"The Queen of Spades" by Alexander Pushkin (1834)

A cautious young man who has never gambled sees large sums of money being won and lost around him in the social whirl of Saint Petersburg and becomes fascinated by a fabulous story about an aged countess who had learned a secret method of winning at cards in her youth. He devotes all his energies, charm and determination to be able to confront the old lady in her private quarters late at night to demand that she reveals her secret to him, which she does in an unexpected way.

One of the best-known works of the giant of Russian letters, Alexander Sergeyevich Pushkin (1799-1837), who was tragically killed at the age of 37 in a perfectly futile duel not long after writing this story.

(9,900 words)

Translated by Mrs. Sutherland Edwards (1892).

An e-book, with the original Russian text in an annex, is available for downloading below.

The original text can also be seen here.

I

There was a card party at the rooms of Narumov of the Horse Guards. The long winter night passed away imperceptibly, and it was five o’clock in the morning before the company sat down to supper. Those who had won, ate with a good appetite; the others sat staring absently at their empty plates. When the champagne appeared, however, the conversation became more animated, and all took a part in it.
“And how did you fare, Surin?” asked the host.
“Oh, I lost, as usual. I must confess that I am unlucky: I play mirandole, I always keep cool, I never allow anything to put me out, and yet I always lose!”
“And you did not once allow yourself to be tempted to back the red?... Your firmness astonishes me.”
“But what do you think of Hermann?” said one of the guests, pointing to a young Engineer: “he has never had a card in his hand in his life, he has never in his life laid a wager, and yet he sits here till five o’clock in the morning watching our play.”
“Play interests me very much,” said Hermann: “but I am not in the position to sacrifice the necessary in the hope of winning the superfluous.”
“Hermann is a German: he is economical—that is all!” observed Tomsky. “But if there is one person that I cannot understand, it is my grandmother, the Countess Anna Fedotovna.”
“How so?” inquired the guests.
“I cannot understand,” continued Tomsky, “how it is that my grandmother does not punt.”
“What is there remarkable about an old lady of eighty not punting?” said Narumov.
“Then you do not know the reason why?”
“No, really; haven’t the faintest idea.”
“Oh! then listen. About sixty years ago, my grandmother went to Paris, where she created quite a sensation. People used to run after her to catch a glimpse of la Vénus moscovite [1] Richelieu made love to her, and my grandmother maintains that he almost blew out his brains in consequence of her cruelty. At that time ladies used to play at faro. On one occasion at the Court, she lost a very considerable sum to the Duke of Orleans. On returning home, my grandmother removed the patches from her face, took off her hoops, informed my grandfather of her loss at the gaming-table, and ordered him to pay the money. My deceased grandfather, as far as I remember, was a sort of house-steward to my grandmother. He dreaded her like fire; but, on hearing of such a heavy loss, he almost went out of his mind; he calculated the various sums she had lost, and pointed out to her that in six months she had spent half a million francs, that neither their Moscow nor Saratov estates were in Paris, and finally refused point blank to pay the debt. My grandmother gave him a box on the ear and slept by herself as a sign of her displeasure. The next day she sent for her husband, hoping that this domestic punishment had produced an effect upon him, but she found him inflexible. For the first time in her life, she entered into reasonings and explanations with him, thinking to be able to convince him by pointing out to him that there are debts and debts, and that there is a great difference between a Prince and a coach-maker. But it was all in vain, my grandfather still remained obdurate. But the matter did not rest there. My grandmother did not know what to do. She had shortly before become acquainted with a very remarkable man. You have heard of Count St. Germain, about whom so many marvellous stories are told. You know that he represented himself as the Wandering Jew, as the discoverer of the elixir of life, of the philosopher’s stone, and so forth. Some laughed at him as a charlatan; but Casanova, in his memoirs, says that he was a spy. But be that as it may, St. Germain, in spite of the mystery surrounding him, was a very fascinating person, and was much sought after in the best circles of society. Even to this day my grandmother retains an affectionate recollection of him, and becomes quite angry if any one speaks disrespectfully of him. My grandmother knew that St. Germain had large sums of money at his disposal. She resolved to have recourse to him, and she wrote a letter to him asking him to come to her without delay. The queer old man immediately waited upon her and found her overwhelmed with grief. She described to him in the blackest colours the barbarity of her husband, and ended by declaring that her whole hope depended upon his friendship and amiability.
“St. Germain reflected.
“‘I could advance you the sum you want,’ said he; ‘but I know that you would not rest easy until you had paid me back, and I should not like to bring fresh troubles upon you. But there is another way of getting out of your difficulty: you can win back your money.’
“‘But, my dear Count,’ replied my grandmother, ‘I tell you that I haven’t any money left.’
“‘Money is not necessary,’ replied St. Germain: ‘be pleased to listen to me.’
“Then he revealed to her a secret, for which each of us would give a good deal...”
The young officers listened with increased attention. Tomsky lit his pipe, puffed away for a moment and then continued:
“That same evening my grandmother went to Versailles to the jeu de la Reine [2]. The Duke of Orleans kept the bank; my grandmother excused herself in an off-hand manner for not having yet paid her debt, by inventing some little story, and then began to play against him. She chose three cards and played them one after the other: all three won sonika [3] and my grandmother recovered every farthing that she had lost.”
“Mere chance!” said one of the guests.
“A tale!” observed Hermann.
“Perhaps they were marked cards!” said a third.
“I do not think so,” replied Tomsky gravely.
“What!” said Narumov, “you have a grandmother who knows how to hit upon three lucky cards in succession, and you have never yet succeeded in getting the secret of it out of her?”
“That’s the deuce of it!” replied Tomsky: “she had four sons, one of whom was my father; all four were determined gamblers, and yet not to one of them did she ever reveal her secret, although it would not have been a bad thing either for them or for me. But this is what I heard from my uncle, Count Ivan Ilyich, and he assured me, on his honour, that it was true. The late Chaplitzky—the same who died in poverty after having squandered millions—once lost, in his youth, about three hundred thousand roubles—to Zorich, if I remember rightly. He was in despair. My grandmother, who was always very severe upon the extravagance of young men, took pity, however, upon Chaplitzky. She gave him three cards, telling him to play them one after the other, at the same time exacting from him a solemn promise that he would never play at cards again as long as he lived. Chaplitzky then went to his victorious opponent, and they began a fresh game. On the first card he staked fifty thousand rubles and won sonika; he doubled the stake and won again, till at last, by pursuing the same tactics, he won back more than he had lost...
“But it is time to go to bed: it is a quarter to six already.”
And indeed it was already beginning to dawn: the young men emptied their glasses and then took leave of each other.

II

— Il paraît que monsieur est décidément pour les suivantes.
— Que voulez-vous, madame? Elles sont plus fraîches. [4]
– secular conversation

The old Countess A—— was seated in her dressing-room in front of her looking-glass. Three waiting maids stood around her. One held a small pot of rouge, another a box of hair-pins, and the third a tall can with bright red ribbons. The Countess had no longer the slightest pretensions to beauty, but she still preserved the habits of her youth, dressed in strict accordance with the fashion of seventy years before, and made as long and as careful a toilette as she would have done sixty years previously. Near the window, at an embroidery frame, sat a young lady, her ward.
“Good morning, grandmamma,” said a young officer, entering the room. “Bonjour, Mademoiselle Lise. Grandmamma, I want to ask you something.”
“What is it, Paul?”
“I want you to let me introduce one of my friends to you, and to allow me to bring him to the ball on Friday.”
“Bring him direct to the ball and introduce him to me there. Were you at B——‘s yesterday?”
“Yes; everything went off very pleasantly, and dancing was kept up until five o’clock. How charming Yeletzkaya was!”
“But, my dear, what is there charming about her? Isn’t she like her grandmother, the Princess Daria Petrovna? By the way, she must be very old, the Princess Daria Petrovna.”
“How do you mean, old?” cried Tomsky thoughtlessly; “she died seven years ago.”
The young lady raised her head and made a sign to the young officer. He then remembered that the old Countess was never to be informed of the death of any of her contemporaries, and he bit his lips. But the old Countess heard the news with the greatest indifference.
“Dead!” said she; “and I did not know it. We were appointed maids of honour at the same time, and when we were presented to the Empress...”
And the Countess for the hundredth time related to her grandson one of her anecdotes.
“Come, Paul,” said she, when she had finished her story, “help me to get up. Lizanka, where is my snuff-box?”
And the Countess with her three maids went behind a screen to finish her toilette. Tomsky was left alone with the young lady.
“Who is the gentleman you wish to introduce to the Countess?” asked Lizaveta Ivanovna in a whisper.
“Narumov. Do you know him?”
“No. Is he a soldier or a civilian?”
“A soldier.”
“Is he in the Engineers?”
“No, in the Cavalry. What made you think that he was in the Engineers?”
The young lady smiled, but made no reply.
“Paul,” cried the Countess from behind the screen, “send me some new novel, only pray don’t let it be one of the present-day style.”
“What do you mean, grandmother?”
“That is, a novel, in which the hero strangles neither his father nor his mother, and in which there are no drowned bodies. I have a great horror of drowned persons.”
“There are no such novels nowadays. Would you like a Russian one?”
“Are there any Russian novels? Send me one, my dear, pray send me one!”
“Good-bye, grandmother: I am in a hurry... Good-bye, Lizaveta Ivanovna. What made you think that Narumov was in the Engineers?”
And Tomsky left the boudoir.
Lizaveta Ivanovna was left alone: she laid aside her work and began to look out of the window. A few moments afterwards, at a corner house on the other side of the street, a young officer appeared. A deep blush covered her cheeks; she took up her work again and bent her head down over the frame. At the same moment the Countess returned completely dressed.
“Order the carriage, Lizaveta,” said she; “we will go out for a drive.”
Lizaveta arose from the frame and began to arrange her work.
“What is the matter with you, my child, are you deaf?” cried the Countess. “Order the carriage to be got ready at once.”
“I will do so this moment,” replied the young lady, hastening into the ante-room.
A servant entered and gave the Countess some books from Prince Paul Aleksandrovich.
“Tell him that I am much obliged to him,” said the Countess. “Lizaveta! Lizaveta! Where are you running to?”
“I am going to dress.”
“There is plenty of time, my dear. Sit down here. Open the first volume and read to me aloud.”
Her companion took the book and read a few lines.
“Louder,” said the Countess. “What is the matter with you, my child? Have you lost your voice? Wait—give me that footstool—a little nearer—that will do.”
Lizaveta read two more pages. The Countess yawned.
“Put the book down,” said she: “what a lot of nonsense! Send it back to Prince Paul with my thanks... But where is the carriage?”
“The carriage is ready,” said Lizaveta, looking out into the street.
“How is it that you are not dressed?” said the Countess: “I must always wait for you. It is intolerable, my dear!”
Liza hastened to her room. She had not been there two minutes, before the Countess began to ring with all her might. The three waiting-maids came running in at one door and the valet at another.
“How is it that you cannot hear me when I ring for you?” said the Countess. “Tell Lizaveta Ivanovna that I am waiting for her.”
Lizaveta returned with her hat and cloak on.
“At last you are here!” said the Countess. “But why such an elaborate toilette? Whom do you intend to captivate? What sort of weather is it? It seems rather windy.”
“No, your Ladyship, it is very calm,” replied the valet.
“You never think of what you are talking about. Open the window. So it is: windy and bitterly cold. Unharness the horses. Lizaveta, we won’t go out—there was no need for you to deck yourself like that.”
“What a life is mine!” thought Lizaveta Ivanovna.
And, in truth, Lizaveta Ivanovna was a very unfortunate creature. “The bread of the stranger is bitter,” says Dante, “and his staircase hard to climb.” But who can know what the bitterness of dependence is so well as the poor companion of an old lady of quality? The Countess A—— had by no means a bad heart, but she was capricious, like a woman who had been spoilt by the world, as well as being avaricious and egotistical, like all old people who have seen their best days, and whose thoughts are with the past and not the present. She participated in all the vanities of the great world, went to balls, where she sat in a corner, painted and dressed in old-fashioned style, like a deformed but indispensable ornament of the ball-room; all the guests on entering approached her and made a profound bow, as if in accordance with a set ceremony, but after that nobody took any further notice of her. She received the whole town at her house, and observed the strictest etiquette, although she could no longer recognise the faces of people. Her numerous domestics, growing fat and old in her ante-chamber and servants’ hall, did just as they liked, and vied with each other in robbing the aged Countess in the most bare-faced manner. Lizaveta Ivanovna was the martyr of the household. She made tea, and was reproached with using too much sugar; she read novels aloud to the Countess, and the faults of the author were visited upon her head; she accompanied the Countess in her walks, and was held answerable for the weather or the state of the pavement. A salary was attached to the post, but she very rarely received it, although she was expected to dress like everybody else, that is to say, like very few indeed. In society she played the most pitiable role. Everybody knew her, and nobody paid her any attention. At balls she danced only when a vis-à-vis [5] was wanted, and ladies would only take hold of her arm when it was necessary to lead her out of the room to attend to their dresses. She was very self-conscious, and felt her position keenly, and she looked about her with impatience for a deliverer to come to her rescue; but the young men, calculating in their giddiness, honoured her with but very little attention, although Lizaveta Ivanovna was a hundred times prettier than the bare-faced and cold-hearted marriageable girls around whom they hovered. Many a time did she quietly slink away from the glittering but wearisome drawing-room, to go and cry in her own poor little room, in which stood a screen, a chest of drawers, a looking-glass and a painted bedstead, and where a tallow candle burnt feebly in a copper candle-stick.
One morning—this was about two days after the evening party described at the beginning of this story, and a week previous to the scene at which we have just assisted—Lizaveta Ivanovna was seated near the window at her embroidery frame, when, happening to look out into the street, she caught sight of a young Engineer officer, standing motionless with his eyes fixed upon her window. She lowered her head and went on again with her work. About five minutes afterwards she looked out again—the young officer was still standing in the same place. Not being in the habit of coquetting with passing officers, she did not continue to gaze out into the street, but went on sewing for a couple of hours, without raising her head. Dinner was announced. She rose up and began to put her embroidery away, but glancing casually out of the window, she perceived the officer again. This seemed to her very strange. After dinner she went to the window with a certain feeling of uneasiness, but the officer was no longer there—and she thought no more about him.
A couple of days afterwards, just as she was stepping into the carriage with the Countess, she saw him again. He was standing close behind the door, with his face half-concealed by his fur collar, but his dark eyes sparkled beneath his cap. Lizaveta felt alarmed, though she knew not why, and she trembled as she seated herself in the carriage.
On returning home, she hastened to the window—the officer was standing in his accustomed place, with his eyes fixed upon her. She drew back, a prey to curiosity and agitated by a feeling which was quite new to her.
From that time forward not a day passed without the young officer making his appearance under the window at the customary hour, and between him and her there was established a sort of mute acquaintance. Sitting in her place at work, she used to feel his approach; and raising her head, she would look at him longer and longer each day. The young man seemed to be very grateful to her: she saw with the sharp eye of youth, how a sudden flush covered his pale cheeks each time that their glances met. After about a week she commenced to smile at him...
When Tomsky asked permission of his grandmother the Countess to present one of his friends to her, the young girl’s heart beat violently. But hearing that Narumov was not an Engineer, she regretted that by her thoughtless question, she had betrayed her secret to the volatile Tomsky.
Hermann was the son of a German who had become a naturalised Russian, and from whom he had inherited a small capital. Being firmly convinced of the necessity of preserving his independence, Hermann did not touch his private income, but lived on his pay, without allowing himself the slightest luxury. Moreover, he was reserved and ambitious, and his companions rarely had an opportunity of making merry at the expense of his extreme parsimony. He had strong passions and an ardent imagination, but his firmness of disposition preserved him from the ordinary errors of young men. Thus, though a gamester at heart, he never touched a card, for he considered his position did not allow him—as he said—“to risk the necessary in the hope of winning the superfluous,” yet he would sit for nights together at the card table and follow with feverish anxiety the different turns of the game.
The story of the three cards had produced a powerful impression upon his imagination, and all night long he could think of nothing else. “If,” he thought to himself the following evening, as he walked along the streets of St. Petersburg, “if the old Countess would but reveal her secret to me! if she would only tell me the names of the three winning cards. Why should I not try my fortune? I must get introduced to her and win her favour—become her lover... But all that will take time, and she is eighty-seven years old: she might be dead in a week, in a couple of days even!... But the story itself: can it really be true?... No! Economy, temperance and industry: those are my three winning cards; by means of them I shall be able to double my capital—increase it sevenfold, and procure for myself ease and independence.”
Musing in this manner, he walked on until he found himself in one of the principal streets of St. Petersburg, in front of a house of antiquated architecture. The street was blocked with equipages; carriages one after the other drew up in front of the brilliantly illuminated doorway. At one moment there stepped out on to the pavement the well-shaped little foot of some young beauty, at another the heavy boot of a cavalry officer, and then the silk stockings and shoes of a member of the diplomatic world. Furs and cloaks passed in rapid succession before the gigantic porter at the entrance.
Hermann stopped. “Whose house is this?” he asked of the watchman at the corner.
“The Countess A——‘s,” replied the watchman.
Hermann started. The strange story of the three cards again presented itself to his imagination. He began walking up and down before the house, thinking of its owner and her strange secret. Returning late to his modest lodging, he could not go to sleep for a long time, and when at last he did doze off, he could dream of nothing but cards, green tables, piles of banknotes and heaps of ducats. He played one card after the other, winning uninterruptedly, and then he gathered up the gold and filled his pockets with the notes. When he woke up late the next morning, he sighed over the loss of his imaginary wealth, and then sallying out into the town, he found himself once more in front of the Countess’s residence. Some unknown power seemed to have attracted him thither. He stopped and looked up at the windows. At one of these he saw a head with luxuriant black hair, which was bent down probably over some book or an embroidery frame. The head was raised. Hermann saw a fresh complexion and a pair of dark eyes. That moment decided his fate.

III

Vous m’écrivez, mon ange, des lettres de quatre pages plus vite que je ne puis les lire. [6]
– correspondence

Lizaveta Ivanovna had scarcely taken off her hat and cloak, when the Countess sent for her and again ordered her to get the carriage ready. The vehicle drew up before the door, and they prepared to take their seats. Just at the moment when two footmen were assisting the old lady to enter the carriage, Lizaveta saw her Engineer standing close beside the wheel; he grasped her hand; alarm caused her to lose her presence of mind, and the young man disappeared—but not before he had left a letter between her fingers. She concealed it in her glove, and during the whole of the drive she neither saw nor heard anything. It was the custom of the Countess, when out for an airing in her carriage, to be constantly asking such questions as: “Who was that person that met us just now? What is the name of this bridge? What is written on that signboard?” On this occasion, however, Lizaveta returned such vague and absurd answers, that the Countess became angry with her.
“What is the matter with you, my dear?” she exclaimed. “Have you taken leave of your senses, or what is it? Do you not hear me or understand what I say?... Heaven be thanked, I am still in my right mind and speak plainly enough!”
Lizaveta Ivanovna did not hear her. On returning home she ran to her room, and drew the letter out of her glove: it was not sealed. Lizaveta read it. The letter contained a declaration of love; it was tender, respectful, and copied word for word from a German novel. But Lizaveta did not know anything of the German language, and she was quite delighted.
For all that, the letter caused her to feel exceedingly uneasy. For the first time in her life she was entering into secret and confidential relations with a young man. His boldness alarmed her. She reproached herself for her imprudent behaviour, and knew not what to do. Should she cease to sit at the window and, by assuming an appearance of indifference towards him, put a check upon the young officer’s desire for further acquaintance with her? Should she send his letter back to him, or should she answer him in a cold and decided manner? There was nobody to whom she could turn in her perplexity, for she had neither female friend nor adviser... At length she resolved to reply to him.
She sat down at her little writing-table, took pen and paper, and began to think. Several times she began her letter, and then tore it up: the way she had expressed herself seemed to her either too inviting or too cold and decisive. At last she succeeded in writing a few lines with which she felt satisfied.
“I am convinced,” she wrote, “that your intentions are honourable, and that you do not wish to offend me by any imprudent behaviour, but our acquaintance must not begin in such a manner. I return you your letter, and I hope that I shall never have any cause to complain of this undeserved slight.”
The next day, as soon as Hermann made his appearance, Lizaveta rose from her embroidery, went into the drawing-room, opened the ventilator and threw the letter into the street, trusting that the young officer would have the perception to pick it up.
Hermann hastened forward, picked it up and then repaired to a confectioner’s shop. Breaking the seal of the envelope, he found inside it his own letter and Lizaveta’s reply. He had expected this, and he returned home, his mind deeply occupied with his intrigue.
Three days afterwards, a bright-eyed young girl from a milliner’s establishment brought Lizaveta a letter. Lizaveta opened it with great uneasiness, fearing that it was a demand for money, when suddenly she recognised Hermann’s handwriting.
“You have made a mistake, my dear,” said she: “this letter is not for me.”
“Oh, yes, it is for you,” replied the girl, smiling very knowingly. “Have the goodness to read it.”
Lizaveta glanced at the letter. Hermann requested an interview.
“It cannot be,” she cried, alarmed at the audacious request, and the manner in which it was made. “This letter is certainly not for me.”
And she tore it into fragments.
“If the letter was not for you, why have you torn it up?” said the girl. “I should have given it back to the person who sent it.”
“Be good enough, my dear,” said Lizaveta, disconcerted by this remark, “not to bring me any more letters for the future, and tell the person who sent you that he ought to be ashamed...”
But Hermann was not the man to be thus put off. Every day Lizaveta received from him a letter, sent now in this way, now in that. They were no longer translated from the German. Hermann wrote them under the inspiration of passion, and spoke in his own language, and they bore full testimony to the inflexibility of his desire and the disordered condition of his uncontrollable imagination. Lizaveta no longer thought of sending them back to him: she became intoxicated with them and began to reply to them, and little by little her answers became longer and more affectionate. At last she threw out of the window to him the following letter:
“This evening there is going to be a ball at the Embassy. The Countess will be there. We shall remain until two o’clock. You have now an opportunity of seeing me alone. As soon as the Countess is gone, the servants will very probably go out, and there will be nobody left but the Swiss, but he usually goes to sleep in his lodge. Come about half-past eleven. Walk straight upstairs. If you meet anybody in the ante-room, ask if the Countess is at home. You will be told ‘No,’ in which case there will be nothing left for you to do but to go away again. But it is most probable that you will meet nobody. The maidservants will all be together in one room. On leaving the ante-room, turn to the left, and walk straight on until you reach the Countess’s bedroom. In the bedroom, behind a screen, you will find two doors: the one on the right leads to a cabinet, which the Countess never enters; the one on the left leads to a corridor, at the end of which is a little winding staircase; this leads to my room.”
Hermann trembled like a tiger, as he waited for the appointed time to arrive. At ten o’clock in the evening he was already in front of the Countess’s house. The weather was terrible; the wind blew with great violence; the sleety snow fell in large flakes; the lamps emitted a feeble light, the streets were deserted; from time to time a sledge, drawn by a sorry-looking hack, passed by, on the look-out for a belated passenger. Hermann was enveloped in a thick overcoat, and felt neither wind nor snow.
At last the Countess’s carriage drew up. Hermann saw two footmen carry out in their arms the bent form of the old lady, wrapped in sable fur, and immediately behind her, clad in a warm mantle, and with her head ornamented with a wreath of fresh flowers, followed Lizaveta. The door was closed. The carriage rolled away heavily through the yielding snow. The porter shut the street-door; the windows became dark.
Hermann began walking up and down near the deserted house; at length he stopped under a lamp, and glanced at his watch: it was twenty minutes past eleven. He remained standing under the lamp, his eyes fixed upon the watch, impatiently waiting for the remaining minutes to pass. At half-past eleven precisely, Hermann ascended the steps of the house, and made his way into the brightly-illuminated vestibule. The porter was not there. Hermann hastily ascended the staircase, opened the door of the ante-room and saw a footman sitting asleep in an antique chair by the side of a lamp. With a light firm step Hermann passed by him. The drawing-room and dining-room were in darkness, but a feeble reflection penetrated thither from the lamp in the ante-room.
Hermann reached the Countess’s bedroom. Before a shrine, which was full of old images, a golden lamp was burning. Faded stuffed chairs and divans with soft cushions stood in melancholy symmetry around the room, the walls of which were hung with China silk. On one side of the room hung two portraits painted in Paris by Madame Lebrun. One of these represented a stout, red-faced man of about forty years of age in a bright-green uniform and with a star upon his breast; the other—a beautiful young woman, with an aquiline nose, forehead curls and a rose in her powdered hair. In the corners stood porcelain shepherds and shepherdesses, dining-room clocks from the workshop of the celebrated Lefroy, bandboxes, roulettes, fans and the various playthings for the amusement of ladies that were in vogue at the end of the last century, when Montgolfier’s balloons and Mesmer’s magnetism were the rage. Hermann stepped behind the screen. At the back of it stood a little iron bedstead; on the right was the door which led to the cabinet; on the left—the other which led to the corridor. He opened the latter, and saw the little winding staircase which led to the room of the poor companion... But he retraced his steps and entered the dark cabinet.
The time passed slowly. All was still. The clock in the drawing-room struck twelve; the strokes echoed through the room one after the other, and everything was quiet again. Hermann stood leaning against the cold stove. He was calm; his heart beat regularly, like that of a man resolved upon a dangerous but inevitable undertaking. One o’clock in the morning struck; then two; and he heard the distant noise of carriage-wheels. An involuntary agitation took possession of him. The carriage drew near and stopped. He heard the sound of the carriage-steps being let down. All was bustle within the house. The servants were running hither and thither, there was a confusion of voices, and the rooms were lit up. Three antiquated chamber-maids entered the bedroom, and they were shortly afterwards followed by the Countess who, more dead than alive, sank into a Voltaire armchair. Hermann peeped through a chink. Lizaveta Ivanovna passed close by him, and he heard her hurried steps as she hastened up the little spiral staircase. For a moment his heart was assailed by something like a pricking of conscience, but the emotion was only transitory, and his heart became petrified as before.
The Countess began to undress before her looking-glass. Her rose-bedecked cap was taken off, and then her powdered wig was removed from off her white and closely-cut hair. Hairpins fell in showers around her. Her yellow satin dress, brocaded with silver, fell down at her swollen feet.
Hermann was a witness of the repugnant mysteries of her toilette; at last the Countess was in her night-cap and dressing-gown, and in this costume, more suitable to her age, she appeared less hideous and deformed.
Like all old people in general, the Countess suffered from sleeplessness. Having undressed, she seated herself at the window in a Voltaire armchair and dismissed her maids. The candles were taken away, and once more the room was left with only one lamp burning in it. The Countess sat there looking quite yellow, mumbling with her flaccid lips and swaying to and fro. Her dull eyes expressed complete vacancy of mind, and, looking at her, one would have thought that the rocking of her body was not a voluntary action of her own, but was produced by the action of some concealed galvanic mechanism.
Suddenly the death-like face assumed an inexplicable expression. The lips ceased to tremble, the eyes became animated: before the Countess stood an unknown man.
“Do not be alarmed, for Heaven’s sake, do not be alarmed!” said he in a low but distinct voice. “I have no intention of doing you any harm, I have only come to ask a favour of you.”
The old woman looked at him in silence, as if she had not heard what he had said. Hermann thought that she was deaf, and bending down towards her ear, he repeated what he had said. The aged Countess remained silent as before.
“You can insure the happiness of my life,” continued Hermann, “and it will cost you nothing. I know that you can name three cards in order—”
Hermann stopped. The Countess appeared now to understand what he wanted; she seemed as if seeking for words to reply.
“It was a joke,” she replied at last: “I assure you it was only a joke.”
“There is no joking about the matter,” replied Hermann angrily. “Remember Chaplitzky, whom you helped to win.”
The Countess became visibly uneasy. Her features expressed strong emotion, but they quickly resumed their former immobility.
“Can you not name me these three winning cards?” continued Hermann.
The Countess remained silent; Hermann continued:
“For whom are you preserving your secret? For your grandsons? They are rich enough without it; they do not know the worth of money. Your cards would be of no use to a spendthrift. He who cannot preserve his paternal inheritance, will die in want, even though he had a demon at his service. I am not a man of that sort; I know the value of money. Your three cards will not be thrown away upon me. Come!”...
He paused and tremblingly awaited her reply. The Countess remained silent; Hermann fell upon his knees.
“If your heart has ever known the feeling of love,” said he, “if you remember its rapture, if you have ever smiled at the cry of your new-born child, if any human feeling has ever entered into your breast, I entreat you by the feelings of a wife, a lover, a mother, by all that is most sacred in life, not to reject my prayer. Reveal to me your secret. Of what use is it to you?... May be it is connected with some terrible sin with the loss of eternal salvation, with some bargain with the devil... Reflect,—you are old; you have not long to live—I am ready to take your sins upon my soul. Only reveal to me your secret. Remember that the happiness of a man is in your hands, that not only I, but my children, and grandchildren will bless your memory and reverence you as a saint...”
The old Countess answered not a word.
Hermann rose to his feet.
“You old hag!” he exclaimed, grinding his teeth, “then I will make you answer!”
With these words he drew a pistol from his pocket.
At the sight of the pistol, the Countess for the second time exhibited strong emotion. She shook her head and raised her hands as if to protect herself from the shot... then she fell backwards and remained motionless.
“Come, an end to this childish nonsense!” said Hermann, taking hold of her hand. “I ask you for the last time: will you tell me the names of your three cards, or will you not?”
The Countess made no reply. Hermann perceived that she was dead!

IV

7 Mai 18**
Homme sans mœurs et sans religion! [7]
– Correspondence

Lizaveta Ivanovna was sitting in her room, still in her ball dress, lost in deep thought. On returning home, she had hastily dismissed the chambermaid who very reluctantly came forward to assist her, saying that she would undress herself, and with a trembling heart had gone up to her own room, expecting to find Hermann there, but yet hoping not to find him. At the first glance she convinced herself that he was not there, and she thanked her fate for having prevented him keeping the appointment. She sat down without undressing, and began to recall to mind all the circumstances which in so short a time had carried her so far. It was not three weeks since the time when she first saw the young officer from the window—and yet she was already in correspondence with him, and he had succeeded in inducing her to grant him a nocturnal interview! She knew his name only through his having written it at the bottom of some of his letters; she had never spoken to him, had never heard his voice, and had never heard him spoken of until that evening. But, strange to say, that very evening at the ball, Tomsky, being piqued with the young Princess Pauline N——, who, contrary to her usual custom, did not flirt with him, wished to revenge himself by assuming an air of indifference: he therefore engaged Lizaveta Ivanovna and danced an endless mazurka with her. During the whole of the time he kept teasing her about her partiality for Engineer officers; he assured her that he knew far more than she imagined, and some of his jests were so happily aimed, that Lizaveta thought several times that her secret was known to him.
“From whom have you learnt all this?” she asked, smiling.
“From a friend of a person very well known to you,” replied Tomsky, “from a very distinguished man.”
“And who is this distinguished man?”
“His name is Hermann.”
Lizaveta made no reply; but her hands and feet lost all sense of feeling.
“This Hermann,” continued Tomsky, “is a man of romantic personality. He has the profile of a Napoleon, and the soul of a Mephistopheles. I believe that he has at least three crimes upon his conscience... How pale you have become!”
“I have a headache... But what did this Hermann—or whatever his name is—tell you?”
“Hermann is very much dissatisfied with his friend: he says that in his place he would act very differently... I even think that Hermann himself has designs upon you; at least, he listens very attentively to all that his friend has to say about you.”
“And where has he seen me?”
“In church, perhaps; or on the parade—God alone knows where. It may have been in your room, while you were asleep, for there is nothing that he—”
Three ladies approaching him with the question: “oubli ou regret ?” [8] interrupted the conversation, which had become so tantalisingly interesting to Lizaveta.
The lady chosen by Tomsky was the Princess Pauline herself. She succeeded in effecting a reconciliation with him during the numerous turns of the dance, after which he conducted her to her chair. On returning to his place, Tomsky thought no more either of Hermann or Lizaveta. She longed to renew the interrupted conversation, but the mazurka came to an end, and shortly afterwards the old Countess took her departure.
Tomsky’s words were nothing more than the customary small talk of the dance, but they sank deep into the soul of the young dreamer. The portrait, sketched by Tomsky, coincided with the picture she had formed within her own mind, and thanks to the latest romances, the ordinary countenance of her admirer became invested with attributes capable of alarming her and fascinating her imagination at the same time. She was now sitting with her bare arms crossed and with her head, still adorned with flowers, sunk upon her uncovered bosom. Suddenly the door opened and Hermann entered. She shuddered.
“Where were you?” she asked in a terrified whisper.
“In the old Countess’s bedroom,” replied Hermann: “I have just left her. The Countess is dead.”
“My God! What do you say?”
“And I am afraid,” added Hermann, “that I am the cause of her death.”
Lizaveta looked at him, and Tomsky’s words found an echo in her soul: “This man has at least three crimes upon his conscience!” Hermann sat down by the window near her, and related all that had happened.
Lizaveta listened to him in terror. So all those passionate letters, those ardent desires, this bold obstinate pursuit—all this was not love! Money—that was what his soul yearned for! She could not satisfy his desire and make him happy! The poor girl had been nothing but the blind tool of a robber, of the murderer of her aged benefactress!... She wept bitter tears of agonised repentance. Hermann gazed at her in silence: his heart, too, was a prey to violent emotion, but neither the tears of the poor girl, nor the wonderful charm of her beauty, enhanced by her grief, could produce any impression upon his hardened soul. He felt no pricking of conscience at the thought of the dead old woman. One thing only grieved him: the irreparable loss of the secret from which he had expected to obtain great wealth.
“You are a monster!” said Lizaveta at last.
“I did not wish for her death,” replied Hermann: “my pistol was not loaded.”
Both remained silent.
The day began to dawn. Lizaveta extinguished her candle: a pale light illumined her room. She wiped her tear-stained eyes and raised them towards Hermann: he was sitting near the window, with his arms crossed and with a fierce frown upon his forehead. In this attitude he bore a striking resemblance to the portrait of Napoleon. This resemblance struck Lizaveta even.
“How shall I get you out of the house?” said she at last. “I thought of conducting you down the secret staircase, but in that case it would be necessary to go through the Countess’s bedroom, and I am afraid.”
“Tell me how to find this secret staircase—I will go alone.”
Lizaveta arose, took from her drawer a key, handed it to Hermann and gave him the necessary instructions. Hermann pressed her cold, limp hand, kissed her bowed head, and left the room.
He descended the winding staircase, and once more entered the Countess’s bedroom. The dead old lady sat as if petrified; her face expressed profound tranquillity. Hermann stopped before her, and gazed long and earnestly at her, as if he wished to convince himself of the terrible reality; at last he entered the cabinet, felt behind the tapestry for the door, and then began to descend the dark staircase, filled with strange emotions. “Down this very staircase,” thought he, “perhaps coming from the very same room, and at this very same hour sixty years ago, there may have glided, in an embroidered coat, with his hair dressed à l’oiseau royal [9] and pressing to his heart his three-cornered hat, some young gallant, who has long been mouldering in the grave, but the heart of his aged mistress has only to-day ceased to beat...”
At the bottom of the staircase Hermann found a door, which he opened with a key, and then traversed a corridor which conducted him into the street.

V

Three days after the fatal night, at nine o’clock in the morning, Hermann repaired to the Convent of ——, where the last honours were to be paid to the mortal remains of the old Countess. Although feeling no remorse, he could not altogether stifle the voice of conscience, which said to him: “You are the murderer of the old woman!” In spite of his entertaining very little religious belief, he was exceedingly superstitious; and believing that the dead Countess might exercise an evil influence on his life, he resolved to be present at her obsequies in order to implore her pardon.
The church was full. It was with difficulty that Hermann made his way through the crowd of people. The coffin was placed upon a rich catafalque beneath a velvet baldachin. The deceased Countess lay within it, with her hands crossed upon her breast, with a lace cap upon her head and dressed in a white satin robe. Around the catafalque stood the members of her household: the servants in black caftans, with armorial ribbons upon their shoulders, and candles in their hands; the relatives—children, grandchildren, and great-grandchildren—in deep mourning.
Nobody wept; tears would have been une affectation [10]. The Countess was so old, that her death could have surprised nobody, and her relatives had long looked upon her as being out of the world. A famous preacher pronounced the funeral sermon. In simple and touching words he described the peaceful passing away of the righteous, who had passed long years in calm preparation for a Christian end. “The angel of death found her,” said the orator, “engaged in pious meditation and waiting for the midnight bridegroom.”
The service concluded amidst profound silence. The relatives went forward first to take farewell of the corpse. Then followed the numerous guests, who had come to render the last homage to her who for so many years had been a participator in their frivolous amusements. After these followed the members of the Countess’s household. The last of these was an old woman of the same age as the deceased. Two young women led her forward by the hand. She had not strength enough to bow down to the ground—she merely shed a few tears and kissed the cold hand of her mistress.
Hermann now resolved to approach the coffin. He knelt down upon the cold stones and remained in that position for some minutes; at last he arose, as pale as the deceased Countess herself; he ascended the steps of the catafalque and bent over the corpse... At that moment it seemed to him that the dead woman darted a mocking look at him and winked with one eye. Hermann started back, took a false step and fell to the ground. Several persons hurried forward and raised him up. At the same moment Lizaveta Ivanovna was borne fainting into the porch of the church. This episode disturbed for some minutes the solemnity of the gloomy ceremony. Among the congregation arose a deep murmur, and a tall thin chamberlain, a near relative of the deceased, whispered in the ear of an Englishman who was standing near him, that the young officer was a natural son of the Countess, to which the Englishman coldly replied: “Oh!”
During the whole of that day, Hermann was strangely excited. Repairing to an out-of-the-way restaurant to dine, he drank a great deal of wine, contrary to his usual custom, in the hope of deadening his inward agitation. But the wine only served to excite his imagination still more. On returning home, he threw himself upon his bed without undressing, and fell into a deep sleep.
When he woke up it was already night, and the moon was shining into the room. He looked at his watch: it was a quarter to three. Sleep had left him; he sat down upon his bed and thought of the funeral of the old Countess.
At that moment somebody in the street looked in at his window, and immediately passed on again. Hermann paid no attention to this incident. A few moments afterwards he heard the door of his ante-room open. Hermann thought that it was his orderly, drunk as usual, returning from some nocturnal expedition, but presently he heard footsteps that were unknown to him: somebody was walking softly over the floor in slippers. The door opened, and a woman dressed in white, entered the room. Hermann mistook her for his old nurse, and wondered what could bring her there at that hour of the night. But the white woman glided rapidly across the room and stood before him—and Hermann recognised the Countess!
“I have come to you against my wish,” she said in a firm voice: “but I have been ordered to grant your request. Three, seven, ace, will win for you if played in succession, but only on these conditions: that you do not play more than one card in twenty-four hours, and that you never play again during the rest of your life. I forgive you my death, on condition that you marry my companion, Lizaveta Ivanovna.”
With these words she turned round very quietly, walked with a shuffling gait towards the door and disappeared. Hermann heard the street-door open and shut, and again he saw some one look in at him through the window.
For a long time Hermann could not recover himself. He then rose up and entered the next room. His orderly was lying asleep upon the floor, and he had much difficulty in waking him. The orderly was drunk as usual, and no information could be obtained from him. The street-door was locked. Hermann returned to his room, lit his candle, and wrote down all the details of his vision.

VI

Two fixed ideas can no more exist together in the moral world than two bodies can occupy one and the same place in the physical world. “Three, seven, ace,” soon drove out of Hermann’s mind the thought of the dead Countess. “Three, seven, ace,” were perpetually running through his head and continually being repeated by his lips. If he saw a young girl, he would say: “How slender she is! quite like the three of hearts.” If anybody asked: “What is the time?” he would reply: “Five minutes to seven.” Every stout man that he saw reminded him of the ace. “Three, seven, ace” haunted him in his sleep, and assumed all possible shapes. The threes bloomed before him in the forms of magnificent flowers, the sevens were represented by Gothic portals, and the aces became transformed into gigantic spiders. One thought alone occupied his whole mind—to make a profitable use of the secret which he had purchased so dearly. He thought of applying for a furlough so as to travel abroad. He wanted to go to Paris and tempt fortune in some of the public gambling-houses that abounded there. Chance spared him all this trouble.
There was in Moscow a society of rich gamesters, presided over by the celebrated Chekalinsky, who had passed all his life at the card-table and had amassed millions, accepting bills of exchange for his winnings and paying his losses in ready money. His long experience secured for him the confidence of his companions, and his open house, his famous cook, and his agreeable and fascinating manners gained for him the respect of the public. He came to St. Petersburg. The young men of the capital flocked to his rooms, forgetting balls for cards, and preferring the emotions of faro to the seductions of flirting. Narumov conducted Hermann to Chekalinsky’s residence.
They passed through a suite of magnificent rooms, filled with attentive domestics. The place was crowded. Generals and Privy Counsellors were playing at whist; young men were lolling carelessly upon the velvet-covered sofas, eating ices and smoking pipes. In the drawing-room, at the head of a long table, around which were assembled about a score of players, sat the master of the house keeping the bank. He was a man of about sixty years of age, of a very dignified appearance; his head was covered with silvery-white hair; his full, florid countenance expressed good-nature, and his eyes twinkled with a perpetual smile. Narumov introduced Hermann to him. Chekalinsky shook him by the hand in a friendly manner, requested him not to stand on ceremony, and then went on dealing.
The game occupied some time. On the table lay more than thirty cards. Chekalinsky paused after each throw, in order to give the players time to arrange their cards and note down their losses, listened politely to their requests, and more politely still, put straight the corners of cards that some player’s hand had chanced to bend. At last the game was finished. Chekalinsky shuffled the cards and prepared to deal again.
“Will you allow me to take a card?” said Hermann, stretching out his hand from behind a stout gentleman who was punting.
Chekalinsky smiled and bowed silently, as a sign of acquiescence. Narumov laughingly congratulated Hermann on his abjuration of that abstention from cards which he had practised for so long a period, and wished him a lucky beginning.
“Stake!” said Hermann, writing some figures with chalk on the back of his card.
“How much?” asked the banker, contracting the muscles of his eyes; “excuse me, I cannot see quite clearly.”
“Forty-seven thousand rubles,” replied Hermann.
At these words every head in the room turned suddenly round, and all eyes were fixed upon Hermann.
“He has taken leave of his senses!” thought Narumov.
“Allow me to inform you,” said Chekalinsky, with his eternal smile, “that you are playing very high; nobody here has ever staked more than two hundred and seventy-five rubles at once.”
“Very well,” replied Hermann; “but do you accept my card or not?”
Chekalinsky bowed in token of consent.
“I only wish to observe,” said he, “that although I have the greatest confidence in my friends, I can only play against ready money. For my own part, I am quite convinced that your word is sufficient, but for the sake of the order of the game, and to facilitate the reckoning up, I must ask you to put the money on your card.”
Hermann drew from his pocket a bank-note and handed it to Chekalinsky, who, after examining it in a cursory manner, placed it on Hermann’s card.
He began to deal. On the right a nine turned up, and on the left a three.
“I have won!” said Hermann, showing his card.
A murmur of astonishment arose among the players. Chekalinsky frowned, but the smile quickly returned to his face.
“Do you wish me to settle with you?” he said to Hermann.
“If you please,” replied the latter.
Chekalinsky drew from his pocket a number of banknotes and paid at once. Hermann took up his money and left the table. Narumov could not recover from his astonishment. Hermann drank a glass of lemonade and returned home.
The next evening he again repaired to Chekalinsky’s. The host was dealing. Hermann walked up to the table; the punters immediately made room for him. Chekalinsky greeted him with a gracious bow.
Hermann waited for the next deal, took a card and placed upon it his forty-seven thousand roubles, together with his winnings of the previous evening.
Chekalinsky began to deal. A knave turned up on the right, a seven on the left.
Hermann showed his seven.
There was a general exclamation. Chekalinsky was evidently ill at ease, but he counted out the ninety-four thousand rubles and handed them over to Hermann, who pocketed them in the coolest manner possible and immediately left the house.
The next evening Hermann appeared again at the table. Every one was expecting him. The generals and Privy Counsellors left their whist in order to watch such extraordinary play. The young officers quitted their sofas, and even the servants crowded into the room. All pressed round Hermann. The other players left off punting, impatient to see how it would end. Hermann stood at the table and prepared to play alone against the pale, but still smiling Chekalinsky. Each opened a pack of cards. Chekalinsky shuffled. Hermann took a card and covered it with a pile of bank-notes. It was like a duel. Deep silence reigned around.
Chekalinsky began to deal; his hands trembled. On the right a queen turned up, and on the left an ace.
“Ace has won!” cried Hermann, showing his card.
“Your queen has lost,” said Chekalinsky, politely.
Hermann started; instead of an ace, there lay before him the queen of spades! He could not believe his eyes, nor could he understand how he had made such a mistake.
At that moment it seemed to him that the queen of spades smiled ironically and winked her eye at him. He was struck by her remarkable resemblance...
“The old Countess!” he exclaimed, seized with terror.
Chekalinsky gathered up his winnings. For some time, Hermann remained perfectly motionless. When at last he left the table, there was a general commotion in the room.
“Splendidly punted!” said the players. Chekalinsky shuffled the cards afresh, and the game went on as usual.

Hermann went out of his mind, and is now confined in room Number 17 of the Obukhov Hospital. He never answers any questions, but he constantly mutters with unusual rapidity: “Three, seven, ace!” “Three, seven, queen!”
Lizaveta Ivanovna has married a very amiable young man, a son of the former steward of the old Countess. He is in the service of the State somewhere, and is in receipt of a good income. Lizaveta is also supporting a poor relative.
Tomsky has been promoted to the rank of captain, and has become the husband of the Princess Pauline.

Пиковая дама

Пиковая дама означает тайную недоброжелательность.
Новейшая гадательная книга
I
А в ненастные дни
Собирались они
Часто;
Гнули — бог их прости! —
От пятидесяти
На сто,
И выигрывали,
И отписывали
Мелом,
Так, в ненастные дни,
Занимались они
Делом.

Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели с большим аппетитом; прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими приборами. Но шампанское явилось, разговор оживился, и все приняли в нем участие.
— Что ты сделал, Сурин? — спросил хозяин.
— Проиграл, по обыкновению. Надобно признаться, что я несчастлив: играю мирандолем, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьешь, а всё проигрываюсь!
— И ты ни разу не соблазнился? ни разу не поставил на руте?.. Твердость твоя для меня удивительна.
— А каков Германн! — сказал один из гостей, указывая на молодого инженера,— отроду не брал он карты в руки, отроду не загнул ни одного пароли, а до пяти часов сидит с нами и смотрит на нашу игру!
— Игра занимает меня сильно,— сказал Германн,— но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее.
— Германн немец: он расчетлив, вот и всё! — заметил Томский.— А если кто для меня непонятен, так это моя бабушка, графиня Анна Федотовна.
— Как? что? — закричали гости.
— Не могу постигнуть,— продолжал Томский,— каким образом бабушка моя не понтирует!
— Да что ж тут удивительного,— сказал Нарумов,— что осьмидесятилетняя старуха не понтирует?
— Так вы ничего про нее не знаете?
— Нет! право, ничего!
— О, так послушайте:
Надобно знать, что бабушка моя, лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж и была там в большой моде. Народ бегал за нею, чтоб увидеть la Vénus moscovite[2]; Ришелье за нею волочился, и бабушка уверяет, что он чуть было не застрелился от ее жестокости.
В то время дамы играли в фараон. Однажды при дворе она проиграла на слово герцогу Орлеанскому что-то очень много. Приехав домой, бабушка, отлепливая мушки с лица и отвязывая фижмы, объявила дедушке о своем проигрыше и приказала заплатить.
Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он ее боялся, как огня; однако, услышав о таком ужасном проигрыше, он вышел из себя, принес счеты, доказал ей, что в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет у них ни подмосковной, ни саратовской деревни, и начисто отказался от платежа. Бабушка дала ему пощечину и легла спать одна, в знак своей немилости.
На другой день она велела позвать мужа, надеясь, что домашнее наказание над ним подействовало, но нашла его непоколебимым. В первый раз в жизни она дошла с ним до рассуждений и объяснений; думала усовестить его, снисходительно доказывая, что долг долгу розь и что есть разница между принцем и каретником.— Куда! дедушка бунтовал. Нет, да и только! Бабушка не знала, что делать.
С нею был коротко знаком человек очень замечательный. Вы слышали о графе Сен-Жермене, о котором рассказывают так много чудесного. Вы знаете, что он выдавал себя за Вечного Жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая. Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова в своих Записках говорит, что он был шпион; впрочем, Сен-Жермен, несмотря на свою таинственность, имел очень почтенную наружность и был в обществе человек очень любезный. Бабушка до сих пор любит его без памяти и сердится, если говорят об нем с неуважением. Бабушка знала, что Сен-Жермен мог располагать большими деньгами. Она решилась к нему прибегнуть. Написала ему записку и просила немедленно к ней приехать.
Старый чудак явился тотчас и застал в ужасном горе. Она описала ему самыми черными красками варварство мужа и сказала наконец, что всю свою надежду полагает на его дружбу и любезность.
Сен-Жермен задумался.
«Я могу вам услужить этой суммою,— сказал он,— но знаю, что вы не будете спокойны, пока со мною не расплатитесь, а я бы не желал вводить вас в новые хлопоты. Есть другое средство: вы можете отыграться».— «Но, любезный граф,— отвечала бабушка,— я говорю вам, что у нас денег вовсе нет».— «Деньги тут не нужны,— возразил Сен-Жермен: — извольте меня выслушать». Тут он открыл ей тайну, за которую всякий из нас дорого бы дал…
Молодые игроки удвоили внимание. Томский закурил трубку, затянулся и продолжал.
В тот же самый вечер бабушка явилась в Версале, au jeu de la Reine[3]. Герцог Орлеанский метал; бабушка слегка извинилась, что не привезла своего долга, в оправдание сплела маленькую историю и стала против него понтировать. Она выбрала три карты, поставила их одну за другою: все три выиграли ей соника, и бабушка отыгралась совершенно.
— Случай! — сказал один из гостей.
— Сказка! — заметил Германн.
— Может статься, порошковые карты? — подхватил третий.
— Не думаю,— отвечал важно Томский.
— Как! — сказал Нарумов,— у тебя есть бабушка, которая угадывает три карты сряду, а ты до сих пор не перенял у ней ее кабалистики?
— Да, черта с два! — отвечал Томский — у ней было четверо сыновей, в том числе и мой отец: все четыре отчаянные игроки, и ни одному не открыла она своей тайны; хоть это было бы не худо для них и даже для меня.
Но вот что мне рассказывал дядя, граф Иван Ильич, и в чем он меня уверял честью. Покойный Чаплицкий, тот самый, который умер в нищете, промотав миллионы, однажды в молодости своей проиграл — помнится Зоричу — около трехсот тысяч. Он был в отчаянии. Бабушка, которая всегда была строга к шалостям молодых людей, как-то сжалилась над Чаплицким. Она дала ему три карты, с тем, чтоб он поставил их одну за другою, и взяла с него честное слово впредь уже никогда не играть. Чаплицкий явился к своему победителю: они сели играть. Чаплицкий поставил на первую карту пятьдесят тысяч и выиграл соника; загнул пароли, пароли-пе,— отыгрался и остался еще в выигрыше…
Однако пора спать: уже без четверти шесть.
В самом деле, уже рассветало: молодые люди допили свои рюмки и разъехались.
II
— Il paraît que monsieur est décidément pour les suivantes.
— Que voulez-vous, madame? Elles sont plus fraîches.[4]
Светский разговор.
Старая графиня *** сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали ее. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец с лентами огненного цвета. Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов, и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад. У окошка сидела за пяльцами барышня, ее воспитанница.
— Здравствуйте, grand’ maman[5],- сказал, вошедши, молодой офицер. — Bon jour, mademoiselle Lise.[6] Grand’maman[5], я к вам с просьбою.
— Что такое, Paul[7]?
— Позвольте вам представить одного из моих приятелей, и привезти его к вам в пятницу на бал.
— Привези мне его прямо на бал, и тут мне его и представишь. Был ты вчерась у ***?
— Как же! очень было весело; танцевали до пяти часов. Как хороша была Елецкая!
— И, мой милый! Что в ней хорошего? Такова ли была ее бабушка, княгиня Дарья Петровна?.. Кстати: я чай она уж очень постарела, княгиня Дарья Петровна?
— Как, постарела? — отвечал рассеянно Томский: — она лет семь как умерла.
Барышня подняла голову, и сделала знак молодому человеку. Он вспомнил, что от старой графини таили смерть ее ровесниц, и закусил себе губу. Но графиня услышала весть, для нее новую, с большим равнодушием.
— Умерла! — сказала она: — а я и не знала! Мы вместе были пожалованы во фрейлины, и когда мы представились, то государыня…
И графиня в сотый раз рассказала внуку свой анекдот.
— Ну, Paul[7], — сказала она потом: — теперь помоги мне встать. Лизанька, где моя табакерка?
И графиня со своими девушками пошла за ширмами оканчивать свой туалет. Томский остался с барышнею.
— Кого это вы хотите представить? — тихо спросила Лизавета Ивановна.
— Нарумова. Вы его знаете?
— Нет! Он военный, или статский?
— Военный.
— Инженер?
— Нет! кавалерист. А почему вы думали, что он инженер?
Барышня засмеялась, и не отвечала ни слова.
— Paul[7]! — закричала графиня из-за ширмов: — пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.
— Как это, grand’maman[5]?
— То есть, такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери, и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!
— Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских?
— А разве есть русские романы?.. Пришли, батюшка, пожалуйста пришли!
— Простите, grand’maman[5]: я спешу… Простите, Лизавета Ивановна! Почему же вы думали, что Нарумов инженер?
И Томский вышел из уборной.
Лизавета Ивановна осталась одна: она оставила работу и стала глядеть в окно. Вскоре на одной стороне улицы из-за угольного дома показался молодой офицер. Румянец покрыл ее щеки: она принялась опять за работу, и наклонила голову над самой канвою. В это время вошла графиня, совсем одетая.
— Прикажи, Лизанька, — сказала она, — карету закладывать, и поедем прогуляться.
Лизанька встала из-за пяльцев и стала убирать свою работу.
— Что ты, мать моя! глуха, что ли! — закричала графиня. — Вели скорей закладывать карету.
— Сейчас! — отвечала тихо барышня, и побежала в переднюю.
Слуга вошел, и подал графине книги от князя Павла Александровича.
— Хорошо! Благодарить, — сказала графиня. — Лизанька, Лизанька! да куда ж ты бежишь?
— Одеваться.
— Успеешь, матушка. Сиди здесь. Раскрой-ка первый том; читай вслух…
Барышня взяла книгу, и прочла несколько строк.
— Громче! — сказала графиня. — Что с тобою, мать моя? с голосу спала, что ли?.. Погоди: подвинь мне скамеечку, ближе… ну! -
Лизавета Ивановна прочла еще две страницы. Графиня зевнула.
— Брось эту книгу, — сказала она: — что за вздор! Отошли это князю Павлу, и вели благодарить… Да что ж карета?
— Карета готова, — сказала Лизавета Ивановна, взглянув на улицу.
— Что ж ты не одета? — сказала графиня: — всегда надобно тебя ждать! Это, матушка, несносно.
Лиза побежала в свою комнату. Не прошло двух минут, графиня начала звонить изо всей мочи. Три девушки вбежали в одну дверь, а камердинер в другую.
— Что это вас не докличешься? — сказала им графиня. — Сказать Лизавете Ивановне, что я ее жду.
Лизавета Ивановна вошла в капоте и в шляпке.
— Наконец, мать моя! — сказала графиня. — Что за наряды! Зачем это?. . кого прельщать?.. А какова погода? — кажется, ветер.
— Никак нет-с, ваше сиятельство! очень тихо-с! — отвечал камердинер.
— Вы всегда говорите наобум! Отворите форточку. Так и есть: ветер! и прехолодный! Отложить карету! Лизанька, мы не поедем нечего было наряжаться.
— И вот моя жизнь! — подумала Лизавета Ивановна.
В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи? Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо. Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала, что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху. Лизавета Ивановна была домашней мученицею. Она разливала чай, и получала выговоры за лишний расход сахара; она вслух читала романы, и виновата была во всех ошибках автора; она сопровождала графиню в ее прогулках, и отвечала за погоду и за мостовую. Ей было назначено жалованье, которое никогда не доплачивали; а между тем требовали от нее, чтоб она одета была, как и все, то есть как очень немногие. В свете играла она самую жалкую роль. Все ее знали, и никто не замечал; на балах она танцевала только тогда, как не доставало vis-à-vis[8], и дамы брали ее под руку всякой раз, как им нужно было идти в уборную поправить что-нибудь в своем наряде. Она была самолюбива, живо чувствовала свое положение, и глядела кругом себя, — с нетерпением ожидая избавителя; но молодые люди, расчетливые в ветреном своем тщеславии, не удостоивали ее внимания, хотя Лизавета Ивановна была сто раз милее наглых и холодных невест, около которых они увивались. Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать в бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, зеркальце и крашеная кровать, и где сальная свеча темно горела в медном шандале!
Однажды, — это случилось два дня после вечера, описанного в начале этой повести, и за неделю перед той сценой, на которой мы остановились, — однажды Лизавета Ивановна, сидя под окошком за пяльцами, нечаянно взглянула на улицу, и увидела молодого инженера, стоящего неподвижно и устремившего глаза к ее окошку. Она опустила голову и снова занялась работой; через пять минут взглянула опять, — молодой офицер стоял на том же месте. Не имея привычки кокетничать с прохожими офицерами, она перестала глядеть на улицу, и шила около двух часов, не приподнимая головы. Подали обедать. Она встала, начала убирать свои пяльцы, и, взглянув нечаянно на улицу, опять увидела офицера. Это показалось ей довольно странным. После обеда она подошла к окошку с чувством некоторого беспокойства, но уже офицера не было, — и она про него забыла…
Дня через два, выходя с графиней садиться в карету, она опять его увидела. Он стоял у самого подъезда, закрыв лицо бобровым воротником: черные глаза его сверкали из-под шляпы. Лизавета Ивановна испугалась, сама не зная чего, и села в карету с трепетом неизъяснимым.
Возвратясь домой, она подбежала к окошку, — офицер стоял на прежнем месте, устремив на нее глаза: она отошла, мучась любопытством и волнуемая чувством, для нее совершенно новым.
С того времени не проходило дня, чтоб молодой человек, в известный час, не являлся под окнами их дома. Между им и ею учредились неусловленные сношения. Сидя на своем месте за работой, она чувствовала его приближение, — подымала голову, смотрела на него с каждым днем долее и долее. Молодой человек, казалось, был за то ей благодарен: она видела острым взором молодости, как быстрый румянец покрывал его бледные щеки всякой раз, когда взоры их встречались. Через неделю она ему улыбнулась…
Когда Томский спросил позволения представить графине своего приятеля, сердце бедной девушки забилось. Но узнав, что Нарумов не инженер, а конногвардеец, она сожалела, что нескромным вопросом высказала свою тайну ветреному Томскому.
Германн был сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал. Будучи твердо убежден в необходимости упрочить свою независимость, Германн не касался и процентов, жил одним жалованьем, не позволял себе малейшей прихоти. Впрочем, он был скрытен и честолюбив, и товарищи его редко имели случай посмеяться над его излишней бережливостью. Он имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости. Так, например, будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в руки, ибо расчитал, что его состояние не позволяло ему (как сказывал он) жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее, — а между тем, целые ночи просиживал за карточными столами, и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры.
Анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение, и целую ночь не выходил из его головы. — Что, если, думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу: что, если старая графиня откроет мне свою тайну! — или назначит мне эти три верные карты! Почему ж не попробовать своего счастия?.. Представиться ей, подбиться в ее милость, — пожалуй, сделаться ее любовником, — но на это всё требуется время — а ей восемьдесят семь лет, — она может умереть через неделю, — через два дня!.. Да и самый анекдот?.. Можно ли ему верить?.. Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал, и доставит мне покой и независимость! -
Рассуждая таким образом, очутился он в одной из главных улиц Петербурга, перед домом старинной архитектуры. Улица была заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду. Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара. Германн остановился.
— Чей это дом? — спросил он у углового будочника.
— Графини ***, — отвечал будочник.
Германн затрепетал. Удивительный анекдот снова представился его воображению. Он стал ходить около дома, думая об его хозяйке и о чудной ее способности. Поздно воротился он в смиренный свой уголок; долго не мог заснуть, и, когда сон им овладел, ему пригрезились карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман. Проснувшись уже поздно, он вздохнул о потере своего фантастического богатства, пошел опять бродить по городу, и опять очутился перед домом графини ***. Неведомая сила, казалось, привлекала его к нему. Он остановился, и стал смотреть на окна. В одном увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь.
III
Vous m’écrivez, mon ange, des lettres de quatre pages plus vite que je ne puis les lire.[9]
Переписка.
Только Лизавета Ивановна успела снять капот и шляпу, как уже графиня послала за нею, и велела опять подавать карету. Они пошли садиться. В то самое время, как два лакея приподняли старуху и просунули в дверцы, Лизавета Ивановна у самого колеса увидела своего инженера; он схватил ее руку; она не могла опомниться от испугу, молодой человек исчез: письмо осталось в ее руке. Она спрятала его за перчатку, и во всю дорогу ничего не слыхала и не видала. Графиня имела обыкновение поминутно делать в карете вопросы: кто это с нами встретился? — как зовут этот мост? — что там написано на вывеске? Лизавета Ивановна на сей раз отвечала наобум и не в попад, и рассердила графиню.
— Что с тобою сделалось, мать моя! Столбняк ли на тебя нашел, что ли? Ты меня или не слышишь или не понимаешь?.. Слава богу, я не картавлю, и из ума еще не выжила!
Лизавета Ивановна ее не слушала. Возвратясь домой, она побежала в свою комнату, вынула из-за перчатки письмо: оно было незапечатано. Лизавета Ивановна его прочитала. Письмо содержало в себе признание в любви: оно было нежно, почтительно и слово-в-слово взято из немецкого романа. Но Лизавета Ивановна по-немецки не умела и была очень им довольна.
Однако принятое ею письмо беспокоило ее чрезвычайно. Впервые входила она в тайные, тесные сношения с молодым мужчиною. Его дерзость ужасала ее. Она упрекала себя в неосторожном поведении, и не знала, что делать: перестать ли сидеть у окошка, и невниманием охладить в молодом офицере охоту к дальнейшим преследованиям? — отослать ли ему письмо? — отвечать ли холодно и решительно? Ей не с кем было посоветоваться, у ней не было ни подруги, ни наставницы. Лизавета Ивановна решилась отвечать.
Она села за письменный столик, взяла перо, бумагу, — и задумалась. Несколько раз начинала она свое письмо, — и рвала его: то выражения казались ей слишком снисходительными, то слишком жестокими. Наконец ей удалось написать несколько строк, которыми она осталась довольна. «Я уверена», писала она, «что вы имеете честные намерения, и что вы не хотели оскорбить меня необдуманным поступком; но знакомство наше не должно бы начаться таким образом. Возвращаю вам письмо ваше, и надеюсь, что не буду впредь иметь причины жаловаться на незаслуженное неуважение».
На другой день, увидя идущего Германна, Лизавета Ивановна встала из-за пяльцев, вышла в залу, отворила форточку, и бросила письмо на улицу, надеясь на проворство молодого офицера. Германн подбежал, поднял его, и вошел в кандитерскую лавку. Сорвав печать, он нашел свое письмо, и ответ Лизаветы Ивановны. Он того и ожидал, и возвратился домой, очень занятый своей интригою.
Три дня после того, Лизавете Ивановне молоденькая, быстроглазая мамзель принесла записочку из модной лавки. Лизавета Ивановна открыла ее с беспокойством, предвидя денежные требования, и вдруг узнала руку Германна.
— Вы, душенька, ошиблись, — сказала она: — эта записка не ко мне.
— Нет, точно к вам! — отвечала смелая девушка, не скрывая лукавой улыбки. — Извольте прочитать!
Лизавета Ивановна пробежала записку. Германн требовал свидания.
— Не может быть! — сказала Лизавета Ивановна, испугавшись и поспешности требований, и способу, им употребленному. — Это писано верно не ко мне! — И разорвала письмо в мелкие кусочки.
— Коли письмо не к вам, зачем же вы его разорвали? — сказала мамзель: — я бы возвратила его тому, кто его послал.
— Пожалуйста, душенька! — сказала Лизавета Ивановна, вспыхнув от ее замечания: — вперед ко мне записок не носите. А тому, кто вас послал, скажите, что ему должно быть стыдно…
Но Германн не унялся. Лизавета Ивановна каждый день получала от него письма, то тем, то другим образом. Они уже не были переведены с немецкого. Германн их писал, вдохновенный страстию, и говорил языком, ему свойственным: в них выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения. Лизавета Ивановна уже не думала их отсылать: она упивалась ими; стала на них отвечать, — и ее записки час от часу становились длиннее и нежнее. Наконец, она бросила ему в окошко следующее письмо:
— «Сегодня бал у ***ского посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам случай увидеть меня наедине. Как скоро графиня уедет, ее люди, вероятно, разойдутся, в сенях останется швейцар, но и он обыкновенно уходит в свою каморку. Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу. Коли вы найдете кого в передней, то вы спросите, дома ли графиня. Вам скажут нет, — и делать нечего. Вы должны будете воротиться. Но вероятно вы не встретите никого. Девушки сидят у себя, все в одной комнате. Из передней ступайте налево, идите всё прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит: слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату».
Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты. Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока. — Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега. Наконец графинину карету подали. Германн видел, как лакеи вынесли под руки сгорбленную старуху, укутанную в соболью шубу, и как вослед за нею, в холодном плаще, с головой, убранною свежими цветами мелькнула ее воспитанница. Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, — было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю, и увидел слугу, спящего под лампой, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом Германн прошел мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их из передней. Германн вошел в спальню. Перед кивотом, наполненным старинными образами, теплилась золотая лампада. Полинялые штофные кресла и диваны с пуховыми подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симметрии около стен, обитых китайскими обоями. На стене висели два портрета, писанные в Париже m-me Lebrun[10]. Один из них изображал мужчину лет сорока, румяного и полного, в светлозеленом мундире и со звездою; другой — молодую красавицу с орлиным носом, с зачесанными висками и с розою в пудренных волосах. По всем углам торчали фарфоровые пастушки, столовые часы работы славного Leroy[11], коробочки, рулетки, веера и разные дамские игрушки, изобретенные в конце минувшего столетия вместе с Монгольфьеровым шаром и Месмеровым магнетизмом. Германн пошел за ширмы. За ними стояла маленькая железная кровать; справа находилась дверь, ведущая в кабинет; слева, другая в коридор. Германн ее отворил, увидел узкую, витую лестницу, которая вела в комнату бедной воспитанницы… Но он воротился и вошел в темный кабинет.
Время шло медленно. Все было тихо. В гостиной пробило двенадцать; по всем комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать — все умолкло опять. Германн стоял, прислонясь к холодной печке. Он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но необходимое. Часы пробили первый и второй час утра, — и он услышал дальний стук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и остановилась. Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла, и опустилась в вольтеровы кресла. Германн глядел в щёлку: Лизавета Ивановна прошла мимо его. Германн услышал ее торопливые шаги по ступеням ее лестницы. В сердце его отозвалось нечто похожее на угрызение совести, и снова умолкло. Он окаменел.
Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с нее чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной головы. Булавки дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром, упало к ее распухлым ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств ее туалета: наконец, графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом наряде, более свойственном ее старости, она казалась менее ужасна и безобразна.
Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она села у окна в вольтеровы кресла, и отослала горничных. Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма.
Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина.
— Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь! — сказал он внятным и тихим голосом. — Я не имею намерения вредить вам; я пришел умолять вас об одной милости.
Старуха молча смотрела на него и, казалось, его не слыхала. Германн вообразил, что она глуха, и наклонясь над самым ее ухом, повторил ей то же самое. Старуха молчала по-прежнему.
— Вы можете, — продолжал Германн, — составить счастье моей жизни, и оно ничего не будет вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду…
Германн остановился. Графиня, казалось, поняла, чего от нее требовали; казалось, она искала слов для своего ответа.
— Это была шутка, — сказала она наконец: — клянусь вам! это была шутка!
— Этим нечего шутить, — возразил сердито Германн. — Вспомните Чаплицкого, которому помогли вы отыграться.
Графиня видимо смутилась. Черты ее изобразили сильное движение души, но она скоро впала в прежнюю бесчувственность.
— Можете ли вы, — продолжал Германн, — назначить мне эти три верные карты?
Графиня молчала; Германн продолжал:
— Для кого вам беречь вашу тайну? Для внуков? Они богаты и без того; они же не знают и цены деньгам. Моту не помогут ваши три карты. Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот всё-таки умрет в нищете, несмотря ни на какие демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для меня не пропадут. Ну!..
Он остановился, и с трепетом ожидал ее ответа. Графиня молчала; Германн стал на колени.
— Если когда-нибудь, — сказал он, — сердце ваше знало чувство любви, если вы помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче новорожденного сына, если что-нибудь человеческое билось когда-нибудь в груди вашей, то умоляю вас чувствами супруги, любовницы, матери, — всем, что ни есть святого в жизни — не откажите мне в моей просьбе! — откройте мне вашу тайну! — что вам в ней?.. Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором… Подумайте: вы стары; жить вам уже недолго, — я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне только вашу тайну. Подумайте, что счастие человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и будут ее чтить как святыню…
Старуха не отвечала ни слова.
Германн встал.
— Старая ведьма! — сказал он, стиснув зубы: — так я ж заставлю тебя отвечать…
С этим словом он вынул из кармана пистолет.
При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою, и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима.
— Перестаньте ребячиться, — сказал Германн, взяв ее руку. — Спрашиваю последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? — да или нет?
Графиня не отвечала. Германн увидел, что она умерла.
IV
7 Mai 18**
Homme sans mœurs et sans religion![12]
Переписка.
Лизавета Ивановна сидела в своей комнате, еще в бальном своем наряде, погруженная в глубокие размышления. Приехав домой, она спешила отослать заспанную девку, нехотя предлагавшую ей свою услугу, — сказала, что разденется сама, и с трепетом вошла к себе, надеясь найти там Германна, и желая не найти его. С первого взгляда она удостоверилась в его отсутствии, и благодарила судьбу за препятствие, помешавшее их свиданию. Она села, не раздеваясь, и стала припоминать все обстоятельства, в такое короткое время и так далеко ее завлекшие. Не прошло трех недель с той поры, как она в первый раз увидела в окошко молодого человека, — и уже она была с ним в переписке, — и он успел вытребовать от нее ночное свидание! Она знала имя его, потому только, что некоторые из его писем были им подписаны; никогда с ним не говорила, не слыхала его голоса, никогда о нем не слыхала… до самого сего вечера. Странное дело! В самый тот вечер, на бале, Томский, дуясь на молодую княжну Полину ***, которая, против обыкновения, кокетничала не с ним, желал отомстить, оказывая равнодушие: он позвал Лизавету Ивановну, и танцевал с нею бесконечную мазурку. Во все время шутил он над ее пристрастием к инженерным офицерам, уверял, что он знает гораздо более, нежели можно было ей предполагать, и некоторые из его шуток были так удачно направлены, что Лизавета Ивановна думала несколько раз, что ее тайна была ему известна.
— От кого вы всё это знаете? — спросила она, смеясь.
— От приятеля известной вам особы, — отвечал Томский: — человека очень замечательного!
— Кто ж этот замечательный человек?
— Его зовут Германном.
Лизавета Ивановна не отвечала ничего, но ее руки и ноги поледенели…
— Этот Германн, — продолжал Томский, — лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства. Как вы побледнели!.
— У меня голова болит… Что же говорил вам Германн, — или как бишь его?..
— Германн очень недоволен своим приятелем: он говорит, что на его месте он поступил бы совсем иначе… Я даже полагаю, что Германн сам имеет на вас виды, по крайней мере он очень неравнодушно слушает влюбленные восклицания своего приятеля.
— Да где ж он меня видел?
— В церкви, может быть, — на гулянье!.. Бог его знает! может быть в вашей комнате, во время вашего сна: от него станет…
Подошедшие к ним три дамы с вопросами — oubli ou regret?[13] — прервали разговор, который становился мучительно любопытен для Лизаветы Ивановны.
Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с ним изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим стулом. — Томский, возвратясь на свое место, уже не думал ни о Германне, ни о Лизавете Ивановне. Она непременно хотела возобновить прерванный разговор; но мазурка кончилась, и вскоре после старая графиня уехала.
Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня, но они глубоко заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря новейшим романам, это, уже пошлое лицо, пугало и пленяло ее воображение. Она сидела, сложа крестом голые руки, наклонив на открытую грудь голову, еще убранную цветами… Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел. Она затрепетала…
— Где же вы были? — спросила она испуганным шёпотом.
— В спальне у старой графини, — отвечал Германн: — я сейчас от нее. Графиня умерла.
— Боже мой!.. что вы говорите?..
— И кажется, — продолжал Германн, — я причиною ее смерти.
Лизавета Ивановна взглянула на него, и слова Томского раздались в ее душе: у этого человека по крайней мере три злодейства на душе! Германн сел на окошко подле нее, и всё рассказал. Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, всё это было не любовь! Деньги, — вот чего алкала его душа! Не она могла утолить его желания и осчастливить его! Бедная воспитанница была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы старой ее благодетельницы!.. Горько заплакала она, в позднем, мучительном своем раскаянии. Германн смотрел на нее, молча: сердце его также терзалось, но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили суровой души его. Он не чувствовал угрызения совести при мысли о мертвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой ожидал обогащения.
— Вы чудовище! — сказала наконец Лизавета Ивановна.
— Я не хотел ее смерти, — отвечал Германн: — пистолет мой не заряжен.
Они замолчали.
Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза, и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну.
— Как вам выйти из дому? — сказала наконец Лизавета Ивановна. — Я думала провести вас по потаенной лестнице, но надобно идти мимо спальни, а я боюсь.
— Расскажите мне, как найти эту потаенную лестницу; я выйду.
Лизавета Ивановна встала, вынула из комода ключ, вручила его Германну и дала ему подробное наставление. Германн пожал ее холодную, безответную руку, поцеловал ее наклоненную голову, и вышел.
Он спустился вниз по витой лестнице, и вошел опять в спальню графини. Мертвая старуха сидела, окаменев; лицо ее выражало глубокое спокойствие. Германн остановился перед нею, долго смотрел на нее, как бы желая удостовериться в ужасной истине; наконец вошел в кабинет ощупал за обоями дверь, и стал сходить по темной лестнице, волнуемый странными чувствованиями. По этой самой лестнице, думал он, может быть лет шестьдесят назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный à l’oiseau royal[14], прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня перестало биться…
Под лестницею Германн нашел дверь, которую отпер тем же ключом, и очутился в сквозном коридоре, выведшем его на улицу.
V
В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон-В***. Она была вся в белом, и сказала мне: «Здравствуйте, господин советник!»
Шведенборг.
Три дня после роковой ночи, в девять часов утра, Германн отправился в *** монастырь, где должны были отпевать тело усопшей графини. Не чувствуя раскаяния, он не мог однако совершенно заглушить голос совести, твердивший ему: ты убийца старухи! Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков. Он верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь, — и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней прощения.
Церковь была полна. Германн насилу мог пробраться сквозь толпу народа. Гроб стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином. Усопшая лежала в нем с руками, сложенными на груди, в кружевном чепце и в белом атласном платье. Кругом стояли ее домашние: слуги в черных кафтанах с гербовыми лентами на плече, и со свечами в руках; родственники в глубоком трауре, — дети, внуки и правнуки. Никто не плакал; слезы были бы — une affectation[15]. Графиня так была стара, что смерть ее никого не могла поразить, и что ее родственники давно смотрели на нее, как на отжившую. Молодой архиерей произнес надгробное слово. В простых и трогательных выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине. «Ангел смерти обрел ее, — сказал оратор, — бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха полунощного». Служба совершилась с печальным приличием. Родственники первые пошли прощаться с телом. Потом двинулись и многочисленные гости, приехавшие поклониться той, которая так давно была участницею в их суетных увеселениях. После них и все домашние. Наконец приблизилась старая барская барыня, ровесница покойницы. Две молодые девушки вели ее под руки. Она не в силах была поклониться до земли, — и одна пролила несколько слез, поцеловав холодную руку госпожи своей. После нее Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю, и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником. Наконец приподнялся, бледен как сама покойница, взошел на ступени катафалка и наклонился… В эту минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Германн, поспешно подавшись назад, оступился, и навзничь грянулся об земь. Его подняли. В то же самое время Лизавету Ивановну вынесли в обмороке на паперть. Этот эпизод возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда. Между посетителями поднялся глухой ропот, а худощавый камергер, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын, на что англичанин отвечал холодно: Oh?
Целый день Германн был чрезвычайно расстроен. Обедая в уединенном трактире, он, против обыкновения своего, пил очень много, в надежде заглушить внутреннее волнение. Но вино еще более горячило его воображение. Возвратясь домой, он бросился, не раздеваясь, на кровать, и крепко заснул.
Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три. Сон у него прошел; он сел на кровать, и думал о похоронах старой графини.
В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, — и тотчас отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу, и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, — и Германн узнал графиню!
— Я пришла к тебе против своей воли, — сказала она твердым голосом: — но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, — но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил, и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне…
С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям, и скрылась, шаркая туфлями. Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять поглядел к нему в окошко.
Германн долго не мог опомниться. Он вышел в другую комнату. Денщик его спал на полу; Германн насилу его добудился. Денщик был пьян по обыкновению: от него нельзя было добиться никакого толку. Дверь в сени была заперта. Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку, и записал свое видение.
VI
— Ата́нде!
— Как вы смели мне сказать ата́нде?
— Ваше превосходительство, я сказал ата́нде-с!
Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место. Тройка, семерка, туз — скоро заслонили в воображении Германна образ мертвой старухи. Тройка, семерка, туз — не выходили из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: — Как она стройна!.. Настоящая тройка червонная. У него спрашивали: который час, он отвечал: — без пяти минут семерка. — Всякий пузастый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семерка, туз — преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком. Все мысли его слились в одну, — воспользоваться тайной, которая дорого ему стоила. Он стал думать об отставке и о путешествии. Он хотел в открытых игрецких домах Парижа вынудить клад у очарованной фортуны. Случай избавил его от хлопот.
В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством славного Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда миллионы, выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги. Долговременная опытность заслужила ему доверенность товарищей, а открытый дом, славный повар, ласковость и веселость приобрели уважение публики. Он приехал в Петербург. Молодежь к нему нахлынула, забывая балы для карт и предпочитая соблазны фараона обольщениям волокитства. Нарумов привез к нему Германна.
Они прошли ряд великолепных комнат, наполненных учтивыми официантами. Несколько генералов и тайных советников играли в вист; молодые люди сидели, развалясь на штофных диванах, ели мороженое и курили трубки. В гостиной за длинным столом, около которого теснилось человек двадцать игроков, сидел хозяин и метал банк. Он был человек лет шестидесяти, самой почтенной наружности; голова покрыта была серебряной сединою; полное и свежее лицо изображало добродушие; глаза блистали, оживленные всегдашнею улыбкою. Нарумов представил ему Германна. Чекалинский дружески пожал ему руку, просил не церемониться, и продолжал метать.
Талья длилась долго. На столе стояло более тридцати карт.
Чекалинский останавливался после каждой прокидки, чтобы дать играющим время распорядиться, записывал проигрыш, учтиво вслушивался в их требования, еще учтивее отгибал лишний угол, загибаемый рассеянною рукою. Наконец талья кончилась. Чекалинский стасовал карты, и приготовился метать другую.
— Позвольте поставить карту, — сказал Германн, протягивая руку из-за толстого господина, тут же понтировавшего. Чекалинский улыбнулся и поклонился, молча, в знак покорного согласия. Нарумов, смеясь поздравил Германна с разрешением долговременного поста, и пожелал ему счастливого начала.
— Идет! — сказал Германн, надписав мелом куш над своею картою.
— Сколько-с? — спросил, прищуриваясь, банкомет: — извините-с, я не разгляжу.
— Сорок семь тысяч, — отвечал Германн.
При этих словах, все головы обратились мгновенно, и все глаза устремились на Германна. — Он с ума сошел! — подумал Нарумов.
— Позвольте заметить вам, — сказал Чекалинский с неизменной своею улыбкою, что игра ваша сильна: — никто более двух сот семидесяти пяти семпелем здесь еще не ставил.
— Что ж? — возразил Германн: — бьете вы мою карту или нет?
Чекалинский поклонился с видом того же смиренного согласия.
— Я хотел только вам доложить, — сказал он, — что, будучи удостоен доверенности товарищей, я не могу метать иначе, как на чистые деньги. С моей стороны я конечно уверен, что довольно вашего слова, но для порядка игры и счетов, прошу вас поставить деньги на карту.
Германн вынул из кармана банковый билет, и подал его Чекалинскому, который, бегло посмотрев его, положил на Германнову карту.
Он стал метать. Направо легла девятка, налево тройка.
— Выиграла! — сказал Германн, показывая свою карту.
Между игроками поднялся шёпот. Чекалинский нахмурился, но улыбка тотчас возвратилась на его лицо.
— Изволите получить? — спросил он Германна.
— Сделайте одолжение.
Чекалинский вынул из кармана несколько банковых билетов, и тотчас расчелся. Германн принял свои деньги и отошел от стола. Нарумов не мог опомниться. Германн выпил стакан лимонаду и отправился домой.
На другой день вечером, он опять явился у Чекалинского.
Хозяин метал. Германн подошел к столу; понтеры тотчас дали ему место. Чекалинский ласково ему поклонился.
Германн дождался новой тальи, поставил карту, положив на нее свои сорок семь тысяч и вчерашний выигрыш.
Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семерка налево.
Германн открыл семерку.
Все ахнули. Чекалинский видимо смутился. Он отсчитал девяноста четыре тысячи и передал Германну. Германн принял их с хладнокровием, и в ту же минуту удалился.
В следующий вечер Германн явился опять у стола. Все его ожидали. Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтоб видеть игру столь необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались в гостиной. Все обступили Германна. Прочие игроки не поставили своих карт, с нетерпением ожидая, чем он кончит. Германн стоял у стола, готовясь один понтировать противу бледного, но всё улыбающегося, Чекалинского. Каждый распечатал колоду карт. Чекалинский стасовал. Германн снял, и поставил свою карту, покрыв ее кипой банковых билетов. Это похоже было на поединок. Глубокое молчание царствовало кругом.
Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.
— Туз выиграл! — сказал Германн, и открыл свою карту.
— Дама ваша убита, — сказал ласково Чекалинский.
Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться.
В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его…
— Старуха! — закричал он в ужасе.
Чекалинский потянул к себе проигранные билеты. Германн стоял неподвижно. Когда отошел он от стола, поднялся шумный говор. — Славно спонтировал! говорили игроки. — Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла своим чередом.
Заключение
Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17 нумере, не отвечает ни на какие вопросы, и бормочет необыкновенно скоро: — Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..
Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница.
Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине.