, совершенно свободный от постоя, не обремененный никакою кладью, а только слегка запылившийся кое-какими знаниями по инженерной части; он молод и физиологически алчет работы, ищет ее, и вдруг совершенно случайным путем западает в него извне красивая, сочная мысль о бесцельной жизни и загробных потемках. Он жадно втягивает ее в себя, дает в ее распоряжение весь свой простор и начинает играть с нею на всякие лады, как кошка с мышкой. У мозга ни эрудиции, ни системы, но это не беда. Он собственными, природными силами на манер самоучки справляется с широкой мыслью, и не проходит месяца, как уж обладатель мозга из одного картофеля готовит сотню вкусных блюд и мнит себя мыслителем…
Эту виртуозность, игру в серьезную мысль наше поколение внесло в науку, в литературу, в политику и всюду, куда только оно не ленилось идти, а с виртуозностью вносило оно свой холод, скуку, односторонность и, как мне кажется, уже успело воспитать в массе новое, до сих пор небывалое отношение к серьезной мысли.
Свою ненормальность и круглое невежество я понял и оценил, благодаря несчастью. Нормальное же мое мышление, как мне теперь кажется, началось только с того времени, когда я принялся за азбуку, то есть когда совесть погнала меня назад в N., и я, не мудрствуя лукаво, покаялся перед Кисочкой, вымолил у нее, как мальчишка, прощение и поплакал вместе с ней…»
Ананьев вкратце описал свое последнее свидание с Кисочкой и умолк.
— Тэк-с… — процедил сквозь зубы студент, когда инженер кончил. — Такие-то дела на этом свете!
Лицо его по-прежнему выражало мозговую лень, и, по видимому, рассказ Ананьева не тронул его нисколько. Только когда инженер, отдохнувши минутку, опять принялся развивать свою мысль и повторять то, что уже было сказано им вначале, студент раздраженно поморщился, встал из-за стола и отошел к своей кровати. Он постлал постель и стал раздеваться.
— У вас теперь такой вид, как будто вы в самом деле кого-нибудь убедили! — сказал он раздраженно.
— Я, кого-нибудь убедил? — спросил инженер. — Душа моя, да разве я претендую на это? Бог с вами! Убедить вас невозможно! Дойти до убеждения вы можете только путем личного опыта и страданий!..
— И потом, удивительная логика! — проворчал студент, надевая ночную сорочку. — Мысли, которых вы так не любите, для молодых гибельны, для стариков же, как вы говорите, составляют норму. Точно речь идет о сединах… Откуда эта старческая привилегия? На чем она основана? Уж коли эти мысли — яд, так яд для всех одинаково.
— Э, нет, душа моя, не говорите! — сказал инженер и хитро подмигнул глазом. — Не говорите! Старики, во-первых, не виртуозы. Их пессимизм является к ним не извне, не случайно, а из глубины собственного мозга и уж после того, как они проштудируют всяких Гегелей и Кантов, настрадаются, наделают тьму ошибок, одним словом, когда пройдут всю лестницу от низу до верху. Их пессимизм имеет за собой и личный опыт, и прочное философское развитие. Во-вторых, у стариков-мыслителей пессимизм составляет не шалтай-болтай, как у нас с вами, а мировую боль, страдание; он у них имеет христианскую подкладку, потому что вытекает из любви к человеку и из мыслей о человеке и совсем лишен того эгоизма, какой замечается у виртуозов. Вы презираете жизнь за то, что ее смысл и цель скрыты именно от вас, и боитесь вы только своей собственной смерти, настоящий же мыслитель страдает, что истина скрыта от всех, и боится за всех людей. Например, тут недалече живет казенный лесничий Иван Александрыч. Хороший такой старичок. Когда-то он где-то был учителем, пописывал что-то, чёрт его знает, кем он был, но только умница замечательная и по части философии собаку съел. Читал он много и теперь постоянно читает. Ну-с, как-то недавно встретились мы с ним на Грузовском участке… А там как раз в это время клали шпалы и рельсы. Работа немудреная, но Ивану Александрычу, как не специалисту, она показалась чем-то вроде фокуса. Для того, чтобы уложить шпалу и фиксировать к ней рельс, опытному мастеру нужно меньше минуты. Рабочие были в духе и работали, действительно, ловко и быстро; особенно один подлец необыкновенно ловко попадал молотком в головку гвоздя и вбивал его с одного размаха, а в рукоятке-то молотка чуть ли не сажень и каждый гвоздь в фут длиною. Иван Александрыч долго глядел на рабочих, умилился и сказал мне со слезами на глазах: «Как жаль, что эти замечательные люди умрут!» Такой пессимизм я понимаю…
— Всё это ничего не доказывает и не объясняет, — сказал студент, укрываясь простыней, — и всё это одно только толчение воды в ступе! Никто ничего не знает и ничего нельзя доказать словами.
Он выглянул из-под простыни, приподнял голову и, раздраженно морщась, проговорил быстро:
— Надо быть очень наивным, чтобы верить и придавать решающее значение человеческой речи и логике.
Словами можно доказать и опровергнуть всё, что угодно, и скоро люди усовершенствуют технику языка до такой степени, что будут доказывать математически верно, что дважды два — семь. Я люблю слушать и читать, но верить, покорнейше благодарю, я не умею и не хочу. Я поверю одному только богу, а вам, хоть бы вы говорили мне до второго пришествия и обольстили еще пятьсот Кисочек, я поверю разве только, когда сойду с ума… Спокойной ночи!
Студент спрятал голову под простыню и отвернулся лицом к стенке, желая этим движением дать понять, что он уж не желает ни слушать, ни говорить. На этом и кончился спор.
Прежде чем лечь спать, я и инженер вышли из барака, и я еще раз видел огни.
— Мы утомили вас своей болтовней! — сказал Ананьев, зевая и глядя на небо. — Ну, да что ж, батенька! Только и удовольствия в этой скучище, что вот вина выпьешь да пофилософствуешь… Экая насыпь, господи! — умилился он, когда мы подошли к насыпи. — Это не насыпь, а Арарат-гора.
Он помолчал немного и сказал:
— Барону эти огни напоминают амалекитян, а мне кажется, что они похожи на человеческие мысли… Знаете, мысли каждого отдельного человека тоже вот таким образом разбросаны в беспорядке, тянутся куда-то к цели по одной линии, среди потемок, и, ничего не осветив, не прояснив ночи, исчезают где-то — далеко за старостью… Однако, довольно философствовать! Пора бай-бай…
Когда мы вернулись в барак, инженер стал упрашивать меня, чтобы я лег непременно на его кровать.
— Ну, пожалуйста! — говорил он умоляюще, прижимая обе руки к сердцу. — Прошу вас! А насчет меня не беспокойтесь. Я могу спать где угодно, да и еще не скоро лягу… Сделайте такое одолжение!
Я согласился, разделся и лег, а он сел за стол и принялся за чертежи.
— Нашему брату, батенька, некогда спать, — говорил он вполголоса, когда я лег и закрыл глаза. — У кого жена да пара ребят, тому не до спанья. Теперь корми и одевай да на будущее припасай. А у меня их двое: сынишка и дочка… У мальчишки-подлеца хорошая рожа…
Шести лет еще нет, а способности, доложу я вам, необыкновенные… Тут у меня где-то их карточки были… Эх, деточки мои, деточки!
Он пошарил в бумагах, нашел карточки и стал глядеть на них. Я уснул.
Разбудили меня лай Азорки и громкие голоса. Фон Штенберг, в одном нижнем белье, босой и с всклоченными волосами, стоял на пороге двери и с кем-то громко разговаривал. Светало… Хмурый, синий рассвет гляделся в дверь, в окна и в щели барака и слабо освещал мою кровать, стол с бумагами и Ананьева. Растянувшись на полу на бурке, выпятив свою мясистую, волосатую грудь и с кожаной подушкой под головой, инженер спал и храпел так громко, что я от души пожалел студента, которому приходится спать с ним каждую ночь.
— С какой же стати мы будем принимать? — кричал фон Штенберг. — Это нас не касается! Поезжай к инженеру Чалисову! От кого это котлы?
— От Никитина… — отвечал угрюмо чей-то бас.
— Ну, так вот и поезжай к Чалисову… Это не по нашей части. Какого ж чёрта стоишь? Поезжай!
— Ваше благородие, мы уж были у господина Чалисова! — сказал бас еще угрюмее. — Вчера цельный день их искали по линии, и в ихнем бараке нам так сказали, что они на Дымковский участок уехали. Примите, сделайте милость! До каких же пор нам возить их? Возим-возим по линии, и конца не видать…
— Что там? — прохрипел Ананьев, просыпаясь и быстро поднимая голову.
— От Никитина котлы привезли, — сказал студент, — и просят, чтобы мы их приняли. А какое нам дело принимать?
— Гоните их в шею!
— Сделайте милость, ваше благородие, доведите до порядка! Лошади два дня не евши и хозяин, чай, серчает. Назад нам везть, что ли? Железная дорога котлы заказывала, стало быть, она и принять должна…
— Да пойми же, дубина, что это не наше дело! Поезжай к Чалисову!
— Что такое? Кто там? — прохрипел опять Ананьев. — А чёрт их возьми совсем, — выбранился он, поднимаясь и идя к двери. — Что такое?
Я оделся и минуты через две вышел из барака. Ананьев и студент, оба в нижнем белье и босые, что-то горячо и нетерпеливо объясняли мужику, который стоял перед ними без шапки и с кнутом в руке и, по-видимому, не понимал их. На лицах обоих была написана самая будничная забота.
— На что мне сдались твои котлы? — кричал Ананьев. — На голову я себе их надену, что ли? Если ты не застал Чалисова, то поищи его помощника, а нас оставь в покое!
Увидев меня, студент, вероятно, вспомнил разговор, который был ночью, и на сонном лице его исчезла забота и показалось выражение мозговой лени. Он махнул рукой на мужика и, о чем-то думая, отошел в сторону.
Утро было пасмурное. По линии, где ночью светились огни, копошились только что проснувшиеся рабочие. Слышались голоса и скрип тачек. Начинался рабочий день. Одна лошаденка в веревочной сбруе уже плелась на насыпь и, изо всех сил вытягивая шею, тащила за собою телегу с песком…
Я стал прощаться… Многое было сказано ночью, но я не увозил с собою ни одного решенного вопроса и от всего разговора теперь утром у меня в памяти, как на фильтре, оставались только огни и образ Кисочки. Севши на лошадь, я в последний раз взглянул на студента и Ананьева, на истеричную собаку с мутными, точно пьяными глазами, на рабочих, мелькавших в утреннем тумане, на насыпь, на лошаденку, вытягивающую шею, и подумал:
«Ничего не разберешь на этом свете!»
А когда я ударил по лошади и поскакал вдоль линии и когда, немного погодя, я видел перед собою только бесконечную, угрюмую равнину и пасмурное, холодное небо, припомнились мне вопросы, которые решались ночью. Я думал, а выжженная солнцем равнина, громадное небо, темневший вдали дубовый лес и туманная даль как будто говорили мне: «Да, ничего не поймешь на этом свете!»
Стало восходить солнце…

---

14. ЧЁРНЫЙ МОНАХ

I

Андрей Васильич Коврин, магистр, утомился и расстроил себе нервы. Он не лечился, но как-то вскользь, за бутылкой вина, поговорил с приятелем доктором, и тот посоветовал ему провести весну и лето в деревне. Кстати же пришло длинное письмо от Тани Песоцкой, которая просила его приехать в Борисовку и погостить. И он решил, что ему в самом деле нужно проехаться.Сначала — это было в апреле — он поехал к себе, в свою родовую Ковринку, и здесь прожил в уединении три недели; потом, дождавшись хорошей дороги, отправился на лошадях к своему бывшему опекуну и воспитателю Песоцкому, известному в России садоводу. От Ковринки до Борисовки, где жили Песоцкие, считалось не больше семидесяти верст, и ехать по мягкой весенней дороге в покойной рессорной коляске было истинным наслаждением.Дом у Песоцкого был громадный, с колоннами, со львами, на которых облупилась штукатурка, и с фрачным лакеем у подъезда. Старинный парк, угрюмый и строгий, разбитый на английский манер, тянулся чуть ли не на целую версту от дома до реки и здесь оканчивался обрывистым, крутым глинистым берегом, на котором росли сосны с обнажившимися корнями, похожими на мохнатые лапы; внизу нелюдимо блестела вода, носились с жалобным писком кулики, и всегда тут было такое настроение, что хоть садись и балладу пиши. Зато около самого дома, во дворе и в фруктовом саду, который вместе с питомниками занимал десятин тридцать, было весело и жизнерадостно даже в дурную погоду. Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным как сажа, вообще такого богатства цветов, как у Песоцкого, Коврину не случалось видеть нигде в другом месте. Весна была еще только в начале, и самая настоящая роскошь цветников пряталась еще в теплицах, но уж и того, что цвело вдоль аллей и там и сям на клумбах, было достаточно, чтобы, гуляя по саду, почувствовать себя в царстве нежных красок, особенно в ранние часы, когда на каждом лепестке сверкала роса.То, что было декоративною частью сада и что сам Песоцкий презрительно обзывал пустяками, производило на Коврина когда-то в детстве сказочное впечатление. Каких только тут не было причуд, изысканных уродств и издевательств над природой! Тут были шпалеры из фруктовых деревьев, груша, имевшая форму пирамидального тополя, шаровидные дубы и липы, зонт из яблони, арки, вензеля, канделябры и даже 1862 из слив — цифра, означавшая год, когда Песоцкий впервые занялся садоводством. Попадались тут и красивые стройные деревца с прямыми и крепкими, как у пальм, стволами, и, только пристально всмотревшись, можно было узнать в этих деревцах крыжовник или смородину. Но что больше всего веселило в саду и придавало ему оживленный вид, так это постоянное движение. От раннего утра до вечера около деревьев, кустов, на аллеях и клумбах, как муравьи, копошились люди с тачками, мотыками, лейками...Коврин приехал к Песоцким вечером, в десятом часу. Таню и ее отца, Егора Семеныча, он застал в большой тревоге. Ясное, звездное небо и термометр пророчили мороз к утру, а между тем садовник Иван Карлыч уехал в город и положиться было не на кого. За ужином говорили только об утреннике и было решено, что Таня не ляжет спать и в первом часу пройдется по саду и посмотрит, все ли в порядке, а Егор Семеныч встанет в три часа и даже раньше.Коврин просидел с Таней весь вечер и после полуночи отправился с ней в сад. Было холодно. Во дворе уже сильно пахло гарью. В большом фруктовом саду, который назывался коммерческим и приносил Егору Семенычу ежегодно несколько тысяч чистого дохода, стлался по земле черный, густой, едкий дым и, обволакивая деревья, спасал от мороза эти тысячи. Деревья тут стояли в шашечном порядке, ряды их были прямы и правильны, точно шеренги солдат, и эта строгая педантическая правильность и то, что все деревья были одного роста и имели совершенно одинаковые кроны и стволы, делали картину однообразной и даже скучной. Коврин и Таня прошли по рядам, где тлели костры из навоза, соломы и всяких отбросов, и изредка им встречались работники, которые бродили в дыму, как тени. Цвели только вишни, сливы и некоторые сорта яблонь, но весь сад утопал в дыму, и только около питомников Коврин вздохнул полной грудью.— Я еще в детстве чихал здесь от дыма, — сказал он, пожимая плечами, — но до сих пор не понимаю, как это дым может спасти от мороза.— Дым заменяет облака, когда их нет... — ответила Таня.— А для чего нужны облака?— В пасмурную и облачную погоду не бывает утренников.— Вот как!Он засмеялся и взял ее за руку. Ее широкое, очень серьезное, озябшее лицо с тонкими черными бровями, поднятый воротник пальто, мешавший ей свободно двигать головой, и вся она, худощавая, стройная, в подобранном от росы платье, умиляла его.— Господи, она уже взрослая! — сказал он. — Когда я уезжал отсюда в последний раз, пять лет назад, вы были еще совсем дитя. Вы были такая тощая, длинноногая, простоволосая, носили короткое платьице, и я дразнил вас цаплей... Что делает время!— Да, пять лет! — вздохнула Таня. — Много воды утекло с тех пор. Скажите, Андрюша, по совести, — живо заговорила она, глядя ему в лицо, — вы отвыкли от нас? Впрочем, что же я спрашиваю? Вы мужчина, живете уже своею, интересною жизнью, вы величина... Отчуждение так естественно! Но как бы ни было, Андрюша, мне хочется, чтобы вы считали нас своими. Мы имеем на это право.— Я считаю, Таня.— Честное слово?— Да, честное слово.— Вы сегодня удивлялись, что у нас так много ваших фотографий. Ведь вы знаете, мой отец обожает вас. Иногда мне кажется, что вас он любит больше, чем меня. Он гордится вами. Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру, и он уверен, что вы вышли такой оттого, что он воспитал вас. Я не мешаю ему так думать. Пусть.Уже начинался рассвет, и это особенно было заметно по той отчетливости, с какою стали выделяться в воздухе клубы дыма и кроны деревьев. Пели соловьи, и с полей доносился крик перепелов.— Однако, пора спать, — сказала Таня. — Да и холодно. — Она взяла его под руку. — Спасибо, Андрюша, что приехали. У нас неинтересные знакомые, да и тех мало. У нас только сад, сад, сад, — и больше ничего. Штамб, полуштамб, — засмеялась она, — апорт, ранет, боровинка, окулировка, копулировка... Вся, вся наша жизнь ушла в сад, мне даже ничего никогда не снится, кроме яблонь и груш. Конечно, это хорошо, полезно, но иногда хочется и еще чего-нибудь для разнообразия. Я помню, когда вы, бывало, приезжали к нам на каникулы или просто так, то в доме становилось как-то свежее и светлее, точно с люстры и с мебели чехлы снимали. Я была тогда девочкой и все-таки понимала.Она говорила долго и с большим чувством. Ему почему-то вдруг пришло в голову, что в течение лета он может привязаться к этому маленькому, слабому, многоречивому существу, увлечься и влюбиться, — в положении их обоих это так возможно и естественно! Эта мысль умилила и насмешила его; он нагнулся к милому, озабоченному лицу и запел тихо:

Онегин, я скрывать не стану,
Безумно я люблю Татьяну...

Когда пришли домой, Егор Семеныч уже встал. Коврину не хотелось спать, он разговорился со стариком и вернулся с ним в сад. Егор Семеныч был высокого роста, широк в плечах, с большим животом и страдал одышкой, но всегда ходил так быстро, что за ним трудно было поспеть. Вид он имел крайне озабоченный, все куда-то торопился и с таким выражением, как будто опоздай он хоть на одну минуту, то всё погибло!— Вот, брат, история... — начал он, останавливаясь, чтобы перевести дух. — На поверхности земли, как видишь, мороз, а подними на палке термометр сажени на две повыше земли, там тепло... Отчего это так?— Право, не знаю, — сказал Коврин и засмеялся.— Гм... Всего знать нельзя, конечно... Как бы обширен ум ни был, всего туда не поместишь. Ты ведь всё больше насчет философии?— Да. Читаю психологию, занимаюсь же вообще философией.— И не прискучает?— Напротив, этим только я и живу.— Ну, дай бог... — проговорил Егор Семеныч, в раздумье поглаживая свои седые бакены. — Дай бог... Я за тебя очень рад... рад, братец...Но вдруг он прислушался и, сделавши страшное лицо, побежал в сторону и скоро исчез за деревьями, в облаках дыма.— Кто это привязал лошадь к яблоне? — послышался его отчаянный, душу раздирающий крик. — Какой это мерзавец и каналья осмелился привязать лошадь к яблоне? Боже мой, боже мой! Перепортили, перемерзили, пересквернили, перепакостили! Пропал сад! Погиб сад! Боже мой!Когда он вернулся к Коврину, лицо у него было изнеможденное, оскорбленное.— Ну что ты поделаешь с этим анафемским народом? — сказал он плачущим голосом, разводя руками. — Степка возил ночью навоз и привязал лошадь к яблоне! Замотал, подлец, вожжищи туго-натуго, так что кора в трех местах потерлась. Каково! Говорю ему, а он — толкач толкачом и только глазами хлопает! Повесить мало!Успокоившись, он обнял Коврина и поцеловал в щеку.— Ну, дай бог... дай бог... — забормотал он. — Я очень рад, что ты приехал. Несказанно рад...Спасибо.Потом он все тою же быстрою походкой и с озабоченным лицом обошел весь сад и показал своему бывшему воспитаннику все оранжереи, теплицы, грунтовые сараи и свои две пасеки, которые называл чудом нашего столетия.Пока они ходили, взошло солнце и ярко осветило сад. Стало тепло. Предчувствуя ясный, веселый, длинный день, Коврин вспомнил, что ведь это еще только начало мая и что еще впереди целое лето, такое же ясное, веселое, длинное, и вдруг в груди его шевельнулось радостное молодое чувство, какое он испытывал в детстве, когда бегал по этому саду. И он сам обнял старика и нежно поцеловал его. Оба, растроганные, пошли в дом и стали пить чай из старинных фарфоровых чашек, со сливками, с сытными, сдобными кренделями — и эти мелочи опять напомнили Коврину его детство и юность. Прекрасное настоящее и просыпавшиеся в нем впечатления прошлого сливались вместе; от них в душе было тесно, но хорошо.Он дождался, когда проснулась Таня, и вместе с нею напился кофе, погулял, потом пошел к себе в комнату и сел за работу. Он внимательно читал, делал заметки и изредка поднимал глаза, чтобы взглянуть на открытые окна или на свежие, еще мокрые от росы цветы, стоявшие в вазах на столе, и опять опускал глаза в книгу, и ему казалось, что в нем каждая жилочка дрожит и играет от удовольствия.

II

В деревне он продолжал вести такую же нервную и беспокойную жизнь, как в городе. Он много читал и писал, учился итальянскому языку и, когда гулял, с удовольствием думал о том, что скоро опять сядет за работу. Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи, как ни в чем не бывало, чувствует себя бодро и весело.Он много говорил, пил вино и курил дорогие сигары. К Песоцким часто, чуть ли не каждый день, приезжали барышни-соседки, которые вместе с Таней играли на рояле и пели; иногда приезжал молодой человек, сосед, хорошо игравший на скрипке. Коврин слушал музыку и пение с жадностью и изнемогал от них, и последнее выражалось физически тем, что у него слипались глаза и клонило голову на бок.Однажды после вечернего чая он сидел на балконе и читал. В гостиной в это время Таня — сопрано, одна из барышень — контральто и молодой человек на скрипке разучивали известную серенаду Брага. Коврин вслушивался в слова — они были русские — и никак не мог понять их смысла. Наконец, оставив книгу и вслушавшись внимательно, он понял: девушка, больная воображением, слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса. У Коврина стали слипаться глаза. Он встал и в изнеможении прошелся по гостиной, потом по зале. Когда пение прекратилось, он взял Таню под руку и вышел с нею на балкон.— Меня сегодня с самого утра занимает одна легенда, — сказал он. — Не помню, вычитал ли я ее откуда или слышал, но легенда какая-то странная, ни с чем не сообразная. Начать с того, что она не отличается ясностью. Тысячу лет тому назад какой-то монах, одетый в черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии... За несколько миль от того места, где он шел, рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж. Теперь забудьте все законы оптики, которых легенда, кажется, не признает, и слушайте дальше. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере... Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть. Быть может, его видят теперь где-нибудь на Марсе или на какой-нибудь звезде Южного Креста. Но, милая моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе... По смыслу легенды, черного монаха мы должны ждать не сегодня — завтра.— Странный мираж, — сказала Таня, которой не понравилась легенда.— Но удивительнее всего, — засмеялся Коврин, — что я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне? Клянусь богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня о ней целый день думаю.Отпустив Таню к гостям, он вышел из дому и в раздумье прошелся около клумб. Уже садилось солнце. Цветы, оттого что их только что полили, издавали влажный, раздражающий запах. В доме опять запели, и издали скрипка производила впечатление человеческого голоса. Коврин, напрягая мысль, чтобы вспомнить, где он слышал или читал легенду, направился, не спеша, в парк и незаметно дошел до реки.По тропинке, бежавшей по крутому берегу мимо обнаженных корней, он спустился вниз к воде, обеспокоил тут куликов, спугнул двух уток. На угрюмых соснах кое-где еще отсвечивали последние лучи заходящего солнца, но на поверхности реки был уже настоящий вечер. Коврин по лавам перешел на другую сторону. Перед ним теперь лежало широкое поле, покрытое молодою, еще не цветущею рожью. Ни человеческого жилья, ни живой души вдали, и кажется, что тропинка, если пойти по ней, приведет в то самое неизвестное загадочное место, куда только что опустилось солнце и где так широко и величаво пламенеет вечерняя заря.«Как здесь просторно, свободно, тихо! — думал Коврин, идя по тропинке. — И кажется, весь мир смотрит на меня, притаился и ждет, чтобы я понял его...»Но вот по ржи пробежали волны, и легкий вечерний ветерок нежно коснулся его непокрытой головы. Через минуту опять порыв ветра, но уже сильнее, — зашумела рожь, и послышался сзади глухой ропот сосен. Коврин остановился в изумлении. На горизонте, точно вихрь или смерчь, поднимался от земли до неба высокий черный столб. Контуры у него были неясны, но в первое же мгновение можно было понять, что он не стоял на месте, а двигался с страшною быстротой, двигался именно сюда, прямо на Коврина, и чем ближе он подвигался, тем становился все меньше и яснее. Коврин бросился в сторону, в рожь, чтобы дать ему дорогу, и едва успел это сделать...Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо... Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво. Но какое бледное, страшно бледное, худое лицо! Опять начиная расти, он пролетел через реку, неслышно ударился о глинистый берег и сосны и, пройдя сквозь них, исчез как дым.— Ну, вот видите ли... — пробормотал Коврин. — Значит, в легенде правда.Не стараясь объяснить себе странное явление, довольный одним тем, что ему удалось так близко и так ясно видеть не только черную одежду, но даже лицо и глаза монаха, приятно взволнованный, он вернулся домой.В парке и в саду покойно ходили люди, в доме играли, — значит, только он один видел монаха. Ему сильно хотелось рассказать обо всем Тане и Егору Семенычу, но он сообразил, что они наверное сочтут его слова за бред, и это испугает их; лучше промолчать. Он громко смеялся, пел, танцевал мазурку, ему было весело, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное, и что он очень интересен.

III

После ужина, когда уехали гости, он пошел к себе в комнату и лег на диван: ему хотелось думать о монахе. Но через минуту вошла Таня.— Вот, Андрюша, почитайте статьи отца, — сказала она, подавая ему пачку брошюр и оттисков. — Прекрасные статьи. Он отлично пишет.— Ну, уж и отлично! — говорил Егор Семеныч, входя за ней и принужденно смеясь; ему было совестно. — Не слушай, пожалуйста, не читай! Впрочем, если хочешь уснуть, то, пожалуй, читай: прекрасное снотворное средство.— По-моему, великолепные статьи, — сказала Таня с глубоким убеждением. — Вы прочтите, Андрюша, и убедите папу писать почаще. Он мог бы написать полный курс садоводства.Егор Семеныч напряженно захохотал, покраснел и стал говорить фразы, какие обыкновенно говорят конфузящиеся авторы. Наконец, он стал сдаваться.— В таком случае прочти сначала статью Гоше и вот эти русские статейки, — забормотал он, перебирая дрожащими руками брошюры, — а то тебе будет непонятно. Прежде чем читать мои возражения, надо знать, на что я возражаю. Впрочем, ерунда... скучища. Да и спать пора, кажется.Таня вышла. Егор Семеныч подсел к Коврину на диван и глубоко вздохнул.— Да, братец ты мой... — начал он после некоторого молчания. — Так-то, любезнейший мой магистр. Вот я и статьи пишу, и на выставках участвую, и медали получаю... У Песоцкого, говорят, яблоки с голову, и Песоцкий, говорят, садом себе состояние нажил. Одним словом, богат и славен Кочубей. Но спрашивается: к чему все это? Сад, действительно, прекрасный, образцовый... Это не сад, а целое учреждение, имеющее высокую государственную важность, потому что это, так сказать, ступень в новую эру русского хозяйства и русской промышленности. Но к чему? Какая цель?— Дело говорит само за себя.— Я не в том смысле. Я хочу спросить: что будет с садом, когда я помру? В том виде, в каком ты видишь его теперь, он без меня не продержится и одного месяца. Весь секрет успеха не в том, что сад велик и рабочих много, а в том, что я люблю дело — понимаешь? — люблю, быть может, больше чем самого себя. Ты посмотри на меня: я всё сам делаю. Я работаю от утра до ночи. Все прививки я делаю сам, обрезку — сам, посадки — сам, всё — сам. Когда мне помогают, я ревную и раздражаюсь до грубости. Весь секрет в любви, то есть в зорком хозяйском глазе, да в хозяйских руках, да в том чувстве, когда поедешь куда-нибудь в гости на часок, сидишь, а у самого сердце не на месте, сам не свой: боишься, как бы в саду чего не случилось. А когда я умру, кто будет смотреть? Кто будет работать? Садовник? Работники? Да? Так вот что я тебе скажу, друг любезный: первый враг в нашем деле не заяц, не хрущ и не мороз, а чужой человек.— А Таня? — спросил Коврин, смеясь. — Нельзя, чтобы она была вреднее, чем заяц. Она любит и понимает дело.— Да, она любит и понимает. Если после моей смерти ей достанется сад и она будет хозяйкой, то, конечно, лучшего и желать нельзя. Ну, а если, не дай бог, она выйдет замуж? — зашептал Егор Семеныч и испуганно посмотрел на Коврина. — То-то вот и есть! Выйдет замуж, пойдут дети, тут уже о саде некогда думать.— Я чего боюсь главным образом: выйдет за какого-нибудь молодца, а тот сжадничает и сдаст сад в аренду торговкам, и все пойдет к чёрту в первый же год! В нашем деле бабы — бич божий!Егор Семеныч вздохнул и помолчал немного.— Может, это и эгоизм, но откровенно говорю: не хочу, чтобы Таня шла замуж. Боюсь! Тут к нам ездит один ферт со скрипкой и пиликает; знаю, что Таня не пойдет за него, хорошо знаю, но видеть его не могу! Вообще, брат, я болыпой-таки чудак. Сознаюсь.Егор Семеныч встал и в волнении прошелся по комнате, и видно было, что он хочет сказать что-то очень важное, но не решается.— Я тебя горячо люблю и буду говорить с тобой откровенно, — решился он наконец, засовывая руки в карманы. — К некоторым щекотливым вопросам я отношусь просто и говорю прямо то, что думаю, и терпеть не могу так называемых сокровенных мыслей. Говорю прямо: ты единственный человек, за которого я не побоялся бы выдать дочь. Ты человек умный, с сердцем, и не дал бы погибнуть моему любимому делу. А главная причина — я тебя люблю, как сына... и горжусь тобой. Если бы у вас с Таней наладился как-нибудь роман, то — что ж? я был бы очень рад и даже счастлив. Говорю это прямо, без жеманства, как честный человек.Коврин засмеялся. Егор Семенович открыл дверь, чтобы выйти, и остановился на пороге.— Если бы у тебя с Таней сын родился, то я бы из него садовода сделал, — сказал он, подумав. — Впрочем, сие есть мечтание пустое... Спокойной ночи.Оставшись один, Коврин лег поудобнее и принялся за статьи. У одной было такое заглавие: «О промежуточной культуре», у другой: «Несколько слов по поводу заметки г. Z о перештыковке почвы под новый сад», у третьей: «Еще об окулировке спящим глазком» — и все в таком роде. Но какой непокойный, неровный тон, какой нервный, почти болезненный задор! Вот статья, кажется, с самым мирным заглавием и безразличным содержанием: говорится в ней о русской антоновской яблоне. Но начинает ее Егор Семеныч с «audiatur altera pars» и кончает — «sapienti sat», а между этими изречениями целый фонтан разных ядовитых слов по адресу «ученого невежества наших патентованных гг. садоводов, наблюдающих природу с высоты своих кафедр», или г. Гоше, «успех которого создан профанами и дилетантами», и тут же некстати натянутое и неискреннее сожаление, что мужиков, ворующих фрукты и ломающих при этом деревья, уже нельзя драть розгами.«Дело красивое, милое, здоровое, но и тут страсти и война, — подумал Коврин. — Должно быть, везде и на всех поприщах идейные люди нервны и отличаются повышенной чувствительностью. Вероятно, это так нужно».Он вспомнил про Таню, которой так нравятся статьи Егора Семеныча. Небольшого роста, бледная, тощая, так что ключицы видно; глаза широко раскрытые, темные, умные, все куда-то вглядываются и чего-то ищут; походка, как у отца, мелкая, торопливая. Она много говорит, любит поспорить, и при этом всякую даже незначительную фразу сопровождает выразительною мимикой и жестикуляцией. Должно быть, нервна в высшей степени.Коврин стал читать дальше, но ничего не понял и бросил. Приятное возбуждение, то самое, с каким он давеча танцевал мазурку и слушал музыку, теперь томило его и вызывало в нем множество мыслей. Он поднялся и стал ходить по комнате, думая о черном монахе. Ему пришло в голову, что если этого странного, сверхъестественного монаха видел только он один, то, значит, он болен и дошел уже до галлюцинаций. Это соображение испугало его, но не надолго.«Но ведь мне хорошо, и я никому не делаю зла; значит, в моих галлюцинациях нет ничего дурного», — подумал он, и ему опять стало хорошо.Он сел на диван и обнял голову руками, сдерживая непонятную радость, наполнявшую все его существо, потом опять прошелся и сел за работу. Но мысли, которые он вычитывал из книги, не удовлетворяли его. Ему хотелось чего-то гигантского, необъятного, поражающего. Под утро он разделся и нехотя лег в постель: надо же было спать!Когда послышались шаги Егора Семеныча, уходившего в сад, Коврин позвонил и приказал лакею принести вина. Он с наслаждением выпил несколько рюмок лафита, потом укрылся с головой; сознание его затуманилось, и он уснул.

IV

Егор Семеныч и Таня часто ссорились и говорили друг другу неприятности.Как-то утром они о чем-то повздорили. Таня заплакала и ушла к себе в комнату. Она не выходила ни обедать, ни чай пить. Егор Семеныч сначала ходил важный, надутый, как бы желая дать понять, что для него интересы справедливости и порядка выше всего на свете, но скоро не выдержал характера и пал духом. Он печально бродил по парку и все вздыхал: «ах, боже мой, боже мой!» и за обедом не съел ни одной крошки. Наконец, виноватый, замученный совестью, он постучал в запертую дверь и позвал робко:— Таня! Таня?И в ответ ему из-за двери послышался слабый, изнемогший от слез и в то же время решительный голос:— Оставьте меня, прошу вас.Томление хозяев отражалось на всем доме, даже на людях, которые работали в саду. Коврин был погружен в свою интересную работу, но под конец и ему стало скучно и неловко. Чтобы как-нибудь развеять общее дурное настроение, он решил вмешаться и перед вечером постучался к Тане. Его впустили.— Ай-ай, как стыдно! — начал он шутливо, с удивлением глядя на заплаканное, покрытое красными пятнами, скорбное лицо Тани. — Неужели так серьезно? Ай-ай!— Но, если бы вы знали, как он меня мучит! — сказала она, и слезы, горючие, обильные слезы брызнули из ее больших глаз. — Он замучил меня! — продолжала она, ломая руки. — Я ему ничего не говорила... ничего... Я только сказала, что нет надобности держать... лишних работников, если... если можно, когда угодно, иметь поденщиков. Ведь... ведь работники уже целую неделю ничего не делают... Я... я только это сказала, а он раскричался и наговорил мне... много обидного, глубоко оскорбительного. За что?— Полно, полно, — проговорил Коврин, поправляя ей прическу. — Побранились, поплакали и будет. Нельзя долго сердиться, это нехорошо... тем более, что он вас бесконечно любит.— Он мне... мне испортил всю жизнь, — продолжала Таня, всхлипывая. — Только и слышу одни оскорбления и... и обиды. Он считает меня лишней в его доме. Что же? Он прав. Я завтра уеду отсюда, поступлю в телеграфистки... Пусть...— Ну, ну, ну... Не надо плакать, Таня. Не надо, милая... Вы оба вспыльчивы, раздражительны, и оба виноваты. Пойдемте, я вас помирю.Коврин говорил ласково и убедительно, а она продолжала плакать, вздрагивая плечами и сжимая руки, как будто ее в самом деле постигло страшное несчастье. Ему было жаль ее тем сильнее, что горе у нее было не серьезное, а страдала она глубоко. Каких пустяков было достаточно, чтобы сделать это создание несчастным на целый день, да и пожалуй на всю жизнь! Утешая Таню, Коврин думал о том, что, кроме этой девушки и ее отца, во всем свете днем с огнем не сыщешь людей, которые любили бы его, как своего, как родного; если бы не эти два человека, то, пожалуй, он, потерявший отца и мать в раннем детстве, до самой смерти не узнал бы, что такое искренняя ласка и та наивная, не рассуждающая любовь, какую питают только к очень близким, кровным людям. И он чувствовал, что его полубольным, издерганным нервам, как железо магниту, отвечают нервы этой плачущей, вздрагивающей девушки. Он никогда бы уж не мог полюбить здоровую, крепкую, краснощекую женщину, но бледная, слабая, несчастная Таня ему нравилась.И он охотно гладил ее по волосам и плечам, пожимал ей руки и утирал слезы... Наконец, она перестала плакать. Она еще долго жаловалась на отца и на свою тяжелую, невыносимую жизнь в этом доме, умоляя Коврина войти в ее положение; потом стала мало-помалу улыбаться и вздыхать, что бог послал ей такой дурной характер, в конце концов, громко рассмеявшись, назвала себя дурой и выбежала из комнаты.Когда немного погодя Коврин вышел в сад, Егор Семеныч и Таня уже как ни в чем не бывало гуляли рядышком по аллее и оба ели ржаной хлеб с солью, так как оба были голодны.

V

Довольный, что ему так удалась роль миротворца, Коврин пошел в парк. Сидя на скамье и размышляя, он слышал стук экипажей и женский смех — это приехали гости. Когда вечерние тени стали ложиться в саду, неясно послышались звуки скрипки, поющие голоса, и это напомнило ему про черного монаха. Где-то, в какой стране или на какой планете носится теперь эта оптическая несообразность?Едва он вспомнил легенду и нарисовал в своем воображении то темное привидение, которое видел на ржаном поле, как из-за сосны, как раз напротив, вышел неслышно, без малейшего шороха, человек среднего роста с непокрытою седою головой, весь в темном и босой, похожий на нищего, и на его бледном, точно мертвом лице резко выделялись черные брови. Приветливо кивая головой, этот нищий или странник бесшумно подошел к скамье и сел, и Коврин узнал в нем черного монаха. Минуту оба смотрели друг на друга — Коврин с изумлением, а монах ласково и, как и тогда, немножко лукаво, с выражением себе на уме.— Но ведь ты мираж, — проговорил Коврин. — Зачем же ты здесь и сидишь на одном месте? Это не вяжется с легендой.— Это всё равно, — ответил монах не сразу, тихим голосом, обращаясь к нему лицом. — Легенда, мираж и я — всё это продукт твоего возбужденного воображения. Я — призрак.— Значит, ты не существуешь? — спросил Коврин.— Думай, как хочешь, — сказал монах и слабо улыбнулся. — Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе.— У тебя очень старое, умное и в высшей степени выразительное лицо, точно ты в самом деле прожил больше тысячи лет, — сказал Коврин. — Я не знал, что мое воображение способно создавать такие феномены. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?— Да. Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими. Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на себе божественную, небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно.— Ты сказал: вечной правде... Но разве людям доступна и нужна вечная правда, если нет вечной жизни?— Вечная жизнь есть, — сказал монах.— Ты веришь в бессмертие людей?— Да, конечно. Вас, людей, ожидает великая, блестящая будущность. И чем больше на земле таких, как ты, тем скорее осуществится это будущее. Без вас, служителей высшему началу, живущих сознательно и свободно, человечество было бы ничтожно; развиваясь естественным порядком, оно долго бы еще ждало конца своей земной истории. Вы же на несколько тысяч лет раньше введете его в царство вечной правды — и в этом ваша высокая заслуга. Вы воплощаете собой благословение божие, которое почило на людях.— А какая цель вечной жизни? — спросил Коврин.— Как и всякой жизни — наслаждение. Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания, и в этом смысле сказано: в дому Отца Моего обители многи суть.— Если бы ты знал, как приятно слушать тебя! — сказал Коврин, потирая от удовольствия руки.— Очень рад.— Но я знаю: когда ты уйдешь, меня будет беспокоить вопрос о твоей сущности. Ты призрак, галлюцинация. Значит, я психически болен, ненормален?— Хотя бы и так. Что смущаться? Ты болен, потому что работал через силу и утомился, а это значит, что свое здоровье ты принес в жертву идее и близко время, когда ты отдашь ей и самую жизнь. Чего лучше? Это — то, к чему стремятся все вообще одаренные свыше благородные натуры.— Если я знаю, что я психически болен, то могу ли я верить себе?— А почему ты знаешь, что гениальные люди, которым верит весь свет, тоже не видели призраков? Говорят же теперь ученые, что гений сродни умопомешательству. Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и т. п. могут серьезно волновать только тех, кто цель жизни видит в настоящем, то есть стадных людей.— Римляне говорили: mens sana in corpore sano 1.— Не все то правда, что говорили римляне или греки. Повышенное настроение, возбуждение, экстаз — все то, что отличает пророков, поэтов, мучеников за идею от обыкновенных людей, противно животной стороне человека, то есть его физическому здоровью. Повторяю: если хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо.— Странно, ты повторяешь то, что часто мне самому приходит в голову, — сказал Коврин. — Ты как будто подсмотрел и подслушал мои сокровенные мысли. Но давай говорить не обо мне. Что ты разумеешь под вечною правдой?Монах не ответил. Коврин взглянул на него и не разглядел лица: черты его туманились и расплывались. Затем у монаха стали исчезать голова, руки; туловище его смешалось со скамьей и с вечерними сумерками, и он исчез совсем.— Галлюцинация кончилась! — сказал Коврин и засмеялся. — А жаль.Он пошел назад к дому веселый и счастливый. То немногое, что сказал ему черный монах, льстило не самолюбию, а всей душе, всему существу его. Быть избранником, служить вечной правде, стоять в ряду тех, которые на несколько тысяч лет раньше сделают человечество достойным царствия божия, то есть избавят людей от нескольких лишних тысяч лет борьбы, греха и страданий, отдать идее все — молодость, силы, здоровье, быть готовым умереть для общего блага, — какой высокий, какой счастливый удел! У него пронеслось в памяти его прошлое, чистое, целомудренное, полное труда, он вспомнил то, чему учился и чему сам учил других, и решил, что в словах монаха не было преувеличения.Навстречу по парку шла Таня. На ней было уже другое платье.— Вы здесь? — сказала она. — А мы вас ищем, ищем... Но что с вами? — удивилась она, взглянув на его восторженное, сияющее лицо и на глаза, полные слез. — Какой вы странный, Андрюша.— Я доволен, Таня, — сказал Коврин, кладя ей руки на плечи. — Я больше чем доволен, я счастлив! Таня, милая Таня, вы чрезвычайно симпатичное существо. Милая Таня, я так рад, так рад!Он горячо поцеловал ей обе руки и продолжал:— Я только что пережил светлые, чудные, неземные минуты. Но я не могу рассказать вам всего, потому что вы назовете меня сумасшедшим или не поверите мне. Будем говорить о вас. Милая, славная Таня! Я вас люблю и уже привык любить. Ваша близость, встречи наши по десяти раз на день стали потребностью моей души. Не знаю, как я буду обходиться без вас, когда уеду к себе.— Ну! — засмеялась Таня. — Вы забудете про нас через два дня. Мы люди маленькие, а вы великий человек.— Нет, будем говорить серьезно! — сказал он. — Я возьму вас с собой, Таня. Да? Вы поедете со мной? Вы хотите быть моей?— Ну! — сказала Таня и хотела опять засмеяться, но смеха не вышло, и красные пятна выступили у нее на лице.Она стала часто дышать и быстро-быстро пошла, но не к дому, а дальше в парк.— Я не думала об этом... не думала! — говорила она, как бы в отчаянии сжимая руки.А Коврин шел за ней и говорил все с тем же сияющим, восторженным лицом:— Я хочу любви, которая захватила бы меня всего, и эту любовь только вы, Таня, можете дать мне. Я счастлив! Счастлив!Она была ошеломлена, согнулась, съежилась и точно состарилась сразу на десять лет, а он находил ее прекрасной и громко выражал свой восторг:— Как она хороша!

VI

Узнав от Коврина, что не только роман наладился, но что даже будет свадьба, Егор Семеныч долго ходил из угла в угол, стараясь скрыть волнение. Руки у него стали трястись, шея надулась и побагровела, он велел заложить беговые дрожки и уехал куда-то. Таня, видевшая, как он хлестнул по лошади и как глубоко, почти на уши, надвинул фуражку, поняла его настроение, заперлась у себя и проплакала весь день.В оранжереях уже поспели персики и сливы; упаковка и отправка в Москву этого нежного и прихотливого груза требовала много внимания, труда и хлопот. Благодаря тому, что лето было очень жаркое и сухое, понадобилось поливать каждое дерево, на что ушло много времени и рабочей силы, и появилась во множестве гусеница, которую работники и даже Егор Семеныч и Таня, к великому омерзению Коврина, давили прямо пальцами. При всем том нужно уже было принимать заказы к осени на фрукты и деревья и вести большую переписку. И в самое горячее время, когда, казалось, ни у кого не было свободной минуты, наступили полевые работы, которые отняли у сада больше половины рабочих; Егор Семеныч, сильно загоревший, замученный, злой, скакал то в сад, то в поле и кричал, что его разрывают на части и что он пустит себе пулю в лоб.А тут еще возня с приданым, которому Песоцкие придавали не малое значение; от звяканья ножниц, стука швейных машин, угара утюгов и от капризов модистки, нервной, обидчивой дамы, у всех в доме кружились головы. И как нарочно, каждый день приезжали гости, которых надо было забавлять, кормить и даже оставлять ночевать. Но вся эта каторга прошла незаметно, как в тумане. Таня чувствовала себя так, как будто любовь и счастье захватили ее врасплох, хотя с четырнадцати лет была уверена почему-то, что Коврин женится именно на ней. Она изумлялась, недоумевала, не верила себе... То вдруг нахлынет такая радость, что хочется улететь под облака и там молиться богу, а то вдруг вспомнится, что в августе придется расставаться с родным гнездом и оставлять отца, или, бог весть откуда, придет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, — и она уходит к себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов. Когда бывают гости, вдруг ей покажется, что Коврин необыкновенно красив и что в него влюблены все женщины и завидуют ей, и душа ее наполняется восторгом и гордостью, как будто она победила весь свет, но стоит ему приветливо улыбнуться какой-нибудь барышне, как она уж дрожит от ревности, уходит к себе — и опять слезы. Эти новые ощущения завладели ею совершенно, она помогала отцу машинально и не замечала ни персиков, ни гусениц, ни рабочих, ни того, как быстро бежало время.С Егором Семенычем происходило почти то же самое. Он работал с утра до ночи, все спешил куда-то, выходил из себя, раздражался, но все это в каком-то волшебном полусне. В нем уже сидело как будто бы два человека: один был настоящий Егор Семеныч, который, слушая садовника Ивана Карлыча, докладывавшего ему о беспорядках, возмущался и в отчаянии хватал себя за голову, и другой, не настоящий, точно полупьяный, который вдруг на полуслове прерывал деловой разговор, трогал садовника за плечо и начинал бормотать:— Что ни говори, а кровь много значит. Его мать была удивительная, благороднейшая, умнейшая женщина. Было наслаждением смотреть на ее доброе, ясное, чистое лицо, как у ангела. Она прекрасно рисовала, писала стихи, говорила на пяти иностранных языках, пела... Бедняжка, царство ей небесное, скончалась от чахотки.Не настоящий Егор Семеныч вздыхал и, помолчав, продолжал:— Когда он был мальчиком и рос у меня, то у него было такое же ангельское лицо, ясное и доброе. У него и взгляд, и движения, и разговор нежны и изящны, как у матери. А ум? Он всегда поражал нас своим умом. Да и то сказать, недаром он магистр! Недаром! А погоди, Иван Карлыч, каков он будет лет через десять! Рукой не достанешь!Но тут настоящий Егор Семеныч, спохватившись, делал страшное лицо, хватал себя за голову и кричал:— Черти! Пересквернили, перепоганили, перемерзили! Пропал сад! Погиб сад!А Коврин работал с прежним усердием и не замечал сутолоки. Любовь только подлила масла в огонь. После каждого свидания с Таней он, счастливый, восторженный, шел к себе и с тою же страстностью, с какою он только что целовал Таню и объяснялся ей в любви, брался за книгу или за свою рукопись. То, что говорил черный монах об избранниках божиих, вечной правде, о блестящей будущности человечества и проч., придавало его работе особенное, необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты. Раз или два в неделю, в парке или в доме, он встречался с черным монахом и подолгу беседовал с ним, но это не пугало, а, напротив, восхищало его, так как он был уже крепко убежден, что подобные видения посещают только избранных, выдающихся людей, посвятивших себя служению идее.Однажды монах явился во время обеда и сел в столовой у окна. Коврин обрадовался и очень ловко завел разговор с Егором Семенычем и с Таней о том, что могло быть интересно для монаха; черный гость слушал и приветливо кивал головой, а Егор Семеныч и Таня тоже слушали и весело улыбались, не подозревая, что Коврин говорит не с ними, а со своей галлюцинацией.Незаметно подошел Успенский пост, а за ним скоро и день свадьбы, которую, по настойчивому желанию Егора Семеныча, отпраздновали «с треском», то есть с бестолковою гульбой, продолжавшеюся двое суток. Съели и выпили тысячи на три, но от плохой наемной музыки, крикливых тостов и лакейской беготни, от шума и тесноты не поняли вкуса ни в дорогих винах, ни в удивительных закусках, выписанных из Москвы.

VII

Как-то в одну из длинных зимних ночей Коврин лежал в постели и читал французский роман. Бедняжка Таня, у которой по вечерам болела голова от непривычки жить в городе, давно уже спала и изредка в бреду произносила какие-то бессвязные фразы.Пробило три часа. Коврин потушил свечу и лег; долго лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог оттого, как казалось ему, что в спальне было очень жарко и бредила Таня. В половине пятого он опять зажег свечу и в это время увидел черного монаха, который сидел в кресле около постели.— Здравствуй, — сказал монах и, помолчав немного, спросил: — О чем ты теперь думаешь?— О славе, — ответил Коврин. — Во французском романе, который я сейчас читал, изображен человек, молодой ученый, который делает глупости и чахнет от тоски по славе. Мне эта тоска непонятна.— Потому что ты умен. Ты к славе относишься безразлично, как к игрушке, которая тебя не занимает.— Да, это правда.— Известность не улыбается тебе. Что лестного, или забавного, или поучительного в том, что твое имя вырежут на могильном памятнике и потом время сотрет эту надпись вместе с позолотой? Да и, к счастью, вас слишком много, чтобы слабая человеческая память могла удержать ваши имена.— Понятно, — согласился Коврин. — Да и зачем их помнить? Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Например, о счастье. Что такое счастье?Когда часы били пять, он сидел на кровати, свесив ноги на ковер, и говорил, обращаясь к монаху:— В древности один счастливый человек в конце концов испугался своего счастья — так оно было велико! — и, чтобы умилостивить богов, принес им в жертву свой любимый перстень. Знаешь? И меня, как Поликрата, начинает немножко беспокоить мое счастье. Мне кажется странным, что от утра до ночи я испытываю одну только радость, она наполняет всего меня и заглушает все остальные чувства. Я не знаю, что такое грусть, печаль или скука. Вот я не сплю, у меня бессонница, но мне не скучно. Серьезно говорю: я начинаю недоумевать.— Но почему? — изумился монах. — Разве радость сверхъестественное чувство? Разве она не должна быть нормальным состоянием человека? Чем выше человек по умственному и нравственному развитию, чем он свободнее, тем большее удовольствие доставляет ему жизнь. Сократ, Диоген и Марк Аврелий испытывали радость, а не печаль. И апостол говорит: постоянно радуйтеся. Радуйся же и будь счастлив.— А вдруг прогневаются боги? — пошутил Коврин и засмеялся. — Если они отнимут у меня комфорт и заставят меня зябнуть и голодать, то это едва ли придется мне по вкусу.Таня между тем проснулась и с изумлением и ужасом смотрела на мужа. Он говорил, обращаясь к креслу, жестикулировал и смеялся: глаза его блестели и в смехе было что-то странное.— Андрюша, с кем ты говоришь? — спросила она, хватая его за руку, которую он протянул к монаху. — Андрюша! С кем?— А? С кем? — смутился Коврин. — Вот с ним... Вот он сидит, — сказал он, указывая на черного монаха.— Никого здесь нет... никого! Андрюша, ты болен!Таня обняла мужа и прижалась к нему, как бы защищая его от видений, и закрыла ему глаза рукой.— Ты болен! — зарыдала она, дрожа всем телом. — Прости меня, милый, дорогой, но я давно уже заметила, что душа у тебя расстроена чем-то... Ты психически болен, Андрюша...Дрожь ее сообщилась и ему. Он взглянул еще раз на кресло, которое уже было пусто, почувствовал вдруг слабость в руках и ногах, испугался и стал одеваться.— Это ничего, Таня, ничего... — бормотал он, дрожа. — В самом деле я немножко нездоров... пора уже сознаться в этом.— Я уже давно замечала... и папа заметил, — говорила она, стараясь сдержать рыдания. — Ты сам с собой говоришь, как-то странно улыбаешься... не спишь. О, боже мой, боже мой, спаси нас! — проговорила она в ужасе. — Но ты не бойся, Андрюша, не бойся, бога ради, не бойся...Она тоже стала одеваться. Только теперь, глядя на нее, Коврин понял всю опасность своего положения, понял, что значат черный монах и беседы с ним. Для него теперь было ясно, что он сумасшедший.Оба, сами не зная зачем, оделись и пошли в залу: она впереди, он за ней. Тут уж, разбуженный рыданиями, в халате и со свечой в руках стоял Егор Семеныч, который гостил у них.— Ты не бойся, Андрюша, — говорила Таня, дрожа как в лихорадке, — не бойся... Папа, это всё пройдет... всё пройдет...Коврин от волнения не мог говорить. Он хотел сказать тестю шутливым тоном:— Поздравьте, я, кажется, сошел с ума, — но пошевелил только губами и горько улыбнулся.В девять часов утра на него надели пальто и шубу, окутали его шалью и повезли в карете к доктору. Он стал лечиться.

VIII

Опять наступило лето, и доктор приказал ехать в деревню. Коврин уже выздоровел, перестал видеть черного монаха, и ему оставалось только подкрепить свои физические силы. Живя у тестя в деревне, он пил много молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил.Под Ильин день вечером в доме служили всенощную. Когда дьячок подал священнику кадило, то в старом громадном зале запахло точно кладбищем, и Коврину стало скучно. Он вышел в сад. Не замечая роскошных цветов, он погулял по саду, посидел на скамье, потом прошелся по парку; дойдя до реки, он спустился вниз и тут постоял в раздумье, глядя на воду. Угрюмые сосны с мохнатыми корнями, которые в прошлом году видели его здесь таким молодым, радостным и бодрым, теперь не шептались, а стояли неподвижные и немые, точно не узнавали его. И в самом деле, голова у него острижена, длинных красивых волос уже нет, походка вялая, лицо, сравнительно с прошлым летом, пополнело и побледнело.По лавам он перешел на тот берег. Там, где в прошлом году была рожь, теперь лежал в рядах скошенный овес. Солнце уже зашло, и на горизонте пылало широкое красное зарево, предвещавшее на завтра ветреную погоду. Было тихо. Всматриваясь по тому направлению, где в прошлом году показался впервые черный монах, Коврин постоял минут двадцать, пока не начала тускнуть вечерняя заря...Когда он, вялый, неудовлетворенный, вернулся домой, всенощная уже кончилась. Егор Семеныч и Таня сидели на ступенях террасы и пили чай. Они о чем-то говорили, но, увидев Коврина, вдруг замолчали, и он заключил по их лицам, что разговор у них шел о нем.— Тебе, кажется, пора уже молоко пить, — сказала Таня мужу.— Нет, не пора... — ответил он, садясь на самую нижнюю ступень. — Пей сама. Я не хочу.Таня тревожно переглянулась с отцом и сказала виноватым голосом:— Ты сам замечаешь, что молоко тебе полезно.— Да, очень полезно! — усмехнулся Коврин. — Поздравляю вас: после пятницы во мне прибавился еще один фунт весу. — Он крепко сжал руками голову и проговорил с тоской: — Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг — всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой, как все: я — посредственность, мне скучно жить... О, как вы жестоко поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?— Бог знает, что ты говоришь! — вздохнул Егор Семеныч. — Даже слушать скучно.— А вы не слушайте.Присутствие людей, особенно Егора Семеныча, теперь уж раздражало Коврина, он отвечал ему сухо, холодно и даже грубо и иначе не смотрел на него, как насмешливо и с ненавистью, а Егор Семеныч смущался и виновато покашливал, хотя вины за собой никакой не чувствовал. Не понимая, отчего так резко изменились их милые, благодушные отношения, Таня жалась к отцу и с тревогой заглядывала ему в глаза; она хотела понять и не могла, и для нее ясно было только, что отношения с каждым днем становятся все хуже и хуже, что отец в последнее время сильно постарел, а муж стал раздражителен, капризен, придирчив и неинтересен. Она уже не могла смеяться и петь, за обедом ничего не ела, не спала по целым ночам, ожидая чего-то ужасного, и так измучилась, что однажды пролежала в обмороке от обеда до вечера. Во время всенощной ей показалось, что отец плакал, и теперь, когда они втроем сидели на террасе, она делала над собой усилия, чтобы не думать об этом.— Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения! — сказал Коврин. — Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет. Если бы вы знали, — сказал Коврин с досадой, — как я вам благодарен!Он почувствовал сильное раздражение и, чтобы не сказать лишнего, быстро встал и пошел в дом. Было тихо, и в открытые окна несся из сада аромат табака и ялаппы. В громадном темном зале на полу и на рояли зелеными пятнами лежал лунный свет. Коврину припомнились восторги прошлого лета, когда так же пахло ялаппой и в окнах светилась луна. Чтобы вернуть прошлогоднее настроение, он быстро пошел к себе в кабинет, закурил крепкую сигару и приказал лакею принести вина. Но от сигары во рту стало горько и противно, а вино оказалось не такого вкуса, как в прошлом году. И что значит отвыкнуть! От сигары и двух глотков вина у него закружилась голова и началось сердцебиение, так что понадобилось принимать бромистый калий.Перед тем, как ложиться спать, Таня говорила ему:— Отец обожает тебя. Ты на него сердишься за что-то, и это убивает его. Посмотри: он стареет не по дням, а по часам. Умоляю тебя, Андрюша, бога ради, ради своего покойного отца, ради моего покоя, будь с ним ласков!— Не могу и не хочу.— Но почему? — спросила Таня, начиная дрожать всем телом. — Объясни мне, почему?— Потому, что он мне не симпатичен, вот и все, — небрежно сказал Коврин и пожал плечами, — но не будем говорить о нем: он твой отец.— Не могу, не могу понять! — проговорила Таня, сжимая себе виски и глядя в одну точку. — Что-то непостижимое, ужасное происходит у нас в доме. Ты изменился, стал на себя не похож... Ты, умный, необыкновенный человек, раздражаешься из-за пустяков, вмешиваешься в дрязги... Такие мелочи волнуют тебя, что иной раз просто удивляешься и не веришь: ты ли это? Ну, ну, не сердись, не сердись, — продолжала она, пугаясь своих слов и целуя ему руки. — Ты умный, добрый, благородный. Ты будешь справедлив к отцу. Он такой добрый!— Он не добрый, а добродушный. Водевильные дядюшки, вроде твоего отца, с сытыми добродушными физиономиями, необыкновенно хлебосольные и чудаковатые, когда-то умиляли меня и смешили и в повестях, и в водевилях, и в жизни, теперь же они мне противны. Это эгоисты до мозга костей. Противнее всего мне их сытость и этот желудочный, чисто бычий или кабаний оптимизм.Таня села на постель и положила голову на подушку.— Это пытка, — проговорила она, и по ее голосу видно было, что она уже крайне утомлена и что ей тяжело говорить. — С самой зимы ни одной покойной минуты... Ведь это ужасно, боже мой! Я страдаю...— Да, конечно, я — Ирод, а ты и твой папенька — египетские младенцы. Конечно!Его лицо показалось Тане некрасивым и неприятным. Ненависть и насмешливое выражение не шли к нему. Да и раньше она замечала, что на его лице уже чего-то недостает, как будто с тех пор, как он остригся, изменилось и лицо. Ей захотелось сказать ему что-нибудь обидное, но тотчас же она поймала себя на неприязненном чувстве, испугалась и пошла из спальни.

IX

Коврин получил самостоятельную кафедру. Вступительная лекция была назначена на второе декабря и об этом было вывешено объявление в университетском коридоре. Но в назначенный день он известил инспектора студентов телеграммой, что читать лекции не будет по болезни.У него шла горлом кровь. Он плевал кровью, но случалось раза два в месяц, что она текла обильно, и тогда он чрезвычайно слабел и впадал в сонливое состояние. Эта болезнь не особенно пугала его, так как ему было известно, что его покойная мать жила точно с такою же болезнью десять лет, даже больше; и доктора уверяли, что это не опасно, и советовали только не волноваться, вести правильную жизнь и поменьше говорить.В январе лекция опять не состоялась по той же причине, а в феврале было уже поздно начинать курс. Пришлось отложить до будущего года.Жил он уже не с Таней, а с другой женщиной, которая была на два года старше его и ухаживала за ним, как за ребенком. Настроение у него было мирное, покорное: он охотно подчинялся, и когда Варвара Николаевна — так звали его подругу — собралась везти его в Крым, то он согласился, хотя предчувствовал, что из этой поездки не выйдет ничего хорошего.Они приехали в Севастополь вечером и остановились в гостинице, чтобы отдохнуть и завтра ехать в Ялту. Обоих утомила дорога. Варвара Николаевна напилась чаю, легла спать и скоро уснула. Но Коврин не ложился. Еще дома, за час до отъезда на вокзал, он получил от Тани письмо и не решился его распечатать, и теперь оно лежало у него в боковом кармане, и мысль о нем неприятно волновала его. Искренно, в глубине души, свою женитьбу на Тане он считал теперь ошибкой, был доволен, что окончательно разошелся с ней, и воспоминание об этой женщине, которая в конце концов обратилась в ходячие живые мощи, и в которой, как кажется, всё уже умерло, кроме больших, пристально вглядывающихся, умных глаз, воспоминание о ней возбуждало в нем одну только жалость и досаду на себя. Почерк на конверте напомнил ему, как он года два назад был несправедлив и жесток, как вымещал на ни в чем не повинных людях свою душевную пустоту, скуку, одиночество и недовольство жизнью. Кстати же он вспомнил, как однажды он рвал на мелкие клочки свою диссертацию и все статьи, написанные за время болезни, и как бросал в окно, и клочки, летая по ветру, цеплялись за деревья и цветы; в каждой строчке видел он странные, ни на чем не основанные претензии, легкомысленный задор, дерзость, манию величия, и это производило на него такое впечатление, как будто он читал описание своих пороков; но когда последняя тетрадка была разорвана и полетела в окно, ему почему-то вдруг стало досадно и горько, он пошел к жене и наговорил ей много неприятного. Боже мой, как он изводил ее! Однажды, желая причинить ей боль, он сказал ей, что ее отец играл в их романе непривлекательную роль, так как просил его жениться на ней; Егор Семеныч нечаянно подслушал это, вбежал в комнату и с отчаяния не мог выговорить ни одного слова, и только топтался на одном месте и как-то странно мычал, точно у него отнялся язык, а Таня, глядя на отца, вскрикнула раздирающим голосом и упала в обморок. Это было безобразно.Всё это приходило на память при взгляде на знакомый почерк. Коврин вышел на балкон; была тихая теплая погода, и пахло морем. Чудесная бухта отражала в себе луну и огни и имела цвет, которому трудно подобрать название. Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами вода походила цветом на синий купорос, а местами, казалось, лунный свет сгустился и вместо воды наполнял бухту, а в общем какое согласие цветов, какое мирное, покойное и высокое настроение!В нижнем этаже, под балконом, окна, вероятно, были открыты, потому что отчетливо слышались женские голоса и смех. По-видимому, там была вечеринка.Коврин сделал над собой усилие, распечатал письмо и, войдя к себе в номер, прочел:«Сейчас умер мой отец. Этим я обязана тебе, так как ты убил его. Наш сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие, то есть происходит то самое, чего так боялся бедный отец. Этим я обязана тоже тебе. Я ненавижу тебя всею моею душой и желаю, чтобы ты скорее погиб. О, как я страдаю! Мою душу жжет невыносимая боль... Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим...»Коврин не мог дальше читать, изорвал письмо и бросил. Им овладело беспокойство, похожее на страх. За ширмами спала Варвара Николаевна, и слышно было, как она дышала; из нижнего этажа доносились женские голоса и смех, но у него было такое чувство, как будто во всей гостинице кроме него не было ни одной живой души. Оттого, что несчастная, убитая горем Таня в своем письме проклинала его и желала его погибели, ему было жутко, и он мельком взглядывал на дверь, как бы боясь, чтобы не вошла в номер и не распорядилась им опять та неведомая сила, которая в какие-нибудь два года произвела столько разрушений в его жизни и в жизни близких.Он уже по опыту знал, что когда разгуляются нервы, то лучшее средство от них — это работа. Надо сесть за стол и заставить себя, во что бы то ни стало, сосредоточиться на одной какой-нибудь мысли. Он достал из своего красного портфеля тетрадку, на которой был набросан конспект небольшой компилятивной работы, придуманной им на случай, если в Крыму покажется скучно без дела. Он сел за стол и занялся этим конспектом, и ему казалось, что к нему возвращается его мирное, покорное, безразличное настроение. Тетрадка с конспектом навела даже на размышление о суете мирской. Он думал о том, как много берет жизнь за те ничтожные или весьма обыкновенные блага, какие она может дать человеку. Например, чтобы получить под сорок лет кафедру, быть обыкновенным профессором, излагать вялым, скучным, тяжелым языком обыкновенные и притом чужие мысли, — одним словом, для того, чтобы достигнуть положения посредственного ученого, ему, Коврину, нужно было учиться пятнадцать лет, работать дни и ночи, перенести тяжелую психическую болезнь, пережить неудачный брак и проделать много всяких глупостей и несправедливостей, о которых приятно было бы не помнить. Коврин теперь ясно сознавал, что он — посредственность, и охотно мирился с этим, так как, по его мнению, каждый человек должен быть доволен тем, что он есть.Конспект совсем было успокоил его, но разорванное письмо белело на полу и мешало ему сосредоточиться. Он встал из-за стола, подобрал клочки письма и бросил в окно, но подул с моря легкий ветер, и клочки рассыпались по подоконнику. Опять им овладело беспокойство, похожее на страх, и стало казаться, что во всей гостинице кроме него нет ни одной души... Он вышел на балкон. Бухта, как живая, глядела на него множеством голубых, синих, бирюзовых и огненных глаз и манила к себе. В самом деле, было жарко и душно и не мешало бы выкупаться.Вдруг в нижнем этаже под балконом заиграла скрипка, и запели два нежных женских голоса. Это было что-то знакомое. В романсе, который пели внизу, говорилось о какой-то девушке, больной воображением, которая слышала ночью в саду таинственные звуки и решила, что это гармония священная, нам, смертным, непонятная... У Коврина захватило дыхание, и сердце сжалось от грусти, и чудесная, сладкая радость, о которой он давно уже забыл, задрожала в его груди.Черный высокий столб, похожий на вихрь или смерч, показался на том берегу бухты. Он с страшною быстротой двигался через бухту по направлению к гостинице, становясь все меньше и темнее, и Коврин едва успел посторониться, чтобы дать дорогу... Монах с непокрытою седою головой и с черными бровями, босой, скрестивши на груди руки, пронесся мимо и остановился среди комнаты.— Отчего ты не поверил мне? — спросил он с укоризной, глядя ласково на Коврина. — Если бы ты поверил мне тогда, что ты гений, то эти два года ты провел бы не так печально и скудно.Коврин уже верил тому, что он избранник божий и гений, он живо припомнил все свои прежние разговоры с черным монахом и хотел говорить, но кровь текла у него из горла прямо на грудь, и он, не зная, что делать, водил руками по груди, и манжетки стали мокрыми от крови. Он хотел позвать Варвару Николаевну, которая спала за ширмами, сделал усилие и проговорил:— Таня!Он упал на пол и, поднимаясь на руки, опять позвал:— Таня!Он звал Таню, звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смелость, радость, звал жизнь, которая была так прекрасна. Он видел на полу около своего лица большую лужу крови и не мог уже от слабости выговорить ни одного слова, но невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо. Внизу под балконом играли серенаду, а черный монах шептал ему, что он гений и что он умирает потому только, что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения.Когда Варвара Николаевна проснулась и вышла из-за ширм, Коврин был уже мертв, и на лице его застыла блаженная улыбка.

---

15. УБИЙСТВО

I

На станции Прогонной служили всенощную. Перед большим образом, написанным ярко, на золотом фоне, стояла толпа станционных служащих, их жен и детей, а также дровосеков и пильщиков, работавших вблизи по линии. Все стояли в безмолвии, очарованные блеском огней и воем метели, которая ни с того, ни с сего разыгралась на дворе, несмотря на канун Благовещения. Служил старик священник из Веденяпина; пели псаломщик и Матвей Терехов.
Лицо Матвея сияло радостью, он пел и при этом вытягивал шею, как будто хотел взлететь. Пел он тенором и канон читал тоже тенором, сладостно, убедительно. Когда пели «Архангельский глас», он помахивал рукой, как регент, и, стараясь подладиться под глухой стариковский бас дьячка, выводил своим тенором что-то необыкновенно сложное, и по лицу его было видно, что испытывал он большое удовольствие.
Но вот всенощная окончилась, все тихо разошлись, и стало опять темно и пусто, и наступила та самая тишина, какая бывает только на станциях, одиноко стоящих в поле или в лесу, когда ветер подвывает и ничего не слышно больше и когда чувствуется вся эта пустота кругом, вся тоска медленно текущей жизни.
Матвей жил недалеко от станции, в трактире своего двоюродного брата. Но ему не хотелось домой. Он сидел у буфетчика за прилавком и рассказывал вполголоса:
— У нас на изразцовом заводе был свой хор. И должен я вам заметить, хотя мы и простые мастера были, но пели мы по-настоящему, великолепно. Нас часто приглашали в город, и когда там викарный владыка Иоанн изволил служить в Троицкой церкви, то архиерейские певчие пели на правом клиросе, а мы на левом. Только в городе жаловались, что мы долго поем: заводские, говорили, тянут. Оно правда, мы «Андреево стояние» и «Похвалу» начинали в седьмом, а кончали после одиннадцати, так что, бывало, придешь домой на завод, а уже первый час. Хорошо было! — вздохнул Матвей. — Очень даже хорошо, Сергей Никанорыч! А здесь, в родительском доме, никакой радости. Самая ближняя церковь в пяти верстах, при моем слабом здоровье и не дойдешь туда, певчих нет. А в семействе нашем никакого спокойствия, день-деньской шум, брань, нечистота, все из одной чашки едим, как мужики, а щи с тараканами… Не дает бог здоровья, а то бы я давно ушел, Сергей Никанорыч.
Матвей Терехов был еще не стар, лет 45, но выражение у него было болезненное, лицо в морщинах, и жидкая, прозрачная бородка совсем уже поседела, и это старило его на много лет. Говорил он слабым голосом, осторожно и, кашляя, брался за грудь, и в это время взгляд его становился беспокойным и тревожным, как у очень мнительных людей. Он никогда не говорил определенно, что у него болит, но любил длинно рассказывать, как однажды на заводе он поднял тяжелый ящик и надорвался и как от этого образовалась грызь, заставившая его бросить службу на изразцовом заводе и вернуться на родину. А что значит грызь, объяснить он не мог.
— Признаться, не люблю я брата, — продолжал он, наливая себе чаю. — Он мне старший, грех осуждать, и боюсь господа бога, но не могу утерпеть. Человек он надменный, суровый, ругательный, для своих родственников и работников мучитель, и на духу не бывает. В прошлое воскресенье я прошу его ласково: «Братец, поедемте в Пахомово к обедне!» А он: «Не поеду, — там, говорит, поп картежник». И сюда не пошел сегодня, потому, говорит, веденяпинский священник курит и водку пьет. Не любит духовенства! Сам себе и обедницу служит, и часы, и вечерню, а сестрица ему вместо дьячка. Он: господу помолимся! А она тонким голосочком, как индюшка: господи помилуй!.. Грех, да и только. Каждый день ему говорю: «Образумьтесь, братец! Покайтесь, братец!» — а он без внимания.
Сергей Никанорыч, буфетчик, налил пять стаканов чаю и понес их на подносе в дамскую. Едва он вошел туда, как послышался крик:
— Как ты подаешь, поросячья морда? Ты не умеешь подавать!
Это был голос начальника станции. Послышалось робкое бормотанье, потом опять крик, сердитый и резкий:
— Пошел вон!
Буфетчик вернулся сильно сконфуженный.
— Было время, когда угождал и графам, и князьям, — проговорил он тихо, — а теперь, видите, не умею чай подать… Обругал при священнике и дамах!
Буфетчик Сергей Никанорыч когда-то имел большие деньги и держал буфет на первоклассной станции, в губернском городе, где перекрещивались две дороги. Тогда он носил фрак и золотые часы. Но дела у него шли плохо, он потратил все свои деньги на роскошную сервировку, обкрадывала его прислуга, и, запутавшись мало-помалу, он перешел на другую станцию, менее бойкую; здесь от него ушла жена и увезла с собой всё серебро, и он перешел на третью станцию, похуже, где уже не полагалось горячих кушаний. Потом на четвертую. Часто меняя места и спускаясь все ниже и ниже, он, наконец, попал на Прогонную и здесь торговал только чаем, дешевою водкой и на закуску ставил крутые яйца и твердую колбасу, от которой пахло смолой и которую сам же он в насмешку называл музыкантской. У него была лысина во всё темя, голубые глаза навыкате и густые, пушистые бакены, которые он часто расчесывал гребенкой, глядясь в маленькое зеркальце. Воспоминания о прошлом томили его постоянно, он никак не мог привыкнуть к музыкантской колбасе, к грубости начальника станции и к мужикам, которые торговались, а, по его мнению, торговаться в буфете было так же неприлично, как в аптеке. Ему было стыдно своей бедности и своего унижения, и этот стыд был теперь главным содержанием его жизни.
— А весна в этом году поздняя, — сказал Матвей, прислушиваясь. — Оно и лучше, я не люблю весны. Весной грязно очень, Сергей Никанорыч. В книжках пишут: весна, птицы поют, солнце заходит, а что тут приятного? Птица и есть птица и больше ничего. Я люблю хорошее общество, чтоб людей послушать, об леригии поговорить или хором спеть что-нибудь приятное, а эти там соловьи да цветочки — бог с ними!
Он опять начал об изразцовом заводе, о хоре, но оскорбленный Сергей Никанорыч никак не мог успокоиться и всё пожимал плечами и бормотал что-то. Матвей простился и пошел домой.
Мороза не было, и уже таяло на крышах, но шел крупный снег; он быстро кружился в воздухе, и белые облака его гонялись друг за другом по полотну дороги. А дубовый лес, по обе стороны линии, едва освещенный луной, которая пряталась где-то высоко за облаками, издавал суровый, протяжный шум. Когда сильная буря качает деревья, то как они страшны! Матвей шел по шоссе вдоль линии, пряча лицо и руки, и ветер толкал его в спину. Вдруг показалась небольшая лошаденка, облепленная снегом, сани скребли по голым камням шоссе, и мужик с окутанною головой, тоже весь белый, хлестал кнутом. Матвей оглянулся, но уже не было ни саней, ни мужика, как будто всё это ему только примерещилось, и он ускорил шаги, вдруг испугавшись, сам не зная чего.
Вот переезд и темный домик, где живет сторож. Шлагбаум поднят, и около намело целые горы, и, как ведьмы на шабаше, кружатся облака снега. Тут линию пересекает старая, когда-то большая дорога, которую до сих пор еще зовут трактом. Направо, недалеко от переезда, у самой дороги, стоит трактир Терехова, бывший постоялый двор. Тут по ночам всегда брезжит огонек.
Когда Матвей пришел домой, во всех комнатах и даже в сенях сильно пахло ладаном. Брат его Яков Иваныч еще продолжал служить всенощную. В молельной, где это происходило, в переднем углу стоял киот со старинными дедовскими образами в позолоченных ризах, и обе стены направо и налево были уставлены образами старого и нового письма, в киотах и просто так. На столе, покрытом до земли скатертью, стоял образ Благовещения и тут же кипарисовый крест и кадильница; горели восковые свечи. Возле стола был аналой. Проходя мимо молельной, Матвей остановился и заглянул в дверь. Яков Иваныч в это время читал у аналоя; с ним молилась сестра его Аглая, высокая, худощавая старуха в синем платье и белом платочке. Была тут и дочь Якова Иваныча, Дашутка, девушка лет 18, некрасивая, вся в веснушках, по обыкновению босая и в том же платье, в каком под вечер поила скотину.
— Слава тебе, показавшему нам свет! — провозгласил Яков Иваныч нараспев и низко поклонился,
Аглая подперла рукой подбородок и запела тонким, визгливым, тягучим голосом. А вверху над потолком тоже раздавались какие-то неясные голоса, которые будто угрожали или предвещали дурное. Во втором этаже после пожара, бывшего когда-то очень давно, никто не жил, окна были забиты тесом и на полу между балок валялись пустые бутылки. Теперь там стучал и гудел ветер и казалось, что кто-то бегал, спотыкаясь о балки.
Половина нижнего этажа была занята под трактир, в другой помещалась семья Терехова, так что когда в трактире шумели пьяные проезжие, то было слышно в комнатах всё до одного слова. Матвей жил рядом с кухней, в комнате с большою печью, где прежде, когда тут был постоялый двор, каждый день пекли хлеб. В этой же комнате, за печкой помещалась и Дашутка, у которой не было своей комнаты. Всегда тут по ночам кричал сверчок и суетились мыши.
Матвей зажег свечу и стал читать книгу, взятую им у станционного жандарма. Пока он сидел над ней, моление кончилось и все легли спать. Дашутка тоже легла. Она захрапела тотчас же, но скоро проснулась и сказала, зевая:
— Ты, дядя Матвей, зря бы свечку не жег.
— Это моя свечка, — ответил Матвей. — Я ее за свои деньги купил.
Дашутка поворочалась немного и опять заснула. Матвей сидел еще долго — ему не хотелось спать — и, кончив последнюю страницу, достал из сундука карандаш и написал на книге: «Сию книгу читал я, Матвей Терехов, и нахожу ее из всех читанных мною книг самою лутшею, в чем и приношу мою прызнательность унтер-офицеру жандармского управления железных дорог Кузьме Николаеву Жукову, как владельцу оной бесценной книгы». Делать подобные надписи на чужих книгах он считал долгом вежливости.

II

В самый день Благовещения, после того, как проводили почтовый поезд, Матвей сидел в буфете, пил чай с лимоном и говорил.
Слушали его буфетчик и жандарм Жуков.
— Я, надо вам заметить, — рассказывал Матвей, — еще в малолетстве был привержен к леригии. Мне только двенадцать годочков было, а я уже в церкви апостола читал, и родители мои весьма утешались, и каждое лето мы с покойной маменькой ходили на богомолье. Бывало, другие ребяты песни поют или раков ловят, а я в это время с маменькой. Старшие меня одобряли, да и мне самому было это приятно, что я такого хорошего поведения. И как маменька благословили меня на завод, то я между делом пел там тенором в нашем хоре, и не было лучшего удовольствия. Само собой, водки я не пил, табаку не курил, соблюдал чистоту телесную, а такое направление жизни, известно, не нравится врагу рода человеческого, и захотел он, окаянный, погубить меня и стал омрачать мой разум, всё равно, как теперь у братца. Самое первое, дал я обет не кушать по понедельникам скоромного и не кушать мяса во все дни, и вообще с течением времени нашла на меня фантазия. В первую неделю Великого поста до субботы святые отцы положили сухоядение, но трудящим и слабым не грех даже чайку попить, у меня же до самого воскресенья ни крошки во рту не было, и потом во весь пост я не разрешал себе масла ни отнюдь, а в среды и пятницы так и вовсе ничего не кушал. То же и в малые посты. Бывало, в Петровки наши заводские хлебают щи из судака, а я в стороночке от них сухарик сосу. У людей сила разная, конечно, но я об себе скажу: в постные дни мне не трудно было и так даже, что чем больше усердия, тем легче. Хочется кушать только в первые дни поста, а потом привыкаешь, становится всё легче и, гляди, в конце недели совсем ничего и в ногах этакое онемение, будто ты не на земле, а на облаке. И, кроме того, налагал я на себя всякие послушания: вставал по ночам и поклоны бил, камни тяжелые таскал с места на место, на снег выходил босиком, ну, и вериги тоже. Только вот по прошествии времени исповедаюсь я однажды у священника и вдруг такое мечтание: ведь священник этот, думаю, женатый, скоромник и табачник; как же он может меня исповедать и какую он имеет власть отпускать мне грехи, ежели он грешнее, чем я? Я даже постного масла остерегаюсь, а он, небось, осетрину ел. Пошел я к другому священнику, а этот, как на грех, толстомясый, в шелковой рясе, шуршит будто дама, и от него тоже табаком пахнет. Пошел я говеть в монастырь, и там мое сердце не спокойно, всё кажется, будто монахи не по уставу живут. И после этого никак я не могу найти службу по себе: в одном месте служат очень скоро, в другом, гляди, задостойник не тот пропели, в третьем дьячок гугнивый… Бывало, господи прости меня грешного, стою это в церкви, а от гнева сердце трясется. Какая уж тут молитва? И представляется мне, будто народ в церкви не так крестится, не так слушает; на кого ни погляжу, все пьяницы, скоромники, табачники, блудники, картежники, один только я живу по заповедям. Лукавый бес не дремал, дальше-больше, перестал я петь в хоре и уж вовсе не хожу в церковь; так уж я об себе понимаю, будто я человек праведный, а церковь по своему несовершенству для меня не подходит, то есть, подобно падшему ангелу, возмечтал я в гордыне своей до невероятия. После этого стал я хлопотать, как бы свою церковь устроить. Нанял я у глухой мещанки комнатушечку далеко за городом, около кладбища, и устроил молельную, вот как у братца, но только у меня еще ставники были и настоящее кадило. В этой своей молельной я держался устава святой Афонской горы, то есть каждый день обязательно утреня у меня начиналась в полночь, а под особо чтимые двунадесятые праздники всенощная у меня служилась часов десять, а когда и двенадцать. Монахи все-таки, по уставу, во время кафизм и паремий сидят, а я желал быть угоднее монахов и всё, бывало, на ногах. Читал я и пел протяжно, со слезами и со воздыханием, воздевая руки, и прямо с молитвы, не спавши, на работу, да и работаю всё с молитвой. Ну, пошло по городу: Матвей святой, Матвей больных и безумных исцеляет. Никого я, конечно, не исцелял, но известно, как только заведется какой раскол и лжеучение, то от женского пола отбоя нет. Всё равно, как мухи на мед. Повадились ко мне разные бабки и старые девки, в ноги мне кланяются, руки целуют и кричат, что я святой и прочее, а одна даже на моей голове сияние видела. Стало тесно в молельной, взял я комнату побольше, и пошло у нас настоящее столпотворение, бес забрал меня окончательно и заслонил свет от очей моих своими погаными копытами. Мы все вроде как бы взбесились. Я читал, а бабки и старые девки пели, и этак, долго не евши и не пивши, простоявши на ногах сутки или дольше, вдруг начинается с ними трясение, будто их лихорадка бьет, потом, этого, то одна крикнет, то другая — и этак страшно! Я тоже трясусь весь, как жид на сковородке, сам не знаю, по какой такой причине, и начинают наши ноги прыгать. Чудно, право: не хочешь, а прыгаешь и руками болтаешь; и потом, этого, крик, визг, все пляшем и друг за дружкой бегаем, бегаем до упаду. И таким образом, в диком беспамятстве впал я в блуд.
Жандарм засмеялся, но, заметив, что никто больше не смеется, стал серьезен и сказал:
— Это молоканство. Я читал, на Кавказе все так.
— Но не убило меня громом, — продолжал Матвей, перекрестясь на образ и пошевелив губами. — Должно, молилась за меня на том свете покойница маменька. Когда уже меня все в городе святым почитали и даже дамы и хорошие господа стали приезжать ко мне потихоньку за утешением, как-то пошел я к нашему хозяину Осипу Варламычу прощаться — тогда прощеный день был, — а он этак запер на крючочек дверь и остались мы вдвоем, с глазу на глаз. И стал он меня отчитывать. А должен я вам заметить, Осип Варламыч без образования, но дальнего ума человек, и все его почитали и боялись, потому был строгой, богоугодной жизни и тружденник. Городским головой был и старостой лет, может, двадцать и много добра сделал; Ново-Московскую улицу всю покрыл гравилием, выкрасил собор и колонны расписал под малафтит. Ну, запер дверь и — «давно, говорит, я до тебя добираюсь, такой-сякой… Ты, говорит, думаешь, что ты святой? Нет, ты не святой, а богоотступник, еретик и злодей!..» И пошел, и пошел… Не могу я вам выразить, как это он говорил, складненько да умненько, словно по-писаному, и так трогательно. Говорил часа два. Пронял он меня своими словами, открылись мои глаза. Слушал я, слушал и — как зарыдаю! «Будь, говорит, обыкновенным человеком, ешь, пей, одевайся и молись, как все, а что сверх обыкновения, то от беса. Вериги, говорит, твои от беса, посты твои от беса, молельная твоя от беса; всё, говорит, это гордость». На другой день, в чистый понедельник, привел меня бог заболеть. Я надорвался, отвезли меня в больницу; мучился я до чрезвычайности и горько плакал и трепетал. Думал, что из больницы мне прямая дорога — в ад, и чуть не помер. Промучился я на одре болезни с полгода, а как выписался, то первым делом отговелся по-настоящему и стал опять человеком. Отпускал меня Осип Варламыч домой и наставлял: «Помни же, Матвей, что́ сверх обыкновения, то от беса». И я теперь ем и пью, как все, и молюсь, как все… Ежели теперь, случается, от батюшки пахнет табаком или винцом, то я не дерзаю осуждать, потому ведь и батюшка обыкновенный человек. Но как только говорят, что вот в городе или в деревне завелся, мол, святой, по неделям не ест и свои уставы заводит, то уж я понимаю, чьи тут дела. Так вот, судари мои, какая была история в моей жизни. Теперь и я, как Осип Варламыч, всё наставляю братца и сестрицу и укоряю их, но выходит глас вопиющего в пустыне. Не дал мне бог дара.
Рассказ Матвея, по-видимому, не произвел никакого впечатления. Сергей Никанорыч ничего не сказал и стал убирать с прилавка закуску, а жандарм заговорил о том, как богат брат Матвея, Яков Иваныч.
— У него тысяч тридцать, по крайней мере, — сказал он.
Жандарм Жуков, рыжий, полнолицый (когда он ходил, у него дрожали щеки), здоровый, сытый, обыкновенно, когда не было старших, сидел развалясь и положив ногу на ногу; разговаривая, он покачивался и небрежно посвистывал, и в это время на лице его было самодовольное, сытое выражение, как будто он только что пообедал. Деньги у него водились, и он всегда говорил о них с видом большого знатока. Он занимался комиссионерством, и когда нужно было кому-нибудь продать имение, лошадь или подержанный экипаж, то обращались к нему.
— Да, тридцать тысяч будет, пожалуй, — согласился Сергей Никанорыч. — У вашего дедушки было огромадное состояние, — сказал он, обращаясь к Матвею. — Огромадное! Всё потом осталось вашему отцу и вашему дяде. Ваш отец помер в молодых летах, и после него всё забрал дядя, а потом, значит, Яков Иваныч. Пока вы с маменькой на богомолье ходили и на заводе тенором пели, тут без вас не зевали.
— На вашу долю приходится тысяч пятнадцать, — сказал жандарм, покачиваясь. — Трактир у вас общий, значит, и капитал общий. Да. На вашем месте я давно бы подал в суд. Я бы в суд подал само собой, а пока дело, один на один всю бы рожу ему до крови…
Якова Иваныча не любили, потому что когда кто-нибудь верует не так, как все, то это неприятно волнует даже людей равнодушных к вере. Жандарм же не любил его еще и за то, что он тоже продавал лошадей и подержанные экипажи.
— Вам не охота судиться с братом, потому что у вас своих денег много, — сказал буфетчик Матвею, глядя на него с завистью. — Хорошо тому, у кого есть средства, а вот я, должно быть, так и умру в этом положении…
Матвей стал уверять, что у него вовсе нет денег, но Сергей Никанорыч уже не слушал; воспоминания о прошлом, об оскорблениях, которые он терпел каждый день, нахлынули на него; лысая голова его вспотела, он покраснел и замигал глазами.
— Жизнь проклятая! — сказал он с досадой и ударил колбасой о пол.

III

Рассказывали, что постоялый двор был построен еще при Александре I какою-то вдовой, которая поселилась здесь со своим сыном; называлась она Авдотьей Тереховой. У тех, кто, бывало, проезжал мимо на почтовых, особенно в лунные ночи, темный двор с навесом и постоянно запертые ворота своим видом вызывали чувство скуки и безотчетной тревоги, как будто в этом дворе жили колдуны или разбойники; и всякий раз, уже проехав мимо, ямщик оглядывался и подгонял лошадей. Останавливались здесь неохотно, так как хозяева всегда были неласковы и брали с проезжих очень дорого. Во дворе было грязно даже летом; здесь в грязи лежали громадные, жирные свиньи и бродили без привязи лошади, которыми барышничали Тереховы, и случалось часто, что лошади, соскучившись, выбегали со двора и, как бешеные, носились по дороге, пугая странниц. В то время здесь было большое движение; проходили длинные обозы с товарами, и бывали тут разные случаи, вроде того, например, как лет 30 назад обозчики, рассердившись, затеяли драку и убили проезжего купца, и в полуверсте от двора до сих пор еще стоит погнувшийся крест; проезжали почтовые тройки со звонками и тяжелые барские дормезы, с ревом и в облаках пыли проходили гурты рогатого скота.
Когда провели железную дорогу, то в первое время на этом месте был только полустанок, который назывался просто разъездом, потом же лет через десять построили теперешнюю Прогонную. Движение по старой почтовой дороге почти прекратилось, и по ней уже ездили только местные помещики и мужики, да весной и осенью проходили толпами рабочие. Постоялый двор превратился в трактир; верхний этаж обгорел, крыша стала желтой от ржавчины, навес мало-помалу обвалился, но на дворе в грязи всё еще валялись громадные, жирные свиньи, розовые, отвратительные. По-прежнему иногда со двора выбегали лошади и бешено, задрав хвосты, носились по дороге. В трактире торговали чаем, сеном, мукой, а также водкой и пивом, распивочно и на вынос; спиртные напитки продавали с опаской, так как патента никогда не брали.
Тереховы вообще всегда отличались религиозностью, так что им даже дали прозвище — Богомоловы. Но, быть может, оттого, что они жили особняком, как медведи, избегали людей и до всего доходили своим умом, они были склонны к мечтаниям и к колебаниям в вере, и почти каждое поколение веровало как-нибудь особенно. Бабка Авдотья, которая построила постоялый двор, была старой веры, ее же сын и оба внука (отцы Матвея и Якова) ходили в православную церковь, принимали у себя духовенство и новым образам молились с таким же благоговением, как старым; сын в старости не ел мяса и наложил на себя подвиг молчания, считая грехом всякий разговор, а у внуков была та особенность, что они понимали писание не просто, а всё искали в нем скрытого смысла, уверяя, что в каждом святом слове должна содержаться какая-нибудь тайна. Правнук Авдотьи, Матвей, с самого детства боролся с мечтаниями и едва не погиб, другой правнук, Яков Иваныч, был православным, но после смерти жены вдруг перестал ходить в церковь и молился дома. На него глядя, совратилась и сестра Аглая: сама не ходила в церковь и Дашутку не пускала. Про Аглаю еще рассказывали, будто в молодых летах она хаживала в Веденяпино к хлыстам и что втайне она еще продолжает быть хлыстовкой, а потому-де ходит в белом платочке.
Яков Иваныч был старше Матвея на десять лет. Это был очень красивый старик, высокого роста, с широкою седою бородой, почти до пояса, и с густыми бровями, придававшими его лицу суровое, даже злое выражение. Носил он длинную поддевку из хорошего сукна или черный романовский полушубок и вообще старался одеваться чисто и прилично; калоши носил даже в сухую погоду. В церковь он не ходил потому, что, по его мнению, в церкви не точно исполняли устав, и потому, что священники пили вино в непоказанное время и курили табак. Дома у себя он каждый день читал и пел вместе с Аглаей. В Веденяпине в заутрени вовсе не читали канона и вечерни не служили даже в большие праздники, он же у себя дома прочитывал всё, что полагалось на каждый день, не пропуская ни одной строки и не торопясь, а в свободное время читал вслух жития. И в обыденной жизни он строго держался устава; так, если в Великом посту в какой-нибудь день разрешалось, по уставу, вино «ради труда бденного», то он непременно пил вино, даже если не хотелось.
Он читал, пел, кадил и постился не для того, чтобы получить от бога какие-либо блага, а для порядка. Человек не может жить без веры, и вера должна выражаться правильно, из года в год, изо дня в день в известном порядке, чтобы каждое утро и каждый вечер человек обращался к богу именно с теми словами и мыслями, какие приличны данному дню и часу. Нужно жить, а значит и молиться так, как угодно богу, и поэтому каждый день следует читать и петь только то, что угодно богу, то есть что полагается по уставу; так, первую главу от Иоанна нужно читать только в день Пасхи, а от Пасхи до Вознесения нельзя петь «Достойно есть» и проч. Сознание этого порядка и его важности доставляло Якову Иванычу во время молитвы большое удовольствие. Когда ему по необходимости приходилось нарушать этот порядок, например, уезжать в город за товаром или в банк, то его мучила совесть и он чувствовал себя несчастным.
Брат Матвей, приехавший неожиданно из завода я поселившийся в трактире, как дома, с первых же дней стал нарушать порядок. Он не хотел молиться вместе, ел и пил чай не вовремя, поздно вставал, в среды и пятницы пил молоко, будто бы по слабости здоровья; почти каждый день во время молитвы он входил в молельную и кричал: «Образумьтесь, братец! Покайтесь, братец!» От этих слов Якова Иваныча бросало в жар, а Аглая, не выдержав, начинала браниться. Или ночью, подкравшись, Матвей входил в молельную и говорил тихо: «Братец, ваша молитва не угодна богу. Потому что сказано: прежде смирись с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой. Вы же деньги в рост даете, водочкой торгуете. Покайтесь!»
В словах Матвея Яков видел лишь обычную отговорку пустых и нерадивых людей, которые говорят о любви к ближнему, о примирении с братом и проч. для того только, чтобы не молиться, не постить и не читать святых книг, и которые презрительно отзываются о наживе и процентах только потому, что не любят работать. Ведь быть бедным, ничего не копить и ничего не беречь гораздо легче, чем быть богатым.
А всё же он был взволнован и уже не мог молиться, как прежде. Едва он входил в молельную и раскрывал книгу, как уже начинал бояться, что вот-вот войдет брат и помешает ему; и в самом деле, Матвей появлялся скоро и кричал дрожащим голосом: «Образумьтесь, братец! Покайтесь, братец!» Сестра бранилась, и Яков тоже выходил из себя и кричал: «Пошел вон из моего дома!» А тот ему: «Этот дом наш общий».
Начинал Яков снова читать и петь, но уже не мог успокоиться и, сам того не замечая, вдруг задумывался над книгой; хотя слова брата считал он пустяками, но почему-то и ему в последнее время тоже стало приходить на память, что богатому трудно войти в царство небесное, что в третьем году он купил очень выгодно краденую лошадь, что еще при покойнице жене однажды какой-то пьяница умер у него в трактире от водки…
По ночам он спал теперь нехорошо, чутко, и ему слышно было, как Матвей тоже не спал и всё вздыхал, скучая по своем изразцовом заводе. И Якову ночью, пока он ворочался с боку на бок, вспоминались и краденая лошадь, и пьяница, и евангельские слова о верблюде.
Похоже было на то, как будто у него опять начинались мечтания. А как нарочно, каждый день, несмотря на то, что уже был конец марта, шел снег и лес шумел по-зимнему, и не верилось, что весна настанет когда-нибудь. Погода располагала и к скуке, и к ссорам, и к ненависти, а ночью, когда ветер гудел над потолком, казалось, что кто-то жил там наверху, в пустом этаже, мечтания мало-помалу наваливали на ум, голова горела и не хотелось спать.

IV

Утром в Страстной понедельник Матвей слышал из своей комнаты, как Дашутка сказала Аглае:
— Дядя Матвей говорил надысь, поститься, говорил, не надо.
Матвей припомнил весь разговор, какой у него был накануне с Дашуткой, и ему вдруг стало обидно.
— Девушка, не греши! — сказал он стонущим голосом, как больной. — Без постов нельзя, сам господь наш постился сорок дней. А только я тебе объяснял, что худому человеку и пост не в пользу.
— А ты только послушай заводских, они научат добру, — проговорила насмешливо Аглая, моя пол (в будни она обыкновенно мыла полы и при этом сердилась на всех). — На заводе известно какой пост. Ты вот спроси его, дядю-то своего, спроси про душеньку, как он с ней, с гадюкой, в постные дни молоко трескал. Других-то он учит, а сам забыл про гадюку. А спроси: кому он деньги оставил, кому?
Матвей тщательно, как неопрятную рану, скрывал ото всех, что в тот самый период своей жизни, когда во время молений с ним вместе прыгали и бегали старухи и девки, он вступил в связь с одною мещанкой и имел от нее ребенка. Уезжая домой, он отдал этой женщине всё, что скопил на заводе, а для себя на проезд взял у хозяина, и теперь у него было всего несколько рублей, которые он тратил на чай и свечи. «Душенька» потом извещала его, что ребенок умер, и спрашивала в письме, как поступить с деньгами. Это письмо принес со станции работник, Аглая перехватила и прочла, и потом каждый день попрекала Матвея «душенькой».
— Шутка, девятьсот рублей! — продолжала Аглая. — Отдал девятьсот рублей чужой гадюке, заводской кобыле, чтоб ты лопнул! — Она уже разошлась и кричала визгливо: — Молчишь? Я б тебя разорвала, лядащий! Девятьсот рублей, как копеечка! Ты бы под Дашутку подписал — своя, не чужая, — а то послал бы в Белев Марьиным сиротам несчастным. И не подавилась твоя гадюка, будь она трижды анафема проклята, дьяволица, чтоб ей светлого дня не дождаться!
Яков Иваныч окликнул ее; было уже время начинать часы. Она умылась, надела белую косыночку и пошла в молельную к своему любимому брату уже тихая, скромная. Когда она говорила с Матвеем или в трактире подавала мужикам чай, то это была тощая, остроглазая, злая старуха, в молельной же лицо у нее было чистое, умиленное, сама она как-то вся молодела, манерно приседала и даже складывала сердечком губы.
Яков Иваныч начал читать часы тихо и заунывно, как он читал всегда в Великий пост. Почитав немного, он остановился, чтобы прислушаться к покою, какой был во всем доме, и потом продолжал опять читать, испытывая удовольствие; он молитвенно складывал руки, закатывал глаза, покачивал головой, вздыхал. Но вдруг послышались голоса. К Матвею пришли в гости жандарм и Сергей Никанорыч. Яков Иваныч стеснялся читать вслух и петь, когда в доме были посторонние, и теперь, услышав голоса, стал читать шепотом и медленно. В молельной было слышно, как буфетчик говорил:
— Татарин в Щепове сдает свое дело за полторы тысячи. Можно дать ему теперь пятьсот, а на остальные вексель. Так вот, Матвей Васильич, будьте столь благонадежны, одолжите мне эти пятьсот рублей. Я вам два процента в месяц.
— Какие у меня деньги! — изумился Матвей. — Какие у меня деньги!
— Два процента в месяц, это для вас как с неба, — объяснял жандарм. — А лежавши у вас, ваши деньги только моль ест и больше никакого результата.
Потом гости ушли, и наступило молчание. Но едва Яков Иваныч начал опять читать вслух и петь, как из-за двери послышался голос:
— Братец, позвольте мне лошади в Веденяпино съездить!
Это был Матвей. И у Якова на душе стало опять непокойно.
— На чем же вы поедете? — спросил он, подумав. — На гнедом работник свинью повез, а на жеребчике я сам поеду в Шутейкино, вот как кончу.
— Братец, почему это вы можете распоряжаться лошадями, а я нет? — спросил с раздражением Матвей.
— Потому что я не гулять, а по делу.
— Имущество у нас общее, значит, и лошади общие, и вы это должны понимать, братец.
Наступило молчание. Яков не молился и ждал, когда отойдет от двери Матвей.
— Братец, — говорил Матвей, — я человек больной, не хочу я имения, бог с ним, владейте, но дайте хоть малую часть на пропитание в моей болезни. Дайте, и я уйду.
Яков молчал. Ему очень хотелось развязаться с Матвеем, но дать ему денег он не мог, так как все деньги были при деле; да и во всем роду Тереховых не было еще примера, чтобы братья делились; делиться — разориться.
Яков молчал и всё ждал, когда уйдет Матвей, и всё смотрел на сестру, боясь, как бы она не вмешалась и не началась бы опять брань, какая была утром. Когда, наконец, Матвей ушел, он продолжал читать, но уже удовольствия не было, от земных поклонов тяжелела голова и темнело в глазах, и было скучно слушать свой тихий, заунывный голос. Когда такой упадок духа бывал у него по ночам, то он объяснял его тем, что не было сна, днем же это его пугало и ему начинало казаться, что на голове и на плечах у него сидят бесы.
Кончив кое-как часы, недовольный и сердитый, он поехал в Шутейкино. Еще осенью землекопы рыли около Прогонной межевую канаву и прохарчили в трактире 18 рублей, и теперь нужно было застать в Шутейкине их подрядчика и получить с него эти деньги. От тепла и метелей дорога испортилась, стала темною и ухабистою и местами уже проваливалась; снег по бокам осел ниже дороги, так что приходилось ехать, как по узкой насыпи, и сворачивать при встречах было очень трудно. Небо хмурилось еще с утра, и дул сырой ветер…
Навстречу ехал длинный обоз: бабы везли кирпич. Яков должен был свернуть с дороги; лошадь его вошла в снег по брюхо, сани-одиночки накренились вправо, и сам он, чтобы не свалиться, согнулся влево и сидел так всё время, пока мимо него медленно подвигался обоз; он слышал сквозь ветер, как скрипели сани и дышали тощие лошади и как бабы говорили про него: «Богомолов едет», — а одна, поглядев с жалостью на его лошадь, сказала быстро:
— Похоже, снег до Егория пролежит. Замучились!
Яков сидел неудобно, согнувшись, и щурил глаза от ветра, а перед ним всё мелькали то лошади, то красный кирпич. И, быть может, оттого, что ему было неудобно и болел бок, вдруг ему стало досадно, и дело, по которому он теперь ехал, показалось ему неважным, и он сообразил, что можно было бы в Шутейкино послать завтра работника. Опять почему-то, как в прошлую бессонную ночь, он вспомнил слова про верблюда и затем полезли в голову разные воспоминания то о мужике, который продавал краденую лошадь, то о пьянице, то о бабах, которые приносили ему в заклад самовары. Конечно, каждый купец старается взять больше, но Яков почувствовал утомление оттого, что он торговец, ему захотелось уйти куда-нибудь подальше от этого порядка и стало скучно от мысли, что сегодня ему еще надо читать вечерню. Ветер бил ему прямо в лицо и шуршал в воротнике, и казалось, что это он нашептывал ему все эти мысли, принося их с широкого белого поля… Глядя на это поле, знакомое ему с детства, Яков вспоминал, что точно такая же тревога и те же мысли были у него в молодые годы, когда на него находили мечтания и колебалась вера.
Ему было жутко оставаться одному в поле, он повернул назад и тихо поехал за обозом, а бабы смеялись и говорили:
— Богомолов вернулся.
Дома, по случаю поста, ничего не варили и не ставили самовара, и день поэтому казался очень длинным. Яков Иваныч давно уже убрал лошадь, отпустил муки на станцию и раза два принимался читать псалтирь, а до вечера всё еще было далеко. Аглая вымыла уже все полы и, от нечего делать, убирала у себя в сундуке, крышка которого изнутри была вся оклеена ярлыками с бутылок. Матвей, голодный и грустный, сидел и читал или же подходил к голландской печке и подолгу осматривал изразцы, которые напоминали ему завод. Дашутка спала, потом, проснувшись, пошла поить скотину. У нее, когда она доставала воду из колодца, оборвалась веревка и ведро упало в воду. Работник стал искать багор, чтобы вытащить ведро, а Дашутка ходила за ним по грязному снегу, босая, с красными, как у гусыни, ногами и повторяла: «Там глыбя!» Она хотела сказать, что в колодце глубже, чем может достать багор, но работник не понимал ее, и, очевидно, она надоела ему, так как он вдруг обернулся и выбранил ее нехорошими словами. Яков Иваныч, вышедший в это время на двор, слышал, как Дашутка ответила работнику скороговоркой длинною, отборною бранью, которой она могла научиться только в трактире у пьяных мужиков.
— Что ты, срамница? — крикнул он ей и даже испугался. — Какие это ты слова?
А она глядела на отца с недоумением, тупо, не понимая, почему нельзя произносить таких слов. Он хотел прочесть ей наставление, но она показалась ему такою дикою, темною, и в первый раз за всё время, пока она была у него, он сообразил, что у нее нет никакой веры. И вся эта жизнь в лесу, в снегу, с пьяными мужиками, с бранью представилась ему такою же дикой и темной, как эта девушка, и, вместо того, чтобы читать ей наставление, он только махнул рукой и вернулся в комнату.
В это время опять пришли к Матвею жандарм и Сергей Никанорыч. Яков Иваныч вспомнил, что у этих людей тоже нет никакой веры и что это их нисколько не беспокоит, и жизнь стала казаться ему странною, безумною и беспросветною, как у собаки; он без шапки прошелся по двору, потом вышел на дорогу и ходил, сжав кулаки, — в это время пошел снег хлопьями, — борода у него развевалась по ветру, он всё встряхивал головой, так как что-то давило ему голову и плечи, будто сидели на них бесы, и ему казалось, что это ходит не он, а какой-то зверь, громадный, страшный зверь, и что если он закричит, то голос его пронесется ревом по всему полю и лесу и испугает всех…

V

Когда он вернулся в дом, жандарма уже не было, а буфетчик сидел в комнате Матвея и считал что-то на счетах. Он и раньше часто, почти каждый день, бывал в трактире; прежде ходил к Якову Иванычу, а в последнее время к Матвею. Он всё считал на счетах, и при этом лицо его напрягалось и потело, или просил денег, или, разглаживая бакены, рассказывал о том, как когда-то на первоклассной станции он приготовлял для офицеров крюшон и на парадных обедах сам разливал стерляжью уху. На этом свете его ничто не интересовало, кроме буфетов, и умел он говорить только о кушаньях, сервировках, винах. Однажды, подавая чай молодой женщине, которая кормила грудью ребенка, и желая сказать ей что-нибудь приятное, он выразился так:
— Грудь матери, это — буфет для младенца.
Считая на счетах в комнате Матвея, он просил денег, говорил, что на Прогонной ему уже нельзя жить, и несколько раз повторил таким тоном, как будто собирался заплакать:
— Куда же я пойду? Куда я теперь пойду, скажите на милость?
Потом Матвей пришел в кухню и стал чистить вареный картофель, который он припрятал, вероятно, со вчерашнего дня. Было тихо, и Якову Иванычу показалось, что буфетчик ушел. Давно уже была пора начинать вечерню; он позвал Аглаю и, думая, что в доме нет никого, запел без стеснения, громко. Он пел и читал, но мысленно произносил другие слова: «Господи, прости! господи, спаси!» — и один за другим, не переставая, клал земные поклоны, точно желая утомить себя, и всё встряхивал головой, так что Аглая смотрела на него с удивлением. Он боялся, что войдет Матвей, и был уверен, что он войдет, и чувствовал против него злобу, которой не мог одолеть ни молитвой, ни частыми поклонами.
Матвей тихо-тихо отворил дверь и вошел в молельную.
— Грех, какой грех! — сказал он укоризненно и вздохнул. — Покайтесь! Опомнитесь, братец!
Яков Иваныч, сжав кулаки, не глядя на него, чтобы не ударить, быстро вышел из молельной. Так же, как давеча на дороге, чувствуя себя громадным, страшным зверем, он прошел через сени в серую, грязную, пропитанную туманом и дымом половину, где обыкновенно мужики пили чай, и тут долго ходил из угла в угол, тяжело ступая, так что звенела посуда на полках и шатались столы. Ему уже было ясно, что сам он недоволен своею верой и уже не может молиться по-прежнему. Надо было каяться, надо было опомниться, образумиться, жить и молиться как-нибудь иначе. Но как молиться? А, может быть, всё это только смущает бес и ничего этого не нужно?.. Как быть? Что делать? Кто может научить? Какая беспомощность! Он остановился и, взявшись за голову, стал думать, но то, что близко находился Матвей, мешало ему спокойно соображать. И он быстро пошел в комнаты.
Матвей сидел в кухне перед чашкой с картофелем и ел. Тут же около печи сидели друг против друга Аглая и Дашутка и мотали нитки. Между печью и столом, за которым сидел Матвей, была протянута гладильная доска; на ней стоял холодный утюг.
— Сестрица, — попросил Матвей, — позвольте мне маслица!
— Кто же в такой день масло ест? — спросила Аглая.
— Я, сестрица, не монах, а мирянин. А по слабости здоровья мне не то что масло, даже молоко можно.
— Да, у вас на заводе всё можно.
Аглая достала с полки бутылку с постным маслом и поставила ее перед Матвеем, сердито стукнув, с злорадною улыбкой, очевидно, довольная, что он такой грешник.
— А я тебе говорю, ты не можешь есть масла! — крикнул Яков.
Аглая и Дашутка вздрогнули, а Матвей, точно не слышал, налил себе масла в чашку и продолжал есть.
— А я тебе говорю, ты не можешь есть масла! — крикнул Яков еще громче, покраснел весь и вдруг схватил чашку, поднял ее выше головы и изо всей силы ударил оземь, так что полетели черепки. — Не смей говорить! — крикнул он неистовым голосом, хотя Матвей не сказал ни слова. — Не смей! — повторил он и ударил кулаком по столу.
Матвей побледнел и встал.
— Братец! — сказал он, продолжая жевать. — Братец, опомнитесь!
— Вон из моего дома сию минуту! — крикнул Яков; ему были противны морщинистое лицо Матвея, и его голос, и крошки на усах, и то, что он жует. — Вон, тебе говорят!
— Братец, уймитесь! Вас обуяла гордость бесовская!
— Молчи! (Яков застучал ногами.) Уходи, дьявол!
— Вы, ежели желаете знать, — продолжал Матвей громко, тоже начиная сердиться, — вы богоотступник и еретик. Бесы окаянные заслонили от вас истинный свет, ваша молитва не угодна богу. Покайтесь, пока не поздно! Смерть грешника люта! Покайтесь, братец!
Яков взял его за плечи и потащил из-за стола, а он еще больше побледнел и, испугавшись, смутившись, забормотал: «Что ж оно такое? Что ж оно такое?» — и, упираясь, делая усилия, чтобы высвободиться из рук Якова, нечаянно ухватился за его рубаху около шеи и порвал воротник, а Аглае показалось, что это он хочет бить Якова, она вскрикнула, схватила бутылку с постным маслом и изо всей силы ударила ею ненавистного брата прямо по темени. Матвей пошатнулся, и лицо его в одно мгновение стало спокойным, равнодушным; Яков, тяжело дыша, возбужденный и испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая, не давал ему упасть и несколько раз (это он помнил очень хорошо) указал Аглае пальцем на утюг, и только когда полилась по его рукам кровь и послышался громкий плач Дашутки, и когда с шумом упала гладильная доска и на нее грузно повалился Матвей, Яков перестал чувствовать злобу и понял, что произошло.
— Пусть издыхает, заводский жеребец! — с отвращением проговорила Аглая, не выпуская из рук утюга; белый, забрызганный кровью платочек сполз у нее на плечи, и седые волосы распустились. — Туда ему и дорога!
Всё было страшно. Дашутка сидела на полу около печки с нитками в руках, всхлипывала и всё кланялась, произнося с каждым поклоном: «гам! гам!» Но ничто не было так страшно для Якова, как вареный картофель в крови, на который он боялся наступить, и было еще нечто страшное, что угнетало его, как тяжкий сон, и казалось самым опасным и чего он никак не мог понять в первую минуту. Это был буфетчик Сергей Никанорыч, который стоял на пороге со счетами в руках, очень бледный, и с ужасом смотрел на то, что происходило в кухне. Только когда он повернулся и быстро пошел в сени, а оттуда наружу, Яков понял, кто это, и пошел за ним.
Вытирая на ходу руки о снег, он думал. Промелькнула мысль о том, что работник отпросился ночевать к себе в деревню и ушел уже давно; вчера резали свинью, и громадные кровяные пятна были на снегу, на санях и даже одна сторона колодезного сруба была обрызгана кровью, так что если бы теперь вся семья Якова была в крови, то это не могло бы показаться подозрительным. Скрывать убийство было бы мучительно, но то, что явится со станции жандарм, который будет посвистывать и насмешливо улыбаться, придут мужики и крепко свяжут руки Якову и Аглае и с торжеством поведут их в волость, а оттуда в город, и дорогой все будут указывать на них и весело говорить: «Богомоловых ведут!» — это представлялось Якову мучительнее всего, и хотелось протянуть как-нибудь время, чтобы пережить этот срам не теперь, а когда-нибудь после.
— Я вам могу одолжить тысячу рублей… — сказал он, догнав Сергея Никанорыча. — Если вы кому скажете, то от этого никакой пользы… а человека все равно не воскресишь, — и, едва поспевая за буфетчиком, который не оглядывался и старался идти всё скорее, он продолжал: — И полторы тысячи могу дать…
Он остановился, потому что запыхался, а Сергей Никанорыч пошел дальше всё так же быстро, вероятно, боясь, чтобы его также не убили. Только миновав переезд и пройдя половину шоссе, которое вело от переезда до станции, он мельком оглянулся и пошел тише. На станции и по линии уже горели огни, красные и зеленые; ветер утих, но снег всё еще сыпался хлопьями и дорога опять побелела. Но вот почти около самой станции Сергей Никанорыч остановился, подумал минуту и решительно пошел назад. Становилось темно.
— Пожалуйте полторы тысячи, Яков Иваныч, — сказал он тихо, дрожа всем телом. — Я согласен.

VI

Деньги Якова Иваныча лежали в городском банке и были розданы под вторые закладные; дома у себя он держал немного, только то, что нужно было для оборота. Войдя в кухню, он нащупал жестянку со спичками и, пока синим огнем горела сера, успел разглядеть Матвея, который лежал по-прежнему на полу около стола, но уже был накрыт белою простыней, и были видны только его сапоги. Кричал сверчок. Аглаи и Дашутки не было в комнатах: обе они сидели в чайной за прилавком и молча мотали нитки. Яков Иваныч с лампочкой прошел к себе в комнату и вытащил из-под кровати сундучок, в котором держал расхожие деньги. В этот раз набралось всего четыреста двадцать одними мелкими бумажками и серебра на тридцать пять рублей; от бумажек шел нехороший, тяжелый дух. Забрав деньги в шапку, Яков Иваныч вышел на двор, потом за ворота. Он шел и глядел по сторонам, но буфетчика не было.
— Гоп! — крикнул Яков.
У самого переезда от шлагбаума отделилась темная фигура и нерешительно пошла к нему.
— Что вы всё ходите и ходите? — проговорил Яков с досадой, узнав буфетчика. — Вот вам: тут немного не хватило до пятисот… Дома нет больше.
— Хорошо… Очень вам благодарен, — бормотал Сергей Никанорыч, хватая деньги с жадностью и запихивая их в карманы; он весь дрожал, и это было заметно, несмотря на потемки. — А вы, Яков Иваныч, будьте покойны… К чему мне болтать? Мое дело такое, я был да ушел. Как говорится, знать ничего не знаю, ведать не ведаю… — и тут же добавил со вздохом: — Жизнь проклятая!
Минуту стояли молча, не глядя друг на друга.
— Так это у вас, из пустяков, бог его знает как… — сказал буфетчик, дрожа. — Сижу я, считаю себе и вдруг шум… Гляжу в дверь, а вы из-за постного масла… Где он теперь?
— Лежит там в кухне.
— Вы бы его свезли куда… Что ждать?
Яков проводил его до станции молча, потом вернулся домой и запряг лошадь, чтобы везти Матвея в Лимарово. Он решил, что свезет его в Лимаровский лес и оставит там на дороге, а потом будет говорить всем, что Матвей ушел в Веденяпино и не возвращался, и все тогда подумают, что его убили прохожие. Он знал, что этим никого не обманешь, но двигаться, делать что-нибудь, хлопотать было не так мучительно, как сидеть и ждать. Он кликнул Дашутку и вместе с ней повез Матвея. А Аглая осталась убирать в кухне.
Когда Яков и Дашутка возвращались назад, их задержал у переезда опущенный шлагбаум. Шел длинный товарный поезд, который тащили два локомотива, тяжело дыша и выбрасывая из поддувал снопы багрового огня. На переезде в виду станции передний локомотив издал пронзительный свист.
— Свистить… — проговорила Дашутка.
Поезд, наконец, прошел, и сторож не спеша поднял шлагбаум.
— Это ты, Яков Иваныч? — сказал он. — Не узнал, богатым быть.
А потом, когда приехали домой, надо было спать. Аглая и Дашутка легли рядом, постлавши себе в чайной на полу, а Яков расположился на прилавке. Перед тем, как ложиться, богу не молились и лампад не зажигали. Все трое не спали до самого утра, но не промолвили ни одного слова, и казалось им всю ночь, что наверху в пустом этаже кто-то ходит.
Через два дня приехали из города становой пристав и следователь и сделали обыск сначала в комнате Матвея, потом во всем трактире. Допрашивали прежде всего Якова, и он показал, что Матвей в понедельник под вечер ушел в Веденяпино говеть и что, должно быть, дорогой его убили пильщики, работающие теперь по линии. А когда следователь спросил его, почему же так случилось, что Матвея нашли на дороге, а шапка его оказалась дома, — разве он пошел в Веденяпино без шапки? И почему около него на дороге на снегу не нашли ни одной капли крови, в то время как голова у него была проломлена и лицо и грудь были черны от крови, Яков смутился растерялся и ответил:
— Не могу знать.
И произошло именно то, чего так боялся Яков: приходил жандарм, урядник курил в молельной, и Аглая набросилась на него с бранью и нагрубила становому приставу, и когда потом Якова и Аглаю вели со двора, у ворот толпились мужики и говорили: «Богомолова ведут!» — и казалось, все были рады.
Жандарм на допросе показал прямо, что Матвея убили Яков и Аглая, чтобы не делиться с ним, и что у Матвея были свои деньги, и если их не оказалось при обыске, то, очевидно, ими воспользовались Яков и Аглая. И Дашутку спрашивали. Она сказала, что дядя Матвей и тетка Аглая каждый день бранились и чуть не дрались из-за денег, а дядя был богатый, так как он даже какой-то своей душеньке подарил девятьсот рублей.
Дашутка осталась в трактире одна; никто уж не приходил пить чай и водку, и она то убирала в комнатах, то пила мед и ела баранки; но через несколько дней допрашивали сторожа на переезде, и он сказал, что в понедельник поздно вечером видел, как Яков ехал с Дашуткой из Лимарова. Дашутку тоже арестовали, повели в город и посадили в острог. Вскорости, со слов Аглаи, стало известно, что во время убийства присутствовал Сергей Никанорыч; у него сделали обыск и нашли деньги в необычном месте, в валенке под печкой, и деньги всё были мелкие, одних рублевых бумажек было триста. Он божился, что эти деньги он наторговал и что в трактире он не был уже более года, а свидетели показали, что он был беден и в последнее время сильно нуждался в деньгах и ходил в трактир каждый день, чтобы взять у Матвея взаймы, и жандарм рассказал, как в день убийства сам он два раза ходил с буфетчиком в трактир, чтобы помочь ему сделать заем. Вспомнили кстати, что в понедельник вечером Сергей Никанорыч не выходил к товаро-пассажирскому поезду, а уходил куда-то. И его тоже арестовали и отправили в город.
Через одиннадцать месяцев был суд.
Яков Иваныч сильно постарел, похудел и говорил уже тихо, как больной. Он чувствовал себя слабым, жалким, нише всех ростом, и было похоже на то, как будто от мучений совести и мечтаний, которые не покидали его и в тюрьме, душа его так же постарела и отощала, как тело. Когда зашла речь о том, что он не ходит в церковь, председатель спросил его:
— Вы раскольник?
— Не могу знать, — ответил он.
Он не имел уже никакой веры, ничего не знал и не понимал, а прежняя вера была ему теперь противна и казалась неразумной, темной. Аглая не смирилась нисколько и продолжала бранить покойного Матвея, обвиняя его во всех несчастиях. У Сергея Никанорыча на месте бакенов выросла борода; на суде он потел, краснел и, видимо, стыдился серого халата и того, что его посадили на одну скамью с простыми мужиками. Он неловко оправдывался и, желая доказать, что в трактире он не был целый год, вступал в спор с каждым свидетелем, и публика смеялась над ним. Дашутка, пока была в тюрьме, пополнела; на суде она не понимала вопросов, которые задавали ей, и сказала только, что когда дядю Матвея убивали, то она очень испугалась, а потом ничего.
Все четверо были признаны виновными в убийстве с корыстною целью. Яков Иваныч был приговорен к каторжным работам на двадцать лет, Аглая — на тринадцать с половиной, Сергей Никанорыч — на десять, Дашутка — на шесть.

VII

На Дуэском рейде на Сахалине поздно вечером остановился иностранный пароход и потребовал угля. Просили командира подождать до утра, но он не пожелал ждать и одного часа, говоря, что если за ночь погода испортится, то он рискует уйти без угля. В Татарском проливе погода может резко измениться в какие-нибудь полчаса, и тогда сахалинские берега становятся опасны. А уже свежело и разводило порядочную волну.
Из Воеводской тюрьмы, самой неприглядной и суровой из всех сахалинских тюрем, погнали в рудник партию арестантов. Предстояло нагружать углем баржи, затем тащить их на буксире парового катера к борту парохода, который стоял более чем в полуверсте от берега, и там должна была начаться перегрузка — мучительная работа, когда баржу бьет о пароход и рабочие едва держатся на ногах от морской болезни. Каторжные, только что поднятые с постелей, сонные, шли по берегу, спотыкаясь в потемках и звеня кандалами. Налево был едва виден высокий крутой берег, чрезвычайно мрачный, а направо была сплошная, беспросветная тьма, в которой стонало море, издавая протяжный, однообразный звук: «а… а… а… а…», и только когда надзиратель закуривал трубку и при этом мельком освещался конвойный с ружьем и два-три ближайших арестанта с грубыми лицами, или когда он подходил с фонарем близко к воде, то можно было разглядеть белые гребни передних волн.
В этой партии находился Яков Иваныч, прозванный на каторге Веником за свою длинную бороду. По имени и отчеству его давно уже никто не величал, а звали просто Яшкой. Был он здесь на плохом счету, так как месяца через три по прибытии на каторгу, чувствуя сильную, непобедимую тоску по родине, он поддался искушению и бежал, а его скоро поймали, присудили к бессрочной каторге и дали ему сорок плетей; потом его еще два раза наказывали розгами за растрату казенного платья, хотя это платье в оба раза было у него украдено. Тоска по родине началась у него с тех самых пор, как его везли в Одессу и арестантский поезд остановился ночью на Прогонной, и Яков, припав к окну, старался увидеть родной двор и ничего не увидел впотьмах.
Не с кем было поговорить о родной стороне. Сестру Аглаю отправили на каторгу через Сибирь, и было неизвестно, где она теперь. Дашутка была на Сахалине, но ее отдали какому-то поселенцу в сожительницы, в дальнее селение; слухов о ней не было никаких, и раз только один поселенец, попавший в Воеводскую тюрьму, рассказывал Якову, будто Дашутка имела уже троих детей. Сергей Никанорыч служил лакеем у чиновника тут же недалеко, в Дуэ, но нельзя было рассчитывать повидаться с ним когда-нибудь, так как он стыдился знакомства с каторжными из простого звания.
Партия пришла в рудник и расположилась на пристани. Говорили, что нагрузки не будет, так как погода всё портится и пароход будто бы собирается уходить. Видно было три огня. Один из них двигался: это паровой катер ходил к пароходу и теперь, кажется, уже возвращался, чтобы сообщить, будет работа или нет. Дрожа от осеннего холода и морской сырости, кутаясь в свой короткий, рваный полушубок, Яков Иваныч пристально, не мигая, смотрел в ту сторону, где была родина. С тех пор, как он пожил в одной тюрьме вместе с людьми, пригнанными сюда с разных концов, — с русскими, хохлами, татарами, грузинами, китайцами, чухной, цыганами, евреями, и с тех пор, как прислушался к их разговорам, нагляделся на их страдания, он опять стал возноситься к богу, и ему казалось, что он, наконец, узнал настоящую веру, ту самую, которой так жаждал и так долго искал и не находил весь его род, начиная с бабки Авдотьи. Всё уже он знал и понимал, где бог и как должно ему служить, но было непонятно только одно, почему жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги? Он вглядывался напряженно в потемки, и ему казалось, что сквозь тысячи верст этой тьмы он видит родину, видит родную губернию, свой уезд, Прогонную, видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие людей, которых он там покинул; зрение его туманилось от слез, но он всё смотрел вдаль, где еле-еле светились бледные огни парохода, и сердце щемило от тоски по родине, и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день.
Катер пришел, и надзиратель объявил громко, что нагрузки не будет.
— Назад! — скомандовал он. — Смирно!
Было слышно, как на пароходе убирали якорную цепь. Дул уже сильный, пронзительный ветер, и где-то вверху на крутом берегу скрипели деревья. Вероятно, начинался шторм.

---

The Black Monk and other stories (e-book)