Home > Stories > "The Travelling Frog" and other nature stories by Vsevolod Garshin (1880-1887)
"The Travelling Frog" and other nature stories by Vsevolod Garshin (1880-1887)
Sunday 1 June 2025, by
Vsevolod Garshin (1855-1888) was a Petersburg writer highly regarded by the critics, the public and the intellectuals of his time such as Ilya Repin, a celebrated painter who knew him well and who painted the sensitive portrait of him shown below, and Anton Chekhov, who contributed an original story [1] to a commemorative anthology in his honour published a year after his untimely death by suicide? accident? at the age of 33.
Although he’s best known for his dramatic war and post-war stories based on his personal experience as a young volunteer in the Russo-Turkish war of 1877-1878, these four charmingly-original nature-centred stories with a realistic tinge are the ones that we find to be the most in tune with our own time.
TABLE OF CONTENTS
| TITLE_________________________ | DATE_____ | SUBJECT___________________________________________________________________ | words | |
| 1. | ATTALEA PRINCEPS – A FAIRY TALE | 1880 | A great Amazonian palm-tree in a massive big-city greenhouse far removed form his homeland tries to convince his fellow prisoners in the glasshouse to organize a breakout to be able once again to live in fresh air under a real sun and not under an iron-and-glass roof. [2] | 2,955 |
| 2. | ONCE, ON A BEAUTIFUL JUNE DAY | 1882 | On a hot summer day, while everyone else is slumbering and hiding from the heat, a very diverse group of animals and insects profits from the calm to discuss essential matters such as the ultimate purpose of life and life after death. [2] | 1,820 |
| 3. | THE ROSE AND THE TOAD | 1884 | A very beautiful rose is coming into full bloom in an abandoned garden where a very nasty frog has evil intentions on her. But she is anxiously awaited for elsewhere. [3] | 2,680 |
| 4. | THE TRAVELLING FROG | 1887 | When a flock of migrating ducks lands on the pond in which a big fat frog is basking, she hears from them enticing tales of the glories of the south with its heat and its myriads of nourishing mosquitoes and gnats. This frog is a thinker and a frog of action and she rapidly comes up with a genial way by which she could go along down south with them. [2] | 1,690 |
An e-book, with the original Russian texts in an annex, is available for downloading below.
The original Russian-language texts can also be seen here.
1. ATTALEA PRINCEPS – A FAIRY TALE
In the botanical garden of a large city there was a huge greenhouse made of cast iron and glass. It was a magnificent structure, supported by slender, twisted columns and graceful arcades with a web of iron glass windows. At sunset the greenhouse was at its most beautiful; then it looked as if it were on fire, full of red sparkles and glints, like a colossal, finely-cut gemstone.
Inside it there were plants and trees, trapped behind thick window-glass through which the light was tempered. They yearned for space, even in this huge greenhouse. There was a great tangle of roots competing for water and nourishment. Branches and leaves, some of awesome size, forming a single dense mass, hindered and damaged each other and grew crookedly or broke off as they came up against the glass and iron. They were constantly pruned and kept in check with wires and ropes, but that helped little. They needed living space and freedom and the air of their homelands. They were lush but delicate creatures accustomed to heat and they were all homesick for their native lands. Although the roof was of glass and was transparent, a clear sky was something else entirely for them. Sometimes in winter there were flowers of ice on the windows and a load of snow on the roof: then darkness reigned inside and the greenhouse plants listened while shuddering to the howling of the wind pounding on the windows as they remembered another kind of wind – lukewarm, damp and salubrious. How they would have loved to feel that wind cradling their branches and playing through their leaves again! But no, the air in the greenhouse was immobile, except very occasionally when a winter storm broke a window so that an icy, biting, frost-filled stream of air blew in under the glassy vault. All the greenery that then was touched by it faded, shrivelled up and died.
But any broken window was immediately repaired in that greenhouse. Although the director, a learned and very capable man, spent most of his time in a separate glass cubicle inside the big greenhouse where his microscope was located, he didn’t tolerate the slightest intrusion into the well-being of his botanical garden.
Among the mass of plants and trees there was a palm tree that rose above everything else and that was more beautiful than anything else. The learned director didn’t call it by its proper name but by its scientific, Latin name Attalea Princeps. Its real name was unknown in botanist circles and therefore wasn’t written in charcoal on the white-painted board nailed to its trunk.
On one occasion, a stranger from the warm country where the tree came from visited the botanical garden. When he saw the giant palm tree a smile appeared on his face because he recognized it from his homeland.
“Ah, I know what this tree is,” he said, stating its name.
“Excuse me,” the director called to him from the glass booth where at that moment he was very intently cutting open a particular flower stalk with a razor blade. “You’re mistaken – there’s no tree with the name that you mentioned. This is an Attalea Princeps. It comes from Brazil.”
“Oh,” the Brazilian said, “I well believe that that’s what it’s called by botanists, but it also has its true, original name.”
“The name assigned to it by science is the only real one!” the director gruffly declared, after which he closed the door of his glass booth so that he wouldn’t be further disturbed by people who don’t even understand that one should keep quiet and listen when a learned person says something.
The Brazilian continued to gaze at the tree for quite some time, feeling increasingly sad as he remembered the sun and the sky of his homeland and the lush vegetation there, the wondrous animals and birds, the wild nature and the balmy nights of that distant land. He had travelled all over the world but suddenly he realised that he’d only been happy over there. He placed a hand on the bark of the tree as if to say goodbye. The very next day he was on a boat back home.
The palm tree was left all alone. He’d never been happy but now he was sadder than ever. That his trunk was ten metres tall, higher than all of the trees around it, made his loneliness all the greater. The other plants didn’t like him; they were jealous of him and thought him conceited. His height brought him with nothing but sadness, not so much because he stood alone above his fellow creatures but mainly because he remembered the kind of air of his native region more clearly and homesickness gnawed at him all the more strongly; after all, he was closer than anyone else to the grim glass roof that had replaced the firmament. Sometimes something blue was visible above it: a strangely-bleak but nevertheless blue, real sky... While the other plants were chatting to each other Attalea was silent and homesick, for he could only think how wonderful it would be to be out in the open air, even though the sky looked so pale.
“Can someone please tell me if we’ll have more water soon?” asked a sago-palm that was very fond of lots of moisture. “I’m drying out completely!”
“Your words astound me, neighbour,” remarked a belly-cactus. “Isn’t the incredible amount of water that they give us every day enough for you? Look at me: I take in so little moisture, and yet I always look fresh and juicy!”
“We’re not used to living so frugally,’ replied the sago-palm. “We can’t grow in dry, barren soil like you cactus can. We need a certain amount of civilisation. And by the way, may I ask you to keep your remarks to yourself?”
The sago-palm felt insulted by that remark and stayed silent.
“As for me,” the cinnamon tree interjected into the conversation, “I’m really quite happy with the situation here. It’s rather boring, it’s true, but at least my bark isn’t going to be taken away from me, at least I assume so.’”
“Yes, well, not everyone’s bark gets taken off,” grumbled a tree-fern. “Of course, if you’ve led a pathetic existence in the outside world, this prison soon seems like paradise!”
Now it was the cinnamon tree’s turn to take offense, and it began to argue back and the question of bark was quite forgotten about. Some of the plants agreed with him and others shared the tree-fern’s opinion. An argument broke out, and if they’d been able to move they would have certainly have boxed with each other.
“Why are you all quarreling like this?’ Attalea asked. “Does it help you in any way? Being angry and becoming upset only makes you even more unhappy. Instead of trying to be right, think about whether there’s something practical to be done about our condition here. Listen: if we all grew to our full height and width and let our branches expand as far as possible, without worrying about the glass stopping us, the whole greenhouse would soon shatter and we would regain our freedom! If only a single branch grows up against a window, of course it’ll be cut down, but they can’t really compete with a hundred strong, brave tree trunks. We have to work all together and then victory will be ours!”
At first no one contradicted him; everyone kept quiet and no one knew what to say. Finally, the sago-palm ventured to speak up.
“Complete nonsense!” she exclaimed.
“Nonsense, just nonsense!” the other plants and trees joined in. They tumbled over each other to convince Attalea that his proposal was incredibly stupid.
“It’s a stupid fantasy!” they shouted. “Pure nonsense! Absurd! The windows are far too sturdy, we’ll never be able to break through them. And even if we could, what then? The men will just come with their knives and axes, they’ll chop off our branches and put the windows back in again, and then everything will continue as before. We’ll just have lost whole pieces of ourselves, that’s all we’ll achieve.’”
“Well, fine, just as you like!”Attalea replied, “I know what to I’m going to do. I won’t bother you any longer. Just carry on with your old way of life, arguing about the water you get or don’t get. Just stay where you are, forever trapped under a glass roof. I can find my way on my own: I want to see the sky and the sun, not behind glass but in real life – and I’ll succeed!”
Proudly, the palm tree with his green crown of leaves looked down on the forest of its peers below. No one dared to answer anything, only the sago-palm muttered softly to a plump little tree that stood almost against it: ‘We’ll see. I’ll bet that he loses his fat head, with all his airs and graces, the big, arrogant buffoon!”
The rest remained silent although they’d really been quite annoyed by Attalea’s proud language. The only one who hadn’t been annoyed and who hadn’t been offended by her words was a little herb, the tiniest, least significant creature of all those that grew in the greenhouse, a pale creeper with rough, bulging leaves who could boast of nothing in particular and who only served to cover the bare soil. It had wrapped itself around the bottom of Attalea’s trunk and had listened carefully to the discussion, finding that Attalea was in the right. It didn’t know the southern climate, but it equally loved the open air and freedom. The greenhouse was also a prison in its eyes. ‘If such a vile little plant like me is already so homesick for its own grey sky, pale sun and chilly rain, what must that magnificent, mighty palm tree suffer now that it lives in captivity!’ it thought, and full of tenderness it affectionately nestled itself around Attalea’s trunk. ‘If only I were a big tree, I would join up with him. We would grow higher and higher together and gain our freedom together. Then the others would see afterwards that Attalea was right.’
But it wasn’t a big tree, it was just a small, weak little herb; at most it could lovingly wrap itself around Attalea’s trunk, whispering its affection to him and wishing him luck in his venture.
“In my country, of course, it’s not as nice and warm as yours is, the sky’s not azure and the rain isn’t at all benevolent. But even there we know the sky, the sun and the wind. In my country we don’t grow such magnificent plants and trees as you and your colleagues do, with such huge leaves and wonderful flowers, but we do have quite good trees: pines, spruce trees and birch trees. I myself am just a tiny plant and will never share your freedom, but you’re so big and strong! You have a sturdy, unyielding trunk and it won’t be long before you reach the roof. You’ll break through and behold God’s world. Then you’ll be able to tell me whether everything there is as beautiful as before. That’s all that I desire.”
“Why won’t you come out with me, little herb? My trunk is hard and strong, you can easily crawl up on it: you really won’t harm me at all.”
“No, no, I can never do that, alas! I’m far too weak for that, just look, I can’t even lift my own branches off the ground. No, I’m no company for you at all. Just grow and be happy! All I would like is for you to think of your little friend from time to time once you’re free.”
Then the palm tree began to grow. Visitors to the botanical garden had always marvelled at the towering tree, but now every month it seemed to have grown a lot. The director attributed that to his good care and patted himself on the back for being so knowledgeable and for doing such a fantastic job.
“Gentlemen, take a look at this Attalea Princeps,” he told his guests. “Such large specimens are a rarity even in Brazil. We make every effort to enable our greenhouse plants to develop as unhindered as in the open air. I believe I can say, thanks to science, that we have achieved a few things.”
At that, he smugly banged his walking stick against the trunk of the palm tree. The entire greenhouse reverberated from it and the crown of leaves of the palm tree shuddered. What a cry of rage the director would have heard if the tree could have groaned our loud!
‘He imagines I’m growing so much to please him – let him think so!’, Attalea said to himself. He continued to use all the juices he could extract from his roots and leaves to make his trunk grow taller. Sometimes it seemed that the dome would never come closer. But then he exerted himself to the utmost, and so bit by bit he approached the windows until a young shoot of his crown was the first to hit the cold glass and iron of the roof.
“Look at that, look!’ exclaimed the plants, “what’s he up to, is he really serious?”
“He has indeed grown awfully big,’ observed the tree-fern. “And what of it? Is that so special?”
“If only he could become nice and fat like me,” mused a plump little tree that had a trunk like a barrel. He can stretch all he wants, but he won’t achieve anything. The iron’s too strong and the glass is too thick.”
Another month passed and Attalea had grown still taller. His crown was now pressing completely against the glass. Further growth was impossible. The trunk began to sag: the leaves were all crammed up together and the cold cast-iron was drilling into the fresh new leaf shoots, mutilating them and cracking them. But the tree was stubborn, he didn’t spare his leaves and he continued pushing with all his might against the frames, which in time began to give way even though they were made of iron. The puny little herb tensely followed the struggle.
“Doesn’t it hurt? Isn’t it better to give up?” it asked.
“What does pain matter when I only want one thing: freedom! Didn’t you encourage me yourself?”
“That’s true, but I never knew it would be so difficult. My heart’s breaking, you have it so hard!”
“Hush now, weak little plant! I don’t want pity, I want to die or to be free!”
At that same moment a big bang sounded. A thick strip of iron had snapped in two and shards of glass flew clinking around. One of them struck the hat of the director, who’d come running out of his cubicle.
“What’s going on?” he shouted. Seeing the broken glass, he quivered in anger and ran outside to take stock. Towering above the glass dome the palm tree with its green crown of leaves proudly rose up, dead straight.
Is this all there is? the palm tree thought to himself. Had he longed for this so much? Had he suffered so much for this? Was this it then? The most that could be attained?
It was already full autumn when the palm had poked his crown out through the hole it had punched in the glass roof. Drizzling rain alternated with sleet and grey, ragged clouds were chasing along the sky – as if they wanted to close around him, he thought. The trees outside, that had already lost their leaves, looked like they were dead. Only the pines and fir trees were still covered in dark green needles. They stared grimly at him.
“You’ll freeze!” they seemed to be saying. “You don’t know frost, you won’t be able to stand it! Why did you ever leave your nice warm greenhouse?”
Attalea understood that it was all over for him. He was becoming freezingly cold. Returning under the roof was no longer possible for him. He had to remain standing there in the icy air, besieged by chilly gusts of wind and by biting sleets if snow, looking out on a filthy sky, a shabby nature, the muddy backyard of the botanical garden and the awe-inspiring but drab city looming out of the fog. All that remained for him was to wait, to wait for the people down there in the greenhouse to decide what to do with him.
The director had the tree cut down.
“We could of course build a special dome over it,” he informed, his staff, “but how long would it last? The palm tree will continue to grow and will cause even more damage. It will cost far too much. So cut it down!”
Cables were attached to the palm tree so that it wouldn’t destroy the walls of the greenhouse when it came down. It was sawed off just above ground-level. The little herb that had wrapped itself around its trunk refused to separate from its great friend and also fell prey to the saw. There were still some shreds of him on the stump when the trunk was dragged out of the greenhouse.
“Get rid of that creeper!” the director declared. ’There’s nothing to it anyway, and it’s completely broken, it’s already turning yellow. We’ll put something else in its place.”
One of the gardeners worked the plant out of the ground in one go with a deft movement of his hoe, threw it into a basket and walked out with the basket to empty it in the back yard on top of the dead palm tree that had been thrown into the mud and was already half snowed under.
2. ONCE, ON A BEAUTIFUL JUNE DAY
Once, on a beautiful June day – and it was indeed beautiful, for the temperature had reached thirty-five degrees Celsius – once, on a beautiful June day it was very hot everywhere, but in the clearing in the middle of a cherry orchard it was even hotter, there where the freshly-cut hay was piled up in a bale and where no breath of wind penetrated thanks to the tightly-packed dark foliage all around.
Everything and everyone was asleep. The people had eaten their bellies full and were taking an afternoon nap, the birds were keeping quiet, and even the insects were hiding from the heat, not to mention the livestock and pets. The cows and goats huddled under the shelter of the stable, while the dog had burrowed under the granary where he lay slumped over, with sleepy eyes and his pink tongue about half out of his mouth, panting wistfully. Occasionally he yawned so unbelievably wide that a groaning squeak came out of his throat from sheer misery, because he was suffocatingly hot. Mother pig had made her way to the bank of the creek with her 13 little ones. They lay lazily snorting and grunting in the thick black clay, from which their snouts with two round holes and their muddy backs and outsized drooping ears just poked out. Only the chickens weren’t deterred by the midsummer heat; they were passing their time rooting in the dry sand under the kitchen window, even though they knew full well that there’d been no grain found there for a long time. The rooster on the other hand occasionally got up on its legs, would make a very stupid face and would crow out: “Kutekekrut!”
We’d gone away from that hot spot but an entire company of wide-awake ladies and gentlemen were nevertheless sitting there. Rather, not all of them were sitting: the old red-brown nag, who was continuously pulling some hay out of the haystack in spite of the risk of being punished by the farmer Anton’s cudgel, couldn’t sit down because that’s the way horses are made; and the caterpillar, who was soon to become a butterfly, was lying more on her belly than sitting down. But they were sitting there, so to speak. The company that had gathered under a cherry tree was small but weighty: a snail, a dung-beetle, a lizard, the afore-mentioned caterpillar, a cricket who’d just come hopping along and the old draft horse, who was standing there listening with one red-brown hairy ear to whatever was being discussed. Two flies had perched on its back. The company were arguing politely but quite animatedly, and, as it should be, no one agreed with anyone else, for each of them valued the independence of their own opinion and character.
“In my opinion,” the dung-beetle declared, “a decent animal should first and foremost take care of its children. We should put our lives at the service of the generations to come. That’s what we work and live for. If you perform the task imposed on you by nature with a good conscience, you’re doing good. Those who are wise need not fear that they’ll ever be blamed. Just look at me: who’s more diligent than I am? Who, like me, tirelessly pushes a fat roll of turd in front of him all day long, a turd that I mould myself from other people’s dung? I do so with a higher purpose in mind, which is to give new dung beetles, like me, healthy chances in life. Therefore, I don’t think that there’s anyone who at the birth of new dung beetles can say with as calm a mind and as pure a heart as I have, thanks to my work ethic: “Yes, I’ve done everything I could and should have done!’”
“Go away, brother, with your talk of work ethic!” muttered a work-ant who, despite the heat, had been lugging a huge chunk of a dry flower-stem during the dung-beetle’s speech. Now it took a short rest, sitting on its four hind legs so that it could wipe the sweat from its tormented face with its two front legs.
“I slave away a lot harder than you do! And you do it purely out of self-interest, or at least for your baby beetles, which amounts to the same thing, but not everyone is so lucky. You don’t have to carry logs to fill up the parlour, but I do. I myself don’t even know why I have to work so hard, especially in this heat. Don’t think that anyone will ever say thank you to me! We poor work-ants have to toil all our lives. Our life is just a vale of tears! It’s our destiny!’
“Dung-beetle, your world-view is too rigid, and yours, ant, is too bleak,” objected the cricket. “I chirp and jump to my heart’s content and nothing else, and I don’t suffer from a guilty conscience at all. Besides, you’re completely ignoring the question posed by Madame Lizard, namely: ‘What is the world?’ You reply by talking about your dung-turd, and I don’t find that very well-mannered. The world... according to me, the world is something very beautiful. It has young grass, sunlight and wind. And the world is so big! You just sit here among these trees without having any idea how big the world really is. When I’m out in the meadow I sometimes jump up in the air as high as I can. I assure you that I can jump awfully high, and that only from above can you really see how immeasurably big the world is!”
“That’s right,” confirmed the draft horse, and there was a philosophical tone in his voice. “Yet all of you won’t ever get to see even a hundredth part of what I’ve been privileged to behold in my lifetime. Unfortunately, the concept of miles is beyond your comprehension... Almost a mile from here there’s the village of Luparjovka: I walk there every day to fetch a barrel of water. Unfortunately I never get to eat there. In the other direction you have Jefimovka and Kisljakovka, where there’s a church with real church bells. Behind it again is Svyato-Troïtskoje, and then Bogojavlensk. In Bogojavlensk they always give me hay, but of poor quality. For that matter, it’s better to have Nikolajevo, a city as they call it. It’s eighteen miles from here. I get hay there and also oats, but still I don’t like it when I have to go there because the boss usually gets angry with me; according to him the driver always drives too slow, so I get beaten with his whip, which is very annoying and painful. And then you have Alexandrovka, and Bjelozerka, and the town of Cherson.... But you can’t follow me anyway. Yes – yes indeed I know the world, maybe not completely, but still to a considerable extent.”
The horse fell silent, although his lower lip continued to move as if he were whispering something to himself. That was because he was elderly, already seventeen years old, and seventeen for a horse is the same as seventy-seven for a human.
“The meaning of your wise horse-words is obscure to me,” opined the snail. “I must say that I have no desire to chase after vague, fleeting notions. If I just have some catch-weed then I’m happy and satisfied. For instance, I’ve been crawling over this one plant for four days now and I’m still not at the end. And after this there’ll be new catch-weeds all by themselves, and there’s bound to be another snail there. That’s more than enough, isn’t it? All this huffing and puffing, they’re just weird antics if you ask me. Better to stay right where you are and nibble on a nice leaf. I don’t feel like crawling any further at the moment, otherwise I would have fled all this chatter a long time ago, it just gives me a headache!”
“Now you’re going too far, excuse me!” the cricket countered. “Chirping a song is an out-and-out pleasant activity, especially when it’s about a lofty subject like eternity and things like that. I admit that some have a more practical nature and think only of food, of how to fill their stomachs, like you and our amiable Miss Caterpillar.’
“Please, leave me out of it, I beg you to leave me out of it!” the caterpillar jeered. “I eat because I have to concentrate on life after this life. That’s the only thing on my mind!”
“What’s this life after life that you’re you talking about?” the old horse wanted to know.
“Don’t you know that after I die I’ll become a beautiful butterfly with colourful wings?”
The horse, lizard and snail had never heard of this, but the insects that were present could imagine it. For a while no one said anything, because what was there to make sense of ‘life after death’?
“A person’s philosophy of life deserves respect,” the cricket finally resumed. “Does anyone want to add anything? You, perhaps?” he turned to the two flies.
The eldest of them replied: “We can’t possibly say that we lack anything. We’ve just come from the kitchen where the mistress had cooked some jam. She’d poured it into saucers, and we were able to slip in under the lid and we ate our fill. So we’ve nothing to complain about. Our mum got stuck in the jam though, too bad. She’d lived long enough, anyway. Again, we have no complaints.”
“Ladies and gentlemen,” the lizard replied, “I think that you’re all absolutely speaking the truth. On the other hand…”
But she didn’t say what there was on the other hand, because she felt that suddenly something very heavy was pressing her tail into the ground.
It was the coachman Anton, who’d woken up from his afternoon nap and had come to fetch the draft horse. He’d accidentally stepped on the gathered company with his huge boot and had crushed it. Only the flies escaped the danger and went off to lick the jam on the body of their drowned mother. The lizard too had survived, albeit with an amputated tail. Anton grabbed the horse by the mane and led it out of the orchard to harness him to the cart with the water barrel.
“Get a move on, you and your big tail!” he shouted, to which the old beast responded with unintelligible whispers.
Thus the battered lizard was left all alone. Her tail grew back over time, but it always remained blunt and blackish. And when asked how she got that disfigured part of her body, she replied without any pretentiousness:
“They tore my tail off because I was standing up for my beliefs!”
And with that she was speaking the utter truth.
3. THE ROSE AND THE TOAD
Once upon a time in this world there lived a rose and a toad. The bush on which the rose bloomed grew in a not very big, crescent-shaped flower-bed in front of a country house in a village. The flower-bed was in a very neglected state. Grass and weeds grew thickly over its sunken surface and along the paths, which no one had cleaned or sprinkled with sand for a long time. A wooden trellis, which had once been painted green, was now quite bare of any such decoration and had rotted and was falling to pieces. Most of the long stakes of which the trelliswork was composed had been pulled up by the boys of the village for playing at soldiers, or by peasants coming to the house to defend themselves from a savage yard-dog.
But the flower-bed itself was none the worse for this desolation. Climbing hop-tendrils entwined themselves among the debris of the trelliswork, mingling with the large white flowers of convolvuli. Broom hung from it in pale green clusters, dotted with lilac-tinted bunches of flowers. Prickly thistles grew so freely in the rich moist soil (the flower-bed was surrounded by a large shady garden) that they almost resembled trees. Yellow mullen raised blossom-covered shoots even higher. Nettles had taken possession of a whole corner of the bed. Of course they stung, but from a distance one could admire their dark foliage, especially when this foliage served as a background for the delicate, lovely pale blossom of a rose.
It burst into bloom on a beautiful May morning. When it opened its petals, the early dew, before taking flight, had left on them a few transparent tear-drops which made it look as if the rose was weeping. But everything all around was so beautiful and so clean and bright on the glorious morning when the rose first saw the blue sky and felt the caress of the morning zephyr and the rays of a brilliant sun giving a pinkish tint to its thin petals. The flower-bed was so peaceful and calm that had the rose really been able to cry, it wouldn’t have been from grief but from the very joy of living. It couldn’t talk; it could only with lowered head diffuse around it a delicate fresh perfume, and this perfume was at once its words, its tears and its prayers.
But below it, amongst the roots of the rosebush on the damp soil, as if glued there by its flat belly, there sat a decidedly fat old toad, who would hunt all night for worms and midges, and who when morning came would sit and rest from his labours, having first chosen the shadiest and dampest spot. He used to sit there, his toad’s eyes with their membranous lids tightly closed, his scarcely perceptible breathing expanding his dirty-grey barbed and sticky sides, with one shapeless paw outstretched, too lazy to tuck it in. He wasn’t rejoicing either in the brilliant morning sun or the beautiful weather. He had fed and meant to have a rest. But when the breeze chanced to die away for a minute and the perfume of the rose wasn’t borne away to one side, the toad noticed it, and that caused him a vague uneasiness. However, for a long time he was too lazy to look and see where that scent was coming from. It was a long time since anyone had come to the bed in which the rose was growing and where the toad was used to sitting.
In the autumn of the previous year, on the very day that, having discovered an excellent chink under one of the stones forming the basement of the house, the toad had decided to take up his winter quarters there, a small boy had come for the last time to this flower-bed in which he had sat every fine day throughout the summer. A lady, his grown-up sister, used to sit at the window reading or sewing, and from time to time used to look at her brother. He was a little fellow of seven years old, with large eyes and a large head on a thin little body. He was very fond of his flower-bed. It was his because he was the only one who used to go to this deserted part of the garden, and he would sit in the sunshine on an old little wooden seat standing on a dry, once-sanded path which ran round the house itself and along which servants used to go to shut the shutters, and he would begin to read the book that he’d brought with him.
“Vasia, shall I throw you your ball?” his sister would call out. “Perhaps you’d like to play with it?”
“No, Masha, I’m better like this with my book.”
And he would sit for a long time and read. Then, when he was tired of reading about Robinson Crusoes, about savage countries and about pirates, he would leave his book open on the seat and clamber into the thick of his flower-bed. He knew every bush and almost every stalk in it. He would squat on his heels before the thick stem of some shrub covered with rough, whitish leaves, three times as tall as himself, and gaze for hours at the world of ants hurrying up to their cows—green aphids—and note how delicately the ants tapped the thin pipes sticking out along the backs of these aphids and collected the pure drops of sweet liquid at the end of their pipes. He would watch the dung-beetle busily and zealously rolling its ball somewhere. He would mark out a spider that, having woven his clever rainbow-like web, was sitting on guard waiting for flies, or a lizard basking in the sun with its blunt little jaws open and its back shining with little green scales. One evening he actually saw a hedgehog. He could scarcely restrain his delight, and almost shouted and clapped his hands, but, afraid of frightening the prickly little beastie he held his breath, and with eyes dilated with joy watched in ecstasy how, giving little grunts, it sniffed with its pig-shaped snout at the roots of the rosebush, looking for worms, and how absurdly it went along with its fat little paws so ridiculously like a bear’s.
“Vasia, dear, come along in now; it’s becoming damp!” his sister called out loudly. And the hedgehog, frightened at the sound of a human voice, quickly pulled his prickly fur coat over his head and hind paws, turning himself into a ball. The boy quietly touched its prickles, and the little animal still further contracted, breathing deeply and hurriedly like a little steam-engine. Afterwards the boy made friends with this hedgehog. He was such a delicate, quiet little fellow that even the different animals seemed to understand him and soon became accustomed to his presence. Imagine his joy when the hedgehog tasted some milk which the owner of the flower-bed had brought out in a saucer!
This spring the boy could no longer go out to his favourite nook. His sister, as before, was sitting near him, no longer however at the window but by his bed. She was reading a book, not for herself but aloud to him, because it was difficult for him to raise his head from the white pillows, and it was difficult for him to hold even the smallest book in his little wasted hands. Besides which, his eyes quickly tired from reading. Most likely he would never again go to his favourite flower-bed.
“Masha!” he suddenly murmured to his sister.
“What, dearie?”
“Is it nice in my garden now? Are the roses out?”
His sister bent down, kissed his white cheek, and furtively brushed away a tear. “Very nice, darling, very nice. And the roses are out. On Monday we’ll go out there together. The Doctor will let you go.”
The boy didn’t answer, and sighed heavily. His sister began to read aloud again to him. “That’s enough. I’m tired now. I’d rather sleep.”
His sister arranged his pillows and the white blanket, and with difficulty he turned over on his side and kept silent. The sun shone through the window which looked out onto the flower-bed and threw brilliant rays on his bed and on the little emaciated form lying on it, lighting up the pillows and coverlet, and gilding the closely-cropped hair and the wasted neck of the child.
The rose knew nothing of this. It had grown and had become even more lustrous. The following day it would be in full blossom, and on the third day would begin to fade and shed its petals. That was the whole life of the rose. But even in this short life it was destined to experience no little trepidation and sorrow.
For the toad had noticed it. When for the first time he saw the flower with his evil and hideous eyes, something strange stirred the toad’s heart. He couldn’t tear himself away from the tender rose-petals, but all the time gazed and gazed at them. The rose attracted him immensely, and he felt a desire to be nearer such a fragrant and beautiful creation. But in order to express his tender feelings, he could think of nothing better to say than: “Wait a bit,” he croaked. “I’ll gobble you up!”
The rose shuddered. Why was she fastened to a stalk? Birds were free, twittering around her as they hopped and flew from branch to branch. Sometimes they went far away, to where the rose didn’t know. The butterflies were also free. How she envied them! If only she were one! How she would take wing and fly away from those wicked eyes persecuting her with their fixed stare. The rose didn’t know that toads sometimes waylay butterflies too.
“I’ll gobble you up!” he repeated, all the time staring at the blossom. And the poor creation saw with horror how the disgusting, sticky and clammy paws fastened round the branches of the bush on which she was growing. However, it was difficult for the toad to climb up it. His smooth body could only easily crawl and jump in smooth places. After each effort to reach the rose he would look up to where the blossom was swaying, and the rose froze with fright.
“Oh, please,” she prayed, “if only I could die another death!”
But the toad still continued to clamber higher. However, when he reached where the older branches ended, and the young ones began, he had to suffer somewhat. The smooth, dark green bark of the rose-tree was all covered with hard, sharp thorns. The toad kept pricking his paws and belly with them, and he fell to the ground covered with blood. He looked at the flower with hatred.
“I’ve said that I’ll gobble you up, and I will!” he repeated. The evening came. It was necessary to think of supper, and the wounded toad, dragging himself along, seized incautious insects coming within his reach. Hatred didn’t prevent him from filling his insides as usual. Furthermore, his scratches weren’t very dangerous and when he’d had a rest he decided to try once again to reach the blossom that he hated but which so attracted him. He rested for quite a long time.
The morning came, midday passed, and the rose had almost forgotten about her enemy. She was now in full blossom, and was the most beautiful creation in the flower-bed. But there was no one to come to admire her. The little owner of the plot lay motionless in his bed. His sister never left him, and didn’t appear at the window. Only the birds and butterflies hovered round the rose, and the bees came buzzing and sometimes perched down inside the bloom, flying away quite covered with its yellow dust. A nightingale flew down, settled on the rosebush and sang his song. How different from the wheezing of the toad! The rose heard this song and was happy. It seemed that the nightingale was singing to her, and perhaps she was right.
She didn’t see how her enemy was clambering up the branches. This time the toad wasn’t sparing either his paws or his belly. He was covered with blood but he bravely clambered up higher and higher, and in the middle of the resonant, tender trills of the nightingale, the rose suddenly heard the familiar wheeze: “I said I would gobble you up—and I will gobble you up!”
The toad’s eyes gazed at the rose from a neighbouring branch. The evil-looking thing had only one more move to make to seize the blossom. The rose understood that her end was at hand...
The little master had long lain motionless in his bed. His sister, sitting in the depths of an armchair, thought that he was asleep. On her lap lay an open book, but she wasn’t reading it. Gradually her tired head drooped; the poor girl hadn’t slept for several nights; she hadn’t left her sick brother and now she was lightly dozing.
“Masha!” he suddenly whispered. Her sister gave a slight jump. She’d been dreaming that she was sitting at the window, that her little brother was playing in his flower-bed like the previous year and that he’d called her. Opening her eyes, and seeing him in bed, all wasted and weak, she gave a deep sigh. “What, dearest?”
“Masha, you told me that the roses are out. Can you get me … just one?”
“Of course I can, darling.” She went to the window, and looked at the rosebush. There was one blossom, and it was a magnificent rose.
“There’s a rose which seems to have come out purposely for you, and what a beauty! Shall I get it, and put it here in a glass for you on the table? Yes?”
“Yes, on the table. I do want it so!”
The girl took a pair of scissors and went out into the garden. She hadn’t been out of the house for quite a long time. The sun blinded her and she felt dizzy from the fresh air. She got to the bush at the very instant the that toad had meant to seize the flower.
“Oh, how disgusting!” she cried, and seizing the branch shook it violently, so that the toad fell flat on its belly to the ground. In fury it sprang at the girl, but couldn’t jump higher than the edge of her dress, and was immediately sent flying by the toe of her slipper. He didn’t dare to try a second time and only saw from afar how the girl carefully cut off the rose and took it into her brother’s room.
When the boy saw his sister with the rose in her hand, he smiled weakly for the first time for many a day, and with difficulty made a movement with his thin hand. “Give it to me,” he whispered, “I want to smell it.” His sister put the rose into his hand, and helped him to raise it to his face. He drew in the tender perfume, and, smiling happily, murmured: “Ah, how lovely!”
Then his little face became serious and motionless, and he became silent forever. The rose, although she’d been cut before she’d begun to shed her petals, felt that it hadn’t been for nothing.
They placed her in a separate glass on the little coffin, on which were heaped whole wreaths and other flowers, and to tell the truth no one paid any attention to them. But the young girl, when she placed the rose on the table, raised it to her lips and kissed it. A tear fell from her cheek onto the flower, and that was the best moment in the whole life of the rose.
When it began to fade they put the flower into an old thick book, and pressed it, and many years after gave it to me. That’s why I know the its whole history.
4. THE TRAVELLING FROG
Once upon a time there was a frog. She sat in a swamp, caught mosquitoes and gnats, and in the springtime she and her friends croaked loudly and longly. She would have lived in prosperity until the end of her days – if a stork didn’t snap her up, which of course could have happened – but exceptionally something else came to pass.
One day she was sitting on the limb of a piece of driftwood sticking up out of the water, enjoying the warm, fine rain. “Ah, what lovely wet weather it is today!” she thought. “What a pleasure it is to live in the world!”
The rain drizzled down on her colourfully varnished back; its drops dripped under her belly and behind her legs, and it was all delightfully pleasant, so pleasant that she almost croaked, but fortunately she remembered that it was autumn and that frogs don’t croak in autumn – there’s springtime for that – and that by croaking she might lose her frog-dignity. So she remained silent and continued to bask.
Suddenly a thin, whistling, intermittent sound was heard in the air. There’s a breed of ducks that sing, or rather whistle, when they fly with their wings spreading through the air. You hear Phew, phew, phew, phew, phew up in the air when a flock of such ducks flies high above you, and you can’t even see them because they fly so high up.
This time the ducks, having described a huge semicircle, came down and landed just in the very swamp where the frog lived.
“Quack, quack!” one of them said, “we’ve a long way to fly; we’ve got to eat!”
And the frog hid at once. Although she knew that the ducks wouldn’t eat a big, fat frog like her, nevertheless, just in case, she dived into the water. However, after thinking about it, she decided to poke her bulging eyes out from behind the log: she was curious to know where the ducks were flying to.
“Quack, quack!” said another duck, “It’s getting cold! Let’s hurry on south! Hurry on south!” And all the ducks began to quack loudly in approval.
“Mesdames ducks,” said the frog, “excuse me for disturbing you, but what’s that, the south that you’re travelling to?”
Then the ducks surrounded the frog. At first they wanted to eat her up, but each of them realized that she was too big to fit down their throats. Then they all began to quack, flapping their wings: “It’s good in the south! It’s warm there now! There are such nice warm swamps there! What a lot of worms there are there! It’s good in the south!”
They shouted so much that they almost deafened the frog. She barely managed to persuade them to be quiet and asked one of them, who seemed to be the fattest and cleverest of them all, to explain to her what the south was. And when the duck told her about the south, the frog was delighted, but finally she asked, because she was prudent:
“Are there a lot of gnats and mosquitoes there?”
“Oh, clouds of them!” answered the duck.
“Kack!” the frog croaked, and she immediately turned around to see if there were any of her friends who could hear her and condemn her for croaking in autumn. She couldn’t help herself from croaking just once.
“Take me with you!”
“How’s that possible?” the duck exclaimed. “You don’t know how to fly!”
“When are you going to fly away?” the frog asked.
“Soon, soon!” all the ducks screamed. “Quack, quack! Quack! Quack! Quack! It’s cold here! Go south! South!”
“Let me just think for five minutes,’ said the frog, ’I’ll be right back, I’ll probably think of something good.”
And she flopped down again from the driftwood into the water, plunged into the mud on the banks and burrowed herself completely in it so that no external objects would interfere with her thinking. Five minutes passed and the ducks were about to fly away when suddenly her face appeared out of the water near the log on which she’d been sitting, and the expression of that face was the most radiant of any frog ever.
“I’ve got it! I’ve found it!” she cried. “Two of you can take a twig in your beaks and I’ll hitch myself onto it in the middle! You’ll fly and I’ll ride! All I need is that you don’t quack and that I don’t croak, and everything will be perfect!”
If you have to carry a croaking little beastie, even a skinny one, for three thousand miles keeping your beak closed all the while, then you might think: ‘I can imagine something more fun that that,’ but the ducks were so delighted by the way the frog unveiled her brilliant idea that they unanimously agreed to carry her. They decided to change the two ducks carrying the frog every two hours, and since the ducks were, as the old books says, multitudes and masses and there was just one frog, the burden was judged to be light.
They found a good strong twig and two ducks took it in their beaks, the frog clung onto the middle with her mouth, and the whole flock flew up in the air. The frog was breathless at the fearful height to which she’d been lifted, besides which the ducks flew unevenly and were constantly jerking the twig, so that the poor little frog dangled in the air like a paperweight and clenched her jaws together with all her might lest she should break away and fall down to the ground far below.
She soon got used to her position however, and even began to look around. Fields, meadows, rivers and mountains passed quickly beneath her which, however, were very difficult for her to see, for, hanging on the twig, she had to look backwards and a little upwards, but she nevertheless saw things, and was pleased and proud.
“How clever I’ve been to come up with this idea!” she thought to herself.
And the other ducks flying behind the front pair that were carrying her were crying out and praising her: “It was amazingly clever of our frog to think of it!” they quacked, “even among ducks you don’t find such cleverness very often!”
The frog could hardly refrain from thanking them, but remembering that if she opened her mouth she would fall from a terrible height, she clenched her jaws even tighter and decided to endure being silent. She dangled that way all day long: the ducks carrying her changed on the fly, cleverly picking up the twig just in time, but it was very frightening for the frog: more than once she almost croaked with fear, but it was indispensable to have a great presence of mind, and she had it.
In the evening the whole company stopped in one of the many swamps on the way. At dawn the ducks and the frog set set off again, but this time the traveller, in order to see better what was down below during the flight, clung onto the twig with her head towards the front.
The ducks flew over mown fields, over woods turning yellow and over villages full of haystacks; from down below came the chatter of people and the clatter of chains threshing grain.
People looked up at the flock of ducks and, noticing something strange in it, pointed up with their hands. And the frog was terribly eager to fly closer to the earth, to show herself and to hear what they were saying about her. On their next halt she asked:
“Can’t we fly a little lower, please? The height makes me dizzy, and I’m afraid I’ll fall down if I suddenly feel sick!”
So the good ducks promised her that they would fly lower. The next day they flew so low that they heard voices.
“Look, look!” cried the children in one village, “The ducks are carrying a frog!”
The frog heard that, and her heart leaped with pride.
“Look, look!” shouted the grown-ups in another village, “What a miracle!”
“Do they realize that I invented it and not the ducks?” thought the little frog.
“Look, look!” they shouted in a third village. “What a miracle! And who could have invented such a clever thing?”
Then the frog couldn’t stand it any longer and, forgetting all caution, shouted out with all his might: “It was me! Me!”
And with that cry it fell down to the ground below. The ducks shrieked loudly in despair; one of them tried to catch their poor companion in flight, but missed her. The frog, jerking with all four legs, fell quickly to the ground; but as the ducks were flying very quickly she didn’t fall directly onto the spot over which she had shouted and where there was a hard road, but much farther away, which was a great good fortune to her as she plunged into a muddy pond at the edge of the village.
She soon popped out of the water, and immediately shouted again at the top of her voice:
“It was me! It was my idea!”
But there was no one around to hear her. Frightened by the unexpected splash, the local frogs were all hiding in the water. When they began to emerge they looked at the newcomer with astonishment. And she told them a wonderful story about how she’d been thinking all her life and had finally invented a new and extraordinary way of travelling by duck; how she’d had her own ducks to carry her wherever she wanted to go; how she’d been to the beautiful south, where it was so nice, with such lovely warm marshes and so many gnats and midges and all sorts of other edible insects.
“I’ve come to see how you live,” she said. “Si I’ll stay with you until springtime when my ducks, that I let go, come back again.”
But the ducks never came back. They thought that the frog had been smashed to pieces by her fall and were very sorry for her.
THE RUSSIAN-LANGUAGE STORIES
3. СКАЗКА О ЖАБЕ И РОЗЕ (1884)
4. ЛЯГУШКА-ПУТЕШЕСТВЕННИЦА (1887)
1. ATTALEA PRINCEPS (1880)
В одном большом городе был ботанический сад, а в этом саду — огромная оранжерея из железа и стекла. Она была очень красива: стройные витые колонны поддерживали всё здание; на них опирались лёгкие узорчатые арки, переплетённые между собою целой паутиной железных рам, в которые были вставлены стёкла. Особенно хороша была оранжерея, когда солнце заходило и освещало её красным светом. Тогда она вся горела, красные отблески играли и переливались, точно в огромном, мелко отшлифованном драгоценном камне.
Сквозь толстые прозрачные стёкла виднелись заключённые растения. Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно. Корни переплелись между собою и отнимали друг у друга влагу и пищу. Ветви дерев мешались с огромными листьями пальм, гнули и ломали их и сами, налегая на железные рамы, гнулись и ломались. Садовники постоянно обрезали ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли расти, куда хотят, но это плохо помогало. Для растений нужен был широкий простор, родной край и свобода. Они были уроженцы жарких стран, нежные, роскошные создания; они помнили свою родину и тосковали о ней. Как ни прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное небо. Иногда, зимой, стёкла обмерзали; тогда в оранжерее становилось совсем темно. Гудел ветер, бил в рамы и заставлял их дрожать. Крыша покрывалась наметённым снегом. Растения стояли и слушали вой ветра и вспоминали иной ветер, тёплый, влажный, дававший им жизнь и здоровье. И им хотелось вновь почувствовать его веянье, хотелось, чтобы он покачал их ветвями, поиграл их листьями. Но в оранжерее воздух был неподвижен; разве только иногда зимняя буря выбивала стекло, и резкая, холодная струя, полная инея, влетала под свод. Куда попадала эта струя, там листья бледнели, съёживались и увядали.
Но стёкла вставляли очень скоро. Ботаническим садом управлял отличный учёный директор и не допускал никакого беспорядка, несмотря на то что большую часть своего времени проводил в занятиях с микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в главной оранжерее.
Была между растениями одна пальма, выше всех и красивее всех. Директор, сидевший в будочке, называл её по-латыни Attalea! Но это имя не было её родным именем: его придумали ботаники. Родного имени ботаники не знали, и оно не было написано сажей на белой дощечке, прибитой к стволу пальмы. Раз пришёл в ботанический сад приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма; когда он увидел её, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину.
— А! — сказал он. — Я знаю это дерево. — И он назвал его родным именем.
— Извините, — крикнул ему из своей будочки директор, в это время внимательно разрезывавший бритвою какой-то стебелёк, — вы ошибаетесь. Такого дерева, какое вы изволили сказать, не существует. Это — Attalea princeps, родом из Бразилии.
— О да, — сказал бразильянец, — я вполне верю вам, что ботаники называют её — Attalea, но у неё есть и родное, настоящее имя.
— Настоящее имя есть то, которое даётся наукой, — сухо сказал ботаник и запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не понимавшие даже того, что уж если что-нибудь сказал человек науки, так нужно молчать и слушаться.
А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему становилось всё грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, её солнце и небо, её роскошные леса с чудными зверями и птицами, её пустыни, её чудные южные ночи. И вспомнил ещё, что нигде не бывал он счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушёл из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.
А пальма осталась. Ей теперь стало ещё тяжелее, хотя и до этого случая было очень тяжело. Она была совсем одна. На пять сажен возвышалась она над верхушками всех других растений, и эти другие растения не любили её, завидовали ей и считали гордою. Этот рост доставлял ей только одно горе; кроме того, что все были вместе, а она была одна, она лучше всех помнила своё родное небо и больше всех тосковала о нём, потому что ближе всех была к тому, что заменяло им его: к гадкой стеклянной крыше. Сквозь неё ей виднелось иногда что-то голубое: то было небо, хоть и чужое, и бледное, но всё-таки настоящее голубое небо. И когда растения болтали между собою, Attalea всегда молчала, тосковала и думала только о том, как хорошо было бы постоять даже и под этим бледненьким небом.
— Скажите, пожалуйста, скоро ли нас будут поливать? — спросила саговая пальма, очень любившая сырость. — Я, право, кажется, засохну сегодня.
— Меня удивляют ваши слова, соседушка, — сказал пузатый кактус. — Неужели вам мало того огромного количества воды, которое на вас выливают каждый день? Посмотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я всё-таки свеж и сочен.
— Мы не привыкли быть чересчур бережливыми, — отвечала саговая пальма. — Мы не можем расти на такой сухой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы. Мы не привыкли жить как-нибудь. И кроме всего этого, скажу вам ещё, что вас не просят делать замечания.
Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала.
— Что касается меня, — вмешалась корица, — то я почти довольна своим положением. Правда, здесь скучновато, но уж я, по крайней мере, уверена, что меня никто не обдерёт.
— Но ведь не всех же нас обдирали, — сказал древовидный папоротник. — Конечно, многим может показаться раем и эта тюрьма после жалкого существования, которое они вели на воле.
Тут корица, забыв, что её обдирали, оскорбилась и начала спорить. Некоторые растения вступились за неё, некоторые за папоротник, и началась горячая перебранка. Если бы они могли двигаться, то непременно бы подрались.
— Зачем вы ссоритесь? — сказала Attalea. — Разве вы поможете себе этим? Вы только увеличиваете своё несчастье злобою и раздражением. Лучше оставьте ваши споры и подумайте о деле. Послушайте меня: растите выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте на рамы и стёкла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрётся в стекло, то, конечно, её отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами.
Сначала никто не возражал пальме: все молчали и не знали, что сказать. Наконец саговая пальма решилась.
— Всё это глупости, — заявила она.
— Глупости! Глупости! — заговорили деревья, и все разом начали доказывать Attalea, что она предлагает ужасный вздор. — Несбыточная мечта! — кричали они. — Вздор! Нелепость! Рамы прочны, и мы никогда не сломаем их, да если бы и сломали, так что ж такое? Придут люди с ножами и с топорами, отрубят ветви, заделают рамы и всё пойдёт по-старому. Только и будет. что отрежут от нас целые куски…
— Ну, как хотите! — отвечала Attalea. — Теперь я знаю, что мне делать. Я оставлю вас в покое: живите, как хотите, ворчите друг на друга, спорьте из-за подачек воды и оставайтесь вечно под стеклянным колпаком. Я и одна найду себе дорогу. Я хочу видеть небо и солнце не сквозь эти решётки и стёкла, — и я увижу!
И пальма гордо смотрела зелёной вершиной на лес товарищей, раскинутый под нею. Никто из них не смел ничего сказать ей, только саговая пальма тихо сказала соседке-цикаде:
— Ну, посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою большую башку, чтобы ты не очень зазнавалась, гордячка!
Остальные хоть и молчали, но всё-таки сердились на Attalea за её гордые слова. Только одна маленькая травка не сердилась на пальму и не обиделась её речами. Это была самая жалкая и презренная травка из всех растений оранжереи: рыхлая, бледненькая, ползучая, с вялыми толстенькими листьями. В ней не было ничего замечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того, чтобы закрывать голую землю. Она обвивала собою подножие большой пальмы, слушала её, и ей казалось, что Attalea права. Она не знала южной природы, но тоже любила воздух и свободу. Оранжерея и для неё была тюрьмой. «Если я, ничтожная, вялая травка, так страдаю без своего серенького неба, без бледного солнца и холодного дождя, то что должно испытывать в неволе это прекрасное и могучее дерево! — так думала она и нежно обвивалась около пальмы и ласкалась к ней. — Зачем я не большое дерево? Я послушалась бы совета. Мы росли бы вместе и вместе вышли бы на свободу. Тогда и остальные увидели бы, что Attalea права».
Но она была не большое дерево, а только маленькая и вялая травка. Она могла только ещё нежнее обвиться около ствола Attalea и прошептать ей свою любовь и желание счастья в попытке.
— Конечно, у нас вовсе не так тепло, небо не так чисто, дожди не так роскошны, как в вашей стране, но всё-таки и у нас есть и небо, и солнце, и ветер. У нас нет таких пышных растений, как вы и ваши товарищи, с такими огромными листьями и прекрасными цветами, но и у нас растут очень хорошие деревья: сосны, ели и берёзы. Я — маленькая травка и никогда не доберусь до свободы, но ведь вы так велики и сильны! Ваш ствол твёрд, и вам уже недолго осталось расти до стеклянной крыши. Вы пробьёте её и выйдете на божий свет. Тогда вы расскажете мне, всё ли там так же прекрасно, как было. Я буду довольна и этим.
— Отчего же, маленькая травка, ты не хочешь выйти вместе со мною? Мой ствол твёрд и крепок: опирайся на него, ползи по мне. Мне ничего не значит снести тебя.
— Нет уж, куда мне! Посмотрите, какая я вялая и слабая: я не могу приподнять даже одной своей веточки. Нет, я вам не товарищ. Растите, будьте счастливы. Только прошу вас, когда выйдете на свободу, вспоминайте иногда своего маленького друга!
Тогда пальма принялась расти. И прежде посетители оранжереи удивлялись её огромному росту, а она становилась с каждым месяцем выше и выше. Директор ботанического сада приписывал такой быстрый рост хорошему уходу и гордился знанием, с каким он устроил оранжерею и вёл своё дело.
— Да-с, взгляните-ка на Attalea princeps, — говорил он. — Такие рослые экземпляры редко встречаются и в Бразилии. Мы приложили всё наше знание, чтобы растения развивались в теплице совершенно так же свободно, как и на воле, и, мне кажется, достигли некоторого успеха.
При этом он с довольным видом похлопывал твёрдое дерево своею тростью, и удары звонко раздавались по оранжерее. Листья пальмы вздрагивали от этих ударов. О, если бы она могла стонать, какой вопль гнева услышал бы директор!
«Он воображает, что я расту для его удовольствия, — думала Attalea. — Пусть воображает!..»
И она росла, тратя все соки только на то, чтобы вытянуться, и лишая их свои корни и листья. Иногда ей казалось, что расстояние до свода не уменьшается. Тогда она напрягала все силы. Рамы становились всё ближе и ближе, и наконец молодой лист коснулся холодного стекла и железа.
— Смотрите, смотрите, — заговорили растения, — куда она забралась! Неужели решится?
— Как она страшно выросла, — сказал древовидный папоротник.
— Что ж, что выросла! Эка невидаль! Вот если б она сумела растолстеть так, как я! — сказала толстая цикада, со стволом, похожим на бочку. — И чего тянется? Всё равно ничего не сделает. Решётки прочны, и стёкла толсты.
Прошёл ещё месяц. Attalea подымалась. Наконец она плотно упёрлась в рамы. Расти дальше было некуда. Тогда ствол начал сгибаться. Его лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые листья, перерезали и изуродовали их, но дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что давило на решётки, и решётки уже подавались, хотя были сделаны из крепкого железа.
Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения.
— Скажите мне, неужели вам не больно? Если рамы уж так прочны, не лучше ли отступить? — спросила она пальму.
— Больно? Что значит больно, когда я хочу выйти на свободу? Не ты ли сама ободряла меня? — ответила пальма.
— Да, я ободряла, но я не знала, что это так трудно. Мне жаль вас. Вы так страдаете.
— Молчи, слабое растенье! Не жалей меня! Я умру или освобожусь!
И в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула толстая железная полоса. Посыпались и зазвенели осколки стёкол. Один из них ударил в шляпу директора, выходившего из оранжереи.
— Что это такое? — вскрикнул он, вздрогнув, увидя летящие по воздуху куски стекла. Он отбежал от оранжереи и посмотрел на крышу. Над стеклянным сводом гордо высилась выпрямившаяся зелёная крона пальмы.
«Только-то? — думала она. — И это всё, из-за чего я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшею целью?»
Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают её. Деревья уже оголились и представлялись какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах да на елях стояли тёмно-зелёные хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму: «Замёрзнешь! — как будто говорили они ей. — Ты не знаешь, что такое мороз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?»
И Attalea поняла, что для неё всё было кончено. Она застывала. Вернуться снова под крышу? Но она уже не могла вернуться. Она должна была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновение снежинок, смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там, внизу, в теплице, не решат, что делать с нею.
Директор приказал спилить дерево.
— Можно бы надстроить над нею особенный колпак, — сказал он, — но надолго ли это? Она опять вырастет и всё сломает. И притом это будет стоить чересчур дорого. Спилить её!
Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен оранжереи, и низко, у самого корня, перепилили её. Маленькая травка, обвивавшая ствол дерева, не хотела расстаться со своим другом и тоже попала под пилу. Когда пальму вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозжённые пилою, истерзанные стебельки и листья.
— Вырвать эту дрянь и выбросить, — сказал директор. — Она уже пожелтела, да и пила очень попортила её. Посадить здесь что-нибудь новое.
Один из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку травы. Он бросил её в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на мёртвую пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом.
2. ТО, ЧЕГО НЕ БЫЛО (1882)
В один прекрасный июньский день, — а прекрасный он был потому, что было двадцать восемь градусов по Реомюру[2], — в один прекрасный июньский день было везде жарко, а на полянке в саду, где стояла копна недавно скошенного сена, было ещё жарче, потому что место было закрытое от ветра густым-прегустым вишняком. Всё почти спало: люди наелись и занимались послеобеденными боковыми занятиями; птицы примолкли, даже многие насекомые попрятались от жары. О домашних животных нечего и говорить: скот крупный и мелкий прятался под навес; собака, вырыв себе под амбаром яму, улеглась туда и, полузакрыв глаза, прерывисто дышала, высунув розовый язык чуть не на пол-аршина; иногда она, очевидно от тоски, происходящей от смертельной жары, так зевала, что при этом даже раздавался тоненький визг; свиньи, маменька с тринадцатью детками, отправились на берег и улеглись в чёрную жирную грязь, причём из грязи видны были только сопевшие и храпевшие свиные пятачки с двумя дырочками, продолговатые, облитые грязью спины да огромные повислые уши. Одни куры, не боясь жары, кое-как убивали время, разгребая лапами сухую землю против кухонного крыльца, в которой, как они отлично знали, не было уже ни одного зёрнышка; да и то петуху, должно быть, приходилось плохо, потому что иногда он принимал глупый вид и во всё горло кричал: «какой ска-ан-да-ал!!»
Вот мы и ушли с полянки, на которой жарче всего, а на этой-то полянке и сидело целое общество неспавших господ. То есть сидели-то не все; старый гнедой, например, с опасностью для своих боков от кнута кучера Антона разгребавший копну сена, будучи лошадью, вовсе и сидеть не умел; гусеница какой-то бабочки тоже не сидела, а скорее лежала на животе: но дело ведь не в слове. Под вишнею собралась маленькая, но очень серьёзная компания: улитка, навозный жук, ящерица, вышеупомянутая гусеница; прискакал кузнечик. Возле стоял и старый гнедой, прислушиваясь к их речам одним, повёрнутым к ним, гнедым ухом с торчащими изнутри тёмно-серыми волосами; а на гнедом сидели две мухи.
Компания вежливо, но довольно одушевлённо спорила, причём, как и следует быть, никто ни с кем не соглашался, так как каждый дорожил независимостью своего мнения и характера.
— По-моему, — говорил навозный жук, — порядочное животное прежде всего должно заботиться о своём потомстве. Жизнь есть труд для будущего поколения. Тот, кто сознательно исполняет обязанности, возложенные на него природой, тот стоит на твёрдой почве: он знает своё дело, и, что бы ни случилось, он не будет в ответе. Посмотрите на меня: кто трудится больше моего? Кто целые дни без отдыха катает такой тяжёлый шар — шар, мною же столь искусно созданный из навоза, с великой целью дать возможность вырасти новым, подобным мне, навозным жукам? Но зато не думаю, чтобы кто-нибудь был так спокоен совестью и с чистым сердцем мог бы сказать: «да, я сделал всё, что мог и должен был сделать», как скажу я, когда на свет явятся новые навозные жуки. Вот что значит труд!
— Поди ты, братец, с своим трудом! — сказал муравей, притащивший во время речи навозного жука, несмотря на жару, чудовищный кусок сухого стебелька. Он на минуту остановился, присел на четыре задние ножки, а двумя передними отёр пот со своего измученного лица. — И я ведь тружусь, и побольше твоего. Но ты работаешь для себя или, всё равно, для своих жученят; не все так счастливы… попробовал бы ты потаскать брёвна для казны, вот как я. Я и сам не знаю, что заставляет меня работать, выбиваясь из сил, даже и в такую жару. — Никто за это и спасибо не скажет. Мы, несчастные рабочие муравьи, всё трудимся, а чем красна наша жизнь? Судьба!..
— Вы, навозный жук, слишком сухо, а вы, муравей, слишком мрачно смотрите на жизнь, — возразил им кузнечик. — Нет, жук, я люблю-таки потрещать и попрыгать, и ничего! Совесть не мучит! Да притом вы нисколько не коснулись вопроса, поставленного госпожой ящерицей: она спросила, «что есть мир?», а вы говорите о своём навозном шаре; это даже невежливо. Мир — мир, по-моему, очень хорошая вещь уже потому, что в нём есть для нас молодая травка, солнце и ветерок. Да и велик же он! Вы здесь, между этими деревьями, не можете иметь никакого понятия о том, как он велик. Когда я бываю в поле, я иногда вспрыгиваю, как только могу, вверх и, уверяю вас, достигаю огромной высоты. И с неё-то вижу, что миру нет конца.
— Верно, — глубокомысленно подтвердил гнедой. — Но всем вам всё-таки не увидеть и сотой части того, что видел на своём веку я. Жаль, что вы не можете понять, что такое верста… За версту отсюда есть деревня Лупаревка: туда я каждый день езжу с бочкой за водой. Но там меня никогда не кормят. А с другой стороны Ефимовка, Кисляковка; в ней церковь с колоколами. А потом Свято-Троицкое, а потом Богоявленск. В Богоявленске мне всегда дают сена, но сено там плохое. А вот в Николаеве, — это такой город, двадцать восемь вёрст отсюда, — так там сено лучше и овёс дают, только я не люблю туда ездить: туда ездит на нас барин и велит кучеру погонять, а кучер больно стегает нас кнутом… А то есть ещё Александровка, Белозерка, Херсон-город тоже… Да только куда вам понять всё это!.. Вот это-то и есть мир; не весь, положим, ну да всё-таки значительная часть.
И гнедой замолчал, но нижняя губа у него всё ещё шевелилась, точно он что-нибудь шептал. Это происходило от старости: ему был уже семнадцатый год, а для лошади это всё равно, что для человека семьдесят седьмой.
— Я не понимаю ваших мудрёных лошадиных слов, да, признаться, и не гонюсь за ними, — сказала улитка. — Мне был бы лопух, а его довольно: вот уже я четыре дня ползу, а он всё ещё не кончается. А за этим лопухом есть ещё лопух, а в том лопухе, наверно, сидит ещё улитка. Вот вам и всё. И прыгать никуда не нужно — всё это выдумки и пустяки; сиди себе да ешь лист, на котором сидишь. Если бы не лень ползти, давно бы ушла от вас с вашими разговорами; от них голова болит и больше ничего.
— Нет, позвольте, отчего же? — перебил кузнечик, — потрещать очень приятно, особенно о таких хороших предметах, как бесконечность и прочее такое. Конечно, есть практические натуры, которые только и заботятся о том, как бы набить себе живот, как вы или вот эта прелестная гусеница…
— Ах, нет, оставьте меня, прошу вас, оставьте, не троньте меня! — жалобно воскликнула гусеница: — я делаю это для будущей жизни, только для будущей жизни.
— Для какой там ещё будущей жизни? — спросил гнедой.
— Разве вы не знаете, что я после смерти сделаюсь бабочкой с разноцветными крыльями?
Гнедой, ящерица и улитка этого не знали, но насекомые имели кое-какое понятие. И все немного помолчали, потому что никто не умел сказать ничего путного о будущей жизни.
— К твёрдым убеждениям нужно относиться с уважением, — затрещал, наконец, кузнечик. — Не желает ли кто сказать ещё что-нибудь? Может быть, вы? — обратился он к мухам, и старшая из них ответила:
— Мы не можем сказать, чтобы нам было худо. Мы сейчас только из комнат; барыня расставила в мисках наваренное варенье, и мы забрались под крышку и наелись. Мы довольны. Наша маменька увязла в варенье, но что ж делать? Она уже довольно пожила на свете. А мы довольны.
— Господа, — сказала ящерица, — я думаю, что все вы совершенно правы! Но с другой стороны…
Но ящерица так и не сказала, что было с другой стороны, потому что почувствовала, как что-то крепко прижало её хвост к земле.
Это пришёл за гнедым проснувшийся кучер Антон; он нечаянно наступил своим сапожищем на компанию и раздавил её. Одни мухи улетели обсасывать свою мёртвую, обмазанную вареньем, маменьку, да ящерица убежала с оторванным хвостом. Антон взял гнедого за чуб и повёл его из сада, чтобы запрячь в бочку и ехать за водой, причём приговаривал: «ну, иди ты, хвостяка!», на что гнедой ответил только шептаньем.
А ящерица осталась без хвоста. Правда, через несколько времени он вырос, но навсегда остался каким-то тупым и черноватым. И когда ящерицу спрашивали, как она повредила себе хвост, то она скромно отвечала:
— Мне оторвали его за то, что я решилась высказать свои убеждения.
И она была совершенно права.
3. СКАЗКА О ЖАБЕ И РОЗЕ (1884)
Жили на свете роза и жаба.
Розовый куст, на котором расцвела роза, рос в небольшом полукруглом цветнике перед деревенским домом. Цветник был очень запущен; сорные травы густо разрослись по старым, вросшим в землю клумбам и по дорожкам, которых уже давно никто не чистил и не посыпал песком. Деревянная решётка с колышками, обделанными в виде четырёхгранных пик, когда-то выкрашенная зелёной масляной краской, теперь совсем облезла, рассохлась и развалилась; пики растащили для игры в солдаты деревенские мальчики и, чтобы отбиваться от сердитого барбоса с компаниею прочих собак, подходившие к дому мужики.
А цветник от этого разрушения стал нисколько не хуже. Остатки решётки заплели хмель, повилика[2] с крупными белыми цветами и мышиный горошек, висевший целыми бледно-зелёными кучками, с разбросанными кое-где бледно-лиловыми кисточками цветов. Колючие чертополохи на жирной и влажной почве цветника (вокруг него был большой тенистый сад) достигали таких больших размеров, что казались чуть не деревьями. Жёлтые коровьяки[3] подымали свои усаженные цветами стрелки ещё выше их. Крапива занимала целый угол цветника; она, конечно, жглась, но можно было и издали любоваться её тёмною зеленью, особенно когда эта зелень служила фоном для нежного и роскошного бледного цветка розы.
Она распустилась в хорошее майское утро; когда она раскрывала свои лепестки, улетавшая утренняя роса оставила на них несколько чистых, прозрачных слезинок. Роза точно плакала. Но вокруг неё всё было так хорошо, так чисто и ясно в это прекрасное утро, когда она в первый раз увидела голубое небо и почувствовала свежий утренний ветерок и лучи сиявшего солнца, проникавшего её тонкие лепестки розовым светом; в цветнике было так мирно и спокойно, что если бы она могла в самом деле плакать, то не от горя, а от счастья жить. Она не могла говорить; она могла только, склонив свою головку, разливать вокруг себя тонкий и свежий запах, и этот запах был её словами, слезами и молитвой.
А внизу, между корнями куста, на сырой земле, как будто прилипнув к ней плоским брюхом, сидела довольно жирная старая жаба, которая проохотилась целую ночь за червяками и мошками и под утро уселась отдыхать от трудов, выбрав местечко потенистее и посырее. Она сидела, закрыв перепонками свои жабьи глаза, и едва заметно дышала, раздувая грязно-серые бородавчатые и липкие бока и отставив одну безобразную лапу в сторону: ей было лень подвинуть её к брюху. Она не радовалась ни утру, ни солнцу, ни хорошей погоде; она уже наелась и собралась отдыхать.
Но когда ветерок на минуту стихал и запах розы не уносился в сторону, жаба чувствовала его, и это причиняло ей смутное беспокойство; однако она долго ленилась посмотреть, откуда несётся этот запах.
В цветник, где росла роза и где сидела жаба, уже давно никто не ходил. Ещё в прошлом году осенью, в тот самый день, когда жаба, отыскав себе хорошую щель под одним из камней фундамента дома, собиралась залезть туда на зимнюю спячку, в цветник в последний раз зашёл маленький мальчик, который целое лето сидел в нём каждый ясный день под окном дома. Взрослая девушка, его сестра, сидела у окна; она читала книгу или шила что-нибудь и изредка поглядывала на брата. Он был маленький мальчик лет семи, с большими глазами и большой головой на худеньком теле. Он очень любил свой цветник (это был его цветник, потому что, кроме него, почти никто не ходил в это заброшенное местечко) и, придя в него, садился на солнышке, на старую деревянную скамейку, стоявшую на сухой песчаной дорожке, уцелевшей около самого дома, потому что по ней ходили закрывать ставни, и начинал читать принесённую с собой книжку.
— Вася, хочешь, я тебе брошу мячик? — спрашивает из окна сестра. — Может быть, ты с ним побегаешь?
— Нет, Маша, я лучше так, с книжкой.
И он сидел долго и читал. А когда ему надоедало читать о Робинзонах, и диких странах, и морских разбойниках, он оставлял раскрытую книжку и забирался в чащу цветника. Тут ему был знаком каждый куст и чуть ли не каждый стебель. Он садился на корточки перед толстым, окружённым мохнатыми беловатыми листьями стеблем коровьяка, который был втрое выше его, и подолгу смотрел, как муравьиный народ бегает вверх к своим коровам — травяным тлям, как муравей деликатно трогает тонкие трубочки, торчащие у тлей на спине, и подбирает чистые капельки сладкой жидкости, показывавшиеся на кончиках трубочек. Он смотрел, как навозный жук хлопотливо и усердно тащит куда-то свой шар, как паук, раскинув хитрую радужную сеть, сторожит мух, как ящерица, раскрыв тупую мордочку, сидит на солнце, блестя зелёными щитиками своей спины; а один раз, под вечер, он увидел живого ежа! Тут и он не мог удержаться от радости и чуть было не закричал и не захлопал руками, но боясь спугнуть колючего зверька, притаил дыхание и, широко раскрыв счастливые глаза, в восторге смотрел, как тот, фыркая, обнюхивал своим свиным рыльцем корни розового куста, ища между ними червей, и смешно перебирал толстенькими лапами, похожими на медвежьи.
— Вася, милый, иди домой, сыро становится, — громко сказала сестра.
И ёжик, испугавшись человеческого голоса, живо надвинул себе на лоб и на задние лапы колючую шубу и превратился в шар. Мальчик тихонько коснулся его колючек; зверёк ещё больше съёжился и глухо и торопливо запыхтел, как маленькая паровая машина.
Потом он немного познакомился с этим ёжиком. Он был такой слабый, тихий и кроткий мальчик, что даже разная звериная мелкота как будто понимала это и скоро привыкала к нему. Какая была радость, когда ёж попробовал молока из принесённого хозяином цветника блюдечка!
В эту весну мальчик не мог выйти в свой любимый уголок. По-прежнему около него сидела сестра, но уже не у окна, а у его постели; она читала книгу, но не для себя, а вслух ему, потому что ему было трудно поднять свою исхудалую голову с белых подушек и трудно держать в тощих руках даже самый маленький томик, да и глаза его скоро утомлялись от чтения. Должно быть, он уже больше никогда не выйдет в свой любимый уголок.
— Маша! — вдруг шепчет он сестре.
— Что, милый?
— Что, в садике теперь хорошо? Розы расцвели?
Сестра наклоняется, целует его в бледную щёку и при этом незаметно стирает слезинку.
— Хорошо, голубчик, очень хорошо. И розы расцвели. Вот в понедельник мы пойдём туда вместе. Доктор позволит тебе выйти.
Мальчик не отвечает и глубоко вздыхает. Сестра начинает снова читать.
— Уже будет. Я устал. Я лучше посплю.
Сестра поправила ему подушки и белое одеяльце, он с трудом повернулся к стенке и замолчал. Солнце светило сквозь окно, выходившее на цветник, и кидало яркие лучи на постель и на лежавшее на ней маленькое тельце, освещая подушки и одеяло и золотя коротко остриженные волосы и худенькую шею ребёнка.
Роза ничего этого не знала; она росла и красовалась; на другой день она должна была распуститься полным цветом, а на третий начать вянуть и осыпаться. Вот и вся розовая жизнь! Но и в эту короткую жизнь ей довелось испытать немало страха и горя.
Её заметила жаба.
Когда она в первый раз увидела цветок своими злыми и безобразными глазами, что-то странное зашевелилось в жабьем сердце. Она не могла оторваться от нежных розовых лепестков и всё смотрела и смотрела. Ей очень понравилась роза, она чувствовала желание быть поближе к такому душистому и прекрасному созданию. И чтобы выразить свои нежные чувства, она не придумала ничего лучше таких слов:
— Постой, — прохрипела она, — я тебя слопаю!
Роза содрогнулась. Зачем она была прикреплена к своему стебельку? Вольные птички, щебетавшие вокруг неё, перепрыгивали и перелетали с ветки на ветку; иногда они уносились куда-то далеко, куда — не знала роза. Бабочки тоже были свободны. Как она завидовала им! Будь она такою, как они, она вспорхнула бы и улетела от злых глаз, преследовавших её своим пристальным взглядом. Роза не знала, что жабы подстерегают иногда и бабочек.
— Я тебя слопаю! — повторила жаба, стараясь говорить как можно нежнее, что выходило ещё ужаснее, и переползла поближе к розе.
— Я тебя слопаю! — повторила она, всё глядя на цветок.
И бедное создание с ужасом увидело, как скверные липкие лапы цепляются за ветви куста, на котором она росла. Однако жабе лезть было трудно: её плоское тело могло свободно ползать и прыгать только по ровному месту. После каждого усилия она глядела вверх, где качался цветок, и роза замирала.
— Господи! — молилась она, — хоть бы умереть другою смертью!
А жаба всё карабкалась выше. Но там, где кончались старые стволы и начинались молодые ветви, ей пришлось немного пострадать. Тёмно-зелёная гладкая кора розового куста была вся усажена острыми и крепкими шипами. Жаба переколола себе о них лапы и брюхо и, окровавленная, свалилась на землю. Она с ненавистью посмотрела на цветок…
— Я сказала, что я тебя слопаю! — повторила она.
Наступил вечер; нужно было подумать об ужине, и раненая жаба поплелась подстерегать неосторожных насекомых. Злость не помешала ей набить себе живот, как всегда; её царапины были не очень опасны, и она решилась, отдохнув, снова добираться до привлекавшего её и ненавистного ей цветка.
Она отдыхала довольно долго. Наступило утро, прошёл полдень, роза почти забыла о своём враге. Она совсем уже распустилась и была самым красивым созданием в цветнике. Некому было прийти полюбоваться ею: маленький хозяин неподвижно лежал на своей постельке, сестра не отходила от него и не показывалась у окна. Только птицы и бабочки сновали около розы, да пчёлы, жужжа, садились иногда в её раскрытый венчик и вылетали оттуда, совсем косматые от жёлтой цветочной пыли. Прилетел соловей, забрался в розовый куст и запел свою песню. Как она была не похожа на хрипение жабы! Роза слушала эту песню и была счастлива: ей казалось, что соловей поёт для неё, а может быть, это была и правда. Она не видела, как её враг незаметно взбирался на ветки. На этот раз жаба уже не жалела ни лапок, ни брюха: кровь покрывала её, но она храбро лезла всё вверх — и вдруг, среди звонкого и нежного рокота соловья, роза услышала знакомое хрипение:
— Я сказала, что слопаю, и слопаю!
Жабьи глаза пристально смотрели на неё с соседней ветки. Злому животному оставалось только одно движение, чтобы схватить цветок. Роза поняла, что погибает…
Маленький хозяин уже давно неподвижно лежал на постели. Сестра, сидевшая у изголовья в кресле, думала, что он спит. На коленях у неё лежала развёрнутая книга, но она не читала её. Понемногу её усталая голова склонилась: бедная девушка не спала несколько ночей, не отходя от больного брата, и теперь слегка задремала.
— Маша, — вдруг прошептал он.
Сестра встрепенулась. Ей приснилось, что она сидит у окна, что маленький брат играет, как в прошлом году, в цветнике и зовёт её. Открыв глаза и увидев его в постели, худого и слабого, она тяжело вздохнула.
— Что милый?
— Маша, ты мне сказала, что розы расцвели! Можно мне… одну?
— Можно, голубчик, можно! — Она подошла к окну и посмотрела на куст. Там росла одна, но очень пышная роза.
— Как раз для тебя распустилась роза, и какая славная! Поставить тебе её сюда на столик в стакане? Да?
— Да, на столик. Мне хочется.
Девушка взяла ножницы и вышла в сад. Она давно уже не выходила из комнаты; солнце ослепило её, и от свежего воздуха у неё слегка закружилась голова. Она подошла к кусту в то самое мгновение, когда жаба хотела схватить цветок.
— Ах, какая гадость! — вскрикнула она.
И схватив ветку, она сильно тряхнула её: жаба свалилась на землю и шлёпнулась брюхом. В ярости она было прыгнула на девушку, но не могла подскочить выше края платья и тотчас далеко отлетела, отброшенная носком башмака. Она не посмела попробовать ещё раз и только издали видела, как девушка осторожно срезала цветок и понесла его в комнату.
Когда мальчик увидел сестру с цветком в руке, то в первый раз после долгого времени слабо улыбнулся и с трудом сделал движение худенькой рукой.
— Дай её мне, — прошептал он. — Я понюхаю.
Сестра вложила стебелёк ему в руку и помогла подвинуть её к лицу. Он вдыхал в себя нежный запах и, счастливо улыбаясь, прошептал:
— Ах, как хорошо…
Потом его личико сделалось серьёзным и неподвижным, и он замолчал… навсегда.
Роза, хотя и была срезана прежде, чем начала осыпаться, чувствовала, что её срезали недаром. Её поставили в отдельном бокале у маленького гробика. Тут были целые букеты и других цветов, но на них, по правде сказать, никто не обращал внимания, а розу молодая девушка, когда ставила её на стол, поднесла к губам и поцеловала. Маленькая слезинка упала с её щеки на цветок, и это было самым лучшим происшествием в жизни розы. Когда она начала вянуть, её положили в толстую старую книгу и высушили, а потом, уже через много лет, подарили мне. Потому-то я и знаю всю эту историю.
4. Лягушка-путешественница (1887)
Жила-была на свете лягушка-квакушка. Сидела она в болоте, ловила комаров да мошку, весною громко квакала вместе со своими подругами. И весь век она прожила бы благополучно — конечно, в том случае, если бы не съел её аист. Но случилось одно происшествие.
Однажды она сидела на сучке высунувшейся из воды коряги и наслаждалась тёплым мелким дождиком.
«Ах, какая сегодня прекрасная мокрая погода! — думала она. — Какое это наслаждение — жить на свете!»
Дождик моросил по её пёстренькой лакированной спинке; капли его подтекали ей под брюшко и за лапки, и это было восхитительно приятно, так приятно, что она чуть-чуть не заквакала, но, к счастью, вспомнила, что была уже осень и что осенью лягушки не квакают, — на это есть весна, — и что, заквакав, она может уронить своё лягушечье достоинство. Поэтому она промолчала и продолжала нежиться.
Вдруг тонкий, свистящий, прерывистый звук раздался в воздухе. Есть такая порода уток: когда они летят, то их крылья, рассекая воздух, точно поют, или, лучше сказать, посвистывают. Фью-фью-фью-фью — раздаётся в воздухе, когда летит высоко над вами стадо таких уток, а их самих даже и не видно, так они высоко летят. На этот раз утки, описав огромный полукруг, спустились и сели как раз в то самое болото, где жила лягушка.
— Кря, кря! — сказала одна из них, — Лететь ещё далеко; надо покушать.
И лягушка сейчас же спряталась. Хотя она и знала, что утки не станут есть её, большую и толстую квакушку, но всё-таки, на всякий случай, она нырнула под корягу. Однако, подумав, она решилась высунуть из воды свою лупоглазую голову: ей было очень интересно узнать, куда летят утки.
— Кря, кря! — сказала другая утка, — уже холодно становится! Скорей на юг! Скорей на юг!
И все утки стали громко крякать в знак одобрения.
— Госпожи утки! — осмелилась сказать лягушка, — что такое юг, на который вы летите? Прошу извинения за беспокойство.
И утки окружили лягушку. Сначала у них явилось желание съесть её, но каждая из них подумала, что лягушка слишком велика и не пролезет в горло. Тогда все они начали кричать, хлопая крыльями:
— Хорошо на юге! Теперь там тепло! Там есть такие славные тёплые болота! Какие там червяки! Хорошо на юге!
Они так кричали, что почти оглушили лягушку. Едва-едва она убедила их замолчать и попросила одну из них, которая казалась ей толще и умнее всех, объяснить ей, что такое юг. И когда та рассказала ей о юге, то лягушка пришла в восторг, но в конце всё-таки спросила, потому что была осторожна:
— А много ли там мошек и комаров?
— О! целые тучи! — отвечала утка.
— Ква! — сказала лягушка и тут же обернулась посмотреть, нет ли здесь подруг, которые могли бы услышать её и осудить за кваканье осенью. Она уж никак не могла удержаться, чтобы не квакнуть хоть разик.
— Возьмите меня с собой!
— Это мне удивительно! — воскликнула утка. — Как мы тебя возьмём? У тебя нет крыльев.
— Когда вы летите? — спросила лягушка.
— Скоро, скоро! — закричали все утки. — Кря, кря! кря! кря! Тут холодно! На юг! На юг!
— Позвольте мне подумать только пять минут, — сказала лягушка, — я сейчас вернусь, я наверно придумаю что-нибудь хорошее.
И она шлёпнулась с сучка, на который было снова влезла, в воду, нырнула в тину и совершенно зарылась в ней, чтобы посторонние предметы не мешали ей размышлять. Пять минут прошло, утки совсем было собрались лететь, как вдруг из воды, около сучка, на котором она сидела, показалась её морда, и выражение этой морды было самое сияющее, на какое только способна лягушка.
— Я придумала! Я нашла! — сказала она. — Пусть две из вас возьмут в свои клювы прутик, а я прицеплюсь за него посередине. Вы будете лететь, а я ехать. Нужно только, чтобы вы не крякали, а я не квакала, и всё будет превосходно.
Хотя молчать и тащить хоть бы и лёгкую лягушку три тысячи вёрст не бог знает какое удовольствие, но её ум привёл уток в такой восторг, что они единодушно согласились нести её. Решили переменяться каждые два часа, и так как уток было, как говорится в загадке, столько, да ещё столько, да полстолько, да четверть столька, а лягушка была одна, то нести её приходилось не особенно часто. Нашли хороший, прочный прутик, две утки взяли его в клювы, лягушка прицепилась ртом за середину, и всё стадо поднялось на воздух. У лягушки захватило дух от страшной высоты, на которую её подняли; кроме того, утки летели неровно и дёргали прутик; бедная квакушка болталась в воздухе, как бумажный паяц, и изо всей мочи стискивала свои челюсти, чтобы не оторваться и не шлёпнуться на землю. Однако она скоро привыкла к своему положению и даже начала осматриваться. Под нею быстро проносились поля, луга, реки и горы, которые ей, впрочем, было очень трудно рассматривать, потому что, вися на прутике, она смотрела назад и немного вверх, но кое-что всё-таки видела и радовалась и гордилась.
«Вот как я превосходно придумала», — думала она про себя.
А утки летели вслед за нёсшей её передней парой, кричали и хвалили её.
— Удивительно умная голова наша лягушка, — говорили они, — даже между утками мало таких найдётся.
Она едва удержалась, чтобы не поблагодарить их, но вспомнив, что, открыв рот, она свалится со страшной высоты, ещё крепче стиснула челюсти и решилась терпеть. Она болталась таким образом целый день: нёсшие её утки переменялись на лету, ловко подхватывая прутик; это было очень страшно: не раз лягушка чуть было не квакала от страха, но нужно было иметь присутствие духа, и она его имела. Вечером вся компания остановилась в каком-то болоте; с зарёю утки с лягушкой снова пустились в путь, но на этот раз путешественница, чтобы лучше видеть, что делается на пути, прицепилась спинкой и головой вперёд, а брюшком назад. Утки летели над сжатыми полями, над пожелтевшими лесами и над деревнями, полными хлеба в скирдах; оттуда доносился людской говор и стук цепов, которыми молотили рожь. Люди смотрели на стаю уток и, замечая в ней что-то странное, показывали на неё руками. И лягушке ужасно захотелось лететь поближе к земле, показать себя и послушать, что об ней говорят. На следующем отдыхе она сказала:
— Нельзя ли нам лететь не так высоко? У меня от высоты кружится голова, и я боюсь свалиться, если мне вдруг сделается дурно.
И добрые утки обещали ей лететь пониже. На следующий день они летели так низко, что слышали голоса:
— Смотрите, смотрите! — кричали дети в одной деревне, — утки лягушку несут!
Лягушка услышала это, и у неё прыгало сердце.
— Смотрите, смотрите! — кричали в другой деревне взрослые, — вот чудо-то!
«Знают ли они, что это придумала я, а не утки?» — подумала квакушка.
— Смотрите, смотрите! — кричали в третьей деревне. — Экое чудо! И кто это придумал такую хитрую штуку?
Тут лягушка уж не выдержала и, забыв всякую осторожность, закричала изо всей мочи:
— Это я! Я!
И с этим криком она полетела вверх тормашками на землю. Утки громко закричали; одна из них хотела подхватить бедную спутницу на лету, но промахнулась. Лягушка, дрыгая всеми четырьмя лапками, быстро падала на землю; но так как утки летели очень быстро, то и она упала не прямо на то место, над которым закричала и где была твёрдая дорога, а гораздо дальше, что было для неё большим счастьем, потому что она бултыхнулась в грязный пруд на краю деревни.
Она скоро вынырнула из воды и тотчас же опять сгоряча закричала во всё горло:
— Это я! Это я придумала!
Но вокруг неё никого не было. Испуганные неожиданным плеском, местные лягушки все попрятались в воду. Когда они начали показываться из неё, то с удивлением смотрели на новую.
И она рассказала им чудную историю о том, как она думала всю жизнь и наконец изобрела новый, необыкновенный способ путешествия на утках; как у неё были свои собственные утки, которые носили её, куда ей было угодно; как она побывала на прекрасном юге, где так хорошо, где такие прекрасные тёплые болота и так много мошек и всяких других съедобных насекомых.
— Я заехала к вам посмотреть, как вы живёте, — сказала она. — Я пробуду у вас до весны, пока не вернутся мои утки, которых я отпустила.
Но утки уж никогда не вернулись. Они думали, что квакушка разбилась о землю, и очень жалели её.
[1] the appropriately-entitled A Nervous Breakdown.
[2] Translated from the Russian for this site by Ray via DeepL and Google Translate, with the precious help of the excellent recent edition of selected Garshin stories in modern Dutch (Vsevolod Garsjin, De beren en andere verhalen, Athenaeum—Polak & Van Gennep, translated by Hans Boland) that enabled us to discover this writer and these memorable tales.
[3] Translated from the Russian by Rowland Smith for a U. K. edition of Garshin’s collected stories in 1916.